Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрих Кош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Тонкая пестрая змея, вспугнутая его шагами, скользнула к старой ограде и, просунувшись в щель головой, вобрала в нее все свое длинное тело. Потянуло запахом моря. И тропа говорила о близости моря – знакомая тропа, не раз уже выводившая его на берег. Еще несколько метров, и, раздвинув, словно полы театрального занавеса, ветви лаврового куста, он ступит на песок бухты, раскинувшейся полукружием античного театра, одним взглядом охватив с возвышения амфитеатра всю ширь открывшегося моря с парусниками вдали, под порывами легкого бриза медленно приближающимися к родным берегам.

Ветка дикого граната до крови расцарапала его вспотевшее плечо. Еще два-три шага. Море открылось его глазам – пустынное, в гребешках разгулявшихся волн, теряясь границей в знойном, мглистом мареве. На побелевшем раскаленном песке виднелись следы ног. Справа, под скалами, лежало знакомое красное полотенце и возле него – скинутой змеиной кожей – горка одежды. Женщина входила в море. Обнаженная.

Она двигалась не торопясь, робея, но продлевая удовольствие. Сантиметр за сантиметром, словно утопая в песке морского дна, сокращалась восьмерка ее фигуры, узкая в талии, позолоченная ровным загаром, пока наконец вода не скрыла ее всю, оставив только голову. Выбрасывая руки далеко вперед уверенными взмахами хорошего пловца и поднимая ногами фонтаны брызг, она проплыла немного и, перевернувшись на спину, посмотрела на берег как раз в тот момент, когда он с той же замедленностью в движениях сходил песчаным откосом.

Она не удивилась и не испугалась. Спокойно наблюдала за его приближением, едва заметно подгребая, чтобы удержаться на месте. Море полоскало, перебирая, ее волосы.

Он сошел к красному полотенцу, глядя на нее безмолвно и неотрывно. Сбросил с ног сандалии. Расстегнув застежку на поясе, стащил брюки и, оставив их лежать на песке где-то между ее купальным костюмом и красным полотенцем, стал спускаться к морю, по-прежнему не сводя с нее глаз и почти не ощущая раскаленного песка у себя под подошвами.

Подошел к воде; она лизнула его ноги. Он вошел глубже. В спокойном ожидании давно назначенного свидания, не ободряя его ни улыбкой, ни взглядом, женщина покоилась на волнах, словно нежась в постели, закрытая до подбородка синим покрывалом моря, под которым угадывалось колебание ее большой нестянутой груди. Он заходил все дальше в воду и, погрузившись до пояса, под ее прикрытием снял с себя купальные трусы и вышвырнул на берег. И с чувством подлинного освобождения поплыл к ней, огромной распластавшейся медузой покачивавшейся на воде. Ему показалось, что она одобрительно кивнула ему.

Он не испытывал ни желания, ни стыда, взволнованный чистотой и естественностью того, что с ним происходило. Женщина, загадочная и молчаливая, была от него еще далеко, а он, словно впервые погрузившись в море, всем телом своим ощущал ласковое прикосновение и свежесть вновь познанного чуда – воды!

Он подплыл к ней.

– Что-то вы опаздываете сегодня! – проговорила она, стараясь казаться спокойной и сдержанной, но голос ее, как бы усиленный резонирующей глубью моря, предательски зазвенел над водой: – Где это вы задержались?

Они вернулись к берегу. Как дети, держась за руки, вышли из воды. Не глядя друг на друга. Он только видел краем глаза, как при ходьбе, переливаясь, словно на волнах, трепетала ее большая, напряженно поднятая грудь.

XXXIV

Возвращались они через лес, в этот давно переваливший за полдень час, принявший в свою тень все крылатое и жужжащее. Мухи неотступно осаждали свежую ссадину на его плече. Адский зной и гул дурманил голову.

Они шли молчаливые, усталые, задумчивые и расстались перед селом.

