Текст книги "Соседи (сборник)"
Автор книги: Евгений Суворов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
В каком-то смятении, хотя в общем-то все хорошо было, Иван вышел из кабинета, и – скорей на улицу, где светит июльское солнце, где много воздуха и синее небо, в котором высоко летают стрижи и ласточки… Выше всех плавает ястреб, которого только что крикливой стаей гоняли большие и маленькие птицы. Ястреб залетел повыше, и там никому не мешает…
За прудом, в котором все еще купаются ребятишки, Иван, поднявшись в гору, не в Шангину пошел, а свернул на Полыновскую улицу. Обогнул слева больничную ограду, где за старыми соснами на лужайке сидели мужики в коричневых и синих пижамах и над чем-то смеялись. Ивана они не видели. И он за деревьями плохо видел сидевших – мелькнет кусочек одежды, рука или голова в газетном шлеме и скроется. На лужайке так много солнца, и, наверно, идут такие интересные разговоры… Иван едва удерживался, чтобы не подойти и не посидеть с больными.
Осталась позади заросшая молодым сосняком и березником изгородь, которая скрывала Ивана, он – в поле, где не так жарко и дышится легче, а с больничной лужайки все еще доносятся голоса и смех, но теперь они сами по себе, а Иван – сам по себе, и ему было немного жалко, что он не постоял или не посидел с мужиками. На обратном пути у него не будет времени, да и мужиков, когда он вернется, на лужайке не будет.
– Зачем я здесь? – вслух спросил Иван, но спрашивать было не у кого – он один за деревней среди огромного изумрудно-серебристого поля пшеницы…
Он стоял спиной к березовому лесу, смотрел через поле на чернеющие дома, между которыми двигались или где-нибудь стояли и разговаривали фигурки людей ростом с кукол. Из деревни Ивана не так-то легко увидеть (а если кто и увидит, то неизвестно, за кого примет, скорее всего, за пенек обгорелый), а Иван многих видит! Что же лучше: одному на всех смотреть издалека или со всеми одного кого-то разглядывать? Но в том-то и дело, что сюда, наверно, никто и не смотрит, – что интересного в недоспелом хлебе и кому нужен человек, зачем-то идущий по этому полю?
«А я на деревню и на людей смотрю, как будто мне от них что-то нужно, хотя на самом-то деле ничего не нужно, – я пришел дать, а не взять!»
Скажут: в войну и не такие деньги отдавали государству, и не хвастались… Так то в войну! Когда война началась, у Ивана никаких денег не было, а подарок он сделал: было две коровы, одну, не задумываясь, отдал фронту, только бы немца поскорее расколошматить. Такую мелочь, как гусей, уток, кур, Иван не считает: рубил головы, пока не прибежала Марья и не отняла топор. Только и оставил гусей и кур, что на развод, а уток тогда всех прикончил Марья молодая была, не ругалась, но когда отбирала топор, прикрикнула на Ивана, – уж очень он тогда разошелся!
Иван прошел по глубокой тропинке, устланной прошлогодними листьями, и скрылся за стволами молоденьких высоких берез – таких белых, будто кто-то их выкрасил к празднику!
В лесу никогда не бывает скучно: березы, сосны, лиственницы для Ивана все равно, что люди, – стоят ровно или бегут по косогору, как солдаты; наклонились в разные стороны, как чужие… Стоят согнувшись, да так, что верхушками земли касаются… Деревья шепчутся, стонут, скрипят, вздыхают, радуются солнцу, поблескивая по утрам и после дождя зеленой хвоей и листьями, или стоят засохшими и не могут шуметь кроной и раскачиваться в сильный ветер… Сухостоину не вывернет с корнями – она сломается, и грозным острием будет напоминать, что она сломана, но не побеждена… У каждого дерева, как у человека, своя судьба… Потому и растут рядом, чтоб не скучно было! Не хотел Иван, а подумал, что они с Марьей похожи на засыхающие лесины, которые никому не нужны… А может, им никто не нужен?!
