Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрих Кош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Потянул ветерок. Сняв шляпу, старик позволил ему играть своими легкими, разлетающимися волосами. Село просыпалось. Запели петухи, заквохтали, закудахтали куры; неумытые со сна ребятишки стремглав летели к морю. Под утренним ветром пробуждались деревья, потягивались ветками, отряхивали листья. Поденщики в составе пяти человек с мотыгами наизготове отправлялись на работу. Вытаскивая рыбу из сетей, старик говорил сам с собой:

– Ишь, ненасытная! В сеть попала, а все норовит других пожрать. А эта что наделала, не понимает, станет удирать да вырываться – еще больше запутается.

И только когда рыба была вся выбрана и переложена в сундучок деда Томы, на берегу показывался Капитан в рубахе с офицерскими погонами, в капитанской фуражке, низко надвинутой на лоб.

– Доброе утро! Как рыбка была? – кричал еще издали Капитан, помахав им рукой, не дожидаясь ответа, погружался в лодку и под тарахтенье мотора в клубах дыма отбывал за своими сетями. Возвращался он, когда сети деда Томы, растянутые на шестах, уже сохли на солнце, и, ворвавшись в залив, соскакивал с носа своего баркаса на берег, оглядывая его из-под козырька приставленной к фуражке ладони с победным видом завоевателя, принявшего новые земли под флаг своего корабля.

Выбрав из сетей отборных рыбин, он уносил их домой, держа за жабры и предоставив ребятишкам ставить лодку на прикол, вытряхивать рыбу из сетей и вытаскивать сети на песок. Мотор он с лодки не снимал и оставлял непокрытым, а нерастянутые сети мокрой грудой бросал на берегу.

– Не беспокойся, сойдет и так, – отклонял он предложение приезжего подсобить ему. – Ничего им не сделается. Все равно они дольше меня проживут. Я из мяса, и при этом нежного, а мотор из стали. Вон дед Тома как о своих сетях печется, чинит их, развешивает, а толк какой? Рыбы ловит не больше моего. Все это преходящее, господин. Пойдемте лучше выпьем.

И они поднимались к капитанскому дому. Здесь, в прохладе под балконом, они усаживались на шаткие скамейки, сбитые кое-как из ящиков с еще не стершимися надписями, припирая локтями каждый свой край стола, ибо только так хлипкое сооружение, державшееся на неодинаковых, разболтанных ножках, приобретало относительную устойчивость. Вокруг них, как на пристани, валялись ящики, ржавые детали изношенных моторов, непарные весла, огромный якорь и даже спасательный пояс, обнаживший сквозь прорехи истлевшего полотняного чехла свое пробковое нутро. Лишь нижний этаж был жилым в этом роскошном палаццо. Ржавые оконные петли едва удерживали ставни, обрывки старых сетей клочьями паутины трепетали под ветром на кольях. Служившая подносом тарелка, на которой женщина вынесла им ракию, пожелтевшая и растрескавшаяся, тоже была тронута порчей запустения и упадка. Разрозненные рюмки, разномастные блюдца и чашки говорили о том, что бесхозяйственность и беспорядок были главным законом, управляющим этим домом и создававшим ту необходимую атмосферу, в которой Капитан чувствовал себя уютно и непринужденно.

За несколько шагов, отделявших дом от пляжа, Капитан, увлеченный какими-то своими мыслями, совершенно забывал о приглашенном. И, погоняя криками жену, в бестолковой суетливости недорезанной курицы сновавшей вокруг них, казалось, начисто выкидывал из головы, что этот самый гость, приведенный им в дом, все еще сидит напротив него за столом.

– Эт-то! – наконец вспоминал о нем Капитан и, отворачиваясь, сплевывал на свои сухие пальцы.

– Простите? – отзывался гость, выведенный было из глубокой задумчивости, но теперь в задумчивость погружался в свою очередь Капитан.

