Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрих Кош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

– Ну, конечно, – изрек он. – Известное дело. Сербы по обыкновению в загоне. И кита мы увидим в последнюю очередь, когда он протухнет. Почему, спрашивается, Загребу и Любляне такая привилегия? Столица, я вас спрашиваю, Белград или нет?

Так прошло несколько недель после первого сообщения о ките. Газеты, словно во время выборной кампании при подсчете результатов голосования, информировали читателей о том, что в Сплите кита видело столько-то и столько-то тысяч посетителей, а в Загребе в первую же неделю вдвое больше. В кино перед каждой картиной крутили выпуск про кита – как его грузят в поезд и выгружают на Загребском вокзале, по радио передавали выступления и репортажи, и наконец огромный голубой кит, весело выпуская из ноздрей два сверкающих фонтана и задорно виляя поднятым хвостом, появился во всем своем неоновом блеске над Терезиями и поплыл над улицей вывеской нового бара под названием «Голубой кит». В квартире на стенном календаре, повешенном у входа в холл со специальным расчетом, чтобы он бросался мне в глаза, каждый день убывало по листку. Это хозяйка с ревнивым прилежанием считала дни, отделявшие ее от свидания с китом, и, желая показать мне, что до встречи осталась самая малость, как бы молчаливо вопрошала: «Итак, существуют киты или нет? Водятся они в нашем море? И не кита ли это отловили рыбаки и не его ли наконец доставили к нам, в Белград? И что вы теперь скажете, господин товарищ жилец?»

А что я мог сказать? Ничего, перед все более очевидным фактом его присутствия. Я вынужден был молчать во избежание громогласного признания своего поражения.

Накануне того дня, когда ожидалось прибытие кита в Белград, я решил навестить свою замужнюю сестру – она жила на Цвиичевой улице в одном из домов послевоенной постройки в маленькой квартирке, стены которой, словно сделанные из картона, пропускали каждый звук. Моего зятя, инженера, дома не было. Мы с сестрой сидели в уютной, теплой комнате и болтали, а ее маленькая дочка, первоклассница, расположилась с рисованием на полу. Давно уже не чувствовал я себя так по-домашнему приятно, как вдруг в соседней квартире на всю мощь запустили радио. Передавали последние известия. Неестественно приподнятым голосом диктор провозгласил за тонкой стеной:

– «Важное сообщение! Мы счастливы объявить всем радиослушателям, что завтра вечером после долгого ожидания жителям нашей столицы представится возможность приветствовать огромного кита, по прозванию Большой Мак!»

Диктор говорил что-то еще, но слова потонули в шуме, так как за стеной старые и молодые голоса грянули разом: «Ура! Ура!» Там захлопали в ладоши и пустились в пляс (надо полагать, вокруг стола), словно дикари вокруг костра, на котором жарится человек.

– Потрясающе! – отозвалась и сестра, отрываясь от своего рукоделия, и в глазах ее блеснула радость. Тут и девочка закончила свой рисунок и протянула его нам. Это был кит! Не жалея красок, она намалевала нечто большое и черное, и все-таки это был кит с разверстой пастью, как бы устремившийся меня проглотить.

– Ты поведешь меня посмотреть! – теребила меня девочка, требуя, чтобы я рассказал ей что-нибудь про кита.

– Правда, расскажи, – присоединилась к ее просьбе и сестра, – я ей рассказала все, что знала, а ты наверняка знаешь куда больше.

Что я мог сказать? Мне показалось, что меня обокрали, вытеснили из собственного дома, выбросили вон из собственной семьи. И сюда пробрался кит, и здесь он обосновался. Мое хорошее настроение было испорчено, и, толком не поговорив с ребенком, я, сломленный, сникший, встал и поплелся домой.

Вечером я еще зашел в публичную библиотеку и выписал себе все, что там нашлось про китов.