Пока Михаил Александрович в конторе, Иван мог бы зайти к кому-нибудь в гости. Поговорил бы, посмотрел бы, как другие живут, но, что ты сделаешь, идти ни к кому не хотелось, – нет у него, кроме Михаила Александровича, ни одного близкого человека!
15Под вечер Иван вернулся из-за Бабагая и сидел за столом у Кирпиченкиных. Выпил стаканов пять чаю, а Михаил Александрович как налил себе второй стакан, так и не дотронулся до него больше и сидел, низко склонившись над столом; казалось, он держит на своих плечах неимоверно тяжелый груз, который, если Михаил Александрович не выдержит, раздавит его. Но вот он разогнулся и очень спокойно, – что-то для него прояснилось, – посмотрел на Ивана. Со стороны могло казаться, что у них не клеится разговор, что говорить им не о чем, но в том-то все и дело, что они оба не очень-то любили разговаривать. Получалось, что как Иван привык экономить каждую копейку, так и словами приучил себя не разбрасываться. И Михаил Александрович – то же самое… Только он всю жизнь делал это для всех, а Иван – для себя. И вот выходило, что не для себя, а тоже – для всех, только надо было поставить последнюю точку!
Михаил Александрович подумал, что ослышался, когда Иван сказал, что хочет подарить колхозу десять тысяч…
Морщины на лице Михаила Александровича сделались глубже, глаза сузились, он заморгал ресницами, как будто в глаз сорина попала.
– От чистого сердца предлагаю, – сказал Иван. – Безвозмездно.
Михаил Александрович наконец-то отпил из своего стакана, уже остывшего, сразу два или три глотка чаю. Что-то несерьезное было в Ивановом предложении: ни с того ни с сего отдать колхозу десять тысяч! «Неладно что-то с Иваном… Может, он в самом деле заболел? Может, правду говорили, что в последнее время Иван чудной сделался?..»
– Зачем тебе это, Иван Захарович? Я ведь тогда пошутил.
«Это никому не нужно», – хотел сказать Михаил Александрович, но сказал совсем другое – что, может, Иван не помнит, что говорит, не подумал, так это не страшно, еще есть время, и что он советует вообще не думать об этом: зачем усложнять себе жизнь?
Иван выслушал друга очень спокойно, даже как будто радостно, из чего Михаил Александрович хотел заключить, что он угадал в самую точку, – дает возможность Ивану пойти на попятную и забыть о том, что он сказал только что.
– Мне, Михаил Александрович, тут думать не над чем: это деньги не мои, а – ваши.
Михаил Александрович смотрел на Ивана глубоко запавшими и от этого казавшимися еще более темными и грустными глазами.
– Они только у меня находились, – пояснил Иван. – Да и то не у меня, а в сберегательной кассе…
– Когда ты это придумал, Иван Захарович?
– Я над этим думал всегда. Но также будет правда, что я это придумал недавно.
Михаил Александрович вздохнул, не зная, как поступить с Иваном.
– Чего ты пригорюнился, Михаил Александрович? Не ладится что-нибудь?
Михаил Александрович смотрел не на Ивана, а куда-то дальше, и на миг Ивану показалось, что он здесь лишний. И в это время очень неприятная мысль коснулась Ивана: пока молчал о деньгах, интереснее все было, значительнее, казалось, что деньги у него из рук выхватят, только он заикнется, и вот, оказывалось, что еще выяснять будут, почему он отдает, из каких соображений, а уж потом решат – взять или не взять! И здесь придется поволноваться! Праздник, о котором мечтал Иван, не получался! Как будто он не свои деньги предлагал, а краденые! Что-то напутал Иван в самом начале и теперь никак не распутать… Один узел развяжешь, а два появятся!
– Михаил Александрович, домой к тебе, наверно, много людей приходит? – Иван тут же пояснил, почему он об этом спрашивает: – Ты человек не маленький – главный бухгалтер такого колхоза!
– Приходят в бухгалтерию, а сюда – зачем?
– Ну, вот я же – пришел?
– Ты – другое дело. Таких, как ты, Иван Захарович, у нас больше нет.
