Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрих Кош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

В канцелярии дела обстояли не лучше. Давно миновали чудесные мирные дни дружелюбных бесед о ките. Тогда я сходил за оригинала, отставшего от времени, и служил мерилом того, насколько сильно обогнали меня в своем развитии другие, ибо, если бы на свете не водились трусы, не было бы героев и борцов. Теперь мое упорство мешало им. Я был не только старомоден, но и против моды и являл собой наглядный пример инакомыслия, а этого они никак не могли перенести.

Все от меня отвернулись. Я не получил ни прибавки к жалованью, ни обычных премиальных после балансового отчета. Раньше поговаривали, что я поеду в заграничную командировку, теперь об этом забыли и думать. Зато пересадили на время в боковую комнатушку, желая якобы создать мне более спокойную обстановку для работы, а в действительности убрали с глаз долой. Некоторые перестали замечать меня при встречах, а вышестоящие чиновники делали вид, что не узнают, и даже Общество трезвенников не выбрало меня в новое правление.

И они тоже были опьянены китом.

5

Между тем я втайне жаждал увидеть кита и уже давно в кармашке для часов хранил помятый и истертый билет на выставку. Но пойти туда не решался: стеснялся себя и других. Не хотелось признать свое поражение, и, кроме того, удерживала боязнь попасться на глаза кому-нибудь из знакомых. Для себя я придумывал хитроумные оправдания – известно ведь, что никого мы не обманываем с такой изобретательностью, как самих себя. Мне, видите ли, необходимо изучить своего врага, то есть кита, и путем непосредственных наблюдений выяснить, насколько сильно захватило людей это наваждение, этот психоз. Словно бездомный пес из породы линялых рыжих дворняг, что забрел с окраины в город и, опустив облезший хвост, вытянув мокрый нос, рыщет возле калиток и помойных ям, пытаясь что-то вынюхать, так с некоторых пор и я пристрастился бродить, то отправляясь в свои скитания сразу после обеда, не заходя домой, то на минуту ложась, чтобы сбить с толку хозяйку, а потом выбираясь крадучись на улицу.

Сначала я держался своего района, разглядывал лица проходящих мужчин, женщин и детей, оборачивался им вслед, гадал, кто они такие, чем занимаются, и составил себе примерное представление о том, какой сорт людей наиболее рьяно посещает выставку и какой возраст больше других поддался китовой моде. Но с течением времени круг моих интересов расширялся – у меня появилась потребность останавливать моих подопытных и обращаться к ним с самыми разными вопросами, как, например: где находится такая-то улица, который час, как лучше пройти на Ташмайдан, стараясь после этого завязать с ними беседу. Какого только народа не встретишь на улице! Каких только ответов я не получал! Но все это меня мало интересовало. Подобно судебному следователю, подобно страстному следопыту, я стремился поскорее перевести разговор на кита. Видели ли его уже? Понравился ли он им? Какое они о нем составили мнение? Иные сетовали, что видели его лишь однажды, другим посчастливилось посетить выставку неоднократно, и они гордились этим вроде передовиков производства. Какой-то старик заявил, что это долгожитель, иной раз достигающий двухсотлетнего возраста. Мальчик сказал, что хотя киту пять лет, а он уже сильнее всех ребят их класса. Бедняк без пальто высказался так: этот мороза не боится, у него добрый метр сала. Женщина: вот это мужчина! Домашняя хозяйка: в нем пятьдесят тонн чистого мяса! Словом, каждый по-своему оценивал его, применительно к своей судьбе, своей жизни, своим горестям и мечтам. В результате я пришел к заключению, что не было такого человека, который так или иначе не думал бы о нем и не помнил. Он владел безраздельно людьми!

