Текст книги "Золотые рельсы"
Автор книги: Эрин Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Глава десятая
Риз
Спустя несколько часов солнце стоит почти в зените, но едва ли потеплело – большую часть дня дилижанс ехал в гору. Я, обливаясь потом от напряжения, сижу на козлах, уставшие лошади замедлили шаг и дышат с трудом.
Я подумываю распрячь их и скакать в Прескотт верхом, но плохо езжу без седла, особенно на большие расстояния, к тому же к северу высятся горы. Я пересекал их неоднократно, когда Босс для разнообразия решал переключиться на грабежи Атлантической и Тихоокеанской железной дороги. Это был долгий и нелегкий путь, даже в седле. Так что пока я не брошу дилижанс.
Впереди зеленеют чуть присыпанные снегом сосны. От ярких цветов слепит глаза после того, как последние полгода я только и ездил между Юмой и Таксоном вдоль Южно-Тихоокеанской и все вокруг было окрашено разными оттенками грязи.
Я оглядываюсь назад на дорогу и холодею от ужаса. Вдали виднеется красная точка. Нет, невозможно – у Кроуфорда перебито колено. Я трясу головой, прижимаю ладонь к виску и снова всматриваюсь, но больше ничего не вижу, никакого красного пятна. Так и должно быть – если бы Кроуфорд меня выслеживал, он вывернул бы куртку красной подкладкой внутрь, чтобы сливаться с дорожной грязью и кустарником. Я оглядываюсь, пытаясь разглядеть облако пыли или хотя бы что-то похожее на движение, но ничего не вижу.
Обычно на меня так действует жара. Бывало, что я ехал верхом по раскаленной прерии и, взглянув через плечо, видел папашу, который ехал за мной и целился мне в спину из ружья. Однажды в середине июля, когда мы скакали в Бисби и выехали из высохшей лощины, я увидел на гребне холма семью Ллойдов, всех четверых, они висели на мескитовом дереве. Видение колыхалось в раскаленном воздухе, а когда я моргнул, все исчезло. Но сейчас декабрь и недостаточно жарко для таких трюков с разумом.
Вода и еда – вот что мне сейчас нужно. Я не ел со вчерашнего дня, с тех пор, как в обед нам к дереву в Викенберге принесли по куску черствого хлеба и дали по глотку воды.
Хассаямпа в этом месте полноводней, вероятно, из-за тающих снегов. Подходящее место для того, чтобы дать отдых лошадям.
Я натягиваю поводья и спрыгиваю с козел. Добравшись до берега, я падаю на колени и жадно глотаю воду из пригоршни. Прохладная вода приятно освежает. Но мой желудок протестующе урчит, ему нужно что-то посерьезней, чем вода.
Я хорошо стреляю – Босс позаботился и научил, – но здесь нет дичи. Если бы и была, у меня нет при себе другого оружия, кроме ножа. Я возвращаюсь к дилижансу и обыскиваю его – вдруг они положили какие-нибудь съестные припасы на дорогу. Ничего интересного я не нашел – на крыше пусто, сзади в багажнике только один сундук с одеялом, картами и запасной упряжью на случай, если уздечка или поводья лопнут по дороге. Если и было что-то еще, оно теперь валяется на дороге в Викенберге. Дилижанс вылетел оттуда пулей, и я слышал, как сзади что-то с грохотом упало на мостовую. Глупо надеяться, что я смогу так легко отделаться от банды, да еще и найти еду, которая ждет меня на серебряном блюдечке.
Я достаю из кармана платок Босса. На нем моя кровь, оставшаяся с прошлой ночи, он все еще пахнет его курткой, от этого у меня по спине пробегает холодок. Сняв шляпу, провожу по волосам руками и вытираю платком пот со лба. Убираю платок и берусь за ручку дверцы. Глупо думать, что в дилижансе, в котором должны были везти нас, арестованных «Всадников розы», меня ожидает сундук с едой, но я должен проверить все. Рывком открываю дверь и чертыхаюсь от неожиданности. Дилижанс вовсе не пуст. Между скамьями на узкой полосе пола лежит тело.
Это та девушка с поезда – Шарлотта, как называл ее помощник шерифа.
