Текст книги "Соседи (сборник)"
Автор книги: Евгений Суворов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Наталья видела, как Иван зашел в ограду, но продолжала полоть гряду в маленьком огородчике. Иван сидел на крыльце и ждал, когда подойдет Наталья. По тому, как долго она не вылезала из огородчика, – когда уже не полола, а просто так сидела на низком колодезном срубе, – Иван понял: сестра не хочет с ним разговаривать. Он поднялся с крыльца и как ни в чем не бывало пошел в огородчик. По мере того, как Иван все ближе подходил к Наталье, она все больше поворачивалась в его сторону, и, когда он остановился в двух шагах от Натальи, она отвернулась и стала смотреть в колодец – как будто хотела броситься туда, только бы не видеть Ивана.
– Здравствуй, сестрица, – сказал Иван каким-то не своим голосом, как будто охрип, накричавшись в лесу, или был после болезни.
Наталья, съежившись, продолжала сидеть на краю колодца и не знала, что сказать Ивану.
– Братец нашелся, – едва выговорила она, поднимаясь со сруба. – Ты хуже чужого…
Наталья больше не могла говорить и чуть не бегом кинулась в избу. Иван пошел следом за нею, старательно, как у себя дома, закрывая за собой едва живые скособочившиеся воротца. Пока шел до крыльца, ему казалось: Наталья закроется и не пустит его.
Стоял на крыльце и, как ни хотел, а не мог обидеться на сестру: не легко ей живется с оравой детей… Пусть посердится…
Двери в сенях распахнулись, на секунду мелькнуло Натальино лицо, исчезло, из глубины сеней раздался ее недовольный, плачущий голос:
– Зайди. О чем ты опять думаешь?
Наталья подала ему стул. Он сел. Только сейчас она получше разглядела Ивана.
– Если б могла, пошла бы к Сухареву. Не знаешь, как такую ораву надеть и накормить, а ты такие подарки делаешь. Да я бы за тысячу молилась на тебя!
Наталья не смогла по-настоящему отругать Ивана и только испуганно взглядывала на него – пыталась понять: что с ним?
– Ишь обрадовались! Пойду в сельсовет завтра, я этого так не оставлю!
– В сельсовете все и решали, – как можно миролюбивее сказал Иван.
Наталья сделала резкое движение в сторону Ивана, как будто хотела его ударить.
– Кто тебя звал в сельсовет?
– Сам пошел, – спокойно ответил Иван. – Что я, не могу своими деньгами распорядиться? Ты, Наталья, так говоришь, как будто я твои деньги решил отдать.
– Дурень! Тебе два хороших слова сказали, ты уши и развесил…
Иван не согласен с Натальей: он нисколько не сомневался в том, что поумнел за последнее время.
– Государству надо помогать. Я хоть поздно, да понял, а вы никогда не поймете. Это я, Наталья, не про тебя, а про других говорю, кто хочет работать поменьше, а получать – побольше. Для страны такие люди, Наталья, самые вредные. Что я, неправду говорю?
Раньше Наталья не слышала от Ивана таких грамотных слов и сейчас никак не хотела ему верить. Другое дело, от лектора услышишь, от бригадира или от председателя, а от Ивана, которого пол-Шангины чужаком считали, только что в глаза стеснялись сказать… Это другие стеснялись, а Наталья сколько раз говорила, да что толку: с Ивана как с гуся вода! Отряхнется, и опять за свое…
– Свихнулся мужик, – отвернувшись от Ивана и как бы сообщая об этом еще кому-то, сказала Наталья. – Ты и молодой-то был… Говорят люди, что у Ивана с головой что-то неладно… Я не верила, а теперь вижу: так оно и есть. Подожди-и-и, – пригрозила Наталья, – еще не раз прибежишь, несмотря что мы такие бедные, а ты такой богач. Мы жили без твоих денег и проживем, а ты, как состаришься, вот я тогда на тебя посмотрю, как жить будешь, когда некому будет кусок хлеба подать.
– Не кипятись, Наталья… Считай, что их у меня не было. Ведешь себя так, будто эти десять тысяч у меня в кармане… Родная сестра, не разобравшись, кричит, Марья узнает – крик поднимет…
Наталья, вся скривившись, выслушала Ивана, как-то уж очень нервно оглянулась на ребятишек, заглядывавших в окна и что-то кричавших.
