Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрих Кош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Назавтра он притащил мне рукописный текст «Соглашения о купле и продаже недвижимости», «заключенного между продавцом, с одной стороны, и покупателем – с другой, коим покупатель обязуется выкупить недвижимость, а продавец, как владелец данной собственности, обязуется передать его во владение покупателю – все это на основании предварительной договоренности между покупателем и продавцом в отношении вышепоименованной недвижимости». И тому подобное, написанное затейливым писарским почерком на засаленной, помятой, вчетверо сложенной бумаге. – Не беспокойся, – уверял и успокаивал меня он. – Я все устрою, all right!

Но в город идти отказывался наотрез. Для чего без надобности тратиться и ноги ломать по дорогам. А уж если за печатью дело стало, ее нам и тут, в общине, прихлопнут. Так он тянул до самого моего отъезда, а накануне вечером, потребовав с меня остаток денег, торжественно вдруг заявил:

– Сегодня ложись пораньше! Завтра чуть свет отправляемся в город.

Утром я его, однако, едва растолкал и насилу притащил к отходу автобуса. Мы сели рядом и все время молчали, будто на похоронах. Молчали и пробираясь узкими проулками к суду; он в сумрачной задумчивости, переживая, видимо, разлуку со своим владением; я, возбужденный хотя и неполным, но близким осуществлением давнишней мечты. Однако стоило нам переступить порог суда, как мой спутник вдруг совершенно изменился и взыграл духом, словно бы пришел к себе домой. Послал служителя купить нам гербовые марки, лизал их языком, широким, как лопата, и, подражая почтальонше, со стуком припечатывал кулаком к бумаге. Балагурил с делопроизводителем из судебной канцелярии и называл по имени чиновника, регистрирующего оформление сделки. Потом обнял меня, но, не дотянувшись до щеки из-за нависшей дули своего носа, символически облобызал двукратно, чмокая воздух.

– Ну, в добрый час! – воскликнул он, как будто бы и у него с души спал тяжелый камень, и мы пошли с ним в ближайший трактир вспрыснуть благополучное завершение дела.

– Залетная птица, – рекомендовал он меня там, похлопывая по плечу и подмигивая, но я на него не обижался и все время представлял себе, как, словно гриб, на берегу растет и поднимается мой белый дом у моря. К вечеру мы едва доплелись до автобуса.

Из трактира он прихватил с собой бутыль ракии и в пути, насколько позволяли колдобины тряской дороги, прикладывался к ней, потчуя попутчиков и сам выпивая за их здравие. Но потом изнемог и заснул у меня на плече. Я его разбудил и кое-как довел до дому. Он пробормотал что-то среднее между прощанием и ругательством и, пошатываясь, исчез за калиткой.

Больше мы с ним не виделись. Я уезжал рано утром. Перед отъездом я еще раз обошел свою усадьбу, ступая по земле осторожно, как по драгоценному ковру. Мне казалось, что я совершил обряд освящения первого камня фундамента. Проселочной узкой дорогой поднявшись к шоссе, я бросил прощальный взгляд на пустынный берег, спокойное море – и уехал.

Итак, решено.

Дома, в Белграде, я обновил знакомство с архитекторами и несколько дней, как модные журналы, проглядывал и перелистывал периодические издания по архитектуре. А потом поспешно и убыточно продал все, без чего мог обойтись, только чтобы набрать необходимую сумму.

Однажды в полдень, когда я был занят дополнением и усовершенствованием планов дома, почтальон принес мне письмо. На нем была судебная печать. Опасливо повертев конверт в руках, я вскрыл его. Там значилось:

«Настоящим уведомляем вас о невозможности удовлетворить вашу просьбу об утверждении вас в правах собственности на купленный земельный участок ввиду неимения таковых прав у его прежнего владельца, коему принадлежала лишь 1/64 его часть, соответственно переведенная на ваше имя, о чем в книге актов сделана запись. Начальник судебной канцелярии…» И прочее.