Дома он нашел на кухонном столе покрытый тарелками от мух уже остывший обед. Станы не было видно; должно быть, ушла или легла спать. Чего-то поев на ходу, он поднялся к себе в комнату, к счастью затемненную. Сполоснул руки под умывальником, стянул с себя одежду и лег навзничь, ничем не закрываясь, как только что лежал подле нее на песке.

Итак, все же это случилось. Вопреки его благим намерениям и планам. Но просто и естественно, с ни к чему необязывающей легкостью. Почти без слов и объяснений. И расстались они, не спросив имени друг друга, не назначив свидания.

Но заснуть он не мог. Поднялся и спустился на берег, когда солнце стояло еще высоко. Не захотел подойти и к старику, в тени латающему сети. Не глядя по сторонам, прошел через село, незамеченным миновал дом Филиппа Водовара и углубился в лес, к дальним бухтам, той самой тропой, которая сегодня привела его туда.

Духота и зной сгустились под сосновым шатром. С первых же шагов его атаковали тучи комаров и мошкары, возмущенных вторжением незваного пришельца на территорию их законной вотчины. Он отражал нападение, отбиваясь от них с помощью майки. В висках стучало, слабость накатывала на него волнами, он пожалел, что вышел из дому. Торопливо спустился к морю, подгоняемый к месту совершенного преступления безотчетным импульсом. Прошел, обжигаясь, по раскаленному песку. Его обдало знойным ветром, насыщенным подхваченным с пляжа песком.

На том месте, где они лежали днем, сохранились оттиски их тел. В грубых отпечатках, вдавившихся в песок, было что-то от помятой, истоптанной травы, оставленной туристами на зеленой поляне вместе с арбузными корками, консервными жестянками и бумажным сором. Было нелепо стоять здесь под солнцем над оскверненным, поруганным и униженным святилищем их мимолетной, но искренней любви, и он поспешил от него прочь. В бесцельном и выматывающем скитании по берегу убил он остаток дня и вернулся в село перед самым заходом солнца, чтобы хотя бы взглядом проводить уходивший в море баркас деда Томы с завербованным для подмоги мальчишкой. Издали послал он привет старому Харону, склонившемуся над веслами.

У села его встретили гомон и крики. Возбужденные женщины толпились на дороге.

– Залетный! – окликнул его Капитан, на своих длинных ходулях спеша к нему через ограды и межи. – Стой! Ты нам как раз и нужен.

– Что еще случилось? – отозвался он, пытаясь пробиться сквозь орущую толпу. Капитан уже преодолевал последнее препятствие.

– Пошли, пошли, я тебе покажу! – вцепился он в приезжего и, схватив под мышки, повлек за собой. – Филипп Водовар до полусмерти избил свою бабку палкой. Череп ей раскроил. Там она, в моем дворе.

– Что это он? За что?

– Почем мне знать? Это уж милиция установит. Надо вызвать милицию и составить протокол.

Словно огромный муравей, тащил Капитан свою жертву через канавы и межи, пока наконец не приволок в свой двор. Его загромождали разбитые бочки, заржавевшие якоря, старые кастрюли и осколки корабельных ламп. На двух соединенных досках, покрытых мешковиной, с рваной, засаленной подушкой под головой, словно на одре, лежала бабка Мара. По селу разносились женские вопли:

– Убил! Насмерть убил! Череп проломил несчастной!

От бабки несло ракией; она была мертвецки пьяна. Один чулок сполз, оголив колено в чешуйчатой корке грязи. Под правым глазом у бабки красовался запекшийся кровоподтек, из полуоткрытого слюнявого рта вырывались не то стенания, не то храп.

– Отходит! – произнес Капитан. – Хрипит уже!

Окна водоваровского дома закрыты от любопытных взглядов ставнями. Женщины с кудахтаньем и гвалтом придвинулись к владениям делопроизводителя, а бабка Мара, пожевав еще немного беззубым ртом, пробормотала что-то невнятное и успокоилась – по всей видимости, заснула.

– Ой, боже мой, умирает! – заквохтали женщины, как вдруг в соседнем доме отворились ставни одного из окон и в нем появился сам хозяин в шляпе, с палкой в руках и очками на носу.