– Это я и сам знаю, что нет.
Иван вздохнул, как будто сожалея о том, что вот, плохо ему, что таких, как он, больше в колхозе нет.
– А надо, Иван Захарович, чтобы таких, как вы с Марьей, больше было. Только не совсем таких, как вы…
– А чем мы плохие?
– Об этом, Иван Захарович, вы с Марьей не хуже меня знаете…
– Знаем, – ответил Иван, – и не согласны с этими разговорами.
– Сейчас никого ничем не удивишь… Вот я и думаю, Иван Захарович, стоит ли отдавать деньги? Съездил бы на юг на курорт, здоровье поправил.
– Думаешь, все-таки привязалась ко мне болезнь?
– Ты же сам говорил…
– Так это я простывал! У меня, по-моему, что-то другое…
– Вот бы тебе профессора и сказали.
– Не скажут ни за какие деньги! Я пробовал.
– Еще раз попробуй. Бывает, что болезнь глубоко прячется, сразу и профессор ничего не заметит. При твоих-то деньгах и в Москву можно съездить…
– Денег на пустяки не хочу тратить. Я – здоров. Так иногда что-то делается… вроде как душа болит, – так это, может, и не болезнь… А если болезнь, то неизлечимая.
– Может, и болезнь… – задумчиво проговорил Михаил Александрович. – А иногда мы сами себе придумываем болезнь… и потом не можем от нее отвязаться…
Пришла Соня.
– Вы что, как пьяные, сидите, а ни одной рюмки не выпили?
Иван засобирался домой.
– Оставайся ночевать, – пригласил его Михаил Александрович.
– Пойду, – озабоченно проговорил Иван и в дверях стал надевать кепку.
Вмешалась Соня:
– Что у тебя – семеро по лавкам, что так торопишься?
– Надо идти, – сказал Иван.
И ребятишки были рядом, во все глаза смотрели на Ивана, и Соня, и Михаил Александрович, а он вроде как один стоял в большой комнате: в ярком свете электрической лампочки поблескивает белая щетина на щеках и подбородке, и оттого, что щетина белая, Иван кажется слабеньким, и непонятно, как он один ночью пойдет в такую даль.
– Темень, – сказала Соня. – Волки встретят.
– Ночью хорошо идти, не жарко, – ответил Иван, продолжая о чем-то думать.
За столом, с краю, готовый подняться и проводить Ивана, но так же готовый и оставить его ночевать, сидел Михаил Александрович.
Соня, не зная, как еще приглашать Ивана, думала: «Мог бы утром, чуть свет, подняться, доехал бы с кем-нибудь… А он – ночью… Надо же так привыкнуть к лесу…»
– А волков я даже зимой не боюсь: у меня с ними – дружба! – сказал Иван ребятишкам.
Зимой сколько раз по ночам видел, как, поблескивая огоньками глаз, они бежали за ним вдоль дороги по лесу, и он знал: свои волки не тронут!
Иван бы с удовольствием остался переночевать у Михаила Александровича, но – нельзя надоедать другу!
Михаил Александрович вышел проводить Ивана.
– Как же с деньгами быть? Когда можно отдать? – спросил Иван.
– Недели две подумай.
– Два дня, – сказал Иван.
– Хорошо, два дня.
– С утра мне появиться в Бабагае или с обеда?
– С обеда, – посоветовал Михаил Александрович. – Я поговорю с председателем…
– Без него не обойдемся? – спросил Иван.
– Нет.
– Думаешь, не возьмет?
– Все может быть, Иван Захарович…
Скоро темнеющая фигурка Ивана исчезла за углом дома Мельниковых в проулке, по которому через мост шла дорога в Шангину. Михаил Александрович постоял за воротами, прикинул, что Иван идет сейчас по глубокой низине в густом тумане, когда дороги совсем не видно, и кажется, что обязательно с кем-нибудь столкнешься или что заносишь ногу над пропастью…
16Заподозрила Марья, что Иван что-то от нее скрывает, и по одним только ей понятным и видимым приметам старалась определить, что он задумал. Идти в деревню и узнавать, почему Иван не такой сделался, она не хотела: люди ей не помощники, они самое главное скроют, а может, самого главного и не знают, – Иван не из тех, кто кому попало все расскажет.