– Что ж мне, хвалить тебя? За что?
Она вскочила со стула и прогнала с завалинки ребятишек, корчивших рожи в окнах.
Из старой хозяйственной сумки Иван достал огромный кулек с конфетами и пряниками.
Десять тысяч и – кулек с конфетами и пряниками… Наталья не выдержала, схватила Ивановы гостинцы и выкинула в ведро.
– Кто же так делает? – Иван покачал головой. – Грех тебе будет, Наталья.
– Я не святая, греха не боюсь.
Ничего другого Иван не ждал от родни и все-таки обиделся: думал, что Наталья лучше будет с ним разговаривать.
– Что нос повесил?
Наталья хоть и сердилась на брата, а нашла в себе сил предложить ему пообедать.
– Нет, сестра, я у чужих пообедаю…
Правильное у Ивана было размышление: не ходи к родне, и все хорошо будет, и, наперекор себе, пошел… Не верил самому себе? А кому же тогда верить, – черту лысому?! Не один раз ловил себя на том, что правильно он подумал, так и надо делать, а сам возьмет и наоборот сделает… Как будто бес подтолкнет!
21Иван нигде не появлялся. Ему казалось: вот-вот начнут заходить к нему и шангинские, и бабагаевские, и с других соседних деревень…
Но никого не было.
И он свыкся с мыслью, считал, что так и должно быть, что никого нет. И сам же объяснил, почему он так считает: не хотят хвалить Ивана.
Только он так в последние два дня стал думать, как остановилась возле его дома легковая машина.
«Председательская!» – узнал Иван, выйдя за ворота.
Шофер, Иванов родственник, остался сидеть за рулем – он и теперь не хотел признавать Ивана. На это Иван не обратил особого внимания: свои могут сердиться, на то они и свои… А вот где председатель колхоза, почему не видно в кабине Георгия Алексеевича? Много ли надо времени? Заглянул бы всего на одну минуту: поздоровался бы, и – не надо ни о чем говорить! – пожалуйста, до свидания! Это для чего Ивану нужно? Чтобы тот же Иванов родственник, который сидит сейчас в чужой машине, как в своей, – Димка, сукин сын, такой молодой, а занозистый, – чтоб он понимал, что к чему, и не думал, что все это для него бесплатно свалилось!
Племянник в долгу не оставался и про себя костерил дядьку за все сразу: за то, что у него много денег было, и за то, что денег теперь не будет…
На заднем сиденье, за спиной шофера, величественно возвышалась главный врач участковой больницы Анна Афанасьевна Дубровина. Несмотря на свой высокий рост и давным-давно пенсионный возраст, она довольно-таки ловко выбралась из машины и с какой-то для самой себя неожиданной стремительностью двинулась к Ивану, как будто хотела тут же спасти его от чего-то. Ему непонятно было, как главный врач только что помещалась в маленькой машине?! Из Дубровиной бы получилось три Ивана, не меньше! Он мигом убрал сутулость, подтянулся и, не теряя важности, с удовольствием смотрел на Анну Афанасьевну, с которой у него были хорошие отношения. Она не жалела для него самых новых и самых лучших лекарств! И вообще у Ивана доверие к степенным, крупным людям… Он понял: председателю некогда, и Анна Афанасьевна, по его просьбе, приехала узнать о здоровье Ивана. Что ж, это приятно…
– Иван Захарович, ставь самовар! – весело проговорила Дубровина.
– А у меня все готово! – по возможности тоже весело ответил Иван.
Он редко когда пил чай из самовара – возни много! – а сегодня как будто чувствовал – разжег самовар! Такие совпадения у него бывали.
– Ждал меня? – спросила Дубровина.
Иван опять ссутулился, как будто вспомнил что-то неприятное, и, выжидательно взглядывая на Дубровину, ответил глуховатым голосом:
– По правде сказать, подружка, каждый день на дорогу смотрел…
Никакой шутки в Ивановых словах не было, а главный врач засмеялась.