– Вот так-то! – произносил Капитан, однако на этот раз приезжий ему не отвечал и, выпив кофе, начинал прощаться. Капитан его не удерживал и не провожал, с неприкрытым нетерпением ожидая, когда тот уйдет и он сможет без помех заняться одним дельцем, уже вырисовывавшимся в его сознании.

– Дом у вас великолепный, – в явном замешательстве произносил гость, считая невозможным уйти, не обменявшись с хозяином парой слов. – Надо только его подновить. И вам приятней будет жить, и для дела польза, потому что тогда его можно было бы сдавать иностранцам.

– Иностранцы! Здесь ими и не пахнет. И свои-то, кто только может, бегут из этой дыры. А для нас двоих и так сойдет. И вообще все это временное, вот решится мой вопрос – и я опять выйду в море.

Они прощались, и приезжий, обретя свободу, отправлялся к укромным бухтам, заливам и потаенным пляжам.

– Увидимся! Тогда и поговорим! – кричал ему вдогонку Капитан.

С противоположной стороны залива в черной лодке и, как обычно, в самый неурочный час отваливал на веслах третий рыбак, забирая вправо, к скалам, куда другие рыбаки никогда не ходили. Море у берега заволновалось и вспенилось под налетевшим бризом, и сверху, со склона, казалось, что скала, давшая имя заливу, сдвинулась с места и медленно поползла по волнам.

XIV

– Разные сети бывают, – рассуждал старый Тома, пока они растягивали сети для просушки на рогатках кольев. Сегодня ему более обычного повезло с уловом, и он был благодушен и разговорчив. – День на день, конечно, не приходится, но опять же если взять на круг, то за год получается прилично. И сами рыбой обеспечены, и для продажи всегда что-то выкроишь. А если еще, как сегодня, омар попадется, и совсем недурно. По мне, уж лучше так, чем просиживать все дни напролет за выпивкой.

Покончив с одной сетью, они принесли другую и принялись растягивать ее на жердях.

– Этот невод называется кошельковым. Он широкий и длинный, а грузил в нем меньше, чем пробки, и потому он плавает в воде у самой поверхности. Этим неводом ловят голубую сельдь – кочующую рыбу. Надо только знать, когда и где его закидывать. Сейчас сельди самое время, но сегодня она обошла нас.

До войны у нас была тут рыбацкая задруга. И лодки были для ловли сардин, и сетей вдосталь. Лодки наши пропали в войну, сети растащили, а людей поубивало или разбросало по белу свету. И осталось нас только трое: нижний Митар, промышляющий динамитом, капитан Стеван, временный в этом деле человек, как и во всем другом, и вот еще я с моими напрасными, как сами видите, стараниями.

А небольшая сеть, которую мы развесили с вами первую, называется становой, по-нашему. Или еще стояком и постовым. Ставится она на дно, ближе к берегу, и – дай, господи, удачи! – загребает все, что в ней запутается. С ней всего меньше хлопот, но, чтобы ее поставить, в лодке должно быть двое: пока один распутывает и выметывает, второй должен грести. Летом я с собой мальчонку беру, а зимой, когда школа начинается и погода плохая, кого удастся заманить.

Покончив с делом, они уселись под каменной оградой в тени громадного тута. Ряды темно-серых сетей, забором растянутых перед ними, загораживали от них вид на море. Колыхавшееся марево поднималось от прогретой земли, сорвавшись с ветки, время от времени на песок падала спелая тутовая ягода, а дерево, как улей, гудело от пчел и ос.

– Настоящий лов – это лов с тралами, которые траулер тянет за собой, – продолжал старик, нацепляя для починки сеть на крючья в ограде. – Для него нужно много рук, крепкие сети и настоящее судно. Чтобы тащить трал за собой, судно должно иметь сильный мотор. Для лова сардин требуется освещение и несколько лодок – окружить косяк. Чтобы промышлять тунца надо человек двадцать здоровых парней – выбирать становой невод из моря, а в нашем селе некому и от сирокко лодки спасать. Мои труды, господин, – корпение кустаря-одиночки в сравнении с фабричным производством. Сколько времени и сил только починка сетей отнимает! Куда выгоднее окапывать маслины. Да что поделаешь. Мне теперь податься некуда, а в этом деле с головой погряз и в сетях запутался.