Иван не проговаривался ни одним словом, не сердился на изучающие Марьины взгляды, и она терялась: ни разу Иван ей не сказал: «Чего смотришь, милка? Чего уставилась?» Ни разу не раскипятился, как это бывало раньше, ни разу не обозвал, и это ее настораживало. К его коротким сердитым выпадам она привыкла: ругался Иван – все идет хорошо; молчал – что-нибудь плохо…
Иван вставал в пять утра, а сегодня изменил своему правилу: не слышно Ивана, как будто нет его дома, и Марья проснулась. Спал Иван, повернувшись лицом к стене, как будто сердился за что-то на Марью. Как только Марья поднялась с кровати, он, не просыпаясь, повернулся на другой бок, и теперь хорошо можно было разглядеть его лицо. Иван что-то забормотал во сне, Марья наклонилась к нему, прислушалась.
– Что ты сказал, Иван?
Иван на вопрос не ответил.
Марья отступила от кровати и продолжала всматриваться в его лицо и прислушиваться, – может, скажет что-нибудь? Что-то не дает Ивану спать, с кем-то он «боряется» во сне… Она приказала себе идти на улицу и расколоть полено, а ноги как будто приросли к полу.
Иван проснулся и увидел: Марья, накинув поверх ночной рубашки телогрейку, выходит в сени, в руках у нее топор.
– Марья!
– Чего тебе?
– Ладно, иди, – вставая с постели, сказал Иван.
– Что ты хотел? – спросила Марья, продолжая стоять в дверях. Иван в это время доставал из-под кровати и никак не мог достать сапоги, которые он ночью, придя из Бабагая, забросил дальше, чем нужно.
– Я уже забыл, что хотел сказать, – ответил Иван, когда достал второй сапог.
Марья, соглашаясь, кивнула: мол, не хочешь говорить и не надо. Не спеша, как будто все еще надеялась что-то услышать, закрыла за собой двери, и через минуту раздались удары топора под сараем.
Иван взглянул на ходики, они шли неправильно – показывали не то середину дня, не то середину ночи. Зная, что теперь он на дню по нескольку раз будет взглядывать на стенные часы, зная также, что с сегодняшнего числа – с девятого июля – он каждый день будет заводить ходики, чтобы они показывали точное время, он по карманным часам поставил стрелки на пятнадцать минут шестого, отошел на середину избы и как-то по-другому взглянул на ходики, когда они шли правильно. Решив, что с девятого июля началась новая жизнь, он веселее топнул одним и другим сапогом и оттого, что они еще плотнее стали на ноге, сделался таким же бодрым, как вчера в Бабагае, когда решил отдать деньги.
Под сараем, не говоря ни слова, взял из рук Марьи топор и стал колоть крупные поленья. Марья загляделась, как ловко Иван разбивал полено на мелкие осколки, – не убирая руки с полена, – так и казалось, что он рубанет себе по пальцам…
17День должен быть хорошим: Индон и Широкое болото окутаны таким густым, белым туманом, что кажется: никакой реки поблизости нет. Облака над лесом подсвечены первыми лучами невидимого солнца – оно появится минут через двадцать, и тогда и земля, и трава, и деревья, и все, что видел Иван на земле, заискрится, засверкает тысячами дождевых росинок! Ночью, оказывается, прошел дождик. Иван не слышал, значит, крепко спал. Птичий гам еще силен, но уже начал слабеть, все слышнее одиночное пение птиц. Он похвалил и дождик, и всходившее солнце, и птиц, встречавших солнце, потрепал по шее собаку. Когда Ивана сутки или двое не было дома, Собака, будь то зимой или летом, не задремывала в своей конуре ни на одну минуту, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Ивана со стороны деревни.