Я немедленно написал письмо «прежнему владельцу» Американцу, но оно осталось без ответа; месяц спустя письмо возвратилось нераспечатанным с пометкой о выбытии из села указанного в нем адресата. Тогда я обратился к одному из ближайших его соседей и после долгого молчания получил от него ответ. Корявыми и нетвердыми письменами он извещал меня о том, что знакомый мой вскоре же после моего отъезда подался снова в Америку, и удивился, что я об этом ничего не знал. Он еще оттуда никому не писал и адрес его неизвестен.

Из ящика письменного стола я достал синюю пачку с надписью «Дом на море». Я стал ее внимательно проглядывать и перечитал еще раз «Соглашение о купле и продаже недвижимости». В комнате была моя жена. Она сидела напротив и наблюдала за мной.

– Послушай! – обратился я к ней, – сколько будет шестьдесят четвертая часть от ста двадцати восьми метров?

– Сколько? Два метра!

– Два метра! – подтвердил и я, закрывая синюю папку и запихивая ее глубоко во мрак ящика. – Два квадратных метра, – уточнил я. – А впрочем, если вдуматься как следует, оказывается, и этого достаточно!

И мне представилось: море! Где-то на юге. В тихой маленькой бухте, окруженной маслиновой рощей, вдали от людей и жилья. Узкая полоса на берегу, словно белый кант на отложном воротнике матроски. Одинокая лодка вытащена на отмель, одинокая птица, мерно взмывая и опускаясь, реет над морским простором. Сосновый темный бор, устремивший к небу неподвижные вершины, и в его тени на двух квадратных метрах приобретенного земельного участка каменная белая плита с моим именем. Сушатся на песке растянутые сети, и какая-то женщина, хлопоча по хозяйству, выходит из дома на берег и снова скрывается в доме. Лица ее не видно, не слышно шагов. Тишина уединения, умиротворение отрешенности.

Перевод Т. Вирты

УТРО

Тот, что повыше и покрасивее, в сомбреро, пес рыбу: несколько крупных экземпляров прямо в сети. Тот, что поменьше, в сине-белой тельняшке, тащил весла и с трудом поспевал за ним. Было раннее утро, солнце только что осветило верхушки самых высоких деревьев, и парок от теплого дыхания на листьях нижних веток еще не появился, чтобы потом загустеть в росу.

Молчали, прислушиваясь к собственным шагам, и намеренно оттягивая приятное мгновение, когда можно будет остановиться, закурить и сделать глубокую, во все легкие, затяжку. Они миновали последние дома поселка, мастерскую, где чинят лодки, и вошли через калитку в парк с темными деревьями. На площадке перед гаражом еще спали глубоким сном тесно поставленные машины. Парень в синем комбинезоне тащил резиновый шланг, готовясь будить их умыванием. Он заметил их, когда они проходили, и махнул рукой; и они ответили ему молча, чтобы не нарушать утренней тишины.

Когда они свернули на узенькую тропку, которая вела к заливу, застали на ней двух девушек. Те заслышали их шаги и встрепенулись словно два диких зверя, застигнутые врасплох в лесной глуши. Девушки растерялись, не зная, куда податься и где спрятаться; метнулись в сторону, освобождая им путь, пропуская их. Здесь, в глубине парка, зажатые с обеих сторон сухостоем, казалось, эти четверо очутились в каком-то огражденном пространстве. Они стояли, прислонившись к невидимой стене, и, словно между ними уже установились какие-то отношения, все четверо не знали, что делать: приветствовать друг друга или отводить глаза.