2

В «Знании» я прочитал следующее:

«Кит (Cetacea) – морское млекопитающее, достигающее в отдельных случаях гигантских размеров (до ста пятидесяти тысяч килограммов), внешне напоминает рыбу – задние конечности отсутствуют, передние приобрели форму плавников; некоторые виды китов имеют зубы, у других вместо зубов роговые пластинки, служащие фильтром для задержания пищи; вследствие хищнического истребления многие виды китов вымирают; водятся киты главным образом в холодных морях и питаются мелкими морскими животными; два основных подотряда китов – киты зубастые (Odontoceti), представителями которых являются дельфины и нарвалы; беззубые киты (Mystacoceti), представителем которых является гренландский кит».

Не густо. Я принялся листать другие книги; в одном морском учебнике наткнулся на историю китового промысла с древнейших времен до наших дней. Там давались описания различных способов охоты на китов, приводились сведения о количестве китов, отловленных в последние годы, сообщалась численность и состав китобойных флотилий и их национальная принадлежность, указывались границы промысловых районов великих держав у Северного и Южного полюсов, а также излагались итоги Международной конференции в защиту китов. Оказалось, что киты дышат легкими, как и наземные млекопитающие, чего я раньше не знал. Каждые три минуты кит всплывает на поверхность, набирает атмосферный воздух и снова ныряет в глубину; однако раненый кит может оставаться под водой до тридцати минут. Отдельные особи достигают тридцати метров в длину, оплодотворение происходит половым способом, и самка рождает живого детеныша, которого вскармливает своим молоком. Китобойный промысел приносит существенный доход, так как при переработке китовой туши практически нет отходов. Китовый жир добавляют в маргарин; амбра, извлекаемая из внутренностей кита, идет в парфюмерию и косметику; китовый ус – на изготовление пластинок для корсетов; из кожи делают предметы украшения; а кости, перемолотые в муку, являются отличным кормом для скота и ценным удобрением.

Вооружившись всеми этими познаниями, я утвердился во мнении, что кит составляет необходимый компонент нашей жизни, непосредственно или косвенно присутствующий в нашей пище, радостях и забавах, и является незримым свидетелем самых интимных наслаждений человека, что меня повергло в глубокое уныние и навело на самые мрачные размышления.

Я допоздна засиделся над конспектами и, оставшись последним, получил замечание, что пора уходить, но тем не менее не успел всего прочитать и записать – настолько обширной оказалась литература о китах. Я принял решение ходить в библиотеку до тех пор, пока не разузнаю про китов все возможное и не докопаюсь до такого, что и не снилось самым рьяным белградским поборникам кита.

Между тем вечерние газеты, которые я купил по дороге домой, сообщали о прибытии кита в Белград:

«Сегодня утренним поездом из Загреба в Белград был доставлен гигантский кит, прозванный Большой Мак, полтора месяца тому назад отловленный под Сплитом, о чем в свое время широко оповещала наша печать. Кит экспонировался в Сплите, Любляне и в Загребе, где, по свидетельству нашего загребского корреспондента, вызвал небывалый интерес. Загребчане все до единого посетили выставленного на обозрение кита, а иные по нескольку раз. Несмотря на то что ввиду непрекращающегося наплыва посетителей срок работы выставки был вопреки предварительным планам продлен, загребчане с большим сожалением провожали кита и стремились использовать последнюю возможность, чтобы еще раз увидеть его.

Для транспортировки морского чудовища понадобился специальный вагон, но особые трудности возникли при перевозке кита на железнодорожную станцию. Учитывая повышенный интерес белградцев, проявленный ими к прибывающему в город киту, выставка, по имеющимся у нас сведениям, будет устроена под открытым небом. Пока не установлено, какое время он будет экспонироваться в Белграде, равно как не утверждены и цены на билеты, однако надо полагать, они не будут слишком высокими и дадут возможность самым широким слоям населения посетить необычную выставку».