Ему почему-то легко было разговаривать с Дубровиной: от одного разговора с ней Иван делался здоровее! Сколько раз замечал: дома и в дороге забивает кашель, в правом боку покалывает, но только переступит порог кабинета Дубровиной, кашель и покалыванье исчезают! Отойдет чуть подальше от больницы, – все начинается снова!
Иванов племянник, недовольный тем, что главный врач разговаривает с Иваном как с нормальным человеком, уехал на берег Индона. Анне Афанасьевне он неинтересен: сейчас не уважает старших, а что дальше с него будет? Не забыть сказать на обратном пути, что так себя молодые люди не ведут: даже не поздоровался с дядей… Чем Иван Захарович плох: трудолюбивый, умный, вежливый, лишнего никому ничего не скажет… И посмеется, когда надо… Не пьет…
За чаем Дубровина сказала:
– Напугал ты, Иван Захарович, своим отсутствием!
Иван недоверчиво покосился на Дубровину.
– Кого это я, интересно, напугал? Нет меня и нет, – пора бы и привыкнуть!
Анна Афанасьевна отклонилась от стола, чтобы не видеть свое изображение в самоваре, о чем-то вздохнула.
– Иван Захарович, я бы от страху убежала с заимки… В какое окно ни посмотришь, везде – лес… На каждом дереве вороны сидят, каркают… Зимой, ты сам рассказывал, волки к дому подходят… Мне кажется, Иван Захарович, вот сейчас они в сенях стоят…
– Красивое место не бывает страшным, – сказал Иван, подсыпая в тарелку самой спелой брусники, только вчера принесенной из лесу.
– Красиво там, где люди, – сказала Анна Афанасьевна.
Она ела бруснику без сахара, настолько ягоды были сладкие, и старалась не пропустить ни одного Иванова слова, – как будто каждое его слово так же, как ягоды, неторопливо пробовала на вкус.
– Да не присматривайтесь вы ко мне, Анна Афанасьевна, здоров я!
– Вижу, что здоров…
– А в чем тогда дело, Анна Афанасьевна?
– Люди сомневаются, – положив ложечку на стол, сказала Дубровина.
Иван коротко махнул рукой и также коротко и энергично проговорил:
– Людям не угодишь.
– Иван Захарович, неужели и в самом деле не жалко денег? Неужели душа не болит и сердце не ноет?
– Я же сказал, нисколько, – и добавил: – Марья с ягод идет. – В его голосе прозвучала едва уловимая тревога. Анна Афанасьевна – смелейшая женщина в Бабагае – и то немного испугалась, когда Иван сообщил об этом.
– Где она? – спросила Дубровина, поднимаясь из-за стола. – Хочу посмотреть на Марью.
– А зачем на нее смотреть? Ходит, как все люди, на двух ногах.
Наверное, в десятый раз Анна Афанасьевна оглядела бедную обстановку в избе, подивилась, как так можно жить в наше время – с деревянными гвоздями в стенах! – и сказала, оглядываясь на окно, выходившее на берег Индона:
– Честное слово, Иван Захарович, как посмотрю на тебя, о Марье подумаю, и меня от чего-то страх берет… Особенно когда в избу зайду…
– Это, Анна Афанасьевна, с непривычки. Мне в чужих домах тоже не по себе делается…
Иван сидел с хмурым лицом, чуть-чуть согнувшись, и смотрел только перед собой; может, обиделся на Анну Афанасьевну, что плохо про его дом сказала, а может, на себя за что-нибудь? Ивана сразу не разгадаешь…
– Мне все время кажется, Иван Захарович, что вы тут не в свое удовольствие живете, не красотой любуетесь, а добровольную каторгу в лесу отбываете… Как будто провинились и сами не знаете перед кем?! Не обижайся, Иван Захарович, я ведь правильно сказала.
Иван медленно отклонился от стола и, не меняя выражения лица, ответил:
– Я не обижаюсь…
Анна Афанасьевна стала смотреть в окно, но нигде Марьи не видела.
– Да где она, Иван Захарович?
Иван засмеялся.
– А ты ее не увидишь!
– Почему?
– Она по краю леса идет – за деревьями! Там по болотцу – дорожка.
– Да зачем ей идти по воде, когда на поляне сухо и дорожек сколько хочешь?!
– Такой характер, – как-то уж очень загадочно ответил Иван, оставаясь сидеть за столом.