Сначала я подумал, что она мертва. В ее спутанных волосах и на виске запеклась кровь. Тело лежит в странной позе, голова у двери рядом со мной, рука неловко вывернута, одна нога все еще на сиденье. Но вдруг я замечаю, что она дышит.
Она без сознания, эта проклятая кукла, которая чуть не убила меня.
У ее лица валяется знатный кольт, я хватаю его и приставляю ствол к виску девушки. Мой палец лежит на курке, но я не нажимаю на него. Я много раз видел, как женщины погибали от рук «Всадников», но, будучи далеко не добродетельным человеком, никогда их сам не убивал. И Босс меня не заставлял. Не знаю почему, но ему было достаточно, что я находился поблизости и приберегал пули для мужчин.
Я смотрю на девушку, затем на пистолет в моей руке, и снова на нее.
Выругавшись, затыкаю кольт за пояс. Не могу сделать этого, особенно теперь, когда освободился и волен выбирать свой путь.
Скорее всего, она, заслышав шум, побежала и спряталась в дилижансе. Она одета, но без обуви, и я вспоминаю пустую комнату в пансионе и то, как хлопнули ставни, когда мы ворвались внутрь. Может, она остановилась в гостинице в той самой комнате и, услышав выстрел Босса в холле, выскочила в окно? Грохот, который я слышал, когда удирал на дилижансе, был не от посыпавшегося на дорогу багажа – это она упала и ударилась головой. Плохо, что она так долго без сознания, может, уже умирает? Я смотрю на Хассаямпу и думаю, не вытащить ли незваную попутчицу из дилижанса и не оставить ли ее у реки. Но у нее даже нет обуви. Оставить девушку умирать от голода едва ли лучше, чем выстрелить ей в голову. Может, даже хуже – от голода быстро не умирают.
– Проклятье! – говорю я, грохнув кулаком по скамье. Девушка даже не шелохнулась. – Проклятье! – повторяю я, смотрю на нее с минуту, потом достаю нож. Это длинный охотничий нож, почти такой же, как у Босса, с гладкой деревянной ручкой и в простых ножнах. Роуз подарил мне его, когда я провел с бандой чуть больше года, в день, когда мне исполнилось шестнадцать. Босс обругал бы меня за то, что не могу перерезать девчонке горло, но теперь я сам себе хозяин.
Я вонзаю лезвие ножа в кожаную занавеску дилижанса и отрезаю от нее полосы. Нарезав с дюжину, обыскиваю Шарлотту и внутренность дилижанса, но не нахожу никакого оружия. Единственный улов – наполовину исписанный дневник на скамье. Я связываю девушке запястья и лодыжки и использую свой голубой платок как кляп.
Ума не приложу, что, черт возьми, мне с ней делать. Может, она так и не придет в себя до Прескотта. Наверное, лучше всего оставить ее где-нибудь на попечение врача – тогда дальнейшее будет не на моей совести. Совесть, ха! Удивительно, что она у меня еще есть.
Связав девушку, я спрыгиваю с подножки дилижанса и, убедившись, что дверь тоже надежно закреплена с помощью ремешков, пропущенных через окна, иду к Хассаямпе.
Я брожу вдоль берега, пока не натыкаюсь на массивный кактус-опунцию. Плодов на нем давно нет, но, замотав руки остатками кожаной занавески, я отрезаю несколько плоских дисков и чищу их от кожуры и острых шипов. Месяц назад они были куда пригодней в пишу, а сейчас это не самая вкусная и питательная еда, но желудок ненадолго успокаивается. Низко наклонившись над берегом, я очищаю еще несколько кусков кактуса, заворачиваю их в обрезки кожи и беру с собой. Когда я возвращаюсь, Шарлотта по-прежнему без сознания.
«Прикончи ее, сынок, – шепчет Босс в моей голове, – пока тебя не поймали и не повесили по ее милости, и пока я не узнал, где тебя носит, и не пришел за тобой».
Я забираюсь на место кучера, трогаю с места и направляю дилижанс на север. Интересно, долго ли мне придется скитаться, прежде чем я выкину из головы этот голос.
В ответ я слышу другой шепот, на этот раз свой собственный: «Тебе не освободиться от него, Риз. Он уже часть тебя. Ты стал слишком похож на него, чтобы перевернуть эту страницу своей жизни».