Утренние газеты частично перепечатали материалы вечерних выпусков, поместили фотографии и долгожданное объявление о том, что, по всей вероятности, доступ к киту будет открыт с завтрашнего дня на Ташмайдане ежедневно с 8 утра до 8 вечера – двенадцать часов без перерыва. Цены на билеты действительно низкие – всего двадцать динаров для взрослых и наполовину дешевле для детей и военнослужащих. Вход на выставку устроен с таким расчетом, чтобы не создавалась давка. Итак, белградцы, кит ждет вас!

В то утро служащим было не до работы и вообще мало кто сидел на своем месте. В людей вселился бес, не дававший им покоя. Люди слонялись из комнаты в комнату, болтали, по поводу и без всякого повода поднимались на верхний этаж, кричали что-то друг другу с порога и висели на телефоне. Цана порхала по канцелярии – ни дать ни взять вдвое моложе и по крайней мере на пятнадцать килограммов легче; от резких движений грудь ее колыхалась и выпирала из выреза платья. Бухгалтер нервно точил карандаш, постоянно обламывая грифель, а уборщицы врывались в комнату без стука.

По обрывкам разговоров и раскрасневшимся, возбужденным лицам я догадывался о причине всеобщего волнения, но мне никто ничего не говорил. Все были слишком взволнованы и озабочены своими проблемами, чтобы на кого-то обращать внимание, и в избытке воодушевления радовались, словно дети, и не имели ни малейшей охоты дразнить и злить меня. Обо мне попросту забыли, и только эта кобылица Цана, разговаривая по телефону, вызывающе садилась на стол, поворачиваясь при этом ко мне спиной, чтобы я не слышал из трубки ответов. Она беспрестанно намекала на него, избегая произносить слово «кит».

– Ты о нем слышала? Мы должны его увидеть. Мы пойдем с тобой? Как кого? Ты сама прекрасно понимаешь кого – его, – неужели надо еще объяснять? Не интересно? Я думаю, мы получим большое удовольствие. Оденься получше и потеплее; очевидно, нам придется долго простоять.

И так далее. При этом она бросала на меня обольстительные и дерзкие взгляды и усмехалась – мол, не хочешь, не надо, найдутся другие, а ты можешь терзаться любопытством и ревностью.

Между тем я не терзался ни тем ни другим. Я знал, что речь идет о ките, а меня не интересовали ни он, ни она. Цана на мой вкус была слишком перезрелой, тяжеловесной и докучливой, кита я попросту игнорировал. И все же я испытывал обиду, словно ребенок, исключенный из общей забавы. Игра, начатая моей квартирной хозяйкой, продолжалась и здесь – только в измененном варианте. Поэтому, когда старый Бубало, наш архивариус, чувствовавший себя обязанным мне из-за каких-то там услуг, которые я ему оказал, и желавший отплатить добром за добро, в конце рабочего дня уселся за мой стол и завел речь о ките, пытаясь примирить меня с ним, я взбрыкнул, словно норовистый конь, и надулся еще пуще. Снова меня хотели в чем-то убедить, уговорить – а это всегда меня бесило; я его так грубо оборвал, что мне стало его жаль, когда он ушел понурый и обиженный.

Но тем-то он меня и разозлил, что я сразу распознал его намерение пожалеть меня и утешить, как побежденного, проигравшего битву.

Итак, он опустился на стул напротив меня и принялся шелестеть бумагами; он был явно смущен, не знал, с чего начать, а я, испытывая невыразимое, жестокое удовольствие, ничем не хотел помочь старику выйти из затруднительного положения. Начал он издалека. Как живете да как дела, мол, забежал на минутку поболтать, навестить, но я-то знал, что старый Бубало уже много лет без крайней необходимости не поднимался в рабочее время со своего служебного стула.

– Вы не собираетесь пойти посмотреть на кита? – наконец как бы мимоходом и после долгих околичностей выговорил он. – Сегодня ночью его привезут в Белград!

– Вот как? – удивился я и солгал: – Я и не знал. А что, разве на него непременно надо смотреть?

