Текст книги "Эпитафия шпиону. Причина для тревоги"

Автор книги: Эрик Амблер (Эмблер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– Все это как-то странно.

Она серьезно посмотрела на меня.

– Знаю. Дурацкая история получилась. Беда в том, что в Америке мы с Уорреном всегда на виду. Все началось с нашей матери. Это совершенно необычная женщина, по крайней мере Уоррен так считает. У отца была сеть гаражей в Филадельфии. Дело небольшое, но денег всегда было с избытком, а мы росли милыми ребятишками. Если бы все шло хорошо, дело, наверное, закончилось бы тем, что мы бы благополучно женились и вышли замуж за таких же, как мы, славных ребятишек – соседей по улице, и жили бы себе да поживали. Но отец умер. Все случилось совершенно внезапно. Он попал под молоковоз рядом со своей конторой. Все изменилось. Старая история. Мы тратили слишком много денег. Все было заложено, дом, гаражи, страховые полисы – все. Жить было практически не на что.

Когда это произошло, Уоррен был студентом колледжа, и то немногое, что у нас осталось, мать предназначала для оплаты его обучения. Он, разумеется, восстал. Хотел показать себя мужчиной, хотел работать, содержать семью. «Что ж, попробуй», – согласилась мать. Но во время депрессии не так-то просто найти работу, и ничего у него не получилось. Мать велела ему вернуться в колледж, и Уоррен повиновался. – Мэри улыбнулась. – Не надо винить его. Вы ведь не знаете нашу мать.

В общем, все мы отправились в Вашингтон. Там у матери, по ее словам, жил старый друг, который мог нам помочь. Мне тогда было всего восемнадцать, а в жизни я разбиралась, как десятилетнее дитя. Но и того хватило, чтобы увидеть: старый друг – это не просто старый друг. Во-первых, он – в отличие от большинства старых друзей – по-настоящему большая шишка, а во-вторых, он явно был неравнодушен к нашей матери. Через шесть месяцев они поженились.

Она насупилась.

– Вот тут-то все и пошло по-другому. До того имя Скелтона появилось в газете лишь однажды, когда погиб отец. Местное издание посвятило ему шестистрочный некролог. Теперь же мы оказались на виду. Отчим, человек вообще-то очень славный и искренний, был одним из тех людей в Вашингтоне, которые всегда знают следующий шаг правительства Соединенных Штатов. Газеты то и дело сообщают, что он думает по такому-то поводу. Возвращаясь с очередной конференции, он всегда должен следить за выражением своего лица. Если он выглядит мрачно, шакалы-газетчики объявят, что конференция провалилась. Возможно, у него просто нелады с желудком, но они ведь этого не знают, потому он должен улыбаться во весь рот. Он всегда улыбается. Естественно, с таким отчимом мы всегда на авансцене. Нас все время фотографируют. Если я меняю прическу, об этом пишут все дамские журналы. Уоррена тоже постоянно фотографируют. Главным образом в шлеме для игры в поло. Помню, нас это немало забавляло.

Мать заняла командные позиции, едва раздался стартовый выстрел пистолета. И держится она великолепно. Я всегда чувствую себя рядом с ней последней дурочкой. Командует она мною и Уорреном просто очаровательно. Да она, собственно, всеми командует, включая отчима, и делает это так, что даже не замечаешь, как тобою командуют. Просто делаешь человеку, то есть матери, приятное, а она всегда тебе очень, очень благодарна.

Позади послышались шаги: это Ру и мадемуазель Мартен вышли из столовой и спустились по лестнице. Мэри настороженно посмотрела на них.

– Надо закругляться. Уоррен может появиться с минуты на минуту. – Она набрала в грудь побольше воздуха. – Я сказала, что мать командовала, а мы всегда делали, что нам велят. Ну а теперь это не так. Впервые в жизни нам хватило решимости встать поперек.

Случилось это вот как. Около шести месяцев назад мать вызвала меня на откровенный, как она выразилась, разговор. Если не вдаваться в подробности, она объявила, что нашла мне жениха. Его зовут Куртис, он принадлежит к очень видной семье, у него полно денег, и он весьма привлекателен. Знаю, говорит, что он тебе нравится, и кстати, это чистая правда; в общем, она будет счастлива, если мы поженимся. Куртису, по словам его матери, такая перспектива очень по душе. Что скажешь?