– Попробуйте подойти, я вас ошпарю кипятком. Вон он у меня уже кипит в горшке, – провозгласил он и добавил: – В порядке предусмотренной законом самозащиты. Разойдитесь, именем закона! – пророкотал он и с треском захлопнул ставню, а женщины испуганными курицами бросились со всех ног врассыпную.

Капитан Стеван вытащил ручку и протянул приезжему на подпись заявление, заготовленное им для милиции.

XXXV

Проснулся он с тяжелой головой. Плечо болело. Царапина готова была нагноиться; кожа вокруг покраснела, припухла. Погода портилась. Из окна было видно, как над морем поднималась легкая дымка. От влажной духоты, преследовавшей его всю ночь, лоб покрывался испариной.

В предчувствии ненастья дед Тома забросил с вечера только две сети, остальные перегораживали пляж лабиринтами коридоров, не имеющих выхода. В кухне на столе приезжий нашел остывшую еду: Стана теперь с ним почти не встречалась. Он прихватил кусок хлеба и сыра и с книгой под мышкой, жуя на ходу, отправился в бухту.

Ветер и волны стерли вчерашние следы на песке, расписав его отметинами своих смелых набегов. Он расположился под дикой смоковницей, еще отбрасывавшей тень. Но ему не читалось. Не тянуло и в воду. Глядя на свинцовое море, отливавшее потускневшим зеркалом, он попытался собраться с мыслями.

Если художественное мышление есть вид познания действительности, если прекрасное, или, вернее, наслаждение, доставляемое тем или иным произведением искусства, есть наслаждение познанием мира, чем объясняется тогда неувядающая прелесть творений прошедших столетий, вдохновленных устаревшими воззрениями и вкусами, которые не содержат в себе никаких откровений?

Эстетические представления прошлого, должно быть, возвращаются так же, как мода на определенный стиль или интерес к давно забытой и, казалось бы, исчерпанной научной проблеме, иной раз по прошествии времени вновь приобретающей актуальность – в том случае, когда развитие научной и художественной мысли подтверждает и подкрепляет ценность того и другого. Или, может быть, возвращаясь к наследию прошлого, мы узнаем в нем неумирающие и непреходящие истины, которые составляют часть нас самих и нашей судьбы; то общечеловеческое, особенно ярко сохранившееся в архитектуре и изобразительном искусстве, что до сих пор, формируя наш вкус, удовлетворяет нашим духовным запросам и отвечает сокровенным внутренним потребностям, оставшимся неизменными, несмотря на все наносы и напластования веков. А может быть, нас изумляет в нем обращенный в прошлое взгляд, взгляд, помогающий историку в свете новых современных познаний оценить и понять значение событий, пережитых нашими предками много столетий назад. Ибо чем иначе обусловлено ретроспективное осознание ценности некоторых стилевых манер и художественных методов, непризнанных и отвергнутых своим и непосредственно следующим за ним временем и возведенных патиной лет до уровня выразителей духа прошедших эпох!

Послышались шаги. Она шла к нему. Без шляпы, густая грива волос откинута назад. Подошла и словно для молитвенного коленопреклонения тщательно расстелила красное полотенце у его ног.

– Здравствуй, – сказала просто. – Я сегодня поздно. Меня девочка задержала; она возбуждена, и ей нехорошо.

Она сняла с себя юбку и белую блузку из прозрачного батиста. Потом, отстегнув бретельки купального костюма, стащила и его и вытянулась рядом.

– Больно? – легко дотронулась она пальцем до поврежденного плеча. – Где это ты расцарапал?

– Вчера о куст, когда выходил на берег.

– Нарывает. Надо бы повязку наложить. Подожди! – Она поднялась и открыла сумку. – Дай я тебе смажу!

Она достала свернутый остаток тюбика с вазелином и, выпустив на палец немного желтой массы, нежными движениями стала смазывать воспаленное место, стоя перед ним на коленях и выписывая грудью круги на его спине.