Приступая к починке, старик вооружился очками в железной оправе. И, сгорбившись на табуретке с подостланной для мягкости овечьей шкурой, вдруг из морского волка, бороздящего просторы моря, или грузчика, играючи переносящего тяжелые вьюки сетей, превратился в древнего деда. В Хроноса, подобно минутам во времени, отсчитывающего в переплетении сетей ячейки и петли. С размеренной монотонностью двигались его руки и, казалось, плели пряжу вечности. В одной его руке – ножницы судьбы, перерезающие нити жизни, в другой – иголка с ниткой, соединяющая их, как и положено созидающему и разрушающему времени.

– Могли бы и вы при желании завести себе сети и лодку и с нами рыбачить, – говорил старик приезжему, устроившемуся на песке подле его ног. – В море всем места хватит. Только кто это раз попробует, тому потом трудно отстать. Затягивают они рыбацкие сети, все равно что игра в кости: все кажется, если и обмануло тебя счастье, так в другой раз повезет.

XV

Когда в тот день он вернулся с пляжа к полудню домой, хозяйка Стана сказала ему, что его разыскивали сверху, из гостиницы. Она сама теряется в догадках, что бы это такое могло быть. Сначала приходил почтальон, а когда она была в саду, капитан Стеван мимо шел и тоже спрашивал его. Она боится, как бы это не из-за прописки или из-за того, что она его держит на квартире. Просто житья не дают. Обязывают получать разрешение на сдачу комнат, а после облагают непомерными налогами. Два года назад она попалась, подавала бумагу, да обожглась на ней и больше не собирается ее возобновлять, потому-то ей и боязно. Зачем бы еще им искать и беспокоить людей, если не из-за какой-нибудь неприятности? Она его очень просит сказать, что он попал к ней на ночлег случайно и задержался совершенно непредвиденно из-за поломки машины или чего-то в этом роде. Она так волновалась, что хотела уж идти его искать.

Он успокоил хозяйку, обещав ей все исполнить в точности, как она скажет и как найдет удобным для себя. Беспокоиться не о чем, все будет в полном порядке, уверял он женщину, сам неприятно задетый этим вызовом, нарушавшим безмятежное равновесие последних дней и напомнившим ему о внешнем мире, от которого он сюда бежал.

Он не торопился узнать, что его там ожидало. Пообедав, поднялся в свою комнату и лег, но заснуть не мог. И после недолгой схватки с нетерпением и любопытством, как истый обыватель перед предстоящим посещением властей, облачился в новую рубашку и штаны. Выпил на дорогу поднесенный хозяйкой стаканчик разбавленного вина и наконец отправился.

– Идите прямо к Миле. Всю почту всегда оставляют у него, – проводила Стана своего постояльца до порога.

Он поднимался кратчайшим путем, часто оглядываясь на залив. До чего же хорош! Полдневный бриз накатывал волну, словно в лагуну коралловых островов. Жаль, если что-то нарушит покой и прервет его отдых. Хозяйка права – окружающий мир всегда напоминает о себе неприятностями и огорчениями. Все приходящее извне разрушает внутреннюю гармонию, цельность и покой.

Перед гостиницей он застал только смуглолицего молодого хозяина. Прислонившись к дверному косяку, в фартуке до колен, он отмахивался полотенцем от мух. После приветствия, осведомившись по своему обыкновению, как господин провел утро и не надо ли ему чего-нибудь подать, он вспомнил:

– Постойте, ведь для вас тут кое-что есть! – И, пройдя с ним в помещение, вытащил из-под стойки бумажный пакет, захватанный потными пальцами, вроде эстафетной палочки, передававшейся из рук в руки.

– Почтальон разыскивал вас: даже на пляж ходил, уж хотел везти обратно в Новиград, еле согласился оставить. Прошу вас! Должно быть, что-то важное.