– Все пойдут его смотреть. А про себя я подумал, что, учитывая мои годы, с меня, может, хватит посмотреть из окна, когда его будут перевозить. Ноги у меня уже не те, да и, признаться, толкотни боюсь. Наши товарищи со мной согласились. Как вы думаете, этого будет достаточно? Не осудят меня за это?

– Вполне достаточно, – ободрил я старика. – И никто вас не осудит. А что, и вас тоже захватило это увлечение?

– Захватило. А то как же? Шутка ли – кит!

Старик барабанил пальцами по столу и, хотя мы были в комнате одни, озирался по сторонам, как бы желая удостовериться, что нас никто не слышит.

– Ну и что ж, что кит? – не отступался я. Видимо бес сидел во мне: меня так и подмывало.

– Выходит, – печально заметил старик, опуская голову и избегая встретиться со мною взглядом, – выходит, правду говорят, будто вы его противник.

– Противник? – рассмеялся я. – Смешно! Он что же – политическая партия или какая-то личность? Да он меня просто не касается! Какое мне до него дело? У меня есть занятия поважнее, чем возня со всякой падалью! Подумайте, на что мне этот кит? Для меня он не существует. Не существует, и точка! Вы меня поняли?

Я сердился, кричал и, кажется, стучал кулаком по столу, яростным ожесточением только подтверждая свою неправоту.

– И вообще, кто это сказал такую глупость, что я против кита? – несколько утихомирившись, спросил я.

– Мне очень неприятно об этом говорить, да и сплетником не хочется прослыть. Все это, поверьте, было сказано из лучших побуждений, без желания вас обвинить. Просто-напросто сегодня в канцелярии заговорили о ките, и все решили, что наше учреждение одним из первых должно попасть на выставку – лучше завтра же, к вечеру. Кто-то высказал мысль, что вас тоже следует известить о предстоящей экскурсии и включить в организационный комитет, но барышня Цана заявила, что не далее как сегодня утром вы проявляли полное отсутствие интереса к киту и, уж конечно, с того времени его не приобрели, а все потому… «А все потому, – сказала барышня Цана, – что коллега Раде – ненавистник китов!» Кто-то возразил, что это, возможно, ошибочное впечатление, не следует, мол, делать столь поспешные и категорические выводы и если как следует с товарищем поговорить, то окажется, что это не совсем точно.

– И это были вы, дядя Милош! – воскликнул я, потрясенный, на что старик еще ниже опустил голову, тем самым окончательно убедив меня, что именно он встал на мою защиту. Бедняга, думал я с благодарностью и сожалением. Больше тридцати лет прослужил он в чиновниках, и нельзя его осуждать за то, что всю жизнь он чего-то боялся и от чего-то зависел, даже от кита. Как это мужественно и благородно с его стороны!

– Спасибо вам, – сказал я, ощущая потребность успокоить старика и быть с ним искренним, хотя и не знал, что сказать ему. Я еще не разобрался в собственном отношении к этому киту. (Какая ерунда! Докатиться до того, чтобы выяснять свое к нему отношение!) Я не знал, ненавижу ли я его или просто к нему равнодушен. А может быть, он вызывает во мне глубочайший интерес, но, поскольку все только о нем и говорят, поскольку он стал модным кумиром и предметом всеобщего поклонения, я не желаю этого признать. Мне предстояло все это хорошенько обдумать и прийти к каким-то выводам. Старику же на всякий случай я сказал: – Но вот скажите мне, ради бога, что такое этот кит, чтобы его непременно надо было любить или ненавидеть? Мертвечина! Дохлая рыбина! И что с того, если я его, положим, ненавижу? В этом есть что-то предосудительное? И почему надо обязательно увлекаться китом, а не футболом или, скажем, легкой атлетикой? Почему все должны непременно следовать моде и, если кому-то случится потерять голову, всем отказаться от шляп? Наш бухгалтер, например, собирает марки, вы, насколько мне известно, разводите голубей, а что, если я киту предпочитаю пиво? Кому это мешает?

Старик, не дослушав, поднялся, испуганно озираясь. Его слух не мог всего этого выдержать.