Глава одиннадцатая
Шарлотта
Меня укачивает, словно младенца в колыбели, в голове туман, мысли текут медленно. Я заставляю себя открыть глаза – надо мной покатая крыша дилижанса – и вспоминаю все…
Я была в гостинице и одевалась, чтобы ехать в Прескотт, когда на улице закричали: «Пожар!» Этим дьяволам удалось освободиться и сбежать. Как я и подозревала, план помощника шерифа полетел к чертям. Я потянулась за чулками, в это время в холле раздались выстрел и крик Джейка.
Я схватила с тумбочки папин пистолет и дневник, забыв про обувь и чулки, и вылезла в окно. Стоило мне ступить на ледяные доски крыльца, как в пятку вонзилась заноза. Через пару шагов пальцы заледенели. На главной улице я наткнулась на немолодого мужчину возраста моего отца и предупредила:
– Они в пансионе!
Кругом расползается удушливый дым, в темноте слышны выстрелы.
Мужчина развернул меня и отправил обратно тем же путем, сказав:
– На улице опасно, беги туда. Я с ними разберусь!
Потом он передернул затвор ружья и спрятался за бочкой прямо напротив окон моей комнаты. Я побежала назад мимо окна, из которого только что выскочила, перелезла через низкую кирпичную стену и оказалась перед дилижансом сливового цвета.
Вдруг у моих ног взметнулась пыль – пуля чуть не задела меня. Я распахнула дверцу дилижанса, забралась в салон, быстро захлопнула ее за собой и задернула кожаные занавески. Подождала немного, стволом отцовского пистолета отогнула край шторки, глянула в переулок и увидела, как по крыше пансиона крадется человек. Но, похоже, до дилижанса ему не было дела.
Тогда я сдвинулась по скамейке к противоположному окну и посмотрела туда. Вроде тихо и никого нет. Я собиралась вылезти и убежать, но тут кто-то прыгнул на козлы – дилижанс прямо затрясся. А потом лошади резко рванули с места, и я, едва удержавшись на сиденье, стала кричать, колотя по стенке:
– Эй! Минуту!
Но возница меня не слышал. Он неожиданно резко свернул куда-то. Меня отбросило к противоположной стенке. Головой я сильно ударилась об угол оконной рамы. Перед глазами все поплыло…
Потом, помню, пришла в себя – голова болит, рука неудобно вывернута, перед глазами крутится какая-то муть – попыталась сесть и не смогла. Такая тяжесть навалилась! Полежала немного и заснула под убаюкивающее покачивание дилижанса.
Окончательно я просыпаюсь от того, что во рту у меня пересохло, а к языку липнет ткань. Это шейный платок – кляп. Руки связаны полосками кожи так крепко, что занемели. Я поднимаю их к лицу, но вытащить проклятый кляп никак не получается. Он надежно закреплен, а руки дрожат и почти не повинуются.
– Эй! Развяжите меня! Выпустите!
Из-за кляпа мои крики плохо слышны и слов явно не разобрать. Дилижанс едет вперед, подпрыгивая и кренясь в колеях дороги. Я придвигаюсь к окну. Шторы порваны в клочья, и внутрь задувает холодный вечерний ветер. Пейзаж снаружи неприветлив: каменистые склоны, гигантские цереусы[4]4
Цереус – род растений из семейства кактусовых.
[Закрыть] и сухой низкий кустарник.
– Эй! – кричу я снова, но никто не отвечает.
Лошади не замедляют бег.
Тут я понимаю, что тот, кто связал меня, мог пустить упряжку без кучера, чтобы лошади везли меня в горы навстречу смерти.
Я кричу громче, стучу локтем по стене экипажа и толкаю ногами дверь. В надежде, что меня услышат люди, проезжающие мимо, я снова кричу и стучу так громко, как только могу, пока окончательно не выбиваюсь из сил.
Вдруг лошади неожиданно останавливаются. Кто-то спрыгивает с козел, отчего экипаж покачнулся. Все это время, пока я была внутри, кто-то управлял экипажем. Он связал меня, заткнул рот кляпом и бросил здесь замерзать без сознания, в крови. Это мог сделать тот, кому нечего терять, человек, которого ищут, – один из банды «Всадники розы».