Миле протянул пакет, ожидая, что приезжий тут же его вскроет, но тот, запихнув пакет в задний брючный карман, выпил стакан вина пополам с водой, оставил деньги и вышел.

В такую пору дня обычно ни души на многие мили вокруг. Но стоило бы ему расположиться за столом читать полученные письма, как его роем ос, слетевшихся на мед, облепят завсегдатаи питейного заведения. Да и тени здесь нет, а до дома слишком далеко. И он, как пес, спешащий утащить похищенный кусок, повернул в укромный уголок к беседке, словно решил проверить машину.

Она мирно почивала под виноградным навесом, испещренная узорной тенью листьев. Он удивился, найдя ее открытой, так как был совершенно уверен, что запер все дверцы, когда был здесь последний раз. Проверил, все ли в порядке: в ящике, где он держал водительские права, мелкий инструмент и кое-какие запасные детали, вроде бы все было на месте. Он уселся на переднем сиденье, открыл оба окна и полез было в задний карман. От дома, покачивая бедрами, шел Миле. Он нес два ведра грязной воды и выплеснул их тут же, на пыльную, алчущую землю.

– Вы здесь? – удивился он. – Что-нибудь не в порядке? Не может быть, чтобы ее трогали. Мы с матерью услышали бы.

И, согнувшись, он просунул голову в машину. Курчавая его голова раньше времени лысела, и на макушке просвечивали очертания будущей плеши.

– Это для чего? – указал он на включение «дворников». – А это?

В угоду его любопытству приезжий должен был объяснить хозяину систему управления автомобилем. О чтении писем не могло быть и речи.

– Кто у тебя там остался? Как бы твое добро не растащили.

– Не растащат. Нечего тащить. А если даже Симо Бутылка и опрокинет лишнюю стопку, от этого ни ему, ни мне вреда не будет. Я эту гостиницу только так, чтобы чем-нибудь себя занять, держу. Все это временное, как говорит Капитан. Если бы не мать, давно бы в Америку укатил. Отец у меня там; за год я себе обязательно машину куплю.

– Зачем тебе машина, Миле?

– Как зачем? Чтобы иметь ее. Чтобы ездить. Чтобы взять да и прокатиться в Новиград когда вздумается или еще куда подальше. Чтобы не прозябать здесь весь век, приросшему, как маслина, к земле. Да я бы таксистом мог в Новиграде работать. И то прибыльней, – добавил он на прощание.

В заведении все еще было пусто – только резкий запах виноградной ракии, пестрый рой красавиц на стене и выставка машин, вчера пополненная новым экспонатом, вырезанным Миле из журнала, позабытого на столе проезжим.

XVI

На пути к дому он не выдержал, перелез через ограду и, чуть отойдя от дороги, устроился под смоковницей, разогнав гусениц, пригревшихся на камне. Земля здесь была сухая и потрескавшаяся; муравьиная артель тащила соломинку.

Он вскрыл пакет. Свитые трубкой, там оказались два конверта: один – тонкий, с хорошо знакомым ему почерком, и второй – на ощупь содержащий несколько писем. Оба конверта заказные, срочные, облепленные марками и наклейками – на вид действительно устрашающе важные. На обоих значилось просто его имя, без добавления официального звания. И адрес: «Porto Pidocchio, под Новиградом, на море».

Он вскрыл письмо жены, предполагая из него узнать, каким образом его нашли в этом позабытом богом месте, где добрая половина жителей понятия не имела, кто он и откуда.

Опуская эпитет «дорогой», письмо начиналось с простого обращения по имени: «Саша!» – и дальше следовало строгим деловым порядком:

«Четыре дня назад, вернувшись от Качи, – ей наконец полегчало настолько, что я решилась на несколько дней ее покинуть, чтобы посмотреть, что там с домом и с тобой, – я застала квартиру пустой, но по некоторым признакам догадалась, что ты вернулся и какое-то время в ней был. Это подтвердила и жена управляющего домом, которая видела тебя и приносила тебе почту и последние неоплаченные счета. В институтской канцелярии между тем мне не могли сказать ничего вразумительного относительно твоего местопребывания. В гараже я узнала, что ты взял машину. Несколько раз звонил телефон, по, услышав мой голос, вешали трубку: вероятно, тот, кто хотел говорить с тобой, не знал, что тебя в Белграде нет, но имел основания избегать разговора со мной. Несмотря на то что я давно привыкла к твоим выходкам – явившимся, кстати сказать, одной из причин, заставивших меня на некоторое время удалиться к Каче, чтобы избежать возникновения новых конфликтов и дать тебе возможность спокойно, одному обдумать и осознать всю недопустимость подобного твоего отношения ко мне лично, поведения в семье, со знакомыми и приятелями, – я сильно беспокоилась, как бы с тобой чего не случилось.

Напрасно старалась я узнать о тебе что-либо у наших бывших знакомых, к великому своему стыду вынужденная открыто признаваться в том, о чем, возможно, они давно уже догадывались или даже знали. Предполагая самое худшее, я готова была заявить о твоем исчезновении в милицию, когда вчера случайно на Теразиях встретила у „Албании“ Булку Патрногич, жену д-ра Патрногича, бывшего профессора Качиного мужа. Она меня узнала, остановилась, загорелая и посвежевшая – только что вернулась с юга, – и стала хвастать, что объехала с мужем чуть ли не все побережье, а потом и говорит: „Кстати, в одном местечке неподалеку от Новиграда, где мы случайно оказались, – Porto Pidocchio, не правда ли, смешное название? – мы видели Сашу. Мы подъехали к сельской гостинице узнать дорогу, и я его увидела за столиком на улице. Мы торопились и не могли выходить из машины, а он нас то ли не узнал, то ли не хотел узнать. Судя по всему, он был там не проездом, во всяком случае, машины рядом не было, и мне показалось, лучше его не беспокоить“. И так далее. Думаю, нет надобности объяснять, на что она намекала. Для этого у тебя достанет проницательности. „Вы что, там где-то отдыхали? Местечко очень живописное, хотя, на мой вкус, слишком уж глухое и какое-то дикое“. Я смешалась, не знала, что ответить. Впрочем, ей и так все было ясно. „Но зато надежно спрятано, – прибавила она, – словно специально для того и создано, чтобы скрыться от людей и любопытствующих глаз. Неплохо выбрано. Но что поделаешь, мир так устроен, все тайное в конце концов становится явным. Вы уж, пожалуйста, не сердитесь на меня за то, что я невольно выдала его“.

Итак, я не вхожу в причины, которые побудили тебя принять решение скрываться от людей. Их природа, должно быть, морального свойства, хотя по крайней мере я всегда считала общество неизменным верховным судьей всех наших действий и поступков. Но прошло то время, когда твои эгоистические выпады ранили мои сокровеннейшие чувства – с годами человек привыкает ко всему и со многим примиряется. Однако совершенно по-другому дело обстоит с той стороной твоего поведения, которая касается меня, Качи, ее ребенка и ее мужа, то есть твоей настоящей или, если хочешь, бывшей семьи, и тех обязанностей, которые у тебя есть по отношению к нам как к частице общества. И людей, живущих в этом обществе. Не говоря уже о моральном аспекте твоей немотивированной и необъяснимой эскапады и подходя к ней с точки зрения чисто практической и объективно-правовой, следует признать, что она относится к категории таких поступков, которые выходят за рамки простого совершения некоего действия – в данном случае бегства – и не могут оставаться частным делом лица, по тем или иным причинам посчитавшего необходимым его произвести. При некоторых обстоятельствах такое действие получает название дезертирства, а в более тяжелых случаях его вполне оправданно квалифицируют и судят как измену. Так что можешь выбирать между первым и вторым. Насколько, впрочем, я могу судить, чтобы не затруднять самого тебя выбором, в твоем случае это и то и другое, вместе взятое.