– Все это так, – говорил он, отступая к двери, – но только дело в том, что сейчас все увлечены китом, а против мира идти не следует. Надо быть заодно с людьми, со всеми вместе! – Он остановился на пороге и с грустью добавил: – И наконец, век живи – век учись! Уж поверьте мне, старику.

На том он исчерпал свои доводы, кита он предпочел не касаться вовсе. Было два часа: пора идти обедать.

И пока я шел боковыми улочками к столовой и сидел в голодном ожидании в глубине темного зала за столиком на четыре персоны с грязной и помятой скатертью, а потом поглощал пустую похлебку и остывшую тушеную капусту, кроша в пальцах черствый хлеб, я неотступно думал о моем разговоре с дядей Милошем Бубалом, все больше хмурился и мрачнел. Я пробовал было с детской беспечностью внушить себе, что меня не интересует мнение других, что мне безразлично, как относятся ко мне мои сослуживцы, квартирная хозяйка и вообще весь этот пресловутый «весь мир». Какое мне до них дело, какое мне дело до всех этих людей! Пусть ненавидят меня! Зато у меня есть… Но я никак не мог припомнить, что же у меня такое есть взамен. Что я могу противопоставить товариществу, дружбе? Чем и ради чего могу я прожить один, без всех, и что у меня есть такое, чему люди могли бы позавидовать? В чем причина всего того, что со мной происходит? Расхождения с товарищами, с которыми до сих пор мы отлично ладили и уживались. Ссоры с квартирной хозяйкой, которую, по чести говоря, мне не в чем было упрекнуть. Проклятый кит! Это он один во всем виновен! Но что он мне такого сделал, что я так ополчился на него, так люто его возненавидел?

Было о чем поразмыслить. Как коренной житель побережья, привычный к морю, я не должен был бы испытывать чувства отвращения к порождению его глубин. К тому же я не мог припомнить, чтобы этот вид гигантских млекопитающих причинил какой-то вред кому-нибудь из нашей родни. Да и предания гласили, что кит – животное смирное, добродушное и нападает на людей, только будучи раненым. Чем же в таком случае объясняется моя непримиримая враждебность по отношению к этому обитателю моря, в которой я вынужден признаться? Может быть, во мне говорит просто-напросто злобная ревность – о нем кричат газеты, им бредит весь Белград, а кто такой я? Никто и ничто, маленький человек, чиновник, в чью сторону – вот полюбуйтесь – не удосужится посмотреть даже кельнер в этой проклятой столовой!

И, окончательно запутавшись в круговороте шальных этих мыслей, недовольный обедом и еще больше самим собой, я поспешил домой, мечтая затвориться в своей комнате и уснуть, а проснуться освеженным и повеселевшим. Однако в холле меня поджидала хозяйка. На ее горевшем воодушевлением лице читалась решимость испортить мне заслуженный послеобеденный отдых. А я в том состоянии смятения всех моих мыслей и чувств был бессилен оказать сопротивление. Поэтому я втянул голову в плечи и попытался проскользнуть мимо нее в свою комнату. Куда там! Хозяйка, подбоченясь, стояла в дверях холла, и на губах ее читалось только одно – кит!

Видимо, она решила во что бы то ни стало вдолбить это слово в мою голову – пусть даже я съеду с квартиры и заселю ее семейством из семи человек. Так, бывает, долгие годы жена и пикнуть не смеет в присутствии мужа – и вдруг ее словно прорвет, и она выложит ему в глаза все, что накипело, а там – будь что будет.

– Ну, что вы теперь скажете?

– Добрый день! – примирительно ответил я.

– Так как же все-таки – выловили его или нет? – напирала она, приберегая само это словечко «кит» на потом, для критического момента, и мне было ясно, на этот раз она не остановится на полпути. – Надеюсь, больше вы не станете спорить? Что вы, интересно, скажете теперь?

– Прежде всего: «Как поживаете?», а затем: «Надеюсь, у вас все в порядке?» и, наконец: «А я что-то устал сегодня!» – но напрасно пытался я от нее отделаться – она не отступала.