Одна была блондинка, другая – брюнетка, обе в блузках и белых шортах – у брюнетки бедра чуть шире. Вблизи они оказались несколько старше; скорее всего это были молодые женщины, а не девочки или девушки, как это показалось издали. Мужчины приблизились, поравнялись, прошли, видя их нечетко, лишь краем глаза, но чувствуя их запах и почти слыша удары перепуганных сердец. Наконец прошли. Чуть сбавили шаг. Первым обернулся тот, что повыше; затем и тот, что поменьше и помоложе. Женщины стояли на прежнем месте, в стороне от тропки. Смотрели вслед, еще неподвижные, даже не пошевельнувшись, совсем как пешеходы на дороге, мимо которых промчалось что-то, заставившее их отпрянуть, и вот, осознав грозившую им опасность, они вновь поднялись на дорогу, вытянув губы трубочкой, чтобы присвистнуть.

– Пошли! – позвал их тот, что повыше. Он стоял склонившись в сторону, придерживая рукой рыбу. – Пошли с нами!

На удивление, обе послушно опустили руки с сухостоя, за который цеплялись словно за надежный якорь, застенчиво улыбнулись, сделали шаг, другой и вот уже шли по направлению к ним. Тогда тот, что пониже, отодвинулся от своего приятеля и посторонился, освобождая середину тропки. Они подождали, пока женщины поравняются с ними, и зашагали вместе, касаясь друг друга локтями и плечами. Женщины шли послушно, хотя чувствовалось, что они еще колеблются; какое-то неясное возбуждение мешало им согласовать свои шаги, бросая их от одного к другому на узенькой дорожке.

– Выпьем чего-нибудь, – сказал тот, что повыше. Говорил он спокойно и уверенно, как говорят люди, привыкшие, чтобы их слушали даже тогда, когда они не приказывают и не повышают голоса. – Здесь, на берегу, есть уютный ресторанчик.

– Не знаем, удобно ли? – спросила блондинка, глядя ему прямо в лицо; голос у нее был звонкий, а улыбка мальчишеская. – Мы убежали! Нужно бы поскорее вернуться.

– Убежали? Откуда и от кого?

– Сверху, с дороги, и если нас не окажется, когда они вернутся, автобус уйдет и останемся мы здесь навсегда. Придется тогда вам заботиться о нас.

– С удовольствием. Будем кормить вас рыбой, а вы нам станете чинить сети, – сказал тот, что поменьше. – Вот и ресторанчик. Мы отпустим вас, когда вам пора будет двигаться.

Дорога пошла чуть под уклон, и, намеренно не ускоряя шага, они сейчас почти бежали. Среди зелени деревьев краснели большие маки зонтов. В заливе поблескивало солнце, отражаясь от поверхности моря, словно от зеркальца в беспокойной руке озорного ребенка.

Было еще слишком рано для купальщиков и гостиничной публики. Пляж влажный и свежий, не оскверненный следами человеческих ног. Кельнер стирал со столов росу и расстилал пестрые скатерти. Положив рыбу и весла, сели и наконец закурили, забыв глубоко и с наслаждением затянуться.

Предложили женщинам; отказались – не курили.

– А я вас знаю! – сказала блондинка, обращаясь к высокому, осветив его своим взглядом. – Мы жили в одном городе, почти на одной улице.

– Должно быть, вы были еще девчонкой с косичками и бантиками.

– А вот и нет! Я уже давным-давно была замужем и водила за ручку ребенка. А узнала я вас по фотографиям в газете и запомнила по манере одеваться: широкополая шляпа, рубашки из тонкого шелка, брюки и легкие туфли одного цвета. Ну и по фигуре и походке, если угодно. Я хотела с вами познакомиться, но вы меня, разумеется, не замечали.

Она опустила губы в чашечку с кофе, словно птица клюв, и вынуждена была на мгновение замолчать.

– А моего друга? – спросил высокий покровительственно. – Он куда примечательнее меня.

Она посмотрела прищурившись, как это делают близорукие люди, тоже испытующим взглядом, но без подлинного интереса.

– Два дня назад я видела вас наверху, на дороге. Ехала с мужем и еще издалека узнала вас по шляпе и походке.

– И мне господин кажется знакомым, – сказала брюнетка, глядя на того, что ниже ростом. – Может, вы когда-нибудь приезжали в Панчево? – Говорила она с иностранным акцентом, подыскивая слова. Замолчала внезапно, словно проговорилась, и можно было с уверенностью сказать, что больше она ничего не сообщит, сколько бы ее к тому ни подстрекали.