Не знаю, как отзовутся о твоем поступке коллеги по институту и факультету и те немногочисленные, к сожалению, знакомые, от которых ты еще не окончательно отвернулся и мнение которых еще что-то да значит для тебя. Однако гарантирую, что твое упорное молчание, когда ты не находишь нужным бросить открытку или поднять телефонную трубку, видимо считая их недостойными самого элементарного проявления внимания с твоей стороны, никому из них не может особенно понравиться или польстить. Впрочем, это твое дело, которое после всего происшедшего меня почти не касается. И все же я должна тебя предупредить, что этот твой жест будет оценен обществом не как героический акт, а в лучшем случае как проявление невоспитанности, невыдержанности, маниакального малодушия, если не безумия. Я тебе все это сообщаю для того, чтобы ты не упивался своим геростратовым подвигом, а также еще и потому, что, хотя сентиментальные эмоции давно уже между нами не приняты, в отличие от тебя я не могу и не хочу действовать твоими методами и относиться к тебе как к лицу постороннему или невменяемому.

Что касается меня, я как-нибудь устроюсь. Поступай как знаешь. Если надумаешь вернуться – твоя комната и рабочее место будут ждать тебя в том виде, в каком ты их оставил. Но я считаю, что имею право потребовать от тебя немедленно сообщить о себе Каче и ее мужу; нельзя допустить, чтобы тень нашего разрыва омрачила их брак, особенно в этот момент, когда с рождением ребенка он приобрел принципиально новое значение. В твоих же интересах было бы оправдать любой причиной – болезнью, срочной работой, чем хочешь, и свое отсутствие в институте. Я также настоятельно требую от тебя безотлагательно поздравить Миму Протича, который, как ты мог узнать из газет, получил новое назначение в ведомстве нашего зятя. Что касается тебя – может, ты и предпочтешь заброшенное приморское село Белграду, но было бы несправедливым, чтобы из-за твоей халатности дети прозябали в провинциальном захолустье, где они вот уже второй год вынуждены жить. И наконец, прилагаю к письму два адреса: Ненада и Марианы – у них годовщина брака, а мы у них посаженые, если ты помнишь! И Распоповича – я прочла в газетах, что у него умерла мать.

Вторым заказным письмом, считая, что там может быть что-то важное, отправляю корреспонденцию, полученную за время твоего отсутствия. Я, разумеется, ею не интересовалась, тем более маленьким голубым конвертом, очевидно, личного свойства. Посылаю тебе также все, что касается наших совместных деловых обязательств, неисполнение которых чревато нежелательными осложнениями. Я бы тебя попросила по возможности скорее их уладить и найти возможность поставить меня об этом в известность».

Письмо заканчивалось лаконичной подписью: «Вера».

Из второго пакета он извлек с десяток писем, в основном на стандартных официальных бланках; одно из них, в маленьком пошлом светло-голубом конверте, чуть ли не надушенное, без адреса и марки, просто на его имя – в довершение ко всему уменьшительное, – скорее всего, было опущено прямо в домовый почтовый ящик. Он порвал его, не читая, на мелкие клочки и, не зная, куда девать этот прах банальной связи, то ли схоронить под камнем, на котором сидел, то ли кинуть под ноги, предоставив ветру разметать его по свету, сунул скомканные обрывки в карман, намереваясь выбросить в ближайшие кусты на обратном пути. В остальном тут были приглашения на деловые встречи, конференции, приемы, а также целый ряд счетов за квартиру, освещение, телефон, радио, телевизор. Жена не забыла ни про один.

Ворох извлеченных из пакета писем поднимался на глазах, как дрожжевое тесто. Укладывать их обратно в пакет он не стал – свернув трубкой, запихал в карман. И оглянулся. Из-за ограды, склонившись к нему с выражением нежной и участливой заботы, на него смотрела благородная физиономия коровы. Он протянул руку и потрепал ее по влажной, мягкой, бархатистой морде. Она была не против этой ласки и не отстранилась. Еще и облизала его руку и проводила его своим печальным коровьим взглядом.