Мне нужно было стрелять из отцовского пистолета, как только дилижанс тронулся с места в Викенберге, прицелиться в сторону козел и выпустить всю обойму. Я обыскиваю сиденья и пол, но пистолет исчез.
В окне мелькает тень. Я отодвигаюсь назад и, как только дверь начинает открываться, толкаю ее связанными ногами изо всех сил. Дверь распахивается и попадает похитителю в челюсть. Он отшатывается, чертыхаясь.
– Помогите! – кричу я в никуда, но из-за кляпа во рту выходит очень тихо. Я подползаю к двери и замираю, видя перед собой ствол отцовского пистолета. Этот дьявол забрал мой кольт.
– Замолчи! – кричит он. Поверх ствола я смотрю в глаза Малыша Роуза. Его загорелое лицо покраснело от злости или от холодного ветра. Я вижу прищуренные глаза, щеки в ссадинах и злобно перекошенный рот. – Я мог давно тебя пристрелить, но не стал. Хочешь, чтобы я передумал?
В пустых глазах мелькнул гнев. Лучше не испытывать его терпения. Он как горящий фитиль, ему ничего не стоит спустить курок и прикончить меня.
Малыш Роуза встает на ступеньку, загораживая свет и закрыв собой весь дверной проем. Он вдвое крупнее меня. Я поспешно отодвигаюсь, упираясь спиной в заднюю стенку дилижанса.
– Только посмей меня тронуть! – говорю я сквозь кляп. Но он протягивает руку и, потянув сзади за платок, освобождает мне рот.
Едва платок падает, я плюю ему в лицо, точнее, пытаюсь. У меня слишком пересохло во рту, но он все равно отшатывается.
– Убирайся! – Голос предательски дрожит, а так хотелось бы свирепо рявкнуть. Я чувствую себя мышью, загнанной в угол, и не могу сдержать нервный озноб.
Малыш Роуза выуживает из заднего кармана чистый платок и хочет вытереть мне лицо, будто у него добрые намерения и он – не тот бездушный зверь, который убил целую семью: повесил двух женщин и застрелил семилетнего ребенка.
Стоит его руке приблизиться, я делаю единственное, что приходит в голову – щелкаю зубами, как собака, готовая вцепиться ему в палец.
– Чудно! – Малыш отдергивает руку. – Езжай дальше в крови. Мне все равно.
Он выходит из дилижанса, оставив кляп висеть у меня под подбородком.
– Отпусти меня!
– Не могу, – отвечает он.
– Мы посреди прерии. У меня нет оружия. Я не могу пустить людей по твоему следу. Просто оставь меня здесь и уезжай.
– Нет.
Я вижу отцовский кольт. Малыш Роуза засунул его за пояс, будто это его собственный пистолет, который всегда принадлежал ему. Я вспоминаю оставленный в Викенберге чемодан, мои жемчужные сережки, теплые перчатки и зимний жакет. Вещи, которых касались руки моего отца, память о нем – все пропало. Теперь я потеряла и отцовский кольт, его отобрал этот разбойник.
– Верни мне пистолет, – говорю я, уставившись на кольт.
Малыш Роуза усмехается:
– Чтобы ты меня пристрелила? Не выйдет.
– Можешь вынуть патроны, но он не твой.
– Теперь он мой и останется у меня.
– Ублюдок.
– Меня называли и похуже, мисс. Так вы не заставите меня вернуть пистолет.
С этими словами он захлопывает дверь.
Глава двенадцатая
Риз
Я не сказал ей, что это правда. Я – незаконнорожденный сын шлюхи. Когда я родился, она еще не торговала собой, но и не была замужем за отцом. В те годы (я был слишком мал, чтобы помнить это), по маминым словам, мы жили неплохо, пока отец не пристрастился к виски. Мама тогда ушла, прихватив меня. Она делала что могла, чтобы обеспечить нам кров, и в конце концов оказалась в борделе. Я смутно помню нашу жизнь там: как учился читать и писать в нашей холодной комнате, как она стригла меня над раковиной, как я спал, свернувшись калачиком на тонком матрасе. Сейчас это грустные воспоминания, но тогда все это не казалось мне ни постыдным, ни печальным.
