Текст книги "Павел Федотов"

Автор книги: Эраст Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Павел Федотов

…Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человеческому, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть…

Александр Герцен

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Его отец, Андрей Илларионович, был из простых. Мужицкая фамилия его выдавала – Федотов. «Федот, да не тот», «У всякого Федота своя забота». Солдат, рядовой Апшеронского мушкетерского полка с 1780 года, он участвовал едва ли не во всех кампаниях и походах последних двух десятилетий века: «В походе находился 787 ноября 21-го, 788 майя по 17-е в комиссиях того же числа в Молдавии при осаде и взятии города Хотина, в Кубане 790 во время Шведской войны в Финляндии, 794 в Польше против таможенных мятежников, 799 в Голландской экспедиции на флоте в Балтийском и Немецком морях в Англии и Голландии, где того же 799 года сентября 2-го ранен пулею в левую ногу, 799 с апреля по 29-е число июня на французском острове при корпусе Российских войск отправлял должность плац-адъютанта…»

И – поротый, колотый, резаный, стреляный, рубленый, обожженный – пробился-таки: в 1794 году уже унтер-офицер, а в 1800-м – офицер, поручик, правда, в отставке. Ему бы служить и служить, военное дело было единственное, что он знал и умел, однако в отставку погнала последняя рана.

К тому времени он был уже женат, и не первый год, на пленной турчанке, вывезенной из молдавской кампании. С женой и годовалым сыном Михаилом, явившимся на свет где-то по дороге из армии, в селе Чижово Смоленской губернии, он в 1802-м или 1803 году оказался в Москве, где вступил в службу секретарем Московской управы благочиния.

Неизвестно, что сталось с женою, от которой до нас не дошло даже имени, – то ли не перенесла чуждого ей московского климата, то ли скончалась родами, производя в 1804 году на свет следующего сына Василия, то ли еще что, но уже в апреле 1806 года Андрей Илларионович, сделавшийся к тому времени вдовцом, женился вторично, на купеческой вдове Наталии Алексеевне Калашниковой, урожденной Григорьевой.

У той была уже своя дочь Анна, и в едва образовавшейся семье оказалось, таким образом, сразу трое детей. Как будто и довольно, но, верно, сильно тянуло отца к семейным радостям, и один за другим пошли еще дети: Александр, Алексей, Павел, Надежда, Екатерина, Любовь. Однако словно рок какой-то висел над ними. Василий умер девяти лет, Александр родился болезненным и хилым (ему и суждено было прожить всего двадцать с небольшим), а дальше пошло и того хуже – Алексей и Надежда скончались, едва успев явиться на свет и получить имя, а Екатерина – на следующий год после рождения.

Один только Павел, родившийся 4 июля 1815 года,2 оказался здоровым и крепким, и на его будущее можно было надеяться.

Крестили его 30 июня в церкви Харитония Исповедника в Огородной слободе. С этим уголком старой Москвы в Яузской части была связана вся жизнь семейства. В той же церкви венчались родители, да и жили первое время неподалеку, в приходе церкви Воскресения Христова в Монетчиках, в доме коллежской советницы Елизаветы Васильевны Ивановой, а в 1810 году перебрались к Харитонию прочно.

У матери оставался кое-какой капитал, на него купили деревянный домик в первом квартале Яузской части, по Хомутовскому переулку, под номером 80. Домик был маленький: четыре комнатки, пять окошек по первому этажу и три по мезонину. Позади домика располагался небольшой участок. Чисто московское пристрастие, непонятное петербуржцу, – иметь какое ни есть, но собственное жилье и непременно с кусочком земли. Пол-Москвы, если не больше, состояло из таких владений.

В этом доме, давно уже стертом с лица земли, и прошли первые одиннадцать лет жизни Федотова.

Что можно сказать о его родителях?

Отца Федотов описал и даже отчасти объяснил – скупо, но емко, к тому же оставил нам два его портрета. Своеобычна была его судьба, своеобычен был его характер – сама женитьба на пленной турчанке свидетельствовала о натуре, способной на поступок, а путь, проделанный им, – о характере настойчивом и упорном.

Жизненные обстоятельства выковали и закалили этот характер. «Честностью он обладал безмерною; но она, как у многих честных стариков, перенесших многое в жизни, облечена была в формы суровые, жестокие, угловатые…»3 Люди, подобные Федотову-отцу, не довольствуются тем, что исповедуют какие-то принципы, но требуют того же от окружающих и в общении бывают чрезвычайно тяжелы.

Крохотное начальство, отец не раз возвращался домой, держа в руке пару-другую сапог, перевязанных веревочкой, с сургучной печатью возле узла. Сапоги принадлежали его немногочисленным подчиненным, писцам, которые не выполнили в срок задания и оставлены были в присутствии на ночь – доделать незаконченное, а потом досыпать прямо на просторных канцелярских столах, укрывшись кое-как шинелишкой (впрочем, иным несемейным чиновникам это было не в тягость, они и сами так постоянно живали, выгадывая на квартире).

Жесткий и прямолинейный, упрямо сохранявший привычки, нажитые солдатской службой, да еще отделенный от сына громадной по тем временам разницей в возрасте (когда Федотов родился, его отцу было уже за сорок), немногословный, не склонный к нежности, впрочем, и не умеющий, даже если бы и захотел, быть нежным, отец все-таки запал в память Федотова очень глубоко.

В самой его жизненной ситуации было нечто, не вполне укладывавшееся в казенную систематику. Уклад среднего сословия, как он установился к тому времени, должен был составлять его идеал, а семейный дом – представляться подобием тихой гавани, но привычки, приобретенные за двадцать с лишним лет бездомной казарменной жизни, обыкновение подставлять голову под пули, виденное и пережитое в бесконечных солдатских кочевках от Черного моря до Немецкого – всё это не могло не отличать его от большинства соседей, иные из которых, крещенные у Харитония Исповедника, там же венчались и крестили своих детей и оттуда же отправлялись в последний путь, на кладбище, за всю свою жизнь далее Красных ворот никуда не выезжая.

Отец рассказывал мало и коротко, но рассказы его помнились – в них, пересыпанных незнакомыми словами и непривычными названиями, была притягательность иной, неординарной жизни, их «нельзя было слушать без особенного чувства: так отдаленно казалось время, к которому они относились, так изумительны оказывались лица и герои, им упоминаемые…».

Наверное, таились когда-то в его душе страсти и даже честолюбивые помыслы, заставлявшие его рваться вперед – на штыки, под пули; но сейчас все уже перегорело, остыло, подернулось пеплом болей и усталости, и самая большая его страсть была поддержать свой дом и пристроить детей.

О матери мы не знаем почти ничего. Дважды была замужем, рожала детей, умерла от чахотки. Как судьба столкнула ее с немолодым, тридцатипятилетним человеком, неулыбчивым и одиноким, без гроша в кармане, без родни, да еще с двумя малолетними ребятишками на руках? Каковы были ее характер, внешность, привычки, круг интересов, отношения с окружающими? О ней Федотов не поведал нам ни словом, ни намеком, будто и нечего было вспомнить, словно ее не существовало, словно не оставила она в нем никакого следа.

Пытаясь вглядеться в непростой (совсем не такой простой, как принято считать) и трудноухватываемый характер взрослого Федотова, нелегко отделаться от мысли, что он сложился под влиянием двух непохожих друг на друга и вместе с тем взаимно дополняющих характеров, что полученное от отца уравновешивалось полученным от матери.

Именно от отца Федотов мог унаследовать бескомпромиссную честность (ту самую «неуловимую врожденную правдивость», которую сам отмечал в нем), привычку во всем полагаться на самого себя, на собственные силы и волю; умение добиваться желаемого во что бы то ни стало, стиснув зубы; повышенное чувство долга перед собою, близкими, людьми вообще, государством; сдержанность в проявлении чувств, известный ригоризм, позволявший ему мягко, но неуступчиво отстранять от себя недостойных; житейский стоицизм, склонность к порядку и последовательности во всем; потребность в суждении здравом и трезвом; сознание необходимости тянуть свою лямку в полную силу, ни на кого не перекладывая. Все это истинно мужские черты, черты прекраснейшие – если только они не соединены с натурой огрубелой, душой заскорузлой, характером черствым!

Не от матери ли перешли к Федотову его общеизвестные деликатность, душевная отзывчивость и терпимость, доброта, способные уравновесить тяжелые крайности характера отцовского?

Дом Федотовых, скорее всего, был похож на тысячи других домов, рассеянных по Москве, и в общих чертах его представить себе нетрудно.

Четыре комнатки с низкими потолками, с крашеными дощатыми полами, с дешевой, но приличной мебелью, с обязательными геранями на подоконниках, с недорогими обоями – конечно, не наклеенными, а прибитыми мелкими гвоздиками, с лоскутными одеялами, в которых каждый лоскуток из прилежно собиравшихся годами мог служить листком в этом своеобразном календаре, может быть, с одним-двумя почернелыми портретами, доставшимися от матери, и уж наверняка, с красующейся на самом почетном месте, вставленной под стекло драгоценной грамотой о дворянстве, полученной отцом в 1819 году.

Кухня с громадной русской печью, источавшей жар во всякое время года, с бутылью, в которой вечно закисал уксус домашнего изготовления, с темным, пахнущим плесенью чревом подпола, где по московской привычке к основательности припасов хранилось не менее чем на год, и куда время от времени со свечой в руке, кряхтя, спускалась единственная крепостная душа Федотовых, девка Агафья Макарова (нянька, а также кухарка, горничная, поломойка и прочее), и вскоре являлась оттуда на свет божий, словно из другого мира.

Сама жизнь в этом доме не могла сколько-нибудь отличаться от жизни сотен и тысяч семей, обитавших в таких же домах: жизнь простая, без затей, на которые не хватило бы ни достатка, ни воображения.

Вставали рано – в семь, а то и в шесть; ложились тоже рано. На ночь окна не открывали, боясь воров и простуды. Спали на перинах, укрываясь потеплее, а печи топили на совесть. Заболев, докторов не звали, обходились своими средствами, как при Алексее Михайловиче или даже Иване Грозном: клали под подушку листок с заклинанием дочерей царя Ирода против двенадцати лихорадок, употребляли четверговую соль, заваривали травы, парились в бане, звали знахарку. Много, если в доме держался знаменитый «Енгалычевский лечебник».

Просты были нравы и представления. Разобьется ли чашка, окажутся ли три свечи за столом, залетит ли шальной воробей в комнаты – все поддавалось истолкованию; на какой голос шумит самовар или как воет ветер в трубе, как почесалась бровь или переносица – все это приобретало вещий смысл, различаемый в тонкости оттенков.

Жизнь текла медленно и, по видимости, однообразно, всецело определяемая и регулируемая двумя календарями – церковным и хозяйственным. На Масленицу пекли блины, ходили и ездили друг к другу в гости. Пост соблюдали строго – первая неделя без масла, а то и без горячего. На Страстной неделе говели, в Великий четверг пережигали в печи соль (ту самую четверговую, что помогала от лихорадки), в Великую субботу пекли куличи, красили яйца в кипящем сандале, делали пасхи.

Многие хозяйственные дела становились событиями года, привязывавшими быт к коловращению мира, – они становились чуть ли не ритуальными: сбрасывали ли снег с крыши, выставляли ли зимние рамы (строго – не раньше, чем сойдет весь снег), вставляли ли их на зиму, занимались ли заготовкою дров, варкою варенья, изготовлением кваса и наливок. Всему было свое определенное, заранее известное и терпеливо поджидаемое время.

Осень была особенно богата такими событиями, идущими ровною чредою. Осень открывалась криком ходившего по улицам обручника (за поясом пучок осоки, за спиной связка обручей): «О-бру-чья на-би-вать!» Его звали к погребу, где он набивал новые дубовые обручи на старые кадки. Потом кадки парили – наполняли водой и бросали туда раскаленные булыжники, а также два-три утюга, утративших за старостью свои ручки, но не изгоняемых из дому. Так начиналось соление огурцов и квашение капусты. Вслед за тем пора было думать о закупке и пилке дров, что тоже отнимало немало времени, требовало усилий ума и сердца и производилось по давно укоренившимся правилам. А вслед за тем – вставление зимних рам, тоже совершаемое по раз и навсегда определенному неписаному уставу.

Милая, простодушная жизнь! – воскликнем мы. – Как она чиста и безыскусна, как естественно она сопряжена с круговоротом природы. Все это так, но жизнь застойная и замкнутая, навечно заведенная и предопределенная, не терпящая никаких перемен, остерегающаяся всего, что приходит извне и грозит не то чтобы разрушить ее, но хотя бы поколебать слегка, хотя бы заставить усомниться в том, что есть нечто поважнее и прекраснее заготовки капусты и варки варений.

Внешние события с трудом проникали в нее, а проникнув – мало на нее влияли. Преобладали свои, местные известия, рожденные буднями Яузской части, вроде пропажи шубы, вывешенной на просушку, или скоропостижной кончины купца, объевшегося расстегаем с налимьей печенкой. Временами говорили и о московских делах: об очередном приезде государя, закладке храма во имя Христа Спасителя как памятника славы России на Воробьевых горах, открытии памятника Минину и Пожарскому или о такой сенсации, как знаменитый, осенью 1822 года, пожар в доме московского генерал-губернатора на Тверской, произошедший ночью, во время бала, и продолжавшийся три дня.

Медленнее и реже приходили новости из Петербурга, и совсем редко были новости зарубежные. Все это происходило где-то там, за пределами родного харитоньевского мира.

Гроза 1812 года – нашествие, бегство, пожар Москвы, возвращение к пепелищу – миновала, но следы ее были повсюду. Даже здесь, где город пострадал немного слабее, то и дело можно было натолкнуться на черные стены без крыш, без рам, без стекол, одинокие печи, вздымавшие свои охладелые трубы к небу, пустыри, быстро заросшие крапивой, лебедой и репейником. Памятью пожару глядел неподалеку Юсуповский сад, каких-нибудь двадцать лет тому назад видевший маленького Пушкина, – сейчас он высился частоколом обугленных деревьев, покинутый птицами, заброшенный хозяином, который увлекся Архангельским, своей новой роскошной игрушкой. Еще предавались воспоминаниям, еще говорили: «до пожара» или «до француза», но жизнь уже установилась, вернулась в свое от века данное русло, и казалось, ничего более случиться не может.

Жизнь эта, по всей видимости, была лишена того, что обычно расшевеливает природную одаренность будущего художника, – художественных впечатлений. Искусство в нее почти не проникало или вовсе не проникало. Ни библиотеки, в которой бы рылся мальчик, натыкаясь на интересные гравюры, листая увражи, ни фамильных портретов и картин в тяжелых рамах, перед которыми бы он простаивал, оцепенев от восторга, ни альбомов, изрисованных виньетками и исписанных стихами, в которые он совал бы нос, ни учителя рисования, который вложил бы в его руку карандаш и поставил перед ним картинку для копирования. Об искусстве не думали и не говорили.

Не поднявшийся к искусству «высокому», родительский дом успел уже отбиться и от искусства «низкого», по-своему способного увлечь юную душу. В любом кабаке, в любом наибедняцком доме легко было повстречать лубочные картинки, поражающие причудливостью сюжетов и персон, радующие лихой раскраской, – они своим бесхитростным примером могли натолкнуть на желание изобразить нечто этакое. Однако им было не место в доме новоиспеченного дворянина, ревностного чиновника и российского стоика. В лучшем случае висело на стене что-нибудь сугубо почтенное, вроде литографии, на которой представлены были заключенными в медальоны все царствовавшие и княжившие в России особы от бородатого Рюрика в фантастическом боевом шлеме до меланхоличного Александра со скромным орденским крестиком у воротника мундира.

Как будто могли быть у Федотова и впечатления иного рода – не относящиеся к художествам в точном смысле, но способные пробудить фантазию, поэтическое чувство.

Природа? Но Федотов по рождению, привычкам, психологии, всей жизни был человек совершенно городской.

Конечно, тогдашнее московское захолустье мало походило на столичный или даже губернский город. Сам Федотов выразил это еще решительнее: «Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит довольно сельский, а в то время они почти были то же, что деревня». Улицы тихие, узкие – Большая Харитоньевская вместе с прилегающими к ней переулками Малым Харитоньевским, Кривым, Машковым, Фурманным, Доброслободским; ни лавок, ни заведений, ни единой вывески до самой Мясницкой. Куры под заборами, свиньи в лужах. Лишь изредка прокатятся дрожки, да и тех не слышно, потому что улица не мощена и поросла травой. Сады, огороды, даже покосы, свободно разбросанные между беспорядочно поставленными маленькими, большей частью деревянными домиками.

И все-таки не деревня.

О городе напоминали крикливые разносчики, проникавшие сюда со своим соблазнительным товаром: апельсинами, лимонами, мочеными яблоками, солеными сливами, пряниками, коврижками, французским черносливом, мармеладом, миндалем, волоцким орехом. Проходили даже греки с рахат-лукумом и халвой. Проходили торговцы ягодой со своим затверженным заклинанием: «По ягоду, по клюкву, володимерская клюква…»

О городе напоминали и церкви на каждом шагу, большей частью маленькие, ярко расцвеченные – зеленые, красные, желтые, коричневые, синие, с золочеными луковками, с крестом, как бы попирающим полумесяц. Звон их колоколов сопровождал все детство Федотова. Колокола отличали по голосу и по дальности: тот, что поближе, – от церкви Харитония Исповедника, те, что подальше, – от Трех Святителей у Красных ворот или Воскресения Христова, что в Барашах. А если хорошенько прислушаться, то к их упорядоченной музыке прибавлялся и иной перезвон, доносившийся со Спасских колокольных заводов, где подолгу опробовали готовые изделия.

Нет, не деревня. И до Красных ворот – затейливых, словно сказочных, стоявших посреди большой, по-московски неловко расползшейся площади, – было совсем недалеко, а еще ближе до Мясницкой, которая являла собою полную противоположность деревенскому захолустью. Здесь был уже столичный или по меньшей мере губернский город. Здесь вывеска громоздилась на вывеску, одна краше и зазывнее другой, объявляя то о ресторации, то о лавке, то о модном заведении, то о присутственном месте; витрины, заботливо выложенные разнообразнейшими товарами, притягивали взор, а разносчики, лишь изредка проникавшие в Хомутовский переулок, так и сновали, чуть ли не толпою, перекрикивая друг друга; пролетки, кареты, экипажи, ломовые дроги неслись беспрерывно, стуча, скрипя и грохоча по булыжной мостовой, да и сама публика была здесь не в пример побойчее, поразвязнее и одета была иначе, чем в Фурманном или Малом Харитоньевском, где какой-нибудь отставной чиновник мог весь день провести в халате, разгуливая по двору и даже дерзая совершать вылазки к соседям.

Все это было совсем рядом, все это было большим городом.

Конечно, тогда жизнь городского человека, тем более мальчишки, была несравненно теснее связана с жизнью природы. Тоскливо и монотонно, как бы в полусне, за плотно закрытыми дверями, за обмерзлыми доверху стеклами совершенно неоткрываемых окон проходила зима. Весна разверзала двери темницы. Рушились преграды, раздвигались границы обозримого мира – двор, улица, соседские дома и дворы, окрестные переулки оказывались доступны. Надвигалось «золотое время года» – лето: мягкая, упругая мурава под босой ногой, высокое небо над головой, щебет птиц в кустах, ручьи, весело журчащие посреди улицы после низвергнувшейся с неба грозы, морковка, выдернутая из грядки и отправленная в рот вместе с крупинками приставшей к ней влажной земли, – все то, что безвозвратно вывелось из жизни городского ребенка.

И всё же леса, поля, реки, пруда, походов за грибами и за ягодами, ловли певчих птиц и ужения рыбы не знало его детство, как не знало и сева, пахоты, ночного, жатвы, молотьбы и множества иных больших и малых деревенских дел, втягивающих человека в тесную, поистине сокровенную связь с природой, дарящих «первые впечатления поэтические». Не крестьянский и не помещичий сын, всего этого он был лишен. Удивительно ли, что действие всех его картин заключено в четырех стенах, что написан им был только один пейзаж (и тот городской).

Правда, и в тогдашней городской жизни, тем более в жизни московской, какой бы застойной и монотонной она нам сейчас ни представлялась, можно было отыскать немало затейливого, красочного, праздничного, игрового – выводящего сознание за пределы повседневной обыденности. Москва щедра была на празднества и развлечения самого разного рода – от высокоторжественных до простецких и безыскусных.

Чего стоили одни только регулярно устраиваемые и вошедшие в календарь московские гулянья. Начинались они с масленичных, бесспорно, самых роскошных. В Прощеное воскресенье гуляли в Кремле и на Красной площади. И так чуть ли не весь год, до тридцати гуляний, причем едва ли не всякий раз в другом месте: и под Новинским, и у Девичьего монастыря, и у Страстного, и у Симонова, и у Данилова, и на Немецких станах, и на Гороховом поле, и в Марьиной роще (знаменитый Семик), и на Трубе, и на Каланче, и у Сретенских ворот, и на Воронцовом поле, и на Полянке, пока не подступало самое последнее, 1 октября в Покровском, после чего можно было зарываться в свои берлоги и дожидаться Масленицы.

И еще пятнадцать крестных ходов, больших и малых, включая только что заведенный, 12 октября, вокруг Кремля в знак очищения Москвы от французов в 1812 году, и самый парадный большой крестный ход 6 января – из Успенского собора в Тайницкие ворота, к Москве-реке, на Иордань.

А обязательное чаепитие 22 мая в Марьиной роще, под сенью дерев?

Впрочем, не стоит и увлекаться. Из всего этого богатства Федотову перепадали разве что крохи. Вряд ли в обычае у жестковатого отца было развлекаться самому и развлекать детей пустыми забавами. Да и коротка была домашняя жизнь Федотова – в кадетский корпус он попал одиннадцати лет, а до того был слишком мал, чтобы брали его с собою. Конечно, что-то повидал, что-то нюхнул, что-то запало в душу первой искрой того восторга перед красотой видимого мира, который так ощутимо проявился потом в его искусстве, но все-таки художник начинался не здесь.

Может быть, и хорошо, что не учили его рисованию, что не видел он картин и картинок, не листал увражей, что не было никакого укатанного пути его дару. В неординарности того, как зарождался в нем художник, скрывалось предсказание неординарности будущего пути и исторического предназначения. Дар обнаружился в интересе не к собственно «художественному», то есть лежащему вне обыденной жизни и отчасти ей как бы противостоящему, но к самой этой человеческой жизни, протекавшей вокруг.

«Жизнь небогатого, даже, попросту, бедного дитяти обильна разнообразием, которое почти недоступно ребенку в тесном кругу своих родителей, гувернантки да двух-трех друзей дома…» – так позднее вспоминал Федотов в автобиографии, изложенной чрезвычайно кратко, но продуманно и основательно.

Чисто московская – легкая и необидная – простота общения царила в доме. Все кругом были хорошо знакомы, новости домашние тотчас же становились достоянием соседей. Зайдя на минутку, засиживались часами за непременным чаем. Заспорив о достоинствах недавно приобретенной соседом лошади, могли, не спрашивая позволения и не рискуя разгневать хозяина, зайти к нему во двор, вывести лошадь, обсудить ее и завести обратно.

«…Я всякий день видел десятки народа самого разнохарактерного, живописного и сверх всего этого сближенного со мною. Наша многочисленная родня, как вы можете догадываться, состояла из людей простых, неуглаженных светской жизнью; наша прислуга составляла часть семейства, болтала передо мной и являлась нараспашку; соседи все были люди знакомые, с их детьми я сходился не на детских вечерах, а на сеннике или в огороде; мы дружились, ссорились и дрались иногда, как нам только того хотелось. Представители разных сословий встречались на каждом шагу – и у тетушек, и у кумы, и у приходского священника, и около сенника, и на соседних дворах…»

Немного о сеннике, дважды упомянутом здесь. Сенник стоял позади дома и составлял заповедное владение Федотова. Тут он проводил многие часы, тут мечтал, глядя в небо с летающими взад-вперед голубями, сюда забирались к нему приятели с соседних дворов. Сверху все хорошо известное, виденное, облазанное, исхоженное, избеганное представало иным, непривычным: понятнее становилось расположение родного дома и соотношение его с тем, что его окружает; знакомое по отдельности вдруг соединялось вместе, словно перед тобою оказывался кусочек топографического плана.

Соседи вокруг были самые разные, и жизнь у них была разная. Слева жил генерал Александр Михайлович Похвистнев, справа – губернская секретарша Катерина Овчинникова, а позади участок Федотовых граничил с владениями некоей девицы из дворян Волховских. Через дорогу стоял дом былого боевого морского офицера, капитана второго ранга в отставке Павла Богдановича Головачева, у того тоже были дети, а среди них сын Богдан, федотовский приятель по играм, и дочка Катенька, которой суждено было сыграть в биографии нашего героя некоторую роль (впрочем, роль несколько преувеличиваемую как им самим, так, вслед за ним, и нами, легковерными).

И повсюду что-то происходило – так, ничего величественного и грандиозного, а повседневное течение обывательской жизни, доверительно являющееся взору в полной неприкрытости и неприкрашенности. Где – готовились к свадьбе засидевшейся дочери, где – обсуждали письмо от кузины с душераздирающими подробностями кончины ее супруга, где – ждали почтенного гостя, где – судебного исполнителя, входившего в дом подобно посланцу рока, где – рыдали по поводу смерти болонки, а где – веселились по причине явления на свет наследника. Словно десятки маленьких театров были одновременно открыты ему, и в каждом игралась пустячная, но комедия, обыденная, но драма.

«Сколько я могу дать себе отчет в настоящее время, способностью находить наслаждение в созерцательных занятиях обязан я сеннику или, скорее, верхней его части».

Именно здесь начинался будущий художник, и именно такой художник, как Федотов. «Всё, что вы видите на моих картинах (кроме офицеров, гвардейских солдат и нарядных дам),4 было видено и даже отчасти обсуждено во время моего детства: это я заключаю как по воспоминаниям, так и по тому, что, набрасывая большую часть моих вещей, я почему-то представлял место действия непременно в Москве… Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если будет позволено так выразиться, основной фонд моего дарования».

(Пожалуй, как ни широко Федотов обозначил роль Москвы и московских впечатлений для своего творчества, сказал он все-таки не всё. Умолчал об общем влиянии «московского духа», которое выразилось в светлом добродушии его сатиры, – так посмеиваются над добрыми знакомыми, желая им всяческого добра и скорейшего освобождения от некрасящих их свойств и привычек.)

Впрочем, тогда об искусстве он еще не помышлял, был мальчик как мальчик, бегал с друзьями, лазал в соседские сады, пускал кораблики весною. Если бы каким-то чудом и помыслил – так это было бы пустым мечтанием, бесплотной и бесполезной грезой, не имеющей ровно никакого отношения к его будущей жизни, к тому, что заботило его родителей. Между тем озабоченность была серьезная: что делать дальше с сыном, которому уже исполнилось десять лет? Учить, конечно, но как?

Не могло быть и речи о том, чтобы приставить к нему гувернантку, из тех, что в простоватой Москве именовали мамзелями, или чтобы нанять гувернера – француза, а на худой конец немца, хотя бы самого завалящего немца (бывшего конюха или камердинера), или чтобы его просвещали приходящие наставники, вроде тех, которые учили Коленьку Иртеньева, а также немало иных Коленек Иртеньевых в порядочных домах Москвы.

Какие-то домашние учителя им уже занимались, как можно понять: «Московской академии поэзии бывший учитель Федор Евдокимов Платонов» двадцати восьми лет и «немецкого языка разный информатор Андрей Евдокимов» двадцати пяти лет, жившие в доме в 1818 году, а может быть, и позже (очевидно, жильцы, которые в счет своей умеренной квартирной платы преподавали Федотову и его брату начатки знаний и в первую очередь российскую грамоту). Это было, конечно, решительно не то, что требовалось для дальнейшей жизни.

Но не могло быть и речи о том, чтобы отдать его в «учебное заведение для детей благородных мужского пола», или попросту в пансион. Пансионы расплодились тогда по Москве, как грибы, их полно было и вокруг, неподалеку: и на Мясницкой в доме Лобанова-Ростовского – пансион профессора Шлецера и доктора Кистера, и на Мясницкой же – пансион мадам Жарни, и на Новой Басманной – пансион Бибикова, и на Сенной, у Красных ворот, – пансион Дамоно. За год учения в таком пансионе пришлось бы выложить тысячу рублей ассигнациями или, если хорошенько поторговаться, – тысячу шестьсот за двоих, что федотовскому семейству было, конечно, непосильно.

Что говорить о пансионе, когда не по карману было даже Трехсвятительское училище возле церкви Трех Святителей у Красных ворот – паршивенькое, убогое, ядовито названное «Трехмучительским» (там служили трое учителей). Скудное благосостояние семьи – благосостояние более внешнее, Федотов недаром называл себя «небогатым, даже, попросту, бедным дитятей» – держалось на жалованье отца, и оно не могло быть вечным: отец вошел в преклонный возраст, тянул лямку из последних сил и едва дотянул – ушел в отставку как раз в 1826 году, когда и сын оставил дом.

Дело, однако, заключалось не только в расходах. Речь ведь, собственно, шла не столько об образовании, сколько о возможности надежно устроить жизнь. Какие бы обширные и глубокие знания ни приобрел Федотов любым мыслимым путем, им была бы грош цена в будущем его существовании – с неуверенными надеждами на дворянство, без родового поместья, без состояния, без связей, столь необходимых в Петербурге, без влиятельной родни, столь нужной в Москве. Его уделом была все та же служба и все тем же мелким чиновником, что и отец, – судьба незавидная.