– Вы мадьярка? А как вас зовут?

– Ютка, – сказала она.

– Ютка! – выдохнул меньший, словно имя это уже само по себе требовало быть повторенным. Она была старше блондинки и не столь красива. Держалась спокойно, хотя чувствовалось, что внутри вся дрожит.

– И вы замужем, Ютка?

– Да, – ответила она.

– Дети есть?

– К сожалению, нет.

– А у меня двое! – похвалилась блондинка. – Мальчик и девочка.

– И сами еще кажетесь ребенком. Как вас зовут?

– Любица! Но все зовут меня Буба. – Она поставила чашку на стол. – Ну вот, теперь мы должны идти. И то бегом.

– Что вы так торопитесь? – спросил тот, что поменьше, почти с грустью.

– Утро на редкость красивое.

– Утро прекрасное!

Никто не заметил, кто первый произнес эти слова, – настолько все одинаково чувствовали. Некоторое время сидели молча. Когда блондинка заговорила опять, голос ее был менее звонким, старее, а лицо серьезным.

– Пошли, – сказала она поднимаясь. – Сегодня мы у самого дома отдыха застали автобус, он вот-вот отправлялся. По утрам он ходит сюда и тут же возвращается. Мне взбрело в голову прокатиться, и шофер согласился нас подвезти; дал нам времени пройтись парком, пока будет нагружать товар. Мы опоздали, а скоро проснутся мужья, и мы еще должны приготовить им завтрак.

Они стояли, опять тесно прижавшись одна к другой, у противоположной стороны стола, и он их разделял и защищал.

– Мы вас проводим, – предложил высокий.

– Нет, не нужно. Одни мы быстрей.

– Тут, справа, есть тропинка напрямик.

– Не беспокойтесь. Не потеряемся.

– Тогда счастливого пути!

Они уже удалялись. Блондинка еще успела обернуться.

– Прощайте! И спасибо! – крикнула она, махнув им рукой.

– До свиданья! – ответил тот, что поменьше, но они уже этого не слышали.

Расплатились. Опять нагрузились багажом и продолжали свой путь. Кельнер не спеша собрал посуду и, словно стирая все следы, поставил стулья на места. Теперь все было готово к приему первых посетителей.

Перевод Р. Грецкой.

ДРУЗЬЯ

С Протичами мы друзья. По крайней мере раз в неделю собираемся вечером у них или у нас. Вместе ходим в кино или в театр, наши жены почти ежедневно говорят по телефону, мы поздравляем друг друга с днем рождения, посылаем открытки из служебных поездок и всегда привозим друг другу хотя бы маленькие символические подарки. Обязательно советуемся по серьезным вопросам, таким, как покупка автомобиля, стиральной машины или выбор места для летнего отдыха, обсуждаем, как водится, важные общественные и политические новости, а также наших общих знакомых. И все это уже более пятнадцати лет.

Встретились мы летом, случайно, по совету приятелей попав в один и тот же профсоюзный дом отдыха. Здесь, в многолюдье трудовых семейств, нас окружавших, супружеская пара Протичей сразу обращала на себя внимание. Это были две замкнувшиеся в себе, близкие нам физиономии городских интеллигентов с выражением того же неприятия среды, куда они нечаянно попали, если только не большего – презрения к ней. Несколько раз мы перехватили их взгляды, обменялись негодующими репликами, а после стали и здороваться. Из этой первоначальной стадии наших отношений совершенно самопроизвольно развилось ощущение солидарности, чуть ли не классовой, постепенно переросшей в некий род союза. Мы купались на одном и том же краю пляжа, ели в одном и том же углу ресторана и только вместе чувствовали себя менее потерянными в этой чуждой нам толпе. Мы были уже более чем просто знакомые.

Началось, как это всегда бывает, с осторожных, окольных расспросов.

