Текст книги "Сумасшедшее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Я до него доберусь, – пригрозил Тристрам. – Не бойтесь, я до этой свиньи доберусь.

– Выпьем за это еще по одной, – сказал капитан. Черный официант торчал поблизости, похлопывал металлическим подносом по своему