– Я была в Новиграде. Меня Миле возил. Показывала малышку врачу. У нее врожденный порок сердца, поэтому ее нельзя на солнце выводить.

Она придвинулась к нему ближе. Обвила сзади руками и прильнула к нему на мгновение всем телом, но тут же вскочила и стояла перед ним свободно, не стесняясь своей наготы.

– Не хочешь искупаться? – позвала она его, уже входя в воду.

Он покачал головой. Нет, ему не хотелось купаться. При одном упоминании о воде по коже пробегали мурашки. Он зарылся поглубже в теплый песок и смотрел, как она входит в море, касаясь поверхности воды сосками набухшей груди, словно бы еще наполненной молоком. Она была красиво сложена, с тонкой талией и двумя ямками у крестца и на полных округлостях упругих бедер.

Античное, священное и целомудренно-возвышенное исчезло из ее облика. И, чувствуя в себе нараставший протест против этого крупного тела, он подгреб под себя еще песка и, закрыв глаза, замер.

Она вышла из моря. Сейчас, по-собачьи отряхиваясь, она непременно обрызгает его. Он заранее съежился, едва удерживаясь, чтобы не вскрикнуть. Теперь, холодная и мокрая, она, наверное, прижмется к нему, что она и попыталась исполнить, но, почувствовав его недовольство, быстро отстранилась и только подула на горевшее плечо. Это было приятно.

– Болит? – спросила она. – Ты горячий, не жар ли у тебя?

Она опять взяла сумку, вытащила из нее вату и флакон с одеколоном, промыла воспаленное место, снова смазала рану и залепила пластырем.

– Вот так! – От усердия она помогала себе языком. – Теперь должно пройти. Я всегда это ношу с собой на море.

Обращаясь с ним заботливо и по-матерински, она его не слишком донимала расспросами и разговорами.

– Тебе не скучно было здесь?

– Нет, – ответил он. – А почему мне должно было быть скучно?

– Просто без компании и без занятий. И развлечений тут нет.

– Тем лучше! Я беседовал с рыбаками, ходил с ними рыбачить, и этого с меня было довольно.

Словно зная, что может доставить ему удовольствие, она попросила его рассказать о рыбной ловле. Не открывая глаз и нежась на своем песчаном ложе, он пересказал ей все слышанное от рыбаков о сетях и переметах, неводах, бреднях и тралах, о том, как их забрасывают в море, какую рыбу ими ловят и какие ветры в море дуют. Это его успокаивало, отвлекало и вместе с внутренней тревогой изгоняло, казалось, нагноение из воспаленного плеча.

Постепенно стала проходить и головная боль. Над берегом рассеялся сгущавшийся было туман, давивший духотой. С моря потянул бриз. Посвежело, погода выровнялась, гроза прошла краем горизонта мимо них. Идя впереди нее кустарником, он оберегал ее, придерживая ветки, и помогал перелезать через ограды. Она старалась его развлечь и веселила рассказами о местных жителях, которых знала.

Капитан Стеван, главный местный волокита, уже и за ней успел приударить, хотя они некоторым образом родственники. Да и дядька Филипп, бывший делопроизводитель, тоже своего не упустит – до самых недавних пор он держал молоденьких служанок, якобы для отдельной стряпни – как бы, мол, бабка Мара его не отравила. От хозяина Миле надо беречь машину, от дядюшки Американца – время, от Учи – карман. И так далее.

Они расстались у села, не договариваясь, когда и где встретятся снова. «Отдохни и измерь температуру», – проводила она его материнским советом. Он снова был свободен. И это было самое приятное.

XXXVI

Между тем она знала его имя.

Не успел он появиться у гостиницы под вечер следующего дня, как она окликнула его из окна. Словно давно привыкла называть его домашним, уменьшительным именем.

– Саша! – И когда он, вздрогнув от неожиданности, поднял голову, сказала: – Подожди, я сейчас спущусь. Прогуляемся.

И прежде чем сидящие за столиками Капитан, Уча, Баро и Симо Бутылка успели что-нибудь сказать, спустилась к нему. Она была в нарядном синем платье и белых туфлях на высоких каблуках, делавших ее стройнее и выше, почти вровень с ним.