Он торопился домой написать самые необходимые ответы и заполнить счета, чтобы поскорее с ними развязаться. Хотя и понимал, что теперь ему от них не избавиться. Его нащупали, и покоя ему уж не видать. Отныне на его имя будут приходить все новые и новые письма, напоминая ему о том, что он является составной частицей общества, как бы сказала его рассудительная жена, и потому должен считаться с ним.

XVII

– Сети, господин мой, – измышление дьявола. Выпутаться из них никому не удается, их придумал и соткал сам сатана – тысячелетиями, не копая и не сея, он только и размышлял, какое бы зло сотворить людям. Пряжа у сети тонкая, незаметная издалека, а петли прочные – не разорвешь. Когда рыба видит сети, бывает поздно: она уже попалась в них. Вот ей и чудится, что сети повсюду – и снизу, и сверху, и с той, и с другой стороны. Всполошится она, станет биться и запутывается вконец.

Старик сидел в лодке и, перебирая сети, высвобождал из них пойманную рыбу. Приезжий расположился на кнехте. В заливе удивительная тишина. Штиль. Не качнется лодка, не плеснет о берег волна. Отчетливо звучат слова тихой стариковской речи, лодка вытащена на песок до самого киля.

– Не напрасно повествует легенда о том, что, выйдя на поединок с ангелом, дьявол вместо меча и щита взял с собой вилы и сеть. Когда сошлись они, ангел взмахнул мечом и отсек дьяволу ногу, оставив его хромым на вечные времена, зато дьявол подскочил к нему на здоровой ноге и, быстро накинув на ангела сеть, всего его опутал и неминуемо задушил бы, не приди на выручку господь: он распорол сеть огненной стрелой и освободил слугу своего, а дьявола спровадил в преисподнюю.

Нет такой рыбы, которой бы не была страшна сеть, но страшнее всего она злым и непокорным. Есть рыбы-ежи, с колючей наружностью и колючей натурой: чуть тронь – и они, в точности как люди, ощетинятся и уколют, даже если их хотели приласкать, и те же самые колючки и шипы, которые служат им верной защитой от злейших врагов, приносят им гибель в сетях. Всякое благо, господин мой, имеет и свою оборотную сторону. Плавниковые и спинные колючки прежде всего цепляются за сеть; известно ведь, что бешеного быка легче схватить за рога. Видал вот эту? Страшно смотреть на этакую тварь, а уж колючек – не за что схватиться. И ядовитая к тому же, на нее даже мурена не нападает, а в сеть она вечно первой угодит. Еще живая! Подай-ка мне камень с носа.

Приезжий соскользнул со своего престола, и старик камнем, служащим грузилом, до тех пор молотил рыбу по голове, пока совсем ее не сплющил. Потом осторожно выпутал из сетей и бросил на нос к товаркам по несчастью, издыхавшим там под солнцем.

– И среди рыб есть неисправимые упрямцы, которые все норовят, как иные люди, прошибить стену лбом, прорвать сеть. Но сеть негоже натягивать туго, и потому при нажиме она отходит и взвивается легкой занавеской. Вот рыбе и кажется: преграда поддалась, и она бросается на нее с новой силой, а сеть тут и вытягивается и обволакивает жертву. Оказавшись к мешке, рыба гибнет, задушенная веревочными петлями, которые стягивают ее жабры.

Мелкая рыбешка надеется просочиться сквозь ячейки, по, зацепившись спинным оперением, так и остается в ловушке, и нет ей хода из нее ни назад, ни вперед. По примеру своих несчастливых собратьев стремится вырваться из сети и другая рыба, в надежде что ей больше повезет. Есть рыба еще и такая, которая спешит воспользоваться чужой бедой – так и норовит незваной гостьей на чужом пиру безнаказанно поживиться добычей, только и она, как вот эта колючка, сама же в сети и попадется. Та, что поумней, осмотрительно пытается отступить, повернуть назад, но в том-то и беда, что, когда рыба видит опасность, обычно бывает уже слишком поздно. Сеть устроена так дьявольски хитро, что стоит испуганной рыбе вильнуть неосторожно плавником или хвостом – глядишь, уже и зацепилась за петли, и тут ей спасения нет. Посмотри вот на эту. Что она сделала с сетью и с собой – едва не оторвала себе хвост. Подержи конец!