Анна Афанасьевна стала ждать, когда Марья перед домом выйдет на поляну. Но сколько она ни стояла у окна, Марья ни разу так и не промелькнула за деревьями. И на поляне не появлялась.
– Она что, людей боится? – не отходя от окна, спросила Дубровина.
Иван не торопясь вылез из-за стола, походил по избе, как будто что-то искал и не мог найти, сел около плиты на широкую сосновую чурку и с какой-то ненужной веселостью сказал:
– Марья не хочет видеть ни своих, ни чужих! Издалека еще посмотрит, когда идет кто-то или едет… Она, считай, всех видит, а ее – никто. Что правда, то правда, прятаться она умеет: шагнет за куст или за дерево, присядет в траве или за колодиной, – и ни за что не найдешь! В лесу будешь звать – не отзовется!
– Что ей люди плохого сделали? Вот ты мне объясни, Иван Захарович?
Иван подумал с минуту и ответил:
– Этого и сама Марья не знает…
– Спрашивал у нее?
– А как же! Из-за этого и ругаемся… Она и в молодости была неразговорчивой, – как будто защищая Марью, сказал Иван, – а за последние двадцать лет совсем отвыкла от людей! Марье интересней слушать не нас с тобой, Анна Афанасьевна, а как птицы поют, как лес шумит… Я же говорю: ей в лесу хорошо, а мне – с людьми надо побыть.
Иван знал: Марья давно пришла, сидит около бани и пригоршнями перебирает ягоды. Если ей покажется, что люди не скоро уедут, она еще раз за ягодами сходит или в Семеновом сосняке рыжиков насобирает.
Корзина с брусникой стояла на траве около бани, а Марьи нигде не было.
Иван залез на широкий столб от забора и стал смотреть в лес, в котором, сделав полукруг, исчезала дорога в Шангину.
Анна Афанасьевна не представляла, как в таком густом сосняке можно увидеть Марью?
От ворот она прошла немного по дороге, густо заросшей муравой и бурьяном; старые колеи едва угадывались в траве… Лесные цветы росли сразу же за оградой, здесь их никто не рвал. День солнечный, изредка подует легкий ветерок, и тогда протяжный шум леса смешивается с настойчивым криком воронья, недовольного появлением людей, с одиноким и пронзительным криком ястреба. Слышатся еще какие-то неразличимые голоса, – может, из деревни, а может, из глубины леса… Отражение на той стороне в Индоне крутого берега с лесом, в несколько этажей поваленном на Марьиных буграх, кажется ей бездонной пропастью, из которой Ивану с Марьей никогда не выбраться…
Рассказы
Три дня в деревне
По деревенской дороге идут двое.
Дорога из тропинок взбирается на гору, падает вниз, и деревня Артуха, куда идут двое, только покажется крышами домов и снова исчезает.
Перед деревней увидели старую, на изгнивших столбах арку, на которой болтались остатки еловых веток, кусочек когда-то выкрашенной в красный цвет рамки удерживался на проволоке; вверху одного столба тесовые доски оборвались, в пустых ходах арки воробьи свили себе гнезда.
Из-за реки по бревенчатому настилу двигалось стадо коров, позади, в лесу, слышались неистовые крики, частые и резкие удары бича, казалось: пастухи кричат и хлопают бичами на одном месте. Наконец стадо вышло из лесу, подняло пыль, рев, деревня ожила и задвигалась. На улицу стали выбегать бабы и девки загонять коров.
Разноголосый шум, скрипы ворот, удары калиток смолкли, запахло парным молоком и пережеванной травой, сильней задымили летние печки и огни, разложенные на земле в оградах и у колодцев.
Уже недолго оставалось до темноты, и двое поспешили. Спустились в низину, разделявшую деревню. Здесь даже в сильную жару грязь не высыхала, и пройти можно было по прерывистой дорожке, прижимаясь к изгороди. Они перешли, переглянулись и рассмеялись, отчего – неизвестно. Может, оттого, что их коснулись волны теплого, но уже осеннего воздуха, чистый закат, голоса на реке…
Мягко ударяются в траву сосновые чурки, катятся на дорогу. Женщина и мальчик бросают пилить, приглядываются к двум незнакомым. Когда один из них – тот, что немного постарше и посветлее, спросил, где живет дядя Константин, женщина подошла ближе и сказала:
– А вы пришли! Дом с баней… Вы родня Константину?