По чести говоря, на этот вопрос у меня не было ответа. Куртис всегда казался мне компанейским малым, безобидным, славным молодым человеком, из тех, что имеют непыльную работу в государственном учреждении, фланируют по Вашингтону и умеют поддержать приятную беседу. Не мачо, но добросердечный, милый паренек. Отчиму эта затея тоже пришлась по душе. Он всегда так занят, что только дивиться приходится, как это у него нашлось время жениться на матери; тем не менее он выкроил минуту сказать, что я делаю хорошую партию. Я подумала, что это очень мило с его стороны.

Вы, должно быть, считаете, что глупо с моей стороны было вот так, с ходу, соглашаться. Но повторяю, вы не знаете моей матери. И не знаете Вашингтона. Там считается, что девушкам следует выбрать себе жениха и выйти за него. Иначе люди сочтут, что с ними что-то не так. Ну вот, настал и мой черед, и, в конце концов, не важно, кто выбирает жениха – я сама или мать. Заметьте, тогда я думала не совсем так. Мать – исключительно умная женщина. Она умеет заставить вас сделать так, как ей хочется, и при этом вы будете думать, что сами всегда хотели поступить именно так, а она настоящий ангел, что сумела вас поддержать. Я даже вбила себе в голову, что влюблена в Куртиса. Полагаю, что так и бывает, когда никого еще по-настоящему не любила. А он впрямь казался очень приятным молодым человеком. Мы все время проводили вместе, куда только не ездили, потом пышно отметили помолвку, и я думала, что все идет как надо. И тут последовал удар.

Мэри отвела взгляд в сторону.

– Примерно за три недели до свадьбы я кое-что узнала насчет Куртиса. Вернее, не я, а Уоррен. Мне-то даже на это ума не хватило. В общем, выяснилось, что Куртис не так уж приятен, как выглядит, совсем-совсем не так, более того – он настолько гадок, что и слов нет. Не буду утомлять вас подробностями, поверьте, они тошнотворны, настолько тошнотворны, что мне до сих пор стыдно, до сих пор не по себе. И кажется, все об этом знали, все, кроме Уоррена и меня, а наша помолвка сделалась в Вашингтоне притчей во языцех. Более того, матери с отчимом тоже все было известно.

Ну, мы с Уорреном закатили им скандал. Они выразили полное сочувствие. Но когда я заявила, что, естественно, все отменяется, у них вытянулись лица. Отчим увел Уоррена, а мать провела со мной еще один откровенный разговор. Только на сей раз она была несколько более откровенна. Твой долг, сказала она, стать на сторону Куртиса и сделать из него мужчину. Я ему нужна. Это моя обязанность. Это не подействовало, и тогда мать сказала, что иногда всем приходится делать неприятные вещи, вот она, например, вышла замуж за отчима только ради меня и Уоррена, и теперь моя очередь принести взамен эту маленькую жертву. Она думала, что мне самой все давно известно про Куртиса, и теперь у меня нет права вести себя подобным образом. Но я продолжала стоять на своем, и тут мать впервые на моей памяти потеряла самообладание. Вот теперь она была полностью откровенна. Я должна была выйти за Куртиса, и дело заключалось вовсе не в том, что я должна сделать из него мужчину. Суть состояла в том, что по каким-то там политическим соображениям отчиму нужно было иметь отца Куртиса в кармане. А если я все поломаю, не только этот, столь тщательно продуманный и важный план пойдет к чертям, но и старик Куртис, весьма чувствительно относящийся к милым маленьким шалостям своего сына, обозлится и пошлет к чертям отчима.

Я ответила, что подумаю, и ближайшие два-три дня мать с отчимом следили за мной, как пара приблудных голодных котов выслеживают мышь, делая вид, что не желают ей никакого зла. И я действительно все как следует обдумала. В эти игры я не играю. Только вот как можно было выбраться из этой истории? И тут Уоррен предложил план.