– Так как же, по-вашему, господин Раде, лгут газеты или нет? Права была я или нет? Существует он или нет?

– Кто? – не нашел ничего более удачного спросить я, рассчитывая выиграть время и избежать прямого ответа, но сейчас же повял свой промах, ибо дал ей возможность выпалить мне в лицо это слово – кит!

Она медлила.

– Кто?! – сдерживаясь, воскликнула она. – Об этом вас надо спросить! Кого ночью привозят в Белград, хотя он и не пойман и вообще не существует? – Она набрала воздуха в легкие, словно кит, вынырнувший из морских глубин. Воцарилось минутное молчание; слышно было, как подо мной скрипнула половица. Я понял – вот сейчас она размахнется и хватит наотмашь – и не ошибся. Она не заставила долго ждать.

– Вы желаете знать кто? – переспросила она, надвигаясь на меня всей своей тушей. – Не кто иной, многоуважаемый господин Раде, как кит, кит, кит! Огромный кит, по имени Большой Мак!

Что мне оставалось делать? Отказаться от квартиры во исполнение своей угрозы? Но это невозможно в нынешнем моем состоянии подавленности и смятения духа. И кроме того, он все равно уже почти в Белграде. Хозяйка и сама прекрасно понимала, что на этот шаг я не отважусь. Она ощущала свое явное превосходство надо мной с тех пор, как кит так рискованно близко подобрался сюда. Однако было немыслимо с видом побитого пса безответно забраться в свою конуру. Надо было спасать свой престиж, если уж проиграна игра, и я сказал как ни в чем не бывало:

– Подумаешь, важность – какую-то дохлятину приволокли в Белград. Я устал, пойду посплю.

– А, увиливаете! – вцепилась хозяйка в меня. – Теперь хотите отмахнуться, а раньше грозились съехать с квартиры за одно только упоминание о нем. Газеты подозревали в обмане, а когда нам удалось его заполучить, когда мы, верившие в него с самого начала, доказали, что он существует, вы решили отделаться пустыми словечками. «Подумаешь, важность!» В то время как я отстаивала его, вы над ним издевались, а теперь думаете, вам все с рук сойдет! Нет, подождите, вам не удастся отвертеться! – говорила хозяйка, пытаясь задержать меня, но, вырвавшись от нее каким-то чудом и оказавшись на пороге своей комнаты, я снова обрел уверенность в себе и дал выход кипевшему во мне возмущению:

– А вы-то тут при чем? Вы-то что с ним так носитесь? Как будто он ваш. Не вы же его, надо думать, родили, хотя он на вас и похож.

Она рассвирепела. Заверещала. Я быстро захлопнул дверь, повернул ключ и в совершенном изнеможении рухнул на тахту. Меня била дрожь. Я сжался и стиснул зубы, чтобы не завыть. Вот до чего дело дошло! Но по всей логике событий этим и должно было кончиться. Хозяйка между тем ринулась к телефону обзванивать своих знакомых и приятелей. Она кричала в трубку с таким расчетом, чтобы мне за дверью было слышно все от слова до слова, а речь шла, разумеется, о ките. Потрясающем, единственном в своем роде ките, которого вскоре им предстоит лицезреть – кто знает, может быть, первый и последний раз в жизни.

– Подумайте, ведь еще вчера я могла бы умереть и не увидеть кита. (Нет-нет, со мной ничего не случилось, это я так!) Но представьте себе, находятся отдельные субъекты, которые этого не умеют ценить. Да, такие уж у нас люди. Завидуют чужому успеху и возвышению. Так им и кажется, что от них оторвется кусок, если они кому-нибудь окажут уважение.