Он поднялся и пошел к ней навстречу, чтобы отойти подальше от столиков.

– Ничего, что я так? – вопросительно глянула она на него, вынуждая его с возмущением отвергнуть ее предположение. Взгляды всех сидящих за столиками были устремлены на них.

– Куда бы нам пойти?

– Не знаю. Ты куда думала?

– Может, съездим в Новиград? Посидим там где-нибудь.

Значит, она знала, что у него есть машина. Он колебался.

– Или тебе не хочется, чтобы тебя видели со мной?

Ему было неприятно объясняться с ней под любопытными взглядами сидящих за столами, но еще неприятней было бы на глазах у всех двинуться куда-то в темноту.

– Идет! – согласился он. – У меня тормоза не в порядке, но ничего. Поедем осторожно… Мы в Новиград, к врачу. Никому ничего там не нужно? – проговорил он оправдывающимся тоном, но никто не откликнулся на его предложение. – Надеюсь, сегодня Уче повезет больше, – добавил он, однако и это не помогло. Уставившись истуканами, все молча взирали на них. В тишине слышно было жужжание мошкары, слетавшейся к свету роями.

В машине он уловил какой-то незнакомый противный запах. Пота или, может быть, немытых ног. Спустил оба окна, чтобы сквозняк продул кабину. Затем и она села в машину и, шурша платьем, устроилась рядом.

– Ты ее не запираешь?

– А зачем?

– Не боишься, что кто-нибудь воспользуется ею?

– Из здешних? Кому такое может в голову прийти?

– Кто знает. А вдруг соблазнится кто-нибудь.

– Не думаю. Да никто из них и водить-то не умеет.

Он выезжал на главное шоссе. Его ослепил автобус, на полной скорости шедший из Новиграда, и разговор оборвался. Шоссе было необыкновенно оживленным для такого времени суток, а может, ему так казалось после двух недель, проведенных в сельской глуши. В обгон и навстречу проносились машины; обочиной шоссе под прикрытием мрака прогуливались парочки отдыхающих. Надо было быть все время начеку, чтобы не налететь на них. Она это поняла и сидела притихшая и безмолвная.

Курортный сезон был в разгаре, и он едва нашел место, чтобы поставить машину, с трудом пробившись сквозь толпы гуляющих, запрудившие узкие приморские улицы городка. За столиками, вынесенными на тротуары перед кафе и отелями, сидели отдыхающие. Духовые инструменты джазовых оркестров воинственно скрестили шпаги. Было шумно и светло, как днем.

Она пригладила прическу, провела помадой по губам и, заглянув в зеркало, поправила нитку бус. И выпорхнула из машины – всадница, соскользнувшая с седла в раскрытые ей навстречу объятия. Подхватила его под руку и больше не отпускала.

– Как хорошо, что мы сюда приехали! Признайся. У нас ведь можно взвыть от одиночества и тоски, – говорила она, на ходу приветствуя кого-то из знакомых. – А в этой толчее и давке забываешь свои горести.

И еще крепче прижала к себе его руку, как бы поверяя ему что-то сокровенное. Но вдруг остановилась, услышав свое имя. Отчаянно размахивая руками над толпой, к ним пробивался парень в канареечно-желтой майке.

– Джина! Какая неожиданность! Постой, подожди! Мы тут. Все наши и еще кой-какие девочки. Эй! – призывал он своих, затерявшихся в толпе. – Посмотрите, кого я встретил!

Он сгреб ее, держа за локти обеими руками, и закачал из стороны в сторону, так что нельзя было понять, собирается ли он ее подбросить или положить на лопатки.

– Слушай! Как здорово, что ты тут оказалась! Сегодня у нас по плану грандиозное веселье. Мы уже слегка под градусом.

– Это Саша! – спохватилась она представить его. – А это Дракче… и компания, – прибавила она, так как, скаля зубы в улыбках, к ним уже приближалось несколько человек. Мужчины были в экстравагантных цветастых майках, предоставлявших оголенным животам дышать и наслаждаться вечерней прохладой. За ними следовали девушки.