Когда они бывали вместе долго, дед Тома по праву старшего переходил с ним на «ты». Склонившись над снастями и почти касаясь друг друга головой, они старательно высвобождали рыбу и распутывали узлы, затянутые ее отчаянным сопротивлением.

Но вот работа кончена. Подхватив два плоских деревянных сундучка с уловом, старик размашистым шагом направлялся домой. За ним следовали его укороченная тень и две кошки, терпеливо просидевшие на берегу в ожидании подачки.

Часом позже старик сидел на своем обычном месте, под тутовым деревом, у каменной ограды.

– Дьявольская это штука – сети, господин. Говорю тебе, измышление сатаны. Смотри-ка, и меня опутали, не дают передохнуть, когда все другие давно уже спать завалились. Они и на берегу опасны; случается, курица запутается в них, а то вот сети кошку удавили.

Старик прихватил губами деревянную иглу: обе руки были у него заняты сетью. И продолжал:

– В конце войны новиградский рыболовецкий сейнер, идя с лова, взял кое-кого на борт, больше ребятишек, возвращавшихся из школы. Улов был хороший, сейнер перегружен, и надо же, чтобы как раз под Новиградом захватил их сильный норд. Частые сети, развешанные на мачтах, надулись над ним, как паруса. И то ли капитан слишком резко курс переложил, то ли пассажиры, готовясь к выходу, столпились на одном борту, то ли виноваты сети, вздувшиеся пузырями под ветром, только сейнер накренился и лег на корму. И прямо в виду гавани, в каких-нибудь пятидесяти метрах от берега, камнем пошел под воду. Сорвавшиеся с мачт сети смели с палубы все, что на ней было, и, накрыв пассажиров, в том числе и молодежь, поскакавшую в воду, увлекли их за собой на дно. Так их, запутавшихся в сетях, и нашли, святых страдальцев. Водолазы потом два дня баграми утопленников из моря вытаскивали. Только капитан спасся, но его в тот же день на молу в гавани расстреляли и сбросили в море. Вот и выходит, и он через сети погиб. Берегитесь сетей, господин.

– С чего это мне их беречься, дед Тома?

– Эх, кто что может знать, мой господин! Да ведь за них и среди бела дня можно ногой на песке зацепиться. Я вам точно говорю, мой господин, сети – это измышление дьявола.

XVIII

Что-то похожее услышал он в тот же вечер от своей хозяйки Станы. Он ужинал в кухне, ломтями отрезая черный хлеб и поглощая картошку, сыр и тушеные овощи, а она, по своему обыкновению прислонясь к широкому старинному буфету спиной, неподвижно стояла перед ним. Слова хозяйки так его удивили, что он ее не сразу понял, а она, испугавшись собственной дерзости, едва набралась храбрости повторить их в несколько смягченном виде.

– Поосторожней, господин. Слишком уж занимает вас дед Тома с его сетями. Как бы это вам не повредило.

Она это выговорила сквозь стиснутые зубы, пряча от света лицо, и ничего больше не хотела прибавить. Уклоняясь от его настойчивых расспросов, хозяйка вышла во двор и пробыла там, пока ее гость не кончил ужин.

– Ночью погода изменится, – заметила Стана возвращаясь. В открытую дверь кухни ворвалась волна какого-то непривычного воздуха, влажного и теплого, и закачала керосиновую лампу под потолком. Ложиться было рано. Он вышел из дому и сел на каменный порог.

Море почернело. От его гладкой поверхности отражались отблески электрических фонарей у гостиницы. Казалось, свет исходил снизу от моря, от его фосфоресцирующих водорослей. В окнах домов мигали и жмурились огоньки керосиновых ламп, а низко, над самой землей, кружили летучие мыши. Где-то далеко за горизонтом вспыхивали зарницы молний. Стана еще хлопотала на кухне, когда он поднялся в свою комнату.