Она вытерла ладонью нос, лоб и щеки, прибрала волосы, выбившиеся из-под белого тоненького платочка, и стала спрашивать дальше:
– Сашка, что ли… Я и подумала. А меня забыл?
– Тетка Марфа…
– Марфа, Марфа, – засмеялась она. – Помнишь. Ну иди, Константин в доме.
Дядя Константин, огромного роста, с крупными правильными чертами лица, с белыми подстриженными усами, в клетчатой, не по летам яркой рубашке, стоял посреди двора. Он бросил на груду свежих березовых щепок обрывок веревки, улыбнулся и пошел навстречу молодым людям.
– Здравствуй, племянник! Не слышно давно – забыл старика. Вдвоем учитесь? – и он протянул товарищу Александра широкую красную руку с плохо гнущимися пальцами. – На сколько приехали?
– Дня на три.
– Что так?
– Скоро занятия в институте.
– Да, у вас с сентября начинается… – помог оправдаться дядя племяннику. – Ну, в избу пошли, там поговорим. Где ж я выпить найду, – ломал голову Константин, закрывая за всеми дверь. – Уборочная – запретили. Спросите у Зойки: вы в гостях, вам она скорее продаст.
На вымытом, еще не просохшем крыльце магазина сидели несколько мужиков и вспоминали, как прошел у них день, говорили о незаконченном дне так, будто его уже не было, будто начался уже другой день…
Девушка, на вид ей можно было дать лет двадцать, домывала крыльцо. Она не смутилась, когда городские остановились, разглядывая ее, не сделала вид, что надо передохнуть и тем временем тоже оглядеть новых людей, Александр хотел заговорить с ней, – она ему показалась знакомой, – но девушка не намерена была вступать в переговоры, домыла крыльцо и ушла.
Зойка, сорокалетняя женщина, с черно-жгучими спрашивающими глазами. Она только чуть-чуть располнела за эти годы, одевается как на праздник, больше тридцати ей не дашь. Александра с Валерием встречает, вся зардевшись, жмет им руки через прилавок, спрашивает:
– Когда приехали?
Наклонившись полной грудью к прилавку, немного простуженным приятным голосом сказала:
– Я знаю, зачем пришли. Не могли раньше, – только что последнюю отдала.
Она собралась домой – жила рядом, но теперь не торопилась. Зойке все интересно: что они будут говорить, зачем приехали, надолго ли, где живут сейчас. Зойка раньше знала, конечно, но теперь – забыла.
Александр ответил на все Зойкины вопросы, оглядел магазин и спросил:
– Чья это, мы шли, крыльцо мыла?
Зойка, поочередно разглядывая молодых людей, как будто оценивая, который из них подойдет в зятья, все тем же приятным голосом сказала:
– Тася – сестры моей дочка! Забыл? Ну, конечно, маленькая была.
– Сколько ей?
– Семнадцатый.
– Это около их дома три кедра?
– У них.
– Кедры-то растут?
– Живые.
– Тася что делает? Учится?
– Перед вами из города приехала – вся в слезах. Тройку или двойку получила – не говорит.
– Куда поступала?
– В медицинский.
– Туда тяжело поступать, – посочувствовал Александр своей землячке.
Зойка кивнула, соглашаясь, и тоже решила сказать Александру что-нибудь приятное.
– Маленький ты так был похож на дядю Константина! Все удивлялись.
Уходить ей не хотелось, она бы еще поговорила, но языки в деревне длинные, припишут, чего не было. Она закрыла магазин и на здешних мужиков, продолжавших сидеть на чистых ступеньках и спокойно о чем-то рассуждавших, взглянула как на пустое место.
Константин переобулся в праздничные сапоги, ходил от стола к печи и обратно, звенел чугунами и чашками – жена Дарья уехала в гости к старшей дочери, и подавать к столу было некому. Казалось: вот-вот Константин начнет переворачивать, опрокидывать все, что заденет, из-за своего огромного роста и медленных движений. Он огорчился, что так подвела Зойка, хотел идти искать по деревне самогонки или бражки, и его едва отговорили.
