Текст книги "Сумасшедшее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5

В конце декабря в Бриджуотере, графство Сомерсет, Западная Провинция, мужчина средних лет по имени Томас Уортон, шедший домой с работы вскоре после полуночи, подвергся нападению каких-то юнцов. Они пырнули его ножом, ободрали, насадили на вертел, смазали жиром, нарезали, приготовили, – открыто, без всякого стыда, в одном из городских кварталов. Голодную толпу, которая шумно требовала ломтей и кусков, удерживали позади – чтобы не нарушился Королевский Мир – жующие, брызжущие слюной серые. В Тереке, Северный Райдинг, трое парней – Альфред Пиклс, Дэвид Огден и Джеки Пристли – были насмерть убиты молотком в темной пивной и утащены через задний двор в дом чуть дальше по улице. Два вечера улица веселилась под дымок жаркого. В Стоуке-на-Тренте из-под снега внезапно оскалился скелет женщины (позже опознанной как Мария Беннет, незамужняя, двадцати восьми лет), начисто лишенный нескольких хороших вырезок. В Джиллингеме, графство Кент, Большой Лондон, на потайной задней улочке открылся продуктовый магазин, где по ночам шла жарка; похоже, его опекали представители обеих полиций. Ходили слухи о солидных хрустких рождественских обедах в некоторых не подвергшихся преобразованиям районах побережья Саффолка.

В Глазго на хогманей [29]29
  Встреча Нового года, торжественно отмечаемая в Шотландии.


[Закрыть]секта бородачей, поклонявшихся Ньялю [30]30
  Герой исландской «Саги о Ньяле», знаток законов, сожженный врагами своих сыновей.


[Закрыть], приносила многочисленные человеческие жертвы, оставляя обожествленному сожженному советчику внутренности, а себе мясо. В не столь изысканном Киркколди наблюдалось немало частных кейли [31]31
  Вечеринка с пением и танцами в Шотландии и Ирландии.


[Закрыть]с мясными сандвичами. Новый год начинался с рассказов о робкой антропофагии в Мэрипорте, Ранкорне, Берслеме, Западном Бромвиче и Киддерминстере. Потом в столице внезапно полыхнул собственный каннибализм: мужчина по фамилии Эмис претерпел жестокую ампутацию руки на окраине Кингсвея; С. Р. Кок, журналист, был сварен в старом медном котле неподалеку от Шепердс-Буш; мисс Джоан Уэйн, учительница, была зажарена кусками.

Впрочем, все это были рассказы. Никакого реального способа проверить их истинность не существовало; они вполне могли оказаться бредовой фантазией экстремального голода. В частности, одна история оказалась столь невероятной, что бросила тень сомнения на другие. Из Бродика на острове Арран сообщалось, будто за коллективным ночным поеданием человеческой плоти последовала гетеросексуальная оргия в ярком свете брызжущих салом факелов и будто на следующее утро был замечен пробившийся из-под утоптанной земли росток корнеплода, известного как козлобородник. Чему никоим образом ни с какими натяжками было невозможно поверить.

Глава 6

У Беатрис-Джоанны начинались схватки.

– Бедная старушка, – сказал Шонни. – Бедная, бедная старушка.

Он, его жена и свояченица стояли в то яркое, хрусткое февральское утро у стойла Бесси, больной свиньи. Всей обмякшей серой тушей Бесси, слабо похрюкивая, лежала на боку – огромная руина плоти. Верхний бок в странных пятнах вздымался, точно ей снилась охота. Панкельтские глаза Шонни наполнились слезами.

– Глисты в ярд длиной, – сокрушенно сказал он, – ужасные живые глисты. Почему глисты должны жить, а она нет? Бедная, бедная, бедная старушка.

– Ох, Шонни, прекрати, – всхлипнула Мевис. – Мы должны очерстветь сердцем. В конце концов, она просто свинья.

– Просто свинья? Простосвинья? – возмутился Шонни. – Она выросла вместе с детьми, благослови Бог старушку. Она была членом семьи. Она без конца приносила приплод, чтоб мы могли прилично питаться. Ей надо устроить христианские похороны, спаси Господь ее душу.

Беатрис-Джоанна сочувствовала его слезам; она во многом была ближе с Шонни, чем с Мевис. Но сейчас на уме у нее были другие вещи. Начинались схватки. Нынче справедливый баланс: смерть свиньи, рождение человека. Она не боялась, веря в Шонни и Мевис, особенно в Шонни; беременность шла здоровым нормальным путем, терпя только некоторые разочарования: сильному желанию пикулей-корнишонов пришлось остаться неудовлетворенным, стремление переставить в фермерском доме мебель пресекла Мевис. По ночам иногда возникало всепоглощающее желание оказаться в уютных объятиях, как ни странно, не Дерека, а…

– А-а-а-ах.

– Получается две за двадцать минут, – сказала Мевис. – Иди-ка лучше в дом.

– Это потуги, – сказал Шонни с чем-то похожим на радость. – Должно быть, где-нибудь нынче ночью, хвала Господу.

– Немножечко больно, – сказала Беатрис-Джоанна. – Не сильно. Просто чуточку, вот и все.

– Хорошо, – с энтузиазмом пробурчал Шонни. – Первым делом надо клизму. С мыльной водой. Позаботишься об этом, Мевис? И ей лучше принять хорошую теплую ванну. Правильно. Горячей воды у нас, слава Богу, полно. – Он поспешно погнал их в дом, оставив Бесси страдать в одиночестве; принялся открывать и захлопывать дверцы шкафчиков. – Перевязочные материалы, – кричал он. – Я должен приготовить перевязочные материалы.

– Хватит еще времени, – сказала Мевис. – Она человек, знаешь, не зверь в поле.

– Поэтому я и должен приготовить перевязочные материалы, – взорвался Шонни. – Боже милостивый, ты что, женщина, хочешь, чтобы она просто перекусила пуповину, как кошка? – Нашел льняные нитки и, распевая панкельтский гимн, сплел десять дюймов на перевязь пуповины, завязав на концах узлы. Тем временем Беатрис-Джоанну отвели наверх в спальню, в доме во все горло запели трубы с горячей водой, потрескивая и напрягаясь, как корабль в пути.

Боли становились все чаще. Шонни приготовил постель в отапливаемом сарае, постелил упаковочную бумагу, разгладил поверх нее простыню, без конца распевая. Урожай погиб, умирает верная свинья, только новая жизнь готова показать нос силам бесплодия – жестом, некогда называвшимся «накося-выкуси». Нежданно-негаданно в голову Шонни пришли два странных имени почему-то казавшихся бородатыми, – Зондек и Ашхейм. Кто же они такие? Он вспомнил: древние изобретатели анализа на беременность. Несколько капель мочи беременной женщины, введенные маленькой мышке, заставляли ее быстро достичь половой зрелости. По какой-то причине его сердце прыгнуло в неизмеримом восторге. Это,конечно, огромная тайна – вся жизнь едина, вся жизнь едина. Но сейчас не время об этом думать.

Димфна и Ллевелин пришли домой из школы.

– В чем дело, пап? Что будет, пап? Что ты делаешь, пап?

– Тетке вашей время пришло. Не приставайте ко мне сейчас. Идите куда-нибудь, поиграйте. Нет, постойте, пойдите побудьте с бедной старушкой Бесси. Подержите ее за копытце, бедную старушку.

Теперь Беатрис-Джоанне хотелось лечь. Плодная оболочка быстро лопнула, отошли воды.

– На левый бок, девочка, – приказал Шонни. – Больно? Бедная старушка.

Фактически боль становилась гораздо хуже; Беатрис-Джоанна начала задерживать дыхание и сильно тужиться. Шонни привязал к изголовью кровати длинное полотенце, уговаривал:

– Тяни, девочка. Тяни сильней. Благослови тебя Бог, теперь уж недолго. – Беатрис-Джоанна тянула со стонами. – Мевис, – сказал Шонни, – дело, должно быть, долгое. Принеси-ка мне пару бутылок сливовицы и стакан.

– Осталась всего пара бутылок.

– Вот их и тащи, будь доброй девочкой. Ну, ну, моя красавица, – сказал он Беатрис-Джоанне. – Тяни, тяни, благослови тебя Бог.

Он проверил гревшиеся на радиаторе старомодные свивальники, связанные двумя сестрами долгими зимними вечерами. Стерилизовал свои перевязочные материалы; ножницы кипели в кастрюле; на полу поблескивал жестяной таз; хлопковая вата ждала, когда ее скрутят в тампоны; на косой балке висели свивальники, – все фактически готово.

– Благослови тебя Бог, дорогая моя, – сказал он своей жене, вернувшейся с бутылками. – Будет великий день.

День, безусловно, был долгим. Беатрис-Джоанна напрягала все мышцы почти два часа. И кричала от боли, а Шонни, потягивая сливовицу, ободрительно покрикивая, наблюдал, ждал, потея не меньше нее.

– Будь у нас только, – бормотал он, – хоть какое-то обезболивающее. Вот, девочка, – решительно сказал он, – выпей-ка, – и протянул бутылку. Но Мевис схватила его за руку.

– Смотри! – закричала она. – Идет!

Беатрис-Джоанна взвизгнула. На свет появлялась головка, завершала, в конце концов, трудный путь: оставив позади костистый туннель тазового пояса, проталкивалась сквозь влагалище в полный воздуха мир, – равнодушный сейчас, он вскоре станет враждебным. После короткой паузы протолкнулось и тело ребенка.

– Отлично, – сказал Шонни с сияющими глазами, вытирая закрытые глазки младенца влажным тампоном, нежными, любовными движениями. Новорожденный закричал, приветствуя мир. – Прелестно, – сказал Шонни.

Потом, когда пульс в пуповине начал замирать, взял две приготовленные связки ниток, умело перевязал, туго, еще туже, крепко-накрепко, так что получились две пограничные линии с ничейной землей в центре. И осторожно щелкнул между ними стерилизованными ножницами. Теперь новая капля жизни, наполняясь бешено глотаемым воздухом, была предоставлена сама себе.

– Мальчик, – сказала Мевис.

– Мальчик? Так тому и быть, – сказал Шонни. Освободившись от матери, он переставал быть простой вещью. Шонни оглянулся, следя за выходом плаценты, пока Мевис заворачивала ребенка в шаль и укладывала в ящик у радиатора; купать его предстояло попозже.

– Боже милостивый, – сказал наблюдавший Шонни. Беатрис-Джоанна закричала, однако не так громко, как прежде. – Еще один, – в благоговейном страхе объявил Шонни. – Двойня, клянусь Богом. Приплод, клянусь Господом Иисусом.

Глава 7

– Выходи, ты, – сказал охранник.

– И почти вовремя, – взорвался Тристрам, поднимаясь с топчана. – Почти вовремя, будь ты проклят, гад. Дай поесть чего-нибудь, чтоб тебя разразило, прежде чем я уйду.

– Не ты, – с удовольствием сказал охранник. – Он, – указал он. – Ты еще долго с нами пробудешь, мистер Похабник. Это его выпускают.

Блаженный Эмброуз Бейли, которого встряхнул охранник, слепо заморгал и, тараща глаза, начал опоминаться от бесконечного присутствия Бога, установившегося в конце января. Он очень ослаб.

– Предатель, – зарычал Тристрам. – Подсадная утка. Все врал про меня, вот что ты делал. Купил себе враньем позорную свободу. – А охраннику он с надеждой сказал с большими яростными глазами: – Ты точно не ошибся? Точно не я?

– Он, – ткнул пальцем охранник. – Не ты. Он. Ты ведь не… – он прищурился на зажатую в руке бумажку, – не духовное лицо, что бы это ни значило, так? Их всех освобождают. А сквернословам вроде тебя тут придется сидеть. Правильно?

– Вопиющая распроклятая несправедливость, – завопил Тристрам, – вот что это такое. – Он упал на колени перед охранником, молитвенно сложив руки, сгорбившись, словно только что сломал себе шею. – Пожалуйста, выпусти меня вместо него. С ним покончено. Он думает, будто уже мертв, сожжен на костре. Думает, будто уже хорошо продвинулся по дороге к канонизации. Он просто не понимает, что происходит. Пожалуйста.

– Он, – указал охранник. – Его имя в этой бумажке. Смотри – Э. Т. Бейли. А ты, мистер Богохульник, останешься тут. Найдем тебе другого приятеля, не волнуйся. Давай, старик, – мягко сказал он блаженному Эмброузу. – Выйдешь отсюда, обратишься за распоряжениями к одному малому в Ламбете, он тебе скажет, что делать. Давай, ну. – И еще раз встряхнул его, несколько посильней.

– Дай мне его паек, – умолял Тристрам, по-прежнему на коленях. – Это самое меньшее, что ты можешь сделать, будь ты проклят, лопни твои глаза. Я чертовски голодный, будь все проклято.

– Мы все голодные, – рявкнул охранник, – а некоторым и работать приходится, не просто слоняться весь день. Все пытаемся прожить на тех самых орешках да на паре капель того самого синтемола, и считается, долго так продолжаться не может при таком положении вещей. Пошли, – сказал он, встряхивая блаженного Эмброуза. Но блаженный Эмброуз лежал с просветленным взором в священном трансе, почти не шевелясь.

– Еды, – пробурчал Тристрам, с трудом вставая. – Еды, еды, еды.

– Я тебе дам еды, – пригрозил охранник, вовсе этого не имея в виду. – Пришлю кого-нибудь из прихваченных людоедов, вот что я сделаю. Вот кто будет твоим новым соседом по камере. Вырвет у тебя печенку, вот что он сделает, зажарит и съест.

– Жареная или сырая, – простонал Тристрам, – какая разница. Дай мне ее, дай.

– Э-эх ты, – с отвращением усмехнулся охранник. – Пошли, ну же, старик, – сказал он блаженному Эмброузу с нарастающим беспокойством. – Вставай сейчас же, как приличный парень. Тебя выпускают. Вон, вон, вон, – продолжал он, как пес.

Блаженный Эмброуз поднялся на сильно дрожащих ногах, привалившись к охраннику.

– Quia peccavi minis [32]32
  Ибо мы согрешили (лат.).


[Закрыть], – пробормотал он дрожащим старческим голосом. А потом неуклюже упал.

– Сдается мне, – сказал охранник, – ты совсем плох, вот что. – Он склонился, насупился на него, как на засорившуюся сточную яму.

– Quoniam adhuc [33]33
  Ибо мы согрешили (лат.).


[Закрыть], – пробормотал блаженный Эмброуз, недвижимо лежа на плитах.

Тристрам, считая, что видит шанс, рухнул на охранника, точно башня, по его мнению. Оба, пыхтя, покатились по блаженному Эмброузу.

– Ах, вот ты как, вот ты как, мистер Поганец? – зарычал охранник. Блаженный Эмброуз Бейли застонал, как, должно быть, стонала блаженная Маргарита Клитерская под прессом в несколько центнеров в Йорке в 1586 году. – Сейчас хорошенько получишь, как следует, – пропыхтел охранник, встав на Тристрама коленями и колотя его обоими кулаками. – Напрашивался, получи, мистер Предатель. Ты живым никогда отсюда не выйдешь, вот как. – Он яростно с хрустом ударил его по губам, сломав вставные челюсти. – Ты долго на это напрашивался, вот так вот. – Тристрам тихо лежал, отчаянно дыша. Охранник, еще задыхаясь, потащил блаженного Эмброуза Бейли на свободу.

– Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa [34]34
  Моя вина, моя вина, моя величайшая вина (лат.) – католическая формула покаяния и исповеди.


[Закрыть], – вымолвил расстрига, трижды стукнув себя в грудь.

Глава 8

– Слава Богу! – воскликнул Шонни. – Мевис, иди посмотри, кто тут. Ллевелин, Димфна. Скорей, скорей все давайте.

Ибо в дом вошел не кто иной, как отец Шекель, по профессии торговец семенами, много месяцев назад взятый грубыми париями с накрашенными помадой губами. Отцу Шекелю было немного за сорок, голова очень круглая, коротко стрижена, ярко выраженный экзофтальм [35]35
  Смещение глазного яблока вперед с расширением глазной щели.


[Закрыть]и хронический насморк в результате одностороннего нароста на носовой перегородке. С вечно открытым ртом и вытаращенными глазами, он смахивал на Уильяма Блейка, созерцавшего фей, поднимая в благословении правую руку.

– Вы очень худой, – сказала Мевис.

– Вас мучили? – спросили Ллевелин и Димфна.

– Когда вас выпустили? – закричал Шонни.

– Чего мне больше всего хотелось бы, – сказал отец Шекель, – так это выпить. – Речь его была приглушенной и насморочной, как при вечной простуде.

– Есть капелька сливовицы, – сказал Шонни, – осталась после родов и празднования их завершения. – И побежал за сливовицей.

– Роды? О каких родах он говорит? – спросил, усаживаясь, отец Шекель.

– Сестра моя, – сказала Мевис. – Близнецов родила. Нам крестить надо будет, отец.

– Спасибо, Шонни. – Отец Шекель взял наполовину налитый стакан. – Ну, – сказал он, отхлебывая, – кое-какие странные вещи творятся, а?

– Когда вас выпустили? – снова спросил Шонни.

– Три дня назад. С тех пор я побывал в Ливерпуле. Невероятно, но вся иерархия цела – архиепископы, епископы, все. Маскарад теперь можно оставить. Можно даже носить священническое облачение, если мы пожелаем.

– А мы, кажется, новостей вовсе не получаем, – сказала Мевис. – Нынче просто говорят, говорят, говорят, – увещания, пропаганда, – только мы опасаемся слухов, правда, Шонни?

– Каннибализм, – сказал Шонни. – Человеческие жертвоприношения. О подобных вещах мы слыхали.

– Вино очень хорошее, – сказал отец Шекель. – Думаю, мы не сегодня, так завтра увидим, как снимут запрет с виноградарства.

– Что такое виноградарство, пап? – спросил Ллевелин. – То же самое, что человеческие жертвоприношения?

– Вы оба, – сказал Шонни, – можете снова пойти и подержать лапу бедняжечки Бесси. Поцелуйте руку отца Шекеля перед уходом.

– Лапу отца Шекеля, – хихикнула Димфна.

– Ну и хватит теперь, – предупредил Шонни, – иначе получите по затрещине прямо в ухо.

– Бесси долго умирает, – проворчал Ллевелин с юной бессердечностью. – Пошли, Димф. – Они поцеловали руки отцу Шекелю и, тараторя, пошли прочь.

– Положение все еще не совсем ясное, – сказал отец Шекель. – Нам известно одно: все начинают сильнее пугаться. Это всегда можно сказать. Папа, видно, вернулся в Рим. Я своими глазами видел архиепископа Ливерпульского. Знаете, он, бедняга, работал каменщиком. Как бы там ни было, мы сохранили свет в темные времена. Это было предначертано Церковью. Есть чем гордиться.

– А теперь что будет? – спросила Мевис.

– Мы возвращаемся к своим священническим обязанностям. Снова будем проводить мессу – открыто, легально.

– Слава Богу, – сказал Шонни.

– Ох, не думайте, будто бы Государство хоть сколько-нибудь беспокоится о славе Божией, – сказал отец Шекель. – Государство боится сил, которых не понимает, и все. Руководители Государства страдают от приступов суеверного страха, вот в чем все дело. Ничего хорошего со своей полицией не добились, теперь призывают священников. Церквей никаких сейчас нет, поэтому нам придется ходить по отведенным районам, кормить всех Богом вместо закона. Ох, это все очень умно. Думаю, сублимация – большое слово: не ешь своего соседа, ешь вместо этого Бога. Нас используют, вот что. Но и мы пользуемся, в ином смысле, конечно. Прямо сейчас беремся за главную функцию – за сакраментальную функцию. Одно мы усвоили: церковь может пережить любую ересь или неортодоксальность, в том числе вашу безвредную веру во Второе пришествие, пока крепко держится за основную функцию. – Он фыркнул. – Я слышал, съедено поразительное количество полисменов. Пути Господни неисповедимы. Похоже, бесполая плоть сочнее.

– Какой ужас, – поморщилась Мевис.

– О да, ужас, – усмехнулся отец Шекель. – Слушайте, у меня мало времени, я нынче вечером должен добраться до Аккрингтона, может, пешком придется идти, автобусы вроде не ходят. У вас есть престольные облатки?

– Немного, – сказал Шонни. – Ребятишки, прости их, Боже, отыскали пакет и давай есть, язычники маленькие, богохульники. Все бы сожрали, как волки, если б я их не поймал.

– Потрудитесь немножечко ради крещения, прежде чем уходить, – сказала Мевис.

– Ох, да. – Отца Шекеля повели в сарай, где лежала Беатрис-Джоанна со своей двойней. Выглядела похудевшей, однако румяной. Близнецы спали.

– А после ритуала над новорожденными, – сказал Шонни, – как насчет ритуала над умирающей?

– Это, – представила Мевис, – отец Шекель.

– Я ведь не умираю, правда? – встревожилась Беатрис-Джоанна. – Отлично себя чувствую. Хоть и голодная.

– Умирает бедная старушка Бесси, бедная старая леди, – сказал Шонни. – Я требую для нее тех же прав, что имеются у любой христианской души.

– У свиньи нет души, – сказала Мевис.

– Двойня, а? – сказал отец Шекель. – Поздравляю. Оба мальчики, а? Какие имена вы им выбрали?

– Одно Тристрам, – сразу сказала Беатрис-Джоанна. – Другое Дерек.

– Можете дать мне воды? – спросил отец Шекель Мевис. – И немножечко соли.

Вбежали запыхавшиеся Ллевелин с Димфной.

– Папа, – закричал Ллевелин, – пап, Бесси.

– Скончалась, да? – сказал Шонни. – Бедная верная старушка. Не получила утешения последними ритуалами, да помилует ее Бог.

– Она не умерла, – закричала Димфна. – Она ест.

– Ест? – опешил Шонни.

– Она встала и ест, – сказал Ллевелин. – Мы нашли яйца в курятнике и ей дали.

– Яйца? Яйца? Что, все с ума сошли, в том числе я?

– И те самые печенья, – сказала Димфна. – Круглые белые в шкафчике. Ничего больше найти не смогли.

Отец Шекель рассмеялся. Сел просмеяться на краешек кровати Беатрис-Джоанны. Он смеялся над смешанными эмоциями, отражавшимися на лице Шонни.

– Не имеет значения, – сказал он наконец с придурковатой ухмылкой. – Найду какой-нибудь хлеб по пути в Аккрингтон. Должен же быть там хлеб где-нибудь.

Глава 9

Новым сокамерником Тристрама стал массивный нигериец по имени Чарли Линклейтер. Это был разговорчивый дружелюбный мужчина с таким большим ртом, что было непонятно, как ему удавалось добиться хоть какой-то точности в произношении английских гласных. Тристрам нередко пробовал сосчитать его зубы – собственные, часто сверкавшие как бы из гордости этим фактом – и, похоже, всегда приходил к итогу, превышавшему положенные тридцать два. Это его беспокоило. Чарли Линклейтер отбывал неопределенный срок за неопределенное преступление, связанное, насколько сумел уяснить Тристрам, с производством на свет многочисленного потомства и с избиением серых, приправленным скандалом в вестибюле Правительственного Здания и потреблением мяса в пьяном виде.

– Приятная передышечка тут, – сказал он, – мне не повредит. – Голос у него был звучный, ало-лиловый. В присутствии этой лощеной синевато-черной плоти Тристрам себя чувствовал особенно худым и слабым. – Говорят, мясо ел, – сказал Чарли Линклейтер на свой ленивый манер, развалившись на нарах, – только самого главного-то и не знают, приятель. Так вот, добрых десять лет назад водил я компанию с женой одного мужика из Кадуны, такого же, как и я. Звали его Джордж Дэниел, занимался он тем, что снимал показания со счетчиков. Ну, нежданно вернулся, застал нас за делом. Что нам оставалось, как не прибить его старым тесаком? Ты бы то же самое сделал, приятель. Ну и вот, остаемся мы с трупом, – добрых тринадцать стоунов. Что нам оставалось, как не загрузить его в старый котел? Целую неделю пришлось есть без устали. Кости закопали, никто бы не сделал умнее. Был большой пир, брат, настоящая добрая еда. – Он вздохнул, облизал огромные губы, даже рыгнул от благодарного воспоминания.

– Я должен отсюда выбраться, – сказал Тристрам. – Там ведь есть еда, во внешнем мире, правда? Еда. – Он пустил слюни, тряхнул решетку, но слабо. – Я должен поесть, должен.

– Ну, – сказал Чарли Линклейтер, – мне-то нечего отсюда спешить. Меня кое-кто ищет со старым тесаком, и, по-моему, мне тут не хуже, чем в любом другом месте. Во всяком случае, на какое-то время. Впрочем, с радостью помогу, чем смогу, тебе отсюда выбраться. Не то чтобы мне не нравилась твоя компания, ты воспитанный, образованный человек, и манеры у тебя хорошие. Только если тебе надо выбраться, помогу, парень.

Когда пришел охранник, чтоб сунуть сквозь решетку полдник – питательные таблетки и воду, – Тристрам с интересом увидел, что он захватил дубинку.

– Только выкипи дрянь какую-нибудь, – сказал охранник, – получишь вот от этой леди, – махнул он дубинкой, – хорошую затрещину по башке, мистер Кровопийца. Поэтому посматривай, вот что я тебе скажу.

– Очень у него симпатичная черная палка, – сказал Чарли Линклейтер. – Судя по его разговору с тобой, манеры у него не слишком хорошие, – добавил он. А потом разработал простой план верного освобождения Тристрама.

Ему самому он в определенной степени угрожал наказанием, но у этого человека было большое сердце. Поглотив за семь дней около девяти стоунов специалиста по снятию показаний со счетчиков, он явно был также настойчивым и упорным. И на первом простом этапе своего простого плана устроил демонстрацию враждебности к сокамернику ради исключения риска быть заподозренным в соучастии, когда придет время второго этапа. Отныне, когда бы охранник ни заглянул сквозь решетку, он громко рявкал на Тристрама:

– Хватит, парень, на меня набрасываться. Держи свои грязные слова при себе. Я к такому обращению ни в коем случае не привык.

– Опять? – кивнул мрачный охранник. – Мы его обломаем, обожди, увидишь. Мы заставим его ползать на брюхе, прежде чем совсем с ним покончим.

Тристрам с запавшими из-за сломанных челюстей губами открыл рот, как рыба. Охранник шарахнулся назад, оскалился и ушел. Чарли Линклейтер подмигнул. Так продолжалось три дня.

На четвертый день Тристрам лежал, как когда-то лежал блаженный Эмброуз Бейли, – навзничь, тихо, подняв взор к небесам. Чарли Линклейтер тряхнул решетку.

– Он умирает. Скорей сюда. Парень дух испускает. Идите сейчас же.

Ворча, пришел охранник. Увидел Тристрама в прострации, открыл дверь камеры.

– Хорошо, – сказал Чарли Линклейтер через пятнадцать секунд. – Просто влезай в его одежку, парень. Отличная работенка, – сказал он, вертя дубинку за петлю из кожзаменителя. – Просто влезай в его форму, вы с ним почти одних размеров. – Между ними распростерся намертво отключившийся охранник. – Слабенькая у него черепушка, – прокомментировал Чарли Линклейтер. Потом нежно поднял его, положил на Тристрамов топчан, накрыл Тристрамовым одеялом. Тем временем Тристрам, тяжело от волнения дыша, влезал в поношенную синюю форму охранника, застегивал пуговицы. – Ключи не забудь, – сказал Чарли Линклейтер, – больше того, парень, не забудь дубинку. Эта маленькая красотка тебе по-настоящему дорогу расчистит. Ну, по-моему, он еще полчаса не очухается, так что попросту не спеши, веди себя естественно. Фуражку как следует нахлобучь на глаза, парень. Жалко, что у тебя эта самая борода.

– Очень признателен, – сказал Тристрам с бешено бьющимся сердцем. – Правда.

– Даже не думай, – сказал Чарли Линклейтер. – Ну-ка, дай мне легонько по кумполу этой самой дубинкой, чтоб все натуральнее выглядело. Камеру запирать нечего, никто не собирается из нее выходить, только ключами не позабудь звякнуть, чтобы все было мило и натурально. Ну, давай. Бей. – Тристрам слабо, как по поданному на завтрак яйцу, стукнул по дубовому черепу. – Можно и получше, – сказал Чарли Линклейтер. Тристрам, крепко сжав губы, шарахнул от души. – Что-нибудь вроде этого, – сказал Чарли Линклейтер, демонстрируя белки глаз. Туша грохнулась на плиты так, что задребезжали жестянки на полке.

В коридоре Тристрам осторожно глянул в обе стороны. В дальнем конце галереи двое охранников, мрачно привалившихся к ограждению колодца, болтали и глазели вниз, словно на море. В другом конце было чисто: до главной лестницы всего четыре камеры. Тристрам беспокоился – бородатый охранник. Нашел в кармане чужих заскорузлых штанов носовой платок и, вытянув руку, закрыл им лицо. Зуб болит, челюсть или еще что-нибудь. Совету Чарли Линклейтера он решил не следовать: раз уж он неестественно выглядит, надо и вести себя неестественно. И неуклюже заплясал вниз по железной лестнице, звякая ключами, топая башмаками. На площадке встретился с другим, поднимавшимся охранником.

– Что с тобой? – спросил тот.

– Хлебало… Мочи нету, – пробормотал Тристрам. Другой удовлетворенно кивнул и продолжал восхождение.

Тристрам потопал вниз. Задержал дыхание. Кажется, слишком легко получается. Пролет за пролетом гремело железо, ряд за рядом бесконечные камеры, желтоватые таблички с плотно стоявшими печатными буквами на каждой площадке: «Тюрьмы Е.В. Правила». Наконец первый этаж, ощущение, будто он держит галереи с камерами на своей собственной опьяненной голове, балансируя ими. Охранник с бычьей мордой, окостеневший, словно ободьями стянутый, столкнулся с ним нос к носу при повороте за угол.

– Эй, ты, – сказал он. – Что с тобой? Новичок, что ли?

– Ум-гум, – шамкнул Тристрам. – Заплутал. Так и знал…

– Если ищешь лазарет, – сказал охранник, – тогда прямо вон там. Мимо не пройдешь. – И махнул рукой.

– Ох, кусочек веревки бы… – прогнусавил Тристрам.

– Все в порядке, приятель, – сказал охранник. И Тристрам поспешил прочь. Теперь пошли сплошь учрежденческие коридоры, стены с негроидно-коричневыми панелями, сильный запах дезинфекции, голубая, освещенная изнутри коробочка над притолокой с надписью: «СЛУЖЕБНЫЙ ЛАЗАРЕТ». Тристрам храбро вошел в помещение с кабинками, с молодыми людьми в белых халатах, с застоявшимся запахом спирта. За ближайшей дверью слышался плеск и журчание воды, бормотание мывшегося мужчины. Тристрам обнаружил, что дверь открыта, вошел. Голубой кафель, пар, мывшийся намыливал голову, крепко зажмурясь, точно в жесточайшей агонии.

– Побриться забыл, – крикнул Тристрам.

– А? – в ответ крикнул мывшийся.

Тристрам с незначительной радостью обнаружил приделанную к скобе в стене электробритву. Включил, принялся соскребать с лица бороду вместе с мясом.

– Эй, – сказал, вновь прозрев, мывшийся, – что тут происходит? Кто вас сюда пустил?

– Бреюсь, – сказал Тристрам, с ошеломлением и ужасом, с яростным недоверием своим глазам глядя, как по мере падения клочков бороды в зеркале появляются впалые щеки. – Еще всего минутку, – сказал он.

– Нигде теперь нельзя уединиться, – проворчал мывшийся. – Даже когда моешься в ванне. – Он раздраженно взбудоражил воду. – Хоть бы для приличия шапку сняли, когда в ванную вламываетесь.

– Всего две секунды, – сказал Тристрам, оставляя усы ради экономии времени.

– Вы обязаны убрать с пола весь мусор, – сказал мывшийся. – Почему я должен наступать босыми ногами на чьи-то усы? – А потом: – Эй, в чем дело? Вы кто такой? У вас борода, – была, по крайней мере, – и тут что-то не так. Охранники бород не носят, только не в этой тюрьме, нет. – Он попытался вылезти из ванны, мужчина с кроличьим телом, с черной полосой волос от грудины до лобка. Тристрам толкнул его, сильно намыленного, обратно и бросился к двери. Радостно увидел в ней ключ, вытащил, вставил с другой стороны. Мывшийся, сплошь в мыле, опять попытался подняться. Чисто выбритый Тристрам по-рыбьи произнес слова прощания, вышел и запер дверь. Слышался крик мывшегося: «Сюда!» – и плеск. В коридоре Тристрам спокойно сказал юнцу в белом халате:

– Я здесь новичок, похоже, заблудился. Как мне выйти отсюда?

Юнец, улыбаясь, вывел его из лазарета и дал указания.

– Вот тут вниз, милый мой, – сказал он, – потом сразу сверните налево, потом прямо, не ошибетесь, мой милый.

– Большое спасибо, – сказал Тристрам, улыбаясь черной дырой рта. Все в самом деле поистине были в высшей степени любезны.

В вестибюле, широком, высоком и мрачном, несколько охранников, должно быть сменившихся, вручали ключи старшему офицеру в новенькой щегольской синей форме, скорее семи, чем шести футов ростом.

– Верно, – говорил он без всякого интереса, – верно, – сверял номера на ключах со списком и ставил галочку, – верно, – передавал ключи помощнику, который развешивал их на стене. – Верно, – сказал он Тристраму.

В массивных металлических дверях тюрьмы был по левую руку открытый проходик. Через него выходили охранники. Все было очень легко. Тристрам чуть постоял на ступеньках, вдыхая свободу, глядя на небо, изумляясь его высоте.

– Тише, тише, не выдавай, – советовал он своему трепетавшему сердцу. И медленно пошел прочь, попробовав засвистеть. Но во рту у него чересчур пересохло.