Как-то раз за нами явился отец. Он заявил, что бордель – не место для ребенка, и предложил матери замужество, но она отказалась. Он не пожелал жениться на ней, когда она забеременела, а теперь, думаю, поняла, каким он становился чудовищем, гораздо раньше меня. Наверно, она решила, что лучше жить по своему разумению, чем связать свою жизнь с человеком, который пил столько виски, сколько весил сам, да колотил всех, кто подвернется под руку. К несчастью, хозяин борделя не хотел видеть детей в своем заведении и, вырвав меня из рук матери, отдал к отцу.
Мне было запрещено видеться с ней, но разрешалось писать.
Той ночью, когда я убежал в Ла-Пас, я сначала направился в тот бордель. И заплатил за свидание с ней просто для того, чтобы она увидела наконец мое повзрослевшее лицо, а не подпись, которую я выводил на своих письмах. Я пообещал ей, что вернусь, когда заработаю достаточно, чтобы ей больше никогда не приходилось этим заниматься.
Никогда не забуду ее ответ. На ней было все то же заношенное платье, на плечах шаль, волосы подколоты с одной стороны, с другой прикрывают подбитый глаз. Она взглянула мне в глаза и сказала: «Рада видеть тебя, Риз, мой мальчик. Но послушай меня: я не нуждаюсь в твоей помощи и прекрасно могу о себе позаботиться. А теперь иди куда хочешь, не мешай мне зарабатывать деньги».
И вот к чему я пришел, кем стал! Я молюсь, чтобы она не признала меня на плакатах с надписью: «Разыскивается». Возможно, мать всегда знала, что в конце концов я разочарую ее, потому что я – сын своего отца. Она никогда не сможет гордиться мной. И по моей милости до сих пор ее жизнь в опасности. С моей первой и единственной попытки побега она стала разменной монетой: моя мать заплатит, если я не подчинюсь бандитам. Вот почему я больше не пытался сбежать – до этого утра. Теперь я совершенно уверен, что сумею скрыться.
– Тебя за это повесят! – говорит Шарлотта, пока я привязываю ручку двери кожаным шнуром.
– Мне уже этим угрожали. Ты хочешь выйти из дилижанса целой и невредимой? Сиди молча, иначе…
Я замолкаю на полуслове. Мне нужно, чтобы она поверила, что я могу приставить к ее груди пистолет и спустить курок. Страх заставит ее замолчать, и это спасет мне жизнь.
Я запрыгиваю на козлы, дергаю поводья, и лошади продолжают трудный подъем. Холодает, пот у меня на лбу высох, а пальцы застыли. По крайней мере, Шарлотта больше не кричит. Действительно, стало так тихо, словно ее нет в дилижансе. Я думаю, не плачет ли она там, но говорю себе, что мне наплевать, и смотрю вперед на дорогу.
* * *
Ближе к вечеру лошади заметно сбавляют ход. Когда мы останавливались у Хассаямпы, я дал им попить немного воды из своей шляпы, но теперь причина их усталости не только жажда. Мы проехали около сорока миль. Это почти втрое больше того расстояния, к которому они привыкли. Чтобы поддерживать хорошую скорость экипажей, лошадей меняют довольно часто. Я хорошо это знаю – кое-кто из наших ребят до сих пор вспоминает времена, когда они работали на этих линиях, и то, как им приходилось гнать между станциями.
Мы медленно продвигаемся вперед, хотя лошади понуро свесили головы, и, наконец, когда небо начинает темнеть, на горизонте показывается Прескотт. По моим расчетам до него не более десяти миль, но я решаю остановиться и разбить лагерь в горах.
Хотя сама по себе идея не очень хороша. В этих краях до недавнего времени бушевали войны с индейцами и до сих пор небезопасно. Воинственные племена прочесывают горы, а за каждым поворотом можно наткнуться на регулярные войска. Правда, как раз этим летом, когда Босс направил нас на Южно-Тихоокеанскую дорогу, сдался знаменитый Джеронимо[5]5
Джеронимо – легендарный предводитель апачей (1829–1909), в течение 25 лет возглавлявший борьбу против вторжения США на земли своего племени.