Поначалу-то он собирался просто свернуть Куртису челюсть, но потом одумался и начал соображать. Уоррен умнее, чем может показаться, когда слушаешь, что он говорит. Рассуждал он следующим образом. Если я все время буду рядом с матерью, в конце концов она меня дожмет; с другой стороны, если я разорву помолвку, карьера отчима пойдет под откос, а ведь он всегда был весьма щедр по отношению к нам, да и в этой истории является скорее не интриганом, а жертвой интриги. Идея Уоррена заключалась в том, чтобы незаметно исчезнуть и оттуда, где нас не достать, направить две «декларации независимости»: одну матери и отчиму с угрозой разорвать помолвку публично, если они будут по-прежнему стоять на своем, другую – отцу Куртиса с угрозой сделать всю историю с небольшим досье сына достоянием прессы, если он предпримет какие-нибудь шаги против отчима. В обеих «декларациях» должно также содержаться предложение объявить помолвку разорванной по взаимному согласию сторон.

План был рискованный, потому что у Куртиса-отца большие связи в журналистском мире и на наш блеф он не поддастся. Следует также иметь в виду, что мы с Уорреном, как говорится, ньюсмейкеры, и какой-нибудь пронырливый газетчик может докопаться до того, что происходит в действительности. А первополосный скандал – конец для отчима. Но вариантов было не много: либо идти на такой риск, либо оставаться в Вашингтоне с перспективой оказаться в ситуации, из которой уж никак не выбраться. А тут еще журналисты у порога будут толпиться. В общем, положение, которое отчим назвал бы «хуже губернаторского».

Поэтому мы решили рискнуть и отправиться в Европу. Тут нас никто не знает. Частных детективов в погоню тоже не пошлешь. Паспорта у нас были – с прошлогодней поездки в Нассау сохранились. В общем, все как надо. Матери и отчиму мы сказали, что собираемся провести несколько дней с бабушкой Скелтон в Филадельфии. Матери это не понравилось, потому что с бабушкой они давно на ножах, но и возразить ей было трудно. Мы собрали чемоданы и отбыли в Монреаль. Там сели на пароход до Ливерпуля. Из Ливерпуля направились в Лондон, где узнали о существовании этого местечка. Связь все это время мы поддерживали только с бабушкой Скелтон. Вот, собственно, и все, разве что вчера мы узнали от нее, что отец Куртиса и наш отчим обо всем договорились. Сохранилась только одна опасность: а ну как газетчики докопаются до того, что насчет разорванной помолвки они все это время врали самым беззастенчивым образом и никакого взаимного согласия сторон нет? Считается, что мы в Канаде. Между прочим, отчим действительно так думает, и если кто-нибудь раззвонит, что на самом деле мы здесь, это станет для него большим ударом. Он будет выглядеть как полный идиот. Вы же знаете наши газеты! А я уверена, что мы можем положиться на вашу скромность.

Весь этот удивительный монолог я выслушал в молчании.

– Что ж, мисс Скелтон, – почесал я голову, – я, конечно, очень ценю ваше доверие, но, право, не понимаю, отчего вам так интересно мое мнение.

– Я так и знала, что вы меня поймете, – радостно заулыбалась Мэри. – А вот Уоррен ужасно боялся посвящать вас в эту историю. Но я решила, что так будет спокойнее. А он говорит, что, как только дело запахнет жареным, у журналистов пропадает всякая совесть.

– Так оно и есть, – прозвучал чей-то угрюмый голос.

Мы круто обернулись, как пара нашкодивших ребятишек.

На лестнице, чуть ниже нас, стоял Уоррен Скелтон, и выражение лица у него было самое мрачное.

– Так вот где ты была все это время. Неужели ты все выложила этому человеку?

– Да, и он обещал…

– Он обещал! – с отвращением оборвал ее Уоррен. – А я-то думал, у тебя все же чуть больше мозгов.

– Если не возражаете… – начал было я.

– Да знаю я, знаю, – злобно проговорил он, – снимок вам нужен.

– Послушай, Уоррен…

– Заткнись! Ты все ему выложила, но будь я проклят, если ему не нужна еще и фотография.

– Никакой фотографии ему не нужно.

– Да ну? В таком случае он не похож ни на одного из известных мне газетчиков.

– Да можешь ты помолчать хоть минуту…

– Даже не мечтайте, Водоши. – Уоррен поднял руку. – Фотографий не будет. Только попробуйте взять в руки аппарат, на мелкие кусочки разнесу. А может быть, – агрессивно добавил он, – и вас вместе с ним.