«Не-ет, – подумал Иван, – я вырос в лесу, жил в лесу и помру в лесу…»
За один шум леса Иван не расстанется с Татарском! А что говорить об Индоне, о Широком болоте, о том, что нигде так не всходит и не закатывается солнце! Вот и живет Иван, чтобы видеть все это, радоваться тому, что видит, и считать, что всему этому он – хозяин.
Иван еще не сказал, а видно было, что опять он собирается в деревню.
– Доходишься, – сказала Марья.
Как будто холодком обдало Ивана, – что-то было похожее на то, что Иван легкомысленнее Марьи, поступает не думая, и за это рано или поздно поплатится…
Но за что?
Марья поставила на стол завтрак, сама села, а Иван уже до этого сидел за столом, разодетый с иголочки, похожий на представителя из Заларей или из Иркутска. Иван и сам это чувствовал, и на Марьины уговоры не поддался, и ответил ей, как и положено отвечать городскому представителю:
– Люди должны помогать друг другу! А ты заладила: не ходи, не ходи…
Иван не мог рассердиться на Марью: и день был не такой, чтобы сердиться, и Марья была не такая, как все эти дни, а лучше, что ли… Хотелось сказать Марье что-нибудь хорошее.
– Нас с тобой, милка, начальство уважает…
– За что?
– За то, что любим работать…
Иван хотел сказать, что скоро, может быть, завтра о нем все узнают, все уважать станут… Вот как повернется дело! Промолчал Иван, не стал ничего говорить.
Иваново молчание Марья восприняла как обиду или как то, что ему нечего сказать: замахнулся, хотел похвастаться, а – нечем! А может, чего лишнего Марья сказала: откуда ей знать, кто его там, в этой деревне, уважает? Только не очень-то во все это верит Марья. Не за что, считает она.
– Дождешься, – сказала Марья.
И опять в этом одном ее слове были и угроза, и предупреждение, и боязнь, и невозможность как-то так сказать, чтобы он понял, что не надо ему никуда ходить, не надо ни с кем говорить. Не ходит она, не говорит, и ему не надо.
Может, думала Марья, добром Иван поймет и хоть раз в жизни послушает? Есть же для людей воскресенье, так почему бы Марье с Иваном во всем новом не походить по заимке, не посидеть на скамейке за воротами?
Когда она сказала об этом, Иван чуть ложку из рук не выронил: ай да милка, до чего додумалась?! Готова одеться как на праздник, только бы Иван не ходил в деревню!
Ивану бы послушаться, сделать, как просит Марья, а он сидит за столом во всем праздничном по другой причине: ему надо в Бабагай идти.
Марья левой рукой как-то очень ловко оперлась о край стола, а правую руку, в которой она только что держала ложку, положила на колени – и улыбалась совсем не так, как до этого, когда Иван собирался в деревню; и в этом своем неуловимом движении, как она оперлась рукой о край стола, а другую руку положила к себе на колени, и в том, как она сидела и смотрела на Ивана, стала похожа на ту, молоденькую Марью, с которой Иван согласился бы жить не только в большой избе на Татарской заимке, а в маленьком балагане на Саянских горах!
18Михаил Александрович встретил Ивана за воротами, на виду у всей конторы, как будто нарочно показывал, что они с Иваном – друзья.
– Идти? – Иван кивком указал на второй этаж и направо, где располагался председательский кабинет.
– Марья знает об этом?
– Нет, Марье не говорил. Рановато, сберегательные книжки у меня с собой. Десять тысяч, которые останутся, – Марьины. Все честь по чести.
Иван полез в карман за сберегательными книжками, но Михаил Александрович остановил его: не надо.
Взявшись за ручку двери председательского кабинета, Иван глубоко вздохнул, и на душе вдруг стало светло и чисто; и так же было светло и чисто в председательском кабинете, и председатель сидел за столом тоже светлый и чистый, в новом костюме, который был чуть-чуть подороже Иванова. Большой разницы сегодня между Иваном и председателем не было, – так казалось Ивану.
– Георгий Алексеевич, вы, конечно, знаете, зачем я пришел?
– Знаю.