[Закрыть]. Об этом писали все газеты, Диас даже задвинул свою гордость подальше и попросил меня прочитать новости вслух. Но даже если бы не было апачей и солдат, устроиться на отдых у дороги означает привлечь к себе внимание. Дилижансы не делают остановок. Они едут всю ночь, меняя лошадей на станциях. И потому мой экипаж наверняка вызовет подозрения у тех, кто его заметит.
И все же переждать ночь здесь разумнее, чем ехать в Прескотт. Как бы я ни угрожал Шарлотте и как бы крепко ни завязывал ей рот, она не станет молчать, если будет в сознании. Едва мы окажемся в городе, она начнет вопить что есть мочи и наверняка привлечет внимание задремавших людей. Кроме того, если зрение меня не подводит, что-то происходит на севере Прескотта. Там мелькают огни и раздается лязг и звон металла. А значит, народ там не спит и точно заметит въезжающий в Прескотт дилижанс, особенно если он едет не по расписанию и не останавливается на станции.
Попытаю счастья при свете дня, когда на улицах полно прохожих, озабоченных своими делами. Может, лучше въехать в город одному, оставив Шарлотту здесь? Она вполне в состоянии добраться до города пешком, даже босиком. Но только она первым делом направится к шерифу. А я не хочу, чтобы повторилось то же, что было в Викенберге.
«Какого дьявола ты делаешь, сынок? – слышу я голос Босса. – Из-за нее тебя поймают, и неважно, когда и как ты попадешь в город. Убей ее и беги, или вернись, пока я не пришел за тобой».
Я вздрагиваю и натягиваю куртку. У меня нет даже перчаток, только моя широкополая шляпа из темного фетра с высокой тульей, она великолепна, но мало помогает от ночного холода в горах. Платок, который я обычно натягиваю до подбородка, сейчас на шее у Шарлотты. На мне сейчас тот, что дал Босс – им я пытался вытереть ей кровь. У нее рана на губе, и я всего лишь хотел стереть потеки с ее рта и подбородка, но она ужасно испугалась. Это неплохо – от страха она станет покладистей. И все же мне стало неприятно, когда она с презрением посмотрела на меня, вцепившись связанными руками в подол платья. Тут у меня перед глазами всплыла ферма Ллойдов. Бонни была всего на год старше меня, она стояла на крыльце, когда Кроуфорд со смехом схватил ее. Я прокричал ей: «Беги!», пытаясь оттолкнуть Диаса, который стаскивал меня со ступеньки, но я был тогда тщедушным подростком – ни веса, ни мускулов. Я слышал ее крики все то время, пока Босс вырезал клеймо на моем предплечье. И до сих слышу их во сне.
Весь на нервах, я рывком открываю сундук в багажнике дилижанса и вытаскиваю оттуда одеяло. Из любопытства и оттого, что больше не могу выносить молчания Шарлотты, смотрю на нее через драные шторы в окне дилижанса. Она сидит на скамье, связывая полоски ткани. Я не сразу догадываюсь, что она оторвала их от подола нижней юбки.
– Какого черта ты делаешь?
Она поднимает глаза и пытается спрятать ткань за спину, словно я ее не видел.
– Ничего!
Я отодвигаюсь от окна, словно поверил ей, а когда слышу, что она продолжает свое дело, вновь заглядываю внутрь. Она натянула ткань подбородком, прикидывая ее длину.
Лицо ее холодно, брови яростно сведены. Неважно, что у нее все еще связаны запястья, что у меня пистолет и что у нее нет никакой возможности справиться со мной. Я знаю – она делает веревку, чтобы набросить мне ее на шею и затянуть как следует, как только представится подходящий момент.
Черт возьми, надо было связать ей руки за спиной. Она вяжет еще один узел, не подозревая, что я все вижу. Я мог бы открыть дверь, отобрать ткань и разорвать на куски перед ее носом. Я многое мог бы сделать, но не делаю. Пусть пока на что-то надеется, так она хотя бы молчит Именно это мне сейчас и нужно.