Непреодолимое влечение заставляло и меня, сужая круги, подбираться к нему все ближе и ближе. Бесконечно плутая вокруг Ташмайдана, от Теразии до Звездары, от здания Скупщины до Дуная, в метель и ветер, в стужу, в гололедицу и слякоть, в туман, дождь и оттепель, губя свою шляпу и единственное пальто, в ботинках, пропускающих воду, а потому с постоянно мокрыми ногами, пересекал я колонны людей, безостановочно двигавшихся в одном направлении – к заветной точке на Ташмайдане. На некоторое время отдаваясь течению, я потом выбирался из непрерывной лавины, переходил на другую улицу и вливался в новый поток. И всюду, неотвратимо, неторопливо, как в похоронной процессии, текли и текли к киту людские толпы. Где зарождаются они, где растворяются, какой дорогой возвращаются назад, да и возвращаются ли вообще – спрашивал я себя. Тут были и старозаветные белградцы: старики в черных пальто и черных шляпах, сгорбленные, опираясь на палки, степенные и важные, медленно шествовали они тротуаром к Ташмайданскому логову, переговариваясь между собой; старухи в народных одеждах, ведомые под руки снохами и внуками; албанцы; лесорубы, прихватившие с собой свой инструмент; крестьяне из окрестных деревень с заплечными котомками и бидонами, в которых утром привозили на продажу молоко; школьницы и школьники; солдаты; железнодорожники и чиновники. И все это, словно увлекаемое течением, двигалось вперед, и чем ближе к цели, тем стремительней становился поток и тем труднее было выдержать его напор, преодолеть его, не дать подхватить себя, унести.

Вдоль прилегающих улиц, на тротуарах, словно под рождество или на ярмарке, разложили свои лотки и корзины торговцы. Книги, газеты, сонники и фотографии; картины с изображением моря, китов и кораблей в штормовых волнах; жареные китайские орешки, кукуруза, семечки – мостовая усеяна шелухой; печеные яблоки в сахаре, лимонад, фруктовая вода и буза; и даже бог весть зачем и как попавшие сюда кладбищенские свечи, изукрашенные белыми и красными ленточками, и бумажные цветы. Невесть откуда понабравшиеся нищие, кланяясь, протягивали навстречу идущим ладони и шапки, но те не замечали их, погруженные в свои мысли, влекомые общей целью. Захваченные общим движением старики, старухи, женщины и дети, солдаты и пильщики дров, водители трамваев и железнодорожники, крестьяне и крестьянки в национальных костюмах, интеллигенты и городская беднота. Мелькали черные старомодные шляпы, береты и кепки, пестрые крестьянские платочки и зеленые шляпки городских барынь, детские капоры и фуражки военных с околышами. И все это стремилось к киту.

Неутомимо шагал вперед и я, толкался среди людей, заводил разговоры и на полуслове обрывал их, избегая и прячась от знакомых. Я обкрадывал этих людей, будто вор-карманник, крал, присваивая себе чужие ощущения, и все ждал, что вот-вот кто-нибудь схватит меня за шиворот, тряхнет и спросит, с какой стати я здесь верчусь, если не иду смотреть кита.

Между тем я незаметно для себя оказался как-то совсем рядом с самым его обиталищем. Ноги скользили по грязному месиву, толпа напирала сильнее. Я снова перешел на соседнюю улицу и неожиданно выбрался на площадь.

Казалось, миллионы черных муравьев, полчища африканских термитов, наползая друг на друга, переваливаясь и падая, словно на трупе, который они облепили, кишат на площади и, снося и пожирая все на своем пути, подкатываются под высокие скользкие, словно навощенные стены, угрожая перевалить через них. Шарканье ног, гудение толпы создавали полную иллюзию шороха и шелеста гигантского муравейника. И, как осажденная крепость, возвышалась над черной толпой желтая стена, огораживающая пространство вокруг кита.

На какое-то время я окаменел. Во мне стучало сразу множество сердец, они выбивали глухо дробь, подобно негритянским барабанам, они били, нагнетали тревогу, неумолимо наращивали темп перед последним, роковым ударом. Оглушенный перестуком деревянных палочек, я не слышал ни людского говора, ни шума вокруг. Только частый, отрывистый стук сердец. И вдруг как обухом хватило: здесь, за стеной, был кит – ГИГАНТСКИЙ КИТ, прозванный БОЛЬШОЙ МАК! И пробки вылетели из моих ушей – в них хлынул рев толпы, многократно умноженный, оглушающий, точно грохот и лязг машин в трюме идущего корабля. Голова вдруг закружилась – сейчас меня сотрет могучий ревущий вал в порошок, затянет и понесет Гольфстримом в жерло страшного водоворота, туда, за высокие желтые стены, в капище КИТА.