– Уоррен, не будь ребенком!

– Ребенком! Нет, мне это нравится. Кто из нас двоих ребенок – я? Слушай, Мэри, ты просто обезумела, если думаешь, что стоит тебе состроить глазки этому типу, как он откажется от гонорара за хороший репортаж. За него даже английские газеты ухватятся. «Дочь американского сенатора в бегах». Класс!

Я схватил его за руку:

– Дадите вы мне, в конце концов, слово сказать?

– Да слушаю я, слушаю. Что там у вас? Хотите, чтобы я завизировал запись? Если так, то…

– Я просил, чтобы меня выслушали.

На сей раз он промолчал.

– Вот так-то лучше, – холодно сказал я. – А теперь, если вы оба скажете, каким образом вам пришла в голову мысль, будто я журналист, буду весьма признателен.

– Всем известно, – нетерпеливо фыркнул Уоррен, – что вы газетчик.

– А если я со всей определенностью утверждаю, что не имею никого отношения к этой профессии?

– Да бросьте вы…

Но девушка не дала ему договорить:

– Одну минуту, Уоррен. – Она пристально посмотрела на меня. – Вы что же, действительно хотите сказать, что не работаете в газете?

– Именно так.

– Но нам говорили… – Она запнулась. – Разве «journaliste international celebre» не означает «широко известный газетчик»? Может, все дело в нашем французском, но сказали нам именно так.

– Да нет, перевод более или менее верен, только…

– И то, что вы здесь живете под вымышленным именем, чтобы никто не приставал с расспросами о вашей работе. Он сказал… – Мэри осеклась, и они с братом озадаченно посмотрели друг на друга. – Тогда как же…

– Одну минуту, – раздраженно прервал ее я. – Кто это «он»?

Они удивленно воззрились на меня.

– И вы хотите сказать, что действительно не имеете представления?

– Ну да, – слукавил я.

Оба захихикали.

– Старик француз, Дюкло.

Несколько минут спустя мы сидели за своим забытым бренди. Официант предложил принести еще по чашке кофе.

– Что ж, – предложил, поднимая бокал, Скелтон, – за вас, мистер Водоши. Завтра в это время вы будете на всех парах мчаться назад, к своим ученикам, а мы тем временем выждем, пока старики дома выпустят пар.

– Надеюсь, все так и будет.

– То есть? Вы что же думаете, они не угомонятся? Но почему?

Я посмотрел на них. У обоих была смуглая кожа, веселые молодые глаза. Они были счастливы. Я испытал укол ревности и сказал с некоторой грустью в голосе:

– Да нет, боюсь, я не о Вашингтоне подумал, а о Франции. Да, возможно, завтра в это же время я буду на всех парах мчаться к своей работе. Надеюсь, вы правы. Но к несчастью, куда более вероятно, что окажусь в тюрьме.

Едва выговорив эти слова, я ощутил страшную неловкость. Что за зависть такая, что за злорадство? Только потому, что они выглядят такими счастливыми… впрочем, мне не было нужды волноваться.

Оба просто вежливо, хотя несколько неуверенно, рассмеялись.

В комнате стало жарко, и я встал, чтобы открыть еще одно окно.

– Знаешь, – услышал я, как Уоррен вполголоса обращается к своей сестре, – наверное, со мной что-то не так. Никак не пойму, в чем соль этих европейских шуток.

17
Инструкции получены

Часы пробили девять. Звук был тонкий, высокий и очень нежный.

Сейчас мне ясно видится эта картина. Все четко, все в фокусе. Словно я смотрю в стереоскоп на первоклассное цветное изображение комнаты и тех, кто в ней находится.

Дождь кончился, снова подул мягкий и теплый ветерок. А в помещении, несмотря на открытые окна, жарко и душно. Мокрые листья вьющегося, набегающего прямо на подоконники кустарника мерцают при свете настенных электрических «свечей», упрятанных в чашечки в стиле рококо. За каменной балюстрадой террасы начинает подниматься над пихтами луна.