Ивана обидел такой сдержанный и короткий ответ. Да Иван бы на месте Сухарева вылез из-за стола, первый бы протянул руку, сел рядом, – и такой бы разговор завязался между ними! А он сидит, и хоть бы тебе что! Как будто каждый день по десять тысяч предлагают! Ивану вот никто лишнего рубля не дал! Ну ведь не богачи, а ни с какой стороны не подступиться! Вот время настало: ничем не удивишь!
– Деньги мы взять не можем, – проговорил Сухарев, как будто выплеснул на Ивана ушат холодной воды. Иван даже привстал со стула.
– Как это не можете? Ты, Георгий Алексеевич, здесь самый главный, все от тебя зависит.
– Без сельсовета ничего не выйдет, – сказал председатель.
С Ивана как будто камень свалился… Он даже пересел на другой стул – был уверен: теперь можно сидеть не только на другом стуле, а хоть на полу, хоть на подоконнике, и все у него пойдет хорошо!
– Ну, это, считай, вопрос решенный: у меня с Советской властью хорошие отношения, – сказал Иван. – Там же Илья Иннокентьевич председателем, бывший шангинский бригадир! Мы с ним дружно жили.
– Это хорошо, что дружно, – ответил председатель.
Иван считал вопрос с деньгами решенным, а Георгий Алексеевич опять ему размышление подкинул:
– Иван Захарович, я за тебя переживаю!
– Как же ты за меня переживаешь, если деньги не хочешь взять?
У Георгия Алексеевича мелькнула мысль, что в последний момент Иван дрогнет, отступится, и все кончится маленьким анекдотом, в котором никому плохо не будет.
19– Ты что, шутишь над нами? – спросил Илья, когда ему и Сухарев и Кирпиченко рассказали в сельсовете про Иванову затею.
Иван сел вместе со всеми за стол и, как-то само собой получилось, оказался с краю, – вроде как не совсем его считали своим! Скорее всего, так никто и не думал, но так выходило: с краю-то Иван сидел!
Прошла минута тишины; эта минута и молчание как раз и нужны были Ивану, – чтобы его ответ был не бегом, не наспех, как будто на сто рублей…
– Что ж я, Илья Иннокентьевич, не могу подарить колхозу десять тысяч? Никак не пойму, чему вы удивляетесь: я же не прошу, а отдаю!
– Если бы попросил, понятнее было, – сказал Илья.
Слушает Иван и не понимает: хвалит его Илья Иннокентьевич или ругает? Скорее всего, хвалит, – ругать-то вроде не за что!
– Ты бы отдал десять тысяч? – спросил Илья у председателя колхоза.
– У меня таких денег никогда не было, – ответил Сухарев.
– Ну, если б были?
– Были бы деньги, и было бы стране тяжело, отдал бы, – куда бы я делся?
Илья заулыбался и как-то уж очень пристально посмотрел на Ивана, как будто хотел удостовериться, Иван это или не Иван, и сказал:
– Все бы так рассуждали, мы бы где сейчас были! А ты, Михаил Александрович, подарил бы? – спросил Илья. Ему интересно, что скажет главный бухгалтер! Пусть не десять, но пять тысяч, наверно, было у него на книжке! Такой же, как Иван, бережливый… Такой же молчун, если не больше…
Михаил Александрович даже не стал отвечать на пустой вопрос.
– А ты? – спросил у Ильи Георгий Алексеевич.
– Иннокентьевич отдал бы, – заступился за него Иван. – Он отдал бы.
– Вот это мне нравится, – весело сказал Сухарев, – Иван Захарович защищает Илью Иннокентьевича! Да мы на него не нападаем!
– Вы на меня нападаете, а значит, и на него, – с какой-то особой значительностью проговорил Иван. Он уже не чувствовал себя сидящим с краю.
Сухарев пригладил рукой и без того хорошо причесанные черные длинные волосы, поправил галстук, который не надо было поправлять.
– И на тебя никто не нападает, – сказал он.
– Деньги не берете, – ответил Иван.
– А ты что скажешь, Михаил Александрович?