– Они из Белграда. Это по выговору видно, – строила догадки моя жена.

– Скорее всего, работники просвещения, – мерял я их со своей колокольни.

– Наверное, так же, как и мы, на удочку попались, – приходили мы к выводу и из обмена короткими вступительными фразами стали дополнять складывающуюся картину о них, как они свою – о нас.

Первые впечатления оказались довольно верными. Она, Теа Протич, – врач медпункта той самой школы, в которую с осени пойдет наша дочка; он, Данило Протич, – редактор кинорубрики столичной газеты, а по призванию и главным интересам, по его собственным словам, кинематографист. Мы установили, что наши жены родом из одних краев и даже некоторое время учились в школе в одном и том же месте, хотя раньше не были знакомы (Теа Протич моложе моей жены на шесть лет). Они с первых слов обнаружили целый перечень общих знакомых и ярких воспоминаний из поры девичества. В свою очередь Данило Протич и я открыли в своих занятиях ровно столько родственных черт и точек соприкосновения, сколько требуется для взаимопонимания, но и достаточно различий, чтобы не ощущать себя ни конкурентами, ни соперниками.

У Протичей была машина, в то время у нас еще редкость, а так как до ближайшего места, где можно было купить газеты или достать лекарства, было добрых пять километров, то и это оказало несомненное влияние на наши отношения. Они с готовностью предложили нам свои услуги, и, хотя вначале мы стеснялись ими злоупотреблять, в конце своего пребывания на отдыхе почти ежедневно оказывались у них в машине, в том обособленном тесном мирке, который отгораживает автомобилистов от прочей публики, а их самих еще больше сближает. Страстный фотограф-любитель, Протич снимал нас во всех видах своими камерами, а когда наша маленькая дочь получила сильное расстройство желудка – неизбежное следствие антисанитарных условий и неумеренного увлечения инжиром и виноградом, – Теа Протич ревностно взялась ее лечить лекарствами из их походной аптечки. В ответ на любезность наших новых друзей Рада по нескольку раз в день варила в нашей комнате кофе, приглашала их посидеть в тени нашего зонта, а я, хотя и безуспешно, предлагал кое-что из книг, захваченных с собой из города. Несколько раз мы вместе съездили на какие-то экскурсии и в общем и в целом благодаря друг другу вполне приятно провели отпуск. Отдыхающая публика под конец уже меньше нас раздражала и казалась не лишенной некоторого обаяния первобытной искренности и подлинной непосредственности.

В Белграде, возвращая долг вежливости, мы первые позвали к себе в гости Протичей. Потом они пригласили нас посмотреть летние слайды, сделанные Данилой, и вскоре эти встречи превратились в потребность и привычку. Выяснилось, что мы живем неподалеку друг от друга, имеем множество общих знакомых, также нас объединяющих, и тот же круг светских обязанностей, сводящих нас вместе на разных торжествах и приемах, так что вскоре уже не было дня, когда бы мы не виделись или по меньшей мере не переговорили бы по телефону.

Словом, мы стали, как я сказал, друзьями. Давно уже мы зовем друг друга уменьшительными именами. И обращаемся друг к другу с помощью личных местоимений второго лица единственного числа, а наши дети взаимно называют нас «дядями» и «тетями». Если в семьях празднуются радостные события – рождения, юбилеи, повышения по службе, – мы неизменно – они у нас или же мы у них – бываем почетными, а порой и единственными гостями. Мы, мужчины, совещаемся по всем важным событиям общественно-политического характера, а женщины и по другим, более обыденным и не менее важным вопросам: например, о повышении цен на тот или иной товар или о возможности приобрести на рынке что-нибудь подешевле. Протич, более практичный и технически грамотный, опекает мою машину с тех пор, как мы ее приобрели, и производит выбор и бронирование мест на лето, и, хотя мы отдыхаем не всегда одновременно или непременно вместе, тем не менее навещаем друг друга и летом.