Владычество его длится уже две недели, владычество огромного чудовища над беззащитным городом. Дракона, подобного тому, какого победил святой Георгий, – чудовища, ежедневно пожиравшего тысячи мужчин, женщин, стариков и детей. Я видел, сколько их стекается сюда – бессчетные колонны, непрерывным потоком вливающиеся в черные зевы входов, в пасти многоголового дракона. Безропотно, послушно, без протеста, без отпора.

Я схватился за кого-то, чтобы не упасть. К счастью, это был высокий, сильный, здоровый солдат. Он меня поддержал.

– Что с вами? – спросил он. – Вам плохо?

– Да, – подтвердил я. – Какая-то слабость.

И тогда он сказал:

– Вернитесь, это не для вас. Рискованно.

Я с благодарностью взглянул на него, а он, проводив меня до первого угла, назидательно заметил:

– Другое дело я. Парень я здоровый, и к тому же солдат; мне это можно.

Он ушел. А я, побитый и сломленный, не оборачиваясь, поплелся прочь. Поджав хвост.

6

Дня два или три спустя к киту был открыт свободный доступ. Газеты поместили короткое сообщение, но прочли его все:

ПОСЛЕДНИЕ ВЕСТИ О КИТЕ!

ОГРАНИЧЕНИЯ СНЯТЫ

С ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ ВХОД СВОБОДНЫЙ!

ПРИЗЫВАЕМ ГРАЖДАН СОБЛЮДАТЬ ПОРЯДОК

«В связи с ростом спекуляции и перепродажи билетов в последнее время было арестовано значительное число правонарушителей. Установлено, что в основном это лица без определенных занятий, принадлежащие к частному сектору, из бывших собственников, неоднократно привлекавшиеся к ответственности за всякого рода махинации. Расследование показало, что спекулянты подкупали билетеров, нанимали детей, заставляли их часами простаивать в очередях у касс и, получая таким образом по нескольку десятков билетов в день, сбывали их затем по двести динаров за штуку. В результате произведенного обыска у одного из них было обнаружено сто билетов. Преступники понесут заслуженное наказание. В целях прекращения подобных злоупотреблений по договоренности с дирекцией выставки принято решение отменить административное распределение билетов и установить свободный вход.

Мы попросили дирекцию высказать свое мнение о том, как отразится эта мера на интенсивности посещения выставки. Приятный женский голос ответил нам по телефону, что, надо думать, количество посетителей возрастет. Между тем в беседе с нашим специальным корреспондентом представители милиции и контролеры заявили, что бесперебойной работе выставки может способствовать дисциплинированность и сознательность самих посетителей».

Это было в субботних газетах. Между тем погода портилась, наступала пора последних мартовских метелей. Резко похолодало, подморозило. Небо хмурилось, тротуары и мостовые почернели от шлака, которым посыпали улицы, и копоти, оседавшей на снег.

В воскресенье рассвело поздно. Мрачное небо низко висело над городом. Было совсем темно, когда зашевелились обитатели нашего дома. В моей квартире, надо мной, внизу – на всех этажах. Проснулся и я. Беспокойно повертелся с боку на бок. Открыл глаза. Под дверью хозяйкиной комнаты виднелась полоска света. Я встал, подошел к окну. На улицах ни души – ни людей, ни машин. Но в окнах уже горел свет, как в будничный день, когда все торопятся на работу. Я оделся в полумраке, но в ванную пойти не решился. Сел в кресле у окна и стал ждать. Вскоре хозяйка с барышней ушли. Из всех квартир, словно вода по водосточным трубам, стекал по лестнице народ. Потом в доме водворилась тишина, зато на улице под моим окном человеческое море плескалось и билось о стены домов. Я глянул вниз. Население нашей улицы выстраивалось в шеренгу. Я подождал, пока они двинутся, а когда звуки шагов замерли за углом, заскочил в ванную, наспех привел себя в порядок и торопливо сбежал вниз по лестнице. На одном дыхании. Ни разу не вспомнив про прежнее свое решение. В таких случаях самое лучшее – позабыть.