– Здорово, пижон! – приветствовал его один из молодых, с окладистой рыжей бородой. – Мы, помнится, старые знакомые. С солунского фронта, первый батальон третьего призыва противоавиационной конницы!

– Замолчи, балда! – отстранил его Дракче. Рыжебородый притворно закачался, грозя рухнуть на землю; компания подхватила его и понесла, словно больного на носилках. Девушки с распущенными волосами составляли свиту.

– Куда вы направляетесь? – спросил Дракче, самый трезвый из всех. – Пошли с нами. В «Полинезию»! За столиками перед отелями немыслимо цивилизованно и смертельно скучно.

– У нас машина, – колебалась она.

– Что у вас? «Рено», старая марка. Не бойтесь, никто ее не стащит.

И они поволокли его за собой извилистыми уличками. Они пересекли почти весь город и узким перешейком вышли к сосновой роще на мысу. В окружении спокойной глади воды мыс этот казался полинезийским атоллом, сосны – пальмами, висящие между ними красные и синие фонари – кокосовыми орехами. Дворик, подобно туземному селению, обнесен тростниковой оградой. Над входом, поддерживаемый двумя могучими резными, пестро разрисованными столбами, тотемами, – широкий соломенный навес; под ним – изукрашенный перьями и в маске племенного колдуна – страж со щитом и при копье. Столы расставлены по кругу под соснами и под веретенообразными кровлями хижин. Обнаженные по пояс кельнеры в коротких соломенных юбочках, как и оркестранты, отбивающие дробь на барабанах, покрыты коричневой краской и расписаны ало-белыми знаками.

Вновь пришедших здесь уже знали, и компании сразу отвели место ближе к приподнятому кругу в середине, где уже толпились танцующие.

Джина села рядом с ним и под столом нашла его руку. И стиснула из благодарности, что он согласился ее сюда привести. А может, в утешение, что по ее вине он оказался в этом обществе и сидел, настороженно сжавшись, перед двумя бутылками, по всей видимости извлеченными из карманов.

– Ну-с! – воскликнул Дракче. – Пока не принесли, начнем, пожалуй, с этого. Ты как здесь очутилась, Джина? – спросил он, глядя на него. – Будет о чем порассказать братишке.

– Миче? Зачем, ты разве не знаешь, что все кончено? Мы расстаемся.

– Брось. Я не знал. Он мне ничего не говорил. Послушайте, ребята, Джина разводится!

– Правда? – поразилась одна из девиц, серой мышью выглядывая из жита своих волос. – Из-за чего? По чьей вине?

– По взаимному согласию. И хватит об этом! А сейчас давайте веселиться! – Она подняла бокал и потянулась к нему чокаться.

Поневоле пришлось выпить. И танцевать. Не только с Джиной, но и с другими девицами. Главным образом с худой напудренной блондинкой, уже заметно захмелевшей, которая особенно льнула к нему, многозначительно заглядывая в глаза и лепеча что-то невнятное. Танцуя, она прижималась к нему всем своим остовом и так крутила хрупкими суставами, что не было никакой уверенности, что они снова попадут на свои места и ее не придется собирать по частям и свинчивать.

После полуночи, когда уже у него от выпитого порядком кружилась голова, на танцевальную площадку, словно поделив между собой арестантское рубище или одежду сумасшедших, вышли парень в бело-синей майке и девушка в таких же полосатых панталонах и показали пародию на танец индейских апачей и старинное аргентинское танго. Их наградили аплодисментами и поднесли по бокалу вина. Осушив до дна бокалы, они хватили ими об пол, а музыка – как будто только и ждала этого знака – грянула туш, стремительно наращивая темп. Оставшись бисировать, танцоры отчаянно запрыгали на месте, будто под ногами у них было битое стекло или раскаленная жаровня. Стекаясь из-за столов, публика пустилась вокруг них хороводом людоедского племени, окружившего котел с кипящей в нем человечиной. Танцевальная пара в центре круга, изображая некое подобие негритянского ритуального танца, в страстном призыве к сближению подаваясь назад и вперед, дергалась и вскидывала нижней частью туловища. Под выкрики сорвавшихся со своих мест улюлюкающих оркестрантов он тоже в каком-то наваждении вслед за другими по-медвежьи неуклюже и неловко кланялся и откидывался назад, едва не опрокидываясь навзничь.