Моим заботам поручена сфера жизни, так сказать, культурно-просветительской – я рекомендую выставки и спектакли, которые, по-моему, необходимо посетить, составляю мнение о модных книгах, а также через приятеля, художника, достаю за бесценок картины для украшения стен будущей квартиры Протичей. Медицинский сектор целиком взяла на себя Теа Протич, обеспечивая нам прием к врачам вне очереди и персональное внимание, в особенности Раде, вдохновенной больной, с некоторых пор убедившей себя в том, что у нее рак. Рада со своей стороны помогает их дочери при всякого рода затруднениях в школе – а они, по совести сказать, частенько возникают – и периодически дает ей уроки сербского и английского языков.

Поскольку теперь у обеих семей есть машины, мы совершаем прогулки за город, особенно по субботам или воскресеньям, а с тех пор, как Протичи построили домик в Гроцкой, проводим там конец недели: Рада и Теа разговаривают и вяжут джемперы, мы с Данилой ловим рыбу на Дунае или возимся в саду, окапывая виноград и плодовые деревья, пока не набьем мозоли на своих изнеженных руках. Реже – из-за дальности пути и занятости – выбираемся на море, где некоторое время назад приспособили под жилье старую развалюху, и тогда Протичи непременно приезжают к нам на недельку, коль скоро нельзя на весь отпуск – помещение слишком мало и не может вместить две семьи одновременно. На отдыхе и вечерами в Белграде, будь то у нас или у них, мы смотрим телевизор, разговариваем или играем в карты, а то и все это одновременно. Поужинаем тем, что найдется в доме, и за кофе или чаем с рюмочкой чего-нибудь покрепче садимся играть в кун-кен или покер по маленькой, но зато с таким азартом и серьезностью, как будто банк трещит от крупных ставок. Постоянные партнеры – я и Теа, Данило и Рада – наши противники.

По чести говоря – сейчас в этом можно безболезненно признаться, потому что все давно уже изжито, – в те времена, когда мы только познакомились в злополучном доме отдыха, Теа Протич мне здорово нравилась. Белокурая, тонкая и гибкая, женственная и всегда ухоженная и благоухающая в отличие от Рады, типичной представительницы наших трудящихся женщин – сознательной, серьезной, общественно активной, но при этом доморощенно-запущенного вида. У меня сложилось впечатление, что и Данило в свое время поглядывал на Раду, хотя, может, это мне казалось и было скорее данью светской любезности, чем проявлением чувства. Впрочем, это дело давнего и далекого прошлого, сглаженное привычкой часто, едва ли не ежедневно видеться.

Шестнадцать лет – большой кусок человеческой жизни. За этот срок немало может всякого произойти, и так оно и было за время нашей дружбы с Протичами. Когда мы познакомились, у нас были маленькие дети, а теперь наши дочери – барышни на выданье. Да и сами мы были тогда совсем еще молоды, а нынче стали публикой солидного возраста, заметно обрюзгшей, с вечными жалобами на здоровье и склонностью но любому поводу обращаться к врачам. Устремленные всеми помыслами в будущее, тогда мы меньше заботились о настоящем. Теперь довольствовались тем, что было под руками. И все охотнее пускались в воспоминания о милом прошлом. Подумывали уже и о пенсии, а от грядущего ожидали одних только болезней, забот и неприятностей. Во всяком случае, ничего заманчивого.

За такое значительное время ни одну счастливейшую семейную пару не минуют неизбежные вспышки и раздоры. Не избавлены от них и самые возвышенные человеческие отношения, и, понятно, между нами и Протичами возникали порой разногласия, а то и серьезные конфликты. Тем более что прошедшие годы не были для нас годами сплошных успехов, наград и процветания, а ведь известно, что трудности подвергают тяжкому испытанию человеческие взаимоотношения. К тому же это был поистине достаточный срок, чтобы друг друга узнать и чтобы ваши и чужие недостатки начали вам действовать на нервы.