Александр разглядывал фотографии над столом в больших темно-красных рамках. Среди многочисленных родственников увидел и свою фотографию. Там ему двенадцать лет. Он уже знал тогда, что скоро расстанется с теми, с кем рос, кого любил, – та белокурая большеглазая девочка, она жила в доме напротив и по утрам, когда он еще спал, поливала в огороде большой кружкой из ведра и пела. Тогда он быстро вылезал из-под одеяла, оставляя младших братьев, и слушал ее, смотрел за ней в широкую щель меж досок…
Он переехал в город с родными, а она – далеко в тайгу, к горам. Говорят, замужем, двое детей…
– Давно ли все было, – проговорил Константин, и лицо его осветилось задумчивой улыбкой. – Женился? – спросил он у Александра.
– Нет.
Константин ничего не сказал, только кивнул, соглашаясь с ответом.
Поужинали. Поговорили за столом.
Вышли за ворота. Сидели на низенькой скамейке, смотрели на дома, на дорогу, потерявшуюся в лесу, на большой закат. Нигде никого не слышно.
Константин громко зевает, сидит еще две-три минуты и говорит:
– Время отдыхать. А вы не торопитесь: нагуляетесь – придете, я двери не закрываю.
Константиново окно загорается и скоро гаснет, тень от дома длиннеет, переходит за дорогу. Луна желтела за деревьями так низко, что за нее, казалось, можно было взяться руками.
Утром Константин принес из школьного колодца два ведра воды, поставил в сенях. На молодых людей, спавших под широким ватным одеялом, посмотрел, словно никогда ничего о них не знал.
Завтракали поздно. Константин сказал, что выпросил у бригадира коня, – под вечер можно съездить за сеном к озеру, сказал, что задержалась в гостях Дарья, что год не грибной, не ягодный, – лежите себе на солнце, читайте, рвите с гряды, что понравится.
Они разделись до трусов, взяли тонкое одеяло и пошли к колодцу. Расстелили одеяло на траве, легли спинами к солнцу и сразу же, как по команде, сели: не могли привыкнуть, что много солнца, к прохладной черно-зеленой траве, усыпляющему воздуху… Поднялись, походили по горячей земле между гряд, до головокружения смотрели, как над камышовым болотом старательно летал ястреб.
Они услышали женский окрик, не поняли – откуда, но тут же, через просветы в тыну, увидели на соседнем огороде женщину, державшую в подоле свекольные и капустные листья. Она издали поздоровалась, сказала, чтоб пришли в гости, и скрылась.
– Крестная, – сказал Александр. – В доме Константина у всех одна крестная. Ариной зовут.
Валерий хотел проследить, как она будет идти, мелькая между тынинами, но не видел, и удивился, куда же девалась Арина.
– Думаешь, она ушла, – засмеялся Александр. – Смотри, только незаметно, а то спугнешь, она смотрит в щелки между тынинами.
– Зачем?
– Просто так. Интересно ей.
Солнце зашло за тучи, и они пошли в дом.
В сенях, куда свет проникал только в открытую дверь да узким лучом падал через маленькое, в ладонь, незастекленное оконце, они увидели на высокой полке старые зеленые тетради начальных классов…
– Неужели в десять лет бывает такой красивый почерк? Как ее зовут?
– Галиной. Бывает же так: глаза синие, длинные, белое лицо, а волосы черные, как у цыганки, густые, она плакала, когда их расчесывала… Любила кататься на лодке: сядет, держится за края лодки, смотрит на воду… В девчонок из-за кустов бросают малыши грязью, а ее не трогают…
Валерий с тетрадями стоял перед фотографией Галины.
– Она училась дальше?
– Вышла замуж за парня из своей же деревни. Ему все время кажется, что Галина от него сбежит.
– Парень-то хороший?
– Уж что его отличало, так это лихо ездил на лошадях. Уходил в армию, подарил Галине свою фотографию с надписью: «Кого люблю, тому дарю на вечную память». Хранила ее как самый заветный клад. Столько слез, шуму было, если фотография терялась.
– Где она сейчас?
– На востоке. Она сказала своему мужу: «Увези меня как можно дальше от дома, тогда не убегу».