Вслед за первым телефонным звонком последовал второй и третий, и во второй и третий раз хозяйка принималась восхищаться его размерами и весом, словно это она его вытащила из пучины, словно она (а не я) родилась на море, словно она (а не я) выросла в рыбацкой семье и всю жизнь только тем и занималась, что охотилась на китов, а между тем, я был уверен, она ни разу не была на море и наверняка не умеет плавать, а карп и судак – единственные рыбы, которых ей доводилось когда-либо видеть. Впрочем, это нисколько не мешало хозяйке проявлять свою осведомленность в вопросах рыболовства и призывать своих приятельниц идти смотреть кита в ее сопровождении.

– Они обязаны пропустить меня, – твердила хозяйка. – Я горой стояла за кита в то время, когда другие и слышать не хотели о нем, и даже поссорилась с некоторыми маловерами из моих квартирантов.

Снова полетели камни в мой огород. Улучив момент, когда она удалилась из холла, я незаметно выскользнул на улицу.

Я бродил как неприкаянный, словно бездомный бродяга или студент, лишившийся крова, и вдруг мне захотелось вот так, одному, по-студенчески, побродить по Калемегдану. В вечной суете и спешке обычно забываешь про себя. Я уже и не помню, когда в последний раз дышал свежим воздухом под открытым небом. До обеда сидишь в канцелярии, потом вздремнешь часок, а вечером, смотря по настроению, то завернешь к приятелю, то встретишься с Десой, когда ее мужа нет в городе, побудешь немного вместе, таясь, разумеется, от посторонних глаз, проводишь ее домой и снова – в свою берлогу. Я работаю еще и сверхурочно ради небольшой прибавки к жалованью, на которое особенно не разойдешься. Потом собрания – профсоюзные или встречи фронтовиков, посещения сестры и прочие обязанности, – ну и живешь в вечной суматохе, словно на перекрестке: чуть зазевался – и угодишь под машину. Так время и проходит. А с некоторых пор после того, как перевалило за четвертый десяток, оно побежало, понеслось от меня с неостановимой быстротой.

По счастью, день выдался прекрасный. Солнечный и холодный, морозный. Кругом – ни души, и такая мягкая стояла тишина, что я нарочно стал прогуливаться, чтобы не задремать на скамейке. Я вышел к крепостной стене и стал смотреть на слияние рек. Вода поднялась – снега начали таять, в Саве вода была темной, дунайские воды – светлее. Шел пароход – видно, уже снялся с зимовки – и тянул за собой на длинном стальном канате три широкие черные баржи, словно три огромные туши китов, – они так же безжизненно переваливались через волны, расходящиеся от парохода. Картина эта отвратила меня.

Я направился в другую сторону и очутился перед входом в Зоологический сад. Что потянуло меня сюда, где я последний раз был минувшим летом со своей маленькой племянницей? Одного, среди зимы, пытался разобраться я и понял, что это было не случайно. Сознательно или бессознательно, но привели меня сюда злоба и ненависть: мне не терпелось обойти львов, тигров, пантер, леопардов, рысей, шакалов, волков, медведей и прочих хищников, которым, как в цирке, выбросят кита, когда закончится представление и замолкнет восторженный рев. Заранее торжествуя и наслаждаясь своим торжеством, я хотел упиться видом мускулистых, гибких звериных тел, мощных челюстей и белых клыков, которые будут его, беззащитного и отверженного, рвать, терзать, раздирать, растаскивать по кускам и пожирать. Мои кровожадные мечты заставили меня внутренне содрогнуться. И все же я – в последний раз за этот злосчастный день пытаясь что-то сделать – протянул руку и толкнул калитку.

Она была заперта. Сторож подбирал разбросанные детьми бумажки.

– Скажите, а что, зоопарк закрыт?

– Закрыт.

– А почему? Из-за мороза?

– Служителей забрали к киту!

– К киту? – поразился я. – Зачем они ему? Разве он живой?

– Да нет. А все живность. Вот их и забрали, чтобы, как говорится, были под рукой.