Выйдя из дому, я сейчас же свернул на соседнюю улицу. Пока меня не узнали, не схватили, не линчевали. Боковыми уличками стал пробираться к Теразиям.

Небо опустилось на крыши домов. В густом мглистом воздухе кружились редкие снежинки. Было то же неприятное чувство, какое бывает, когда ранним зимним утром, невыспавшийся, окажешься на улицах еще не пробудившегося города.

С Балканской и с вокзала текли людские толпы. На улицах горели фонари, троллейбусы не ходили. Не видно было и продавцов газет. Словно звезды на заре, постепенно бледнели голубые витрины еще запертых магазинов. Люди ежились в зимних пальто. Не весело им. Не празднично. Лица строгие, сосредоточенно строгие и печальные.

Толпы текли Балканской, Призренской, Сремской, Князя Милоша и Коларчевой, со стороны Калемегдана и Славии, по Нушичевой и узкой Добриньской. Степенно, неторопливо. Медленной процессией. Большей частью по четверо в ряд. Осторожно продвигаясь скользкими, обледенелыми тротуарами. Здесь были и учреждения, и организации, институты, средние школы и восьмилетки. Заводские рабочие, крестьяне из близлежащих деревень и целые группы провинциалов. Через Теразии они устремлялись к Ташмайдану.

А день так и не разгулялся. Улицы окутывал холодный сумрак, темно-серое, грязное небо по-прежнему низко висело над городом, не пропуская света. Постепенно гасли электрические фонари. Но радости и оживления не прибывало. Не кричали продавцы газет, бездействовал транспорт – лишь изредка проедет роскошный автомобиль и тихо, не сигналя, скроется за первым поворотом. Кафе и рестораны закрыты. Монотонно звонят колокола; завывают заводские сирены; снизу, со стороны вокзала, доносятся гудки паровозов; никогда еще город не выглядел таким удручающе бедным, обшарпанным, запущенным и грязным, как в это утро всеобщего паломничества к киту. Может, люди по этой ненастной погоде нарочно надели старые башмаки и поношенные пальто. Но почему же тогда дома казались такими серыми, бесцветными, неприглядными, облезлыми? Все это напоминало мне голодный, осиротевший город времен войны.

Я незаметно пристроился к одной из колонн. Никто на меня не посмотрел. Люди молчали, глядя в спины шагавших впереди или себе под ноги. Когда путь преграждала другая колонна, останавливались и терпеливо ждали – безропотно, покорно, молча. В спокойной уверенности дожидались своей очереди. До каждого дойдет очередь. Даже дети не плакали и не донимали вопросами матерей. У них были строгие, серьезные лица, они чинно держались за руки взрослых. Ждали. Продвигались. И снова ждали. Молча. Лишь переступит с ноги на ногу какой-нибудь старик. Люди шли на заклание, сами не ведая того, отдавали себя на съедение прожорливому дракону, поджидавшему их к утренней трапезе в пещерах Ташмайдана, Но кто отважится их остановить, у кого хватит смелости сказать им правду! И у меня слова застыли в горле. Застряли в нем, не шли.

Уже когда проходили мимо парка, мне удалось укрыться за деревом. Я стоял, тяжело переводя дыхание. Отдышавшись, я зашагал, как бы прогуливаясь, и на тропе столкнулся с двумя стариками. Они выступали не спеша, выкидывая вперед свои черные палки. Поглощенные разговором, они не заметили меня. И их влекло на Ташмайдан.

– Грандиозно! – воскликнул один.

– Страшно! – отозвался второй.