– Джина! – крикнул Дракче. – А ну, Джина, давай!

Танцоры в середине круга отступили друг от друга и, трепеща в экстазе с ног до головы, продолжали бешеную пляску тел, меж тем как Джина, заняв освободившееся место, рывком спустила к бедрам платье вместе с лифчиком и обнажила свое загорелое тело мулатки.

Барабан отбивал тревожный ритм. Музыканты пронзительно улюлюкнули. Видимо, это был отработанный номер.

– Поддай! – визгливо выкрикнул доброволец из публики. – Поддай!

Но Джину не надо было подхлестывать – крутя бедрами и грудью, она ускользала от настигавшего ее своими поцелуями танцора, который ходил вокруг нее на коленях. Музыки не было. Слышался только барабан, выколачивавший неистовую дробь, как перед казнью или смертельным трюком на цирковой трапеции, в то время как она, прикрыв глаза и расставив колени, бешено вращала животом и грудью в исступлении танца. Вдруг она остановилась, огляделась, словно очнувшись от сна, и одним движением подняла на место платье.

– Пошли! Довольно! – схватила его за руку и потащила к столу. – Кончено!

К ним подскочила истерическая блондинка и повисла на нем, обхватив за шею руками и пытаясь найти его губы.

– У-у-у-у! – бормотала она, запуская пальцы в его волосы. – Обожаю седину-у-у.

Ему с трудом удалось от нее освободиться. Тогда она принялась раздеваться, но ее вовремя остановили, словно на распорки пугала, водворив платье на худые ключицы. Блондинка всхлипывала, клонясь в пьяной икоте к столу.

Они выехали из Новиграда одними из последних, рестораны и улицы были уже пусты, и, по его расчету, близился рассвет.

– Золото мое! – сказала она, когда они подъехали к дому, полными и влажными губами закрывая его рот поцелуем. Борясь за воздух, он еще уловил что-то похожее на ее приглушенный стон.

Нетвердым шагом, натыкаясь на ограду, спускался он крутой тропой и, не удержавшись, съехал с трех последних ступенек, выводивших на пляж; по счастью, он не очень ободрался. У источника подставил голову под холодную струю и так, с ручейками воды, стекавшей с волос по лицу, доплелся до дому и поднялся к себе.

XXXVII

Его разбудила Стана – ему надлежало немедленно явиться к Капитану. Его разыскивает милиция.

– Вчера вы вернулись поздно, – укоризненно заметила она. – И я побоялась вас рано будить.

Из всех окон, провожая его взглядами, высовывались любопытные. На берегу не было ни души. Только дети выскользнули из домов, но и они держались калиток.

Милиция ждала его у Капитана во дворе. Было их двое. Представительные, полнотелые, в расстегнутых воротничках – жара успела овладеть уже и тенью. Они сидели за столом, и, судя по стопкам и тарелкам, не теряли времени даром, сейчас они собирались пить кофе. Его встретили хмуро, как незваного гостя.

– Значит, вы и есть тот самый?

– Что значит тот самый?

– Приезжий!

– Да, я действительно приехал из Белграда.

– Ваше имя?

Он назвался.

– Удостоверение личности!

Оба долго и внимательно изучали его документы, положив перед собой на стол.

– С какой целью находитесь здесь? Имеется ли у вас прописка?

Это был настоящий допрос. Допрос преступника, которому не предлагали занять место за тем столом, за которым сидели они. Не сделал этого и Капитан, расположившийся рядом с ними на правах третьего члена следственной комиссии.