Я забираюсь обратно на козлы, съедаю кусочек опунции, набросив на плечи одеяло, и думаю, что из-за Шарлотты риск угодить на тот свет от петли или пули сильно возрастает. Босс и его бандиты могут выйти на след и схватить нас, и тогда ради своей матери и собственной жизни мне придется придумывать правдоподобную историю, с чего я ломанулся на север, а не стал разыскивать их. Лютер Роуз не оставит меня в покое до самой моей смерти, покуда я не найду того ковбоя и он не поможет Боссу напасть на след убийцы его брата или того, что его убило.
Диас утверждает, что это был призрак.
Я едва не рассмеялся, когда впервые это услышал. Мы сидели тогда в салуне в Контенсьоне и праздновали успех очередного грабежа. Мне казалось, Диас перебрал виски и все выдумал, но он божился, что говорит правду. Тут вступил Хоббс и рассказал историю целиком: лет десять назад Уэйлан Роуз послал Босса и часть банды на запад, чтобы они устроились в Юме и разведали обстановку на Южно-Тихоокеанской дороге. Поезда тогда только начали движение по Территории, и Уэйлан знал, что банду ждет хороший куш. Но пока Лютер осматривал рельсы, Уэйлан отправился за золотом в проклятые горы Суеверия, где нашел свой конец.
После того как брат не явился на условленную встречу. Босс потратил несколько месяцев, обыскивая окрестности Феникса и все бывшие убежища банды, от перевала в горах на юге штата Юта до хижины в Нью-Мексико, где «Всадники розы» впервые собрались вместе. И только через год вернулся к грабежам и разбою на железных дорогах.
Этим «Всадники» занимались все время, пока я был с ними, и никто никогда не упоминал имя Уэйлана. Про монету тоже никто, кроме Босса, не вспоминал. Лютер сказал мне, что она была для его брата чем-то вроде талисмана и никогда не покидала его седельной сумки. Тот ковбой, что дал ее мне, либо убил Уэйлана и взял монету как трофей, либо получил ее от кого-то. В этом случае Босс надеялся выйти на убийцу брата через владельца монеты.
Прежде я думал, что эта монета – мой единственный шанс обрести свободу, но теперь обстоятельства поменялись. Если я смогу действовать очень быстро и с умом, эта партия окажется за мной.
Я даю лошадям немного попастись, снова запрягаю их и, влезая на козлы, замечаю вдалеке пятно красного цвета, выхваченное из темноты пламенем костра. У меня екает сердце – опять эта красная куртка! Выходит, мне не показалось. Если Кроуфорд до сих пор не вывернул ее подкладкой внутрь, значит, он не догадывается, что я пытаюсь сбежать. Он подает мне сигнал: «Эй, Мерфи, полегче! Это я, Кроуфорд. Видишь мою куртку? Это не люди шерифа. Притормози, приятель».
Черта с два. Как только лошади отдохнут, я двинусь дальше.
Я устраиваюсь поудобнее и засыпаю, но это тревожный сон. И среди ночи он слетает оттого, что у меня затекли нога и шея. Я слезаю с козел – походить, размяться. Пламени костра вдали не видно – оно погасло, или его потушили нарочно. В прерии тихо как никогда, если не считать постукивания в дилижансе. Заглянув внутрь, я вижу, что Шарлотта свернулась калачиком между скамеек и закрыла глаза, тщетно пытаясь уснуть, но ее колотит от холода: зубы стучат, а дыхание превращается в облачка пара.
– Эй, – шепчу я.
Она отодвигается в сторону, обхватив плечи руками. Мне стоило бы оставить ее замерзать. Пусть умрет от холода, это все упростит. «Так и сделай», – говорит Босс у меня в голове, и из-за того, что он это говорит, я поступаю иначе: снимаю куртку и просовываю ее в окно, и кидаю последний кусочек опунции – мой завтрак – рядом на скамью. Потом возвращаюсь на козлы и сажусь, укрывшись шерстяным одеялом.
С минуту еще я слышу, как стучат зубы Шарлотты, потом раздается шорох и слышно, как она жадно жует опунцию.
Мне совершенно не хочется болтаться в петле, однако я всячески помогаю выжить девице, которая твердо намерена отправить меня на виселицу! Должно быть, я самый никудышный разбойник или самый большой дурак на всей Территории. Скорее всего, и то и другое.