Я пропустил их. Спустился Добриньской и боковыми улочками вышел к пристани. Под прикрытием высокого берега я почувствовал себя увереннее. Приметив портовый кабачок, не раздумывая завернул в него и заказал ракии. В тесном помещении сидели двое оборванных небритых грузчиков, загулявших, видимо, со вчерашнего вечера. Поднявшись из-за стола, они неверной походкой направились к двери. Один задержался возле моего стола, уставившись на меня налитыми кровью глазами, но товарищ потянул его за рукав.

– Ладно, не трогай его! Пошли смотреть кита! Посмотрим, какой такой оболтус пьет одну только воду!

Грузчики удалились, а следом за ними официант бесцеремонно выставил и меня:

– Закрываемся! Идем смотреть кита!

И я опять очутился на улице. У моста стоял пустой автобус; я влез в него, не зная, куда он идет и куда мне надо самому. Автобус развернулся и поехал на ту сторону реки. Я подсел к водителю – кроме меня, в автобусе никого не было.

– Вам куда? – спросил он.

– В Земун. Срочное дело! – солгал я.

– Понятно. Я тоже еще не сдал смену. Это последний рейс. И сразу же – смотреть кита.

Высадил он меня посреди города.

– Дальше не еду! – сказал он; я только молча прикоснулся рукой к полям своей шляпы. Автобус круто развернулся, обогнув сквер, и на полной скорости помчался назад, к Белграду, подскакивая на ходу и выпуская вонючий, едкий дым.

Я был совсем один на опустевшей улице. Гулкое эхо моих шагов говорило о том, что дома тоже пусты, покинуты. Город вымер. Люди ушли из него. Куда? Зачем? Какая угроза нависла над ними? От какой катастрофы бежали они?

Может быть, и меня подстерегает незримая опасность? – подумал я, охваченный безотчетным страхом. Я прибавил ходу. Побежал. Задыхаясь, словно обезумевший взлетел на взгорье, возвышающееся над городом, и только тут, под деревьями, почувствовал себя в безопасности и опомнился. Воробьи, которых я вспугнул, остановили меня и вернули к действительности. Единственные живые существа, попавшиеся мне на пути.

Я осмотрелся. Тихо. Подо мной лежал вымерший, покинутый Земун – ни звука не доносилось оттуда. Полная неподвижность. А там, за рекой, где раскинулся Белград, вздымались столбы черного густого дыма – дым поднимался из тысячи труб, над заводами и домами, сливаясь в темное, огромное облако, раздувшееся и вытянутое, словно исполинский кит. Тяжелое, угрожающее, нависло оно над городом, готовое погрести его под собой, задавить. Отравить, задушить своим черным дымом все живое, поглотить безвозвратно.

Дрожа от волнения и холода, я притаился, скорчившись на камне под деревом, и из своего укрытия, словно сова из густых ветвей, разглядывал город, над которым нависла смертельная опасность. «Началось! – думал я, не в силах унять дрожь. – Не говорил ли я? Не предсказывал ли? Не предрекал ли этот страшный конец!» И вспомнилось мне вдруг откровение Иоанна. Вот что там сказано: «И увидел зверя, выходящего из моря, и был этот зверь о семи головах, с десятью рогами, а на рогах его десять корон, и названы головы именами погаными». Так оно и есть – вышел из моря огромный кит, по прозванию Большой Мак, и поднялся над городом, ибо кто как не он тот зверь? И где тот, кто сможет сразиться с ним? О, кто имеет уши – да услышит! Кто имеет очи – да увидит! Проглотит он их, проглотит, а они не ведают, не знают, не чувствуют близкого конца.

Только я видел это со своего возвышения. Я провел здесь весь день, наблюдая за Белградом, курившимся дымом, и видел, как грозное, смертоносное облако все ниже опускалось над городом, катастрофически увеличиваясь в размерах, наливаясь и чернея. Только мне удалось вырваться и бежать, только мне удалось спастись, словно Ною во время потопа, словно Лоту из Содома и Гоморры. Ибо только я один с самого начала понимал, что такое этот кит. И пока угасал день, и сгущалась тьма, и облако все плотнее приникало к земле, подминая под себя трубы и крыши домов, я сидел на своем камне и с содроганием повторял: «КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА!»