Я, к примеру, знаю про себя, что я нервный, раздражительный субъект, к настроениям которого не так-то просто приноравливаться, вдобавок болезненно педантичный, скрупулезный до крохоборства, поставивший себе за правило неукоснительно следовать намеченным планам и не любящий отклоняться от них даже в случае их явной неприемлемости. К тому же я люблю счет деньгам, которые моей семье нелегко достаются, и, хотя не думаю, чтобы меня можно было назвать скрягой, и порой не жалею потратиться, все же предпочитаю избегать дорогие рестораны и входить в расходы, не предусмотренные моей строгой предварительной сметой, что может представлять собой известную помеху в дружбе с такими людьми, как Протичи, с их привычкой легко занимать и бездумно сорить деньгами, у меня же и взятыми в долг. В отличие от меня Рада добродушная, уступчивая, быстро адаптируется к любой среде и ситуации, но небрежная и беспорядочная. После вторых родов она так располнела, что ни одно платье не сидело на ней пристойно, а при ее и без того потрясающей бездарности по части причесок и одежды, бывало, досадовал даже я, а уж тем более чувствительная Теа. Особенно стоило нам отправиться куда-нибудь вчетвером и бедняжка Рада заявлялась в наряде цвета нашего национального знамени – красное пальто, белая блузка, синяя юбка, – но это я заметил к слову, чтобы упомянуть о тех наших слабостях, которые могли резать Протичам глаз.

Теа, или Теодора Протич, если называть ее полным именем, – дочь пречанского попа, единственное дитя, взлелеянное в холе и неге, выращенное в музыкальной атмосфере и получившее тонкое и благородное воспитание, простирающееся до умения сыграть на фортепьяно пару пьес и патологического чистоплюйства во всем, что касается паркета, занавесок и скатертей. В силу своей образованности изъясняется она изящным слогом, даже когда более уместны полновесные, сочные, народные, или так называемые «вуковские»[19]19
  Имеется в виду Вук Караджич – великий сербский просветитель, составитель азбуки и лексикографического словаря.


[Закрыть], выражения. Из своей дочери Лиды делает белоручку и франтиху, обучая ее балету и музыке и готовя к занятиям прикладной эстетикой, в которой несчастное дитя ничего не смыслит. От непомерно развитого самомнения и сжигающего ее тщеславия, от бесплодных усилий прыгнуть выше головы Теа со временем сжалась и усохла, а от постоянного неудовлетворения достигнутым вокруг рта у нее образовались морщины брезгливости, как от только что съеденного горького миндаля. Долго не решалась она надеть очки, но в конце концов оказалась вынужденной пользоваться ими и из-за толстых блестящих стекол глядела на людей с холодным высокомерием банковской служащей, охраняющей свое окошко от докучливых просителей. По привычке врача-рентгенолога она бесцеремонно лезла людям в душу и проявляла неистощимое любопытство к подробностям чужой интимной жизни и при ее усвоенной с пеленок претензии считать себя объектом благоговейного почитания окружающих полагала своим неотъемлемым правом во все вмешиваться и по любому поводу высказывать свое компетентное мнение, что также раздражало меня, тем более что у меня не было никакой уверенности в том, что она и нас не разбирала по косточкам в наше отсутствие. Я могу поклясться, что Теа недовольна и своим Данилой: выйдя за него замуж, она пыталась сделать из него некую великую и исключительную личность, соответствующую ее честолюбивым замыслам, а теперь, поняв, что напрасно тратила время и силы, вталкивая в гору неподъемный камень, приходила в ярость от каверзной шутки судьбы, призванной ее только обласкивать и баловать. Скорее всего, она не отважилась на самом деле ему изменять, но я почти уверен, что она предавала его тайно, в мыслях, сравнивая своего чурбана-мужа с другими, более молодыми, красивыми и преуспевающими, а потом, пробуждаясь от грез, точила себя за неумение устроиться, а его – за то, что он такой, каков есть.