Вернулся Константин.
– Ну, едем сегодня к озеру? Я думал на завтра отложить – дождя бы не было. К ночи должен пролить.
Он принес из сеней новую ременную узду в медных крестиках и кружочках, с потускневшими удилами, взглянул на одного, на другого – и почувствовал себя свободней, ему даже показалось: не такой уж и городской Александр, и этот, что с ним, переоденутся за сеном – и не отличишь от сына Федора. Федор на солнце и ветрах прокалился, в плечах и ногах крепкий: заносит по высоченной крутой лестнице зараз по два мешка пшеницы. Вот только учиться не захотел… Все дальше в тайгу переселяется… На своего деда похож: тот на деревню больше из лесу смотрел…
Ехали напрямки через хутор. Колеи пропадали в глубокой, истомленной солнцем траве. И трава, и лесные цветы, примятые колесами, выпрямлялись снова, и только что сделанные две полоски следов были едва приметны и на глазах исчезали. Пятикилометровое озеро показалось за деревьями длинной густо-синей чертой. Издали похоже, что Константиново сено стоит на воде.
Константин пустил жеребца на прибрежную траву. Жеребец медленно вошел передними ногами в мелкую воду, ткнул морду в песок, резко взметнул голову, зашел глубже, коснулся вытянутыми губами воды, пить не стал.
Константин сидел под копной на доске, выловленной из озера, и дивился несерьезности своих помощников: институт кончают, учителями скоро будут, а воюют со стрекозами, как дети!
Впервые в жизни Александр и Валерий видели столько стрекоз! Беспечно, стаями, проносились они, блестя разноцветными крыльями, – длинные косые столбы водяных брызг не пугали стрекоз.
Молодые люди перестали бить длинными палками по воде, вернулись к копне.
Константин посмеялся над ними:
– Ну что, победили стрекозы! Они как летали, так и летают!
Столкнули в фургон верхушку огромной копны-красавицы. За лето Константин дважды приходил ее подвершивать. С веселыми выкриками, с шутками ребята подавали Константину то большие, то маленькие навильники, и он с одинаковой легкостью, не боясь, что наткнется на железные вилы, схватывал и укладывал шумевшее сено по углам, в середину, утаптывал его, проходя по самому краю и каким-то чудом не падая с высокого воза. Не хватало легких, чтобы надышаться от раскрытого сена…
Александр с Валерием были огорчены, что такая работа скоро кончилась.
Константин попросил кинуть ему вожжи, жеребец стронул воз с места, и молодые люди, приотстав, – им никак не хотелось уезжать с озера, – зашагали по светло-зеленой, недавно подросшей траве.
У ворот дома, закрываясь рукой от лучей низкого солнца, стояла нарядная Дарья. Она узнала, что с возом сена едут ее люди, и прошла немного навстречу. Константин сидел на возу спиной к лошади, смотрел на уходившую из-под воза дорогу. Перед домом, не оглядываясь, потянул к себе вожжи, жеребец пошел медленнее, Константин спрыгнул с воза на дорогу, отряхнулся от приставшего к одежде сена. Щурясь от солнца, Дарья подала руку Константину, – все-таки четыре дня не виделись, – и, переступая с ноги на ногу, ждала двух. Те поняли, что у ворот ждет Дарья, и пошли быстрее. Дарья поздоровалась с племянником за руку и трижды поцеловала его. Потом к ней подошел и первый протянул руку Валерий.
Все изменилось с приездом Дарьи. Она рассказывала, расспрашивала и успевала все делать. Узнали от Дарьи, что произошло в Артухе за последнее время. Обычные деревенские новости; сколько обошелся трудодень, что бывает в сельмаге, кто женился, у кого сколько детей, кто умер… Об умерших она говорила так, будто те еще жили. Рассказала, как умерла бабушка. Последние полгода жаловалась, что ничего не может делать, плохо слышит, в глазах метляки летают… Сильно печалилась, что помрет зимой, – ямку трудно копать.
Вечером Дарья пошла звать гостей.
Гулянки особенной не затевалось, позвала родню и самых близких знакомых. Причины были, чтобы собраться, выпить, поговорить: приехал родственник с другом, перевезли сено, купили на озере карасей…
Арина приходила три раза. Она принесла бидончик бражки, большую миску малосольных огурцов и груздей.