7

Потом наступило некоторое облегчение. Самое страшное миновало. Как-то само по себе. Ибо все исключительное, необычное быстро входит в привычку, приедается и становится обыденным и будничным.

Толпы любопытных по-прежнему осаждали кита. Организовывались экскурсии с сопроводительными лекциями. Вышел в свет роман о ките; один поэт разъезжал по предприятиям со стихами о море. Наш бухгалтер Станич, к пятнадцатому числу каждого месяца регулярно остававшийся без гроша в кармане, взялся, пользуясь затишьем в делах, подсчитывать выручку от продажи билетов на выставку. Какова она была за первые пятнадцать дней, какую сумму составила общая выручка, если исходить из расчета средней стоимости билета, равной пятнадцати динарам, и ежедневного количества посетителей, равного стольким-то и стольким-то тысячам человек. Если из полученной суммы вычесть расходы по транспортировке кита, типографские расходы, связанные с отпечаткой билетов, расходы на освещение выставки, содержание сторожей, контролеров и прочего, то и тогда чистый доход выражался в нескольких миллионах динаров. Кому принадлежат эти деньги? Рыбакам, отловившим кита, предприятию, организовавшему выставку, городской или государственной казне – вот что волновало Станича с его пустым кошельком. И хотя во всем другом он горой стоял за частную инициативу и против монополии государства, в данном случае усматривал страшную несправедливость в том, чтобы рыбаки захватили себе все эти миллионы. По его мнению, им следовало лишь оплатить время, затраченное на поимку кита, ибо, в конце концов, не их заслуга в том, что кит заплыл в наши государственные воды и завоевал такую популярность у людей.

Цана по-прежнему сохраняла за собой особое положение в канцелярии и не прекращала бурную деятельность, связанную с китом. С Десой я больше не виделся. Но слышал, что она чуть ли не каждый день в обществе какого-то хлыща приезжает в машине на выставку. Моя квартирная хозяйка снова принялась за работу, и в холле на столе, как встарь, появились ножницы, выкройки, обрезки, иголки, а на полу валялись обрывки ниток. Она отвечала на мои приветствия, хотя и не слишком любезно; по-видимому, она все еще не простила мне отказа достать ей билет. Я узнал от студента, что она так и не видела кита, потому что в воскресенье, когда выставку объявили открытой для всех желающих, было такое столпотворение, что наша хозяйка, женщина мелкорослая, поплатившись разорванным пальто, потерянной шляпкой и отдавленными туфлями, сумела углядеть разве что клочок неба над головой и ничего более – ну хоть бы кончик китового хвоста! Она в этом стыдилась признаваться, и студент просил меня не подавать вида, что я знаю об этом. Зато барышня Цица преобразилась. Она старательно прихорашивалась, накручивала волосы на бумажные папильотки и хихикала, встречаясь со мной в коридоре или в холле. Она обрела уверенность женщины, у которой есть друг сердца, – барышня Цица ежедневно наведывалась к киту.

Вот, пожалуй, и все! Теперь, когда кита видели все, когда Белград осмотрел его по нескольку раз, когда люди всласть о нем наговорились, в обществе не считалось уже хорошим тоном щеголять особыми познаниями из области китоведения и тем более похваляться посещением выставки.

Отношение ко мне окружающих не изменилось. Но прежнее ожесточение прошло. И в стремлении сломить мое упорство, и в желании извести, уничтожить. Ко мне притерпелись и видели во мне хронического больного, который сжился со своим недугом, отметившим его некоей печатью исключительности. Словом, меня оставили в покое.

Погода с каждым днем улучшалась. Да и пора – прошла уже половина марта, близился апрель, из-за серых туч выглянуло солнце, улицы очистились от снега. Пальто неожиданной тяжестью надавило на плечи, а кошки вылезли погреться на припеке.