– Почему сразу не явились на вызов? Знаете ли вы, что неявка по вызову властей карается со всей строгостью закона?

Старший по чину стукал стопкой по столу, сам себе отбивая такт. Второй записывал ответы, неуверенно водя по бумаге явно малограмотной рукой. Выпив кофе, они закурили.

– Что вам известно о телесных повреждениях, нанесенных здешним жителем Филиппом Марковым Водоваром тупым предметом своей венчанной жене Маре Водовар, урожденной Ивович, и обнаруженных на виске и на теле пострадавшей в виде кровоподтеков и синяков, каковые с учетом возраста вышеназванной гражданки представляют собой серьезную угрозу для ее здоровья и караются по параграфу такому-то и такому-то уголовного кодекса?

Они решили, черт возьми, впутать его в местные дрязги. Ни за что ни про что поссорить с одними, противопоставить другим, лишить покоя и окончательно погубить его отдых.

Все попытки отделаться от свидетельства ни к чему не привели. Милицию не убедили ни его ссылки на то, что, как человека приезжего, его не касаются местные междоусобицы и распри и вообще он мало кого знает на селе, а законный отдых не имеет права нарушать даже милиция. Однако они остались непреклонными, более того, указали ему на статьи, обязывающие граждан давать по требованию властей свидетельские показания, и он вынужден был признаться, что видел бабку Мару лежащей на капитанском дворе с телесным повреждением на виске, происхождение коего он утверждать не берется, ибо оно могло быть равно как следствием удара, так и падения. Не может он также ничего сказать и о синяках на теле пострадавшей, так как он бабку Мару обследованию не подвергал; еще меньше может он сказать о взаимоотношениях данной супружеской четы, про которые ему ровно ничего не известно. Это, собственно, все, что он имеет сообщить.

– Вот видите, что-то вы знаете! – заметил старший по чину. – Могли бы и сами рассказать. Без нашего нажима.

– Это ему не с руки: он с обвиняемым приятель. Он к нему часто заглядывает, пьет у него кофе, слушает заграничные станции, – не сморгнув, подсыпал соли Капитан, глядя приезжему прямо в глаза.

Его отпустили, но через полчаса вызвали снова. Теперь милиция переместилась в соседний двор и сидела за круглым каменным столом дядьки Филиппа. Вместо Капитана на этот раз с ними был бывший делопроизводитель – в черной паре, в белой рубашке при галстуке и с соломенной шляпой на коленях, он примостился сбоку. Кофе, ракия и холодная вода выстроились и здесь перед милицией, но к ним, похоже, никто не притронулся.

– Призываем вас в качестве свидетеля по делу, возбуждаемому Марой Водовар, урожденной Ивович, против Филиппа Водовара, бывшего общинного делопроизводителя, в соответствии с положением закона и учитывая ответственность, налагаемую за дачу неправильных показаний, чистосердечно рассказать все известное вам относительно того, как вышеупомянутая Мара Водовар в указанный день пила ракию и в пьяном виде оскорбляла своего мужа Филиппа Водовара, сына Маркова, подстрекаемая к этому соседом, Стеваном Ивовичем, по прозванию Капитан, так же как и прочими деревенскими женщинами.

Размягченные жарой, милиционеры были менее официальны и непреклонны. Они окончательно запутались в клубке взаимных обвинений и разноречивых показаний, и теперь им хотелось поскорее попасть обратно и Новиград и вздремнуть в прохладе своих канцелярий.

А тут еще и он, исполняя возложенную на него роль, принялся объясняться в том смысле, что, кроме сообщенного ранее, ничего-де другого не видел и не слышал, что могло бы быть приведено в качестве денных и полезных свидетельских показании, могущих пролить какой-то свет на дело. Вообще-то говоря, насколько ему известно, старуха не без предрасположенности выпить при случае. Однако из личных наблюдений он не берется утверждать, пила ли она на соседнем дворе в тот критический день и тем более наносила ли оскорбления своему мужу Филиппу Водовару, сыну Маркову, бывшему общинному делопроизводителю, в настоящее время находящемуся на пенсии.