– Пойду воды наношу. Избу закрою, а то комары налетят, – озабоченно сказала она.
Александр едва уговорил ее присесть на минуту.
– Ну, идите, – разрешила она. – А я отдохну. Целый день на ногах.
Арина в окно видела, как они прыгали с тына в картофельную ботву.
– Вы ж ба кругом – тын завалите! Все учатся? – спросила она у Константина.
Он молча и одобрительно кивнул головой.
Гостей собралось немного.
– Тася что не пришла? – спросила Дарья.
– Перед зеркалом у нас смотрится, – ответила Зойка. – Вон каких два жениха!
Дарья как будто не расслышала последних Зойкиных слов и попросила Александра:
– Сбегайте за Тасей.
По дороге к Зойкиному дому Александр спросил своего городского друга:
– Как ты думаешь, с кем она сегодня останется, – с тобой или со мной?
– С тобой.
– Откуда ты знаешь?
– Вас что-то объединяет… Хотя бы то, что ты, как и Тася, рос в деревне. Ты знал ее ребенком… Вам будет хорошо, если вы будете даже молчать.
Они шли по длинному узкому заулку, образовавшемуся между двумя стенами соседских сараев. Здесь было прохладнее, чуть собьешься – лица и рук касаются согнутые стебли крапивы и ветви тонких черемух. Пахло смородиной. В конце заулка в стене маленькая калитка с железным кольцом. Открыли, прошли под сараем. Два дома в ограде стояли плотно друг к другу Александр сказал с сожалением:
– В этом никто не живет… Стариков нет, Зойке с ребятишками хватает места в новом доме.
Когда они вернулись с Тасей, стол в большой комнате был отодвинут от стены и уставлен закуской и стаканами.
– Садитесь, где кому нравится, – сказал Константин, и сразу стало шумно.
Дарья сидела напротив Константина и о чем-то говорила с Василисой, державшейся прямо и неподвижно. Высоко поднимая брови, она царственно взглядывала на Дарью. Василисин сын женат на Галине, и обе женщины в душе ревниво относятся к каждому слову, сказанному об их детях, хотя и беседуют, посмотришь со стороны, мирно и равнодушно.
Пока Дарья говорила с Василисой, распоряжалась всем крестная: наливала в стаканы, придвигала ближе тарелки, заставляла пить до дна.
Зойка первая вылезла из-за стола, легким прикосновением ладони поправила юбку, повернулась так, что юбка, казалось, вот-вот лопнет. Она еще раз мельком оглядела себя, осталась довольна и сказала:
– А я еще выйду замуж…
Женщины похвалили Зойку, – понравилось, что она никогда не унывает.
А Зойка отодвинула цветную оконную штору, и они с Тасей начали о чем-то шептаться. Потом, громко засмеявшись, стали смотреть в окно. Тася удивилась, что березы отодвинулись в темноте от окна. Зойка не поверила.
– Ты не пила, а мерещится тебе…
Она вытерла пальцами запотевшее стекло, внимательно посмотрела и сказала:
– Стоят на том же месте.
Уже все было переговорено о деревне, о городе, гости стали прощаться.
Белеет из темноты дорога, пахнет деревьями и травами, на западе надолго вспыхивает над лесом беззвучная молния.
Около своего дома Зойка, обхватив ладонями плечи, скользнув по белевшим в темноте голым рукам, сжалась от холода, выдохнула:
– Пойду скорее засну…
Пробежала темный заулок, открывая калитку, отозвалась: какие-то ее слова прозвучали громко и странно, как из глубокого колодца.
Втроем шли по деревне. Молния осветила край неба, лес за рекой и болото с копнами. Тася смотрела в ту сторону, где собирался дождь. До Константина оставалось пройти два дома.
– Я едва держусь на ногах, – придумывал Валерий. – Я уже не сплю два года…
Он попрощался с Тасей и свернул к Константинову дому, в темноте высокому и огромному. В одном окне штора сдвинута, виден край стола, разросшиеся кусты цветов… За столом все так же царственно сидит Василиса. Ей о чем-то говорит Константин, а Дарья с Ариной убирают посуду.