За это время были произведены некоторые реорганизации. Я имею в виду отнюдь не наше учреждение, где реорганизации – явление столь частое, что, идя утром на службу, никогда заранее не знаешь, в какой отдел тебя переведут и чем заставят заниматься, – я имею в виду работу выставки. Правление ее, именуемое отныне Дирекцией, поменяло местами входы с выходами и несколько повысило цены на билеты. Обо всем этом писалось в газетах, помещавших время от времени фотографии с Ташмайдана. На одном из последних снимков фотокорреспондент запечатлел маленькую девочку, совсем еще крошку, с букетиком подснежников и примул. Над фотографией надпись: «Весна на выставке». А несколько дней спустя газеты опубликовали заметку, весьма заинтриговавшую меня. Ей отводилось достаточно скромное место в рубрике «Письма в редакцию». Это означало, что вся полнота ответственности за напечатанный материал возлагается на автора корреспонденции. Заметка гласила:

«Разрешите через вашу газету обратиться к Дирекции выставки с вопросом, принимаются ли ею надлежащие меры для обеспечения сохранности экспонируемого редкостного экземпляра животного и подлинной гордости нашей столицы. Как сознательный гражданин и почитатель этого уникума, я почел своим долгом через печать предложить Дирекции свою компетентную помощь и услуги».

И подпись. Стеван Смейкал, Сенчанска, 2. А ниже жирным шрифтом был набран ответ редакции:

«От имени нашей редакции, а также Дирекции выставки примите благодарность за изъявление доброй воли и благородной инициативы. Мы, однако, не располагаем сведениями, что киту угрожает какая-либо опасность. Целиком полагаясь на сознательность наших граждан, мы твердо верим, что они сумеют со свойственной им находчивостью немедленно ликвидировать любой нежелательный инцидент и обеспечить неприкосновенность нашего экспоната.

Еще раз большое спасибо! Ваше беспокойство необоснованно! Читайте и распространяйте нашу газету!»

Признаюсь, и мне было не слишком ясно, о какой опасности идет речь, но это было первое заявление в этом духе, и я заподозрил, что под личиной озабоченного почитателя скрывается мой единомышленник, вынужденный выражаться намеками, иносказательно. Я стал внимательнее проглядывать репортажи и отчеты с выставки, и не прошло и двух дней, как в одной из вечерних газет, известных своим пристрастием к сенсационным, злобным и скользким материалам, я обнаружил корреспонденцию того самого Смейкала, почти дословно повторяющую предыдущую. Видимо, сочинительство, как и грамота вообще, давалось ему нелегко, и он изменил только несколько слов. Так, в начале письма он добавил: «Имея в виду приближение теплых дней…», а рядом с подписью и адресом стояло: «мясник».

На мгновение я застыл в изумлении, покраснел и, наконец, побледнел, словно громом пораженный. Все понятно! Все ясно! Ну, конечно же! Как это я сразу не сообразил?! Другое дело сотрудники центральных газет – в сознании своего незыблемого могущества они и не обязаны быть чересчур проницательными, не удивительно поэтому, что они ни о чем не догадались. Но как это я не додумался? Или, охваченный всеобщим психозом, тоже лишился рассудка? Ну и мошенники, ну и пройдохи эти редакторы вечерних газеток; ловко же они умеют подложить свинью центральным органам печати! Да и этот Стеван Смейкал со всей его «компетентностью» – не такой уж он доброжелатель, как изображает, иначе разве смел бы он подумать такое и, что еще хуже, оповестить об этом всех? Я всегда, и не без основания, скептически отношусь к благожелателям, участливо восклицающим при встречах: «Что это с вами? Вы так плохо выглядите. Что-нибудь случилось? Мне кажется, вы чем-то расстроены!»

Кончилось все это тем, что утром следующего дня, пряча под миной горячего участия свою злопыхательскую сущность, я показал письмо мясника помощнику нашего директора и стал наблюдать за ним исподтишка.