По своим человеческим качествам Данило лучше ее. Добряк (что всегда звучит полунасмешливо), достаточно ленивый и непредприимчивый, чтобы самому причинять зло, он в то же время слишком апатичный и безвольный, чтобы оказывать ему сопротивление или против него бороться. По своим физическим данным он относится к распространенному типу наших равнинных жителей – среднего роста, с широкими, но опущенными плечами, круглоголовый и плотный, с тяжелой размашистой походкой, а по духовным больше всего напоминает известный типаж народных присказок, Лалу, простоватого тяжелодума.

В качестве газетчика он мог бы быть на месте в какой-нибудь экономической или парламентской рубрике, где требуется изложение уже написанного и подготовленного материала и где медлительная основательность работы ценится гораздо больше скоропалительной оригинальности. Его же участь между тем определило, теперь уже, должно быть, бесповоротно его погубив, то обстоятельство, что, прибыв в Белград с войны из бригадного культотряда, он вбил себе в голову, что должен посвятить себя работе на культурном поприще, тем более что сразу после освобождения ему пришлось принять участие в съемках отдельных фронтовых эпизодов в качестве второго помощника режиссера, вследствие чего имя его несколько раз мелькнуло в титрах кинолент. Таким образом, в некотором роде он оказался заслуженным ветераном нашей кинематографии в ту самую пору, когда никто из нас понятия не имел о том, что такое кино. Потом он взялся было за какие-то сценарии, подвизался в документалистах, но, раздосадованный и уязвленный, вынужден был осесть в газетной кинополосе, негодуя на молодых счастливцев, в глаза не видывавших камеры, в то время когда он ходил уже в маститых и имя его красовалось в программах международных кинофестивалей. Со своим положением он между тем не мирился. Ожидая лучших времен и своего урочного часа, Данило мечтал о возвращении в большой кинематограф и из безопасной засады своего киноотдела читал мораль другим, а сам все те годы, что я его знал, трудился над сценарием и режиссерской разработкой по роману одного нашего известного писателя. Не знаю, всерьез ли он еще считал себя способным создать фильм на избранном им материале, но зато ничуть не сомневаюсь, что, когда бы мы ни встретились впредь, он не упустит возможности, разругав сначала в пух и прах практику и продукцию нашей кинематографии, зачитать нам очередной отрывок из сценария, который он без устали дописывает, изменяет и никак не закончит, и изложить план режиссерской разработки, одновременно им подготовляемой, а также перечислить имена актеров, намеченных им для съемки в фильме, и известить нас о том, что снова поднял вопрос о дотации и сумел заинтересовать некую иностранную кинопромышленную фирму. А потом опять обрушиться на своих коллег и более удачливых соперников.

– Теа, ты смотрела этот фильм и можешь судить объективно. Скажи, не самая ли это невероятная бессмыслица из всего, что мы видели за последнее время на наших экранах? – призывал он в свидетели жену, и мы, хотя и не абсолютно в этом убежденные, должны были невольно соглашаться. Мне это иногда надоедало, и, поддавшись искушению, я начинал ему возражать, но Рада тотчас же меня пресекала.

– Зачем ты с ним связываешься! – принималась она меня вразумлять, едва только за ними закрывалась дверь. – Ну что тебе до этого, скажи! Ты же знаешь, что кино его больное место. Вы опять чуть не разругались.

– Не могу я больше терпеть такой некритический подход к себе и другим. Совершенно случайно я видел этот фильм, и он, представь себе, мне понравился. Не напрасно же он получил столько наград и похвал от критики. Нельзя любой успех приписывать одним только интригам, заговорам, протекции и обнищанию вкуса. И наконец, я сам читал несколько вариантов этого его пресловутого сценария и ничуть не удивлен, что сценарий опять отклонили. Я с самого начала был убежден, что ничего путного из его затеи не выйдет, и лучше всего мне было бы сразу ему об этом сказать. По-дружески. Он бы не потратил понапрасну столько времени, помимо того, что я бы уберег его от новых разочарований и огорчений.