И он опять принялся за бумажки; их подхватывал и относил ветер, а сторож был старый, сгорбленный, в темно-серой форме и в шляпе. На меня он больше не посмотрел, и я неспешно побрел к Калемегдану. Но теперь парк не радовал меня. Солнце зашло, холодные зимние сумерки спустились на землю. По-прежнему было безлюдно; на сером, бесцветном небе вились стаи ворон. Заговорил репродуктор, скрытый в ветвях. Репортаж о ките! Что-то вещал охрипший диктор, ударники били тарелками, гремела цирковая музыка, гудела людская толпа, и я поспешил прочь.

Чем ближе подходил я к Теразиям, тем больше народу попадалось мне навстречу. Взволнованные предстоящими событиями, люди не могли усидеть в своих стенах и высыпали толпами на улицы. Я зашел было к двум своим приятелям, но не застал их дома; в нетерпеливом ожидании они, очевидно, тоже пошли бродить по городу. Явиться к Десе я не смел – что мне еще оставалось? Посидел немного в кафе, а когда стемнело, томимый своими невысказанными заботами и желанием напиться и выплакать подступающие к горлу слезы, я поплелся домой. Отвергнутый, непонятый, чужой и одинокий в своем родном городе.

И все это кит. Он, Большой Мак, окруженный всеобщим поклонением и восторгом, тот, которого сегодня ночью при свете факелов, в дыму зажженных газет с триумфом повезут со станции в колеснице впряженные в нее граждане. Новоявленное божество, языческий идол, могущественный кумир. Тучный и черный.

Темнота. Город, похоже, наконец заснул. И только далеко за полночь одинокий, холодный, строгий и недремлющий внимательно всматривался в ночь желтоглазый огонек моей комнаты.

3

Я сразу это понял, почувствовал всем своим существом – кит здесь, он в городе! Прибыл. Под покровом ночи. Он, эта черная тьма и непроглядный мрак. Теперь все пойдет под знаком кита. С этой самой ночи, с раннего утра и все последующие злосчастные дни.

Действительно, повсюду в витринах, на улицах висели разноцветные плакаты. От их обилия у меня рябило в глазах, казалось, это праздничные флаги, вывешенные в его честь. На них изображался он один, и только он. Нередко вскочившей на хвост большеголовой этакой громадиной, изогнутой в виде знака вопроса и с подписью под ним:

 
Вы меня видели?
Приходилось ли вам когда-нибудь
в жизни видеть такое чудо?
 

А на соседнем транспаранте, словно отдыхая от утомительного торчания на хвосте, он растянулся на брюхе резвым бодрячком и, почесываясь плавниками, взывал, лукаво щуря маленькие поросячьи глазки:

 
До скорой встречи!
Приходите снова!
 

Третий вариант плаката, красно-черный, был наиболее впечатляющий. Угрюмый и мрачный кит бешено колотил хвостом и, оскалив пасть и взирая сверху единственным нарисованным глазом, спрашивал, укоряя, грозя:

 
Чиста ли ваша совесть?
     Торопитесь!
Лучше сегодня, чем завтра!
 

Такие заголовки пестрели и в газетах. Я не мог понять, для чего швырять столько денег на ветер, когда и так известно, что кит находится в городе. К чему оплачивать дорогие газетные строки, когда оповещений о нем и фотографий и так предостаточно. Но утренние выпуски снова печатали анонс на три столбца, набранный жирным шрифтом:

 
В первый день
десять тысяч белградцев
приветствовали кита!
 

На это должны были быть какие-то причины. И вероятно, не только та, чтобы дразнить меня. Плакаты и картинки с китом облепили трамваи и троллейбусы, витрины магазинов и кафе, телефонные будки и общественные уборные. Где только их не было! Книготорговцы, спеша воспользоваться благоприятным моментом, выставили в витринах все книги о море и мореходах, на Теразиях, словно попыхивая трубкой, выбрасывал вверх две веселые неоновые струи «Голубой кит», успевший завоевать популярность, а один рыбный ресторан выставил в витрине огромного черного гипсового кита, собравшего толпы зевак. «Поистине израильтяне, пляшущие вокруг золотого тельца!» – думал я, однако, наученный горьким опытом, остерегался высказаться вслух.