– Надо взять.
С лица Ильи исчезло веселое выражение, он еще раз как-то очень глубоко взглянул на Ивана, как будто не узнавал его, и громко сказал:
– С Марьей инфаркт будет – это я вам точно говорю!
– Я свои десять тысяч предлагаю, – пояснил Иван. – Марьины останутся.
Иван достал из внутреннего кармана пиджака сберегательные книжки, сложил по порядку – две, которые скоро будут колхозными, сверху, Марьину – снизу, – и, нисколько не сомневаясь, что делает правильно, протянул их Михаилу Александровичу. Как и в тот раз, возле конторы, Михаил Александрович не стал смотреть, а сразу же передал книжки Сухареву. Тот медленно, все больше хмурясь, полистал их, улыбнулся чему-то, вроде как похвалил Ивана, и бережно, будто в руках у него были живые птицы, готовые при малейшей оплошности выпорхнуть из рук, передал книжки Андрееву. Илья глянул на последние суммы, что-то прибросил на счетах.
– Двадцать тысяч! – не без удивления сообщил он. – Так ни рубля и не истратил?! – еще больше удивился он. – Для колхоза берег, что ли?
– Считай, что так.
– Я тебе, Иван Захарович, советую подальше держаться от Михаила Александровича…
– Это почему же? – спросил Иван. Он отлично видел, что Илья – шутит.
– Сейчас скажу, раз не понимаешь… Да ты с этим другом без штанов останешься! Он и твои десять тысяч запишет, и Марьины! И не заметит, как сделает! Ты что, не знаешь Михаила Александровича?!
Все четверо засмеялись.
– Держи, – сказал Илья, возвращая Ивану сберегательные книжки. – Спрячь подальше. Главное, ему не показывай, – Илья кивнул на Михаила Александровича.
Одну из книжек, самую новенькую, Иван положил в карман, а две оставил на столе. А чтоб хорошо было видно, что они теперь – колхозные, отодвинул их подальше от себя. С трудом оторвал взгляд от сберегательных книжек – хотел посмотреть, какое он произвел действие: может, теперь Илья Иннокентьевич перестанет шутить?
Никто больше не улыбался, а молчание было настолько долгим и тягостным, что у Ивана вдруг зазвенело сразу в обоих ушах, – как будто на жизневской горе за Бабагаем били в церковные колокола.
– Иван Захарович, почему ты хочешь сделать подарок? Может, взаймы? Тебе же лучше!
– Да что вам – трудно взять, Георгий Алексеевич?
– Ты думаешь, Иван Захарович, колхоз нуждается в твоих десяти тысячах?
– Я для себя стараюсь!
– Понимаю, – сказал Сухарев. – За деньги должны думать о тебе лучше?
– А почему бы нет? Это же свои, кровные, а не какие-нибудь…
– В самом деле без хитрости отдаешь? – никак не хотел верить Сухарев.
– Это у вас какая-то хитрость – не берете.
– А почему тайком от Марьи?
– Пусть пока ничего не знает… Для нее же лучше, Георгий Алексеевич…
– Своим подарком, Иван Захарович, ты всех ставишь в неловкое положение…
– Точно-точно, – подтвердил Илья. – Ты даже не представляешь, что может из этого выйти! Еще спасибо скажешь, что не взяли!
– Что будем делать? – спросил Сухарев. – Илья Иннокентьевич, ты знаешь человека, тебе и последнее слово.
– У нас даже заявления не было, – сказал Илья. – Поговорили и разойдемся.
– Заявление будет, – сказал Иван. – Хоть сейчас могу написать. Только продиктуйте.
– Подумай, Иван Захарович, хорошенько. Куда торопишься? Успеешь отдать.
– Неужели я стал бы предлагать такие деньги не подумавши? Илья Иннокентьевич, ведь ты меня знаешь.
Все трое долго молчали. И деньги брать не хотели, и резко отказывать нельзя было.
– Надо кончать разговор, – сказал Илья, – Ивана мы все равно не переспорим, – и он первым поднялся из-за стола.