Помощник директора – приятный и разумный человек. Делает свою карьеру, не упуская при этом из вида процветание и успех фирмы. Всегда отлично одет, надушен, выбрит, со всеми учтив и любезен и пользуется уважением коллектива. Любит пожить в свое удовольствие и другим желает того же; никому не завидует, никого не притесняет. Словом, что называется, настоящий джентльмен. Ко мне он явно расположен (по крайней мере мне так казалось); в чем-то мы были сродни друг другу. Когда я в то утро принес ему бумаги на подпись, он пригласил меня сесть, протянул сигареты, угостил кофе, и, пока я листал от нечего делать газеты, разбросанные по столу, он, откинувшись в кресле, изучал бумаги, одобрительно кивая головой. Свежевыбритый, волосы приглажены, светло-серый с иголочки костюм тщательно выутюжен, а из верхнего кармана торчит уголок белоснежного платка.

Он благоухал чистотой и свежестью. Кабинет его был со вкусом обставлен.

– Очень хорошо! Документ составлен прекрасно! – похвалил он меня, а ведь мог бы, как высокое начальство, обойтись и без этого.

– Спасибо, – сказал я. – Вы уже читали?

– Что именно?

– Да о ките. Вот это. – Я подал ему газету.

Шеф углубился в чтение, а я украдкой за ним наблюдал. Выражение его лица не менялось; очевидно, заметка на него не произвела ни малейшего впечатления. Покончив с ней, он наклонился ко мне, сцепил пальцы и приготовился к длинному разговору. Лицо его было серьезно.

– Послушайте, Деспич, и что вы прицепились к этому киту? Что он вам покоя не дает? Я вас ценю, очень вас ценю как работника. Вы умный, здравомыслящий, с нормальной личной жизнью человек. Находящийся в расцвете сил, обладающий превосходными профессиональными качествами и предпосылками для дальнейшего роста. Неженатый, что также является преимуществом. Однако с некоторых пор я постоянно слышу ваше имя в связи с китом. На вас жалуются. Говорят, вы настраиваете людей против кита, а сами его ни разу не видели. Постоянно конфликтуете, разводите интриги – даже перемещение в соседнюю комнату не помогло. Поверьте, я не обращаю внимания на кляузы, мелкую зависть и подсиживания. Для меня вы остаетесь одним из самых надежных и способных наших служащих, но именно поэтому я и не могу взять в толк, как может такой уравновешенный и рассудительный человек заниматься, простите, подобными глупостями. Другое дело – Цана. Она женщина одинокая, без личной жизни. Но вы? Не понимаю! Из-за какого-то кита!..

«Ну и ну, – думал я, – сейчас еще окажется, что я-то и есть самый отъявленный его энтузиаст». Будто не я первый объявил войну этому помешательству, которое охватило весь город, не пощадив самого помощника директора, человека трезвого и разумного. Иначе чем объяснить то ослепление, в котором шеф не может понять мою роль в отличие от остальных действительно загипнотизированных китом. Если это не так, почему же тогда последние слова (те, что касались кита) шеф произнес, понизив голос и осмотревшись – а вдруг мы не одни? Все это я подумал и мог бы, пожалуй, высказать ему, если бы явная несправедливость по отношению ко мне не вывела меня из равновесия, лишив возможности отвечать спокойным, ровным голосом. Обиднее всего было то, что этот незаслуженный упрек исходил именно от него, от человека, действительно уважаемого мной. Я заговорил сбивчиво, будто извиняясь.

– Мне тоже это неприятно, – сказал я. – Разбирать подобные склоки никому не доставляет удовольствия. Вся эта история, поверьте, стоила мне нервов, и теперь у меня такое чувство, будто я ввязался в уличную драку. Но я не могу превратиться в негодяя и молчать, когда вижу и понимаю то, что другие еще не видят и не понимают. Я не могу безучастно смотреть, как люди катятся в пропасть! И если те, в чьих силах сделать неизмеримо больше моего, боятся шевельнуть пальцем (тут я подразумевал его), разве имеют они право предъявлять мне претензии в том, что я не примирился? Что я поднялся на борьбу?