Мы со Скелтонами сидим у окна, в чашках остывает недопитый кофе. Напротив Ру и мадемуазель Мартен играют в русский бильярд. Он нависает над ней, направляет кий, а я вижу, как она прижимается к нему и настороженно оглядывается вокруг: не заметил ли кто. В другом углу, ближе к двери, ведущей в коридор, собрались две небольшие группы. Месье Дюкло поглаживает бороду, вертит в руках очки и что-то говорит по-французски, обращаясь к фрау Фогель. Герр Фогель с трудом изъясняется по-итальянски с необычно оживленной миссис Клэндон-Хартли, в то время как по губам прислушивающегося к ним майора бродит некое подобие улыбки. Нет лишь Шимлера и, естественно, Кохе.

Вспоминаю, Скелтон говорит мне, будто Ру и Дюкло притворяются, что не замечают друг друга. Я едва слушаю его, обвожу глазами комнату, вглядываясь в лица. Девять человек. Я говорил со всеми, наблюдал за всеми, слушал всех и теперь знаю о них не больше, чем в тот день – сколько сотен лет с тех пор прошло? – когда приехал в «Резерв». Не больше? Нет, неправда. Кое-что мне стало известно. Например, подробности из жизни майора, Скелтонов, Дюкло, да и Шимлера тоже. Но что мне известно об их мыслях, о том, что скрывается в сознании за этими масками? Рассказ человека о собственной жизни подобен его внешнему облику, это всего лишь выражение лица, представление взглядов. Всего человека, целиком, не объять, как не объять единым взглядом все грани куба. Сознание – это фигура с бесконечным количеством измерений, жидкое тело, пребывающее в постоянном движении, непостижимое, не поддающееся выражению.

Слабая улыбка все еще кривит губы майора. Его жена, говорящая что-то Фогелю и сопровождающая свои слова легким движением ладоней, впервые, кажется, по-настоящему ожила. Ну конечно! Кто-то одолжил им деньги. Только вот кто? Мне известно так мало, что даже разумного предположения не сделаешь.

Дюкло водрузил очки на нос и, покровительственно покачивая головой, слушает гортанную французскую речь фрау Фогель. Ру, не сводя пустого взгляда с бильярдных шаров, показывает, как надо бить. Я завороженно наблюдаю за всеми ними. Это все равно что наблюдать через окно за танцорами, не слыша музыки. В их поведении улавливается некая безумная торжественность.

…Скелтоны расхохотались. Чувствуя себя несколько по-дурацки, я обернулся.

– Извините, мистер Водоши, – проговорил сквозь смех Уоррен, – но мы наблюдали за вами. Лицо у вас все вытягивалось и вытягивалось. Мы даже испугались, что вы вот-вот расплачетесь.

– Я думал о том, что сказала ваша сестра, – попытался вывернуться я.

– И совершенно напрасно. Вот мы, например, стараемся вообще не думать. – Он заговорил серьезным тоном: – Вообще-то нам давно пора вернуться домой. Честное слово. Не пойму, что происходит. Это место буквально притягивает тебя. И дело не просто в солнце, в море и его цвете или в здешней кухне. Дело в…

– Он хочет сказать, – вставила девушка, – последние пять минут он пытается сказать, что в Сен-Гатьене своя, особая атмосфера.

– Не то, – заявил он, – не то. Я нарочно пытался избежать этого слова. Хотя это нечто похожее. Взять, к пример, сегодняшний вечер. Тепло, из сада доносятся запахи цветов и сосновой смолы; люди о чем-то болтают, а небо усыпано звездами, луна. Хорошо, прямо на почтовую открытку просится. Но в Калифорнии то же самое. А здесь есть что-то еще. Может, дело в том, что к остальным запахам примешивается запах французских сигарет; или в том, как люди одеваются; или еда заставляет как-то по-особому выделяться соки. Не знаю, но здесь я себя чувствую как в детстве, когда начинали сгущаться сумерки. Как в кино, когда в зале постепенно гаснет свет и ждешь, что вот-вот вспыхнет экран.

– Ну что ж, коли Сен-Гатьен так тебя притягивает, то пари держу, главное тут – в том, как выделяются соки.

– Ему бы стоило поговорить с Шимлером.

– С кем?

– С Шимлером?

– С этим швейцарцем, который всех сторонится?

– Ну да. Он бы сказал, что ваш брат вдыхает ароматы загнивающей Европы.

– Большой весельчак.

– А по-моему, в этом есть смысл, – возразил Скелтон. – Я как раз собирался сказать, и сказал бы, если бы наша умница не перебила меня, что такое же ощущение возникло у меня после чтения Пруста.

– Ну и ну!

– Европа, – гнул свое Скелтон, – подобна старику, очень грязному, раздражительному старикашке. Если ему на ладонь сядет муха, он впадает в ярость. Но на самом деле не муха его беспокоит, его терзает собственное состояние. Он утрачивает силы. Отмирают клетка за клеткой, и с распадом каждой он становится все более раздражителен, а вину за это возлагает на мух. Но уже при смерти он вспыхнет в последний раз и начнет крушить все вокруг себя.

– А Пруст-то, прости Господи, здесь при чем?

– А этот малый сварганил несколько красивых альбомов для наклеивания вырезок и подарил их старику еще до того, как тому стало совсем худо.

– Бог ты мой!

– Не кипятись, дура.

– С тобой успокоишься. Я, конечно, не хуже других могу тут целый спектакль разыграть, но что, – голос Мэри стал серьезным, – если я скажу, что, слушая твои разглагольствования о Прусте, я испытываю такие же ощущения, как когда читаю цветные приложения к воскресным газетам? Тогда ты поймешь…

– Ну что за бред!

– Противный мальчишка!

Уоррен драматически вскинул руку:

– Мистер Водоши, я обращаюсь к вам!

– Не стоит. Он тоже считает, что ты чокнулся. – Мэри вдруг понизила голос до шепота: – Тихо! Вон еще один полоумный идет.

К нам прямиком направлялся то ли покинувший фрау Фогель, то ли покинутый ею Дюкло.

– Мне есть что сказать ему, – мрачно буркнул Скелтон.

– Ну что ж, дети мои, – торжественно провозгласил месье Дюкло, – дождь кончился.

– Если это говорит он, то тут точно какая-то лажа. – Скелтон повысил голос: – Скажите, месье, qu'est се que vous voulez dire en disant que ce monsieur ci soit journaliste?[41]41
  Зачем вы нам сказали, что этот господин журналист? (фр.)


[Закрыть]

– S'il vous plaît?[42]42
  Извините? (фр.)


[Закрыть]

– Черт, и почему он не говорит по-английски?

– Англиски, англиски! – Месье Дюкло улыбнулся, как человек, развлекающий ребенка. Затем, призывая на помощь вдохновение, уставился в потолок. Лицо его просветлело. Он щелкнул пальцами и медленно, старательно проговаривая слова, выдал: – Шааарм! Так!

Скелтоны дружно застонали.

Довольный произведенным впечатлением Дюкло повернулся ко мне.

– Замечательный язык, английский. – Он погладил бороду. – Мне очень нравятся американские фильмы. Такие захватывающие, такие душевные. Эти юные американцы очень похожи на героев американских фильмов. Уж не актеры ли?

– Нет, они не актеры. Во всяком случае, – холодно добавил я, – не в большей степени, чем я – известный журналист-международник.

– Прошу прощения?

– Кто-то сказал этим американцам, что я журналист. Им кажется, что это были вы.

– Я? Это невозможно. Зачем бы я стал это говорить?

– Да уж не знаю. Впрочем, я рад, что это не вы. – Я многозначительно посмотрел на него. – Потому что, когда я разыщу сплетника, ему придется несладко.

– Очень хорошо вас понимаю, – с готовностью кивнул Дюкло. – Я сам избил одного типа за меньшее.

– Правда?

Дюкло устроился поудобнее и одарил нас сияющей улыбкой.

– Что он говорит? – осведомилась девушка.

– Оказывается, не он сказал вам, будто я журналист.

– В таком случае он либо сумасшедший, либо лжец.

– Явно сумасшедший.

Месье Дюкло внимательно прислушивался к нам.

– Славная пара, эти американцы.

– Да, очень славная.

– То же самое я сказал и фрау Фогель. Очень умная женщина. Герр Фогель – директор швейцарской государственной энергосистемы. Весьма важный человек. Конечно, я о нем и раньше много слышал. Его бернская резиденция – одно из красивейших зданий в городе.

– А я думал, он живет в Констанце.

– Да, в Констанце у него тоже большая вилла. – Дюкло настороженно поправил очки. – Очень красивая. Он пригласил меня в гости.

– Рад за вас.

– Спасибо. Естественно, я надеюсь, что нам и о делах удастся поговорить.

– Не сомневаюсь.

– И весьма возможно, мы окажемся полезными друг другу. Кооперация, понимаете? В бизнесе это очень важно. Именно это я и пытаюсь втолковать своим рабочим. Если они кооперируются со мной, я буду кооперироваться с ними. Но начать кооперирование должны они. Кооперация не может быть односторонней.

– Разумеется.

– О чем это он, ради всего святого? – спросил Скелтон. – Он раз десять повторил слово «кооперация».

– Говорит, что кооперация очень важна.

– А что, он…

– Вам известно, – прервал нас месье Дюкло, – что майор и мадам Клэндон-Хартли завтра уезжают?

– Да.

– Судя по всему, кто-то одолжил им деньги. Странно, правда? Я лично ни за что не стал бы давать ему в долг. Он просил у меня десять тысяч франков. Мелочь. Без них я не обеднею. Но это вопрос принципа. Я бизнесмен.

– Десять? Мне казалось, что речь идет о двух тысячах франков. Во всяком случае, раньше вы называли мне эту сумму.

– Его аппетиты растут, – небрежно бросил месье Дюкло. – Есть, вы уж мне поверьте, в этом типе нечто криминальное.

– Да? А мне не показалось.

– У бизнесмена должен быть нюх на криминал. К счастью, преступники-англичане довольно бесхитростны.

– Правда?

– Да, это широко известный факт. Преступник-француз – змея, американец – волк, англичанин – крыса. Змеи, волки и крысы. Крыса – очень простое животное. Она нападает, только если загнать ее в угол. Во всех остальных случаях просто огрызается.

– И вы всерьез считаете, что майор Клэндон-Хартли – преступник?

Медленно, значительно месье Дюкло снял очки и похлопал меня оправой по руке.

– Присмотритесь к нему получше, – сказал он, – и вы увидите крысу. Более того, – победоносно добавил месье Дюкло, – он сам мне в этом признался.

Фантастика.

Скелтоны, устав от попыток разобрать что-нибудь в стремительной французской речи месье Дюкло, отыскали экземпляр «Иллюстрацион» и, громко хихикая, принялись пририсовывать усы изображенным в нем персонажам. Я попытался поймать взгляд девушки, но безуспешно. Пришлось остаться с месье Дюкло один на один. Он придвинул стул поближе ко мне и заговорил с энтузиазмом:

– Конечно, это между нами. Майор-англичанин предпочел бы не раскрывать своего истинного лица.

– Какое такое истинное лицо?

– Так вы что, ничего не знаете?

– Нет.

– Ах вот как. – Он погладил бороду. – В таком случае я, пожалуй, умолкаю. Он положился на мою скромность. – Дюкло встал, бросил на меня многозначительный взгляд и удалился.

Краем глаза я заметил, что в холл входят Кохе с Шимлером. Месье Дюкло поспешил перехватить их. Я услышал, как он сообщает, что дождь прошел, Кохе вежливо выслушал сообщение, но Шимлер, не останавливаясь, обогнул их и направился ко мне. Вид у него был совсем болезненный.

– Я слышал, завтра вы отбываете, Водоши.

– Да, а больше вы ничего не слышали?

– Нет. – Он покачал головой. – Полагаю, хорошо бы прояснить кое-какие вещи. Кохе кажется, что в пансионате что-то происходит за его спиной. Его это сильно беспокоит. А вы вроде можете кое-что раскрыть.

– Боюсь, ничем не могу быть полезен. Если Кохе хочет обратиться в полицию…

– Ну вот, так я и думал! Стало быть, вы из полиции.

– Из полиции, но не полицейский. И еще одно, герр Хайнбергер: не советую вам говорить со мной слишком долго. Утром видели, как я выхожу из вашего номера. И некий господин учинил мне допрос по этому поводу.

– И вы ответили на вопросы? – Он выдавил из себя улыбку, более похожую на страшную гримасу, и посмотрел мне прямо в глаза.

– Я предложил максимально правдоподобное объяснение.

– Что ж, приятно услышать, – мягко сказал он и, кивнув мне и Скелтонам, вернулся к Кохе.

– Вот, стало быть, каков он, пророк застоя, – проговорила Мэри Скелтон. – Нельзя сказать, чтобы он выглядел слишком жизнерадостно, верно?

Не знаю почему, но это замечание меня задело.

– Надеюсь, когда-нибудь, – горячо возразил я, – я смогу вам кое-что рассказать об этом человеке.

– Чую запах тайны. Может, расскажете прямо сейчас, мистер Водоши?

– Боюсь, не получится.

– Плохи ваши дела, – заметил ее брат, – теперь покоя не ждите. Мэри, смотри! Лупоглазый со своей девчонкой освободили стол. Может, сгоняем партийку? Вы как, мистер Водоши?

– Да нет уж, сами играйте.

Они встали и направились к бильярдному столу. Я остался наедине со своими мыслями.

Сегодня, говорил я себе, скорее всего последний мой вечер на свободе. Надо запомнить этих людей. Надо сохранить в памяти эту картину: Фогели и чета Клэндон-Хартли разговаривают друг с другом, а Дюкло слушает и, поглаживая бороду, ждет момент, когда можно вклиниться в беседу; Кохе говорит что-то Ру и Одетт Мартен; Шимлер сидит один, рассеянно перелистывая страницы какой-то газеты; Скелтоны склонились над бильярдным столом. И вместе со всем этим – теплая, душистая ночь, капель на террасе, легкий плеск волны о прибрежные камни, звезды и луна, струящие свет сквозь ветви деревьев. От всего веет миром и покоем. Но мира нет. Снаружи, в саду, полчища насекомых пробираются по мокрым веткам и стеблям в поисках пищи – всегда настороже, готовые схватить добычу или стать ею. Во тьме разыгрываются разнообразные драмы. Ни минуты затишья, ни минуты покоя. В ночи кипит жизнь, в любой момент готовая обернуться трагедией. А в помещении тем временем…

В противоположном конце холла возникло какое-то движение. Фрау Фогель, поднявшись с места, застенчиво улыбалась окружающим. Муж вроде уговаривал ее сделать что-то. Я увидел, что Кохе оборвал свой разговор с Ру и направился к фрау Фогель.

– Мы были бы весьма признательны, – донеслись до меня его слова.

Она неуверенно кивнула. Затем я с удивлением увидел, что Кохе ведет ее к стоящему у стены пианино и откидывает крышку. Она неловко села на стул и пробежала своими короткими толстыми пальцами по клавишам. Шимлер оторвался от газеты. Ру нетерпеливо уселся поглубже в кресло и посадил мадемуазель Мартен на колени. Фогель торжествующе огляделся. Дюкло выжидательно потеребил очки.

Фрау Фогель заиграла один из вальсов Шопена.

Я заметил, как Шимлер, подавшись вперед, со странным выражением следит за неуклюжей, расплывшейся фигурой, этими дурацкими воланами, трясущимися от стремительных движений ладоней и рук.

Ясно, что в свое время у фрау Фогель был талант. Ее игра отличалась неким странным увядшим очарованием, напоминая подарочную коробку со старыми бальными платьями. Я скоро перестал думать о фрау Фогель, и музыка захватила меня.

Когда она доиграла, в холле на мгновение повисла мертвая тишина, затем раздались громкие аплодисменты. Фрау Фогель зарделась и, повернувшись на сиденье, обеспокоенно посмотрела на Кохе. Она уже начала было подниматься, но муж попросил ее поиграть еще, и она послушно вернулась на место. Задумалась вроде ненадолго, потом прикоснулась пальцами к клавишам, и по холлу мягко поплыла музыка Баха: «Иисус, радость человеческого желания».

Бывало, я возвращался после работы домой и, даже не давая себе труда зажечь свет, устраивался поуютнее в мягком кресле и сидел неподвижно, расслабленно, впитывая в себя приятную слабость, что охватывает все члены, когда они пребывают в покое. То же самое испытывал я сейчас, слушая, как играет фрау Фогель. Только на музыку с благодарностью откликалось не тело, а мой уставший мозг. А на месте приятной слабости, медленно растекающейся по членам, оказалась мелодия хорального прелюда, обволакивающая сознание. Я закрыл глаза. Вот слушать бы так и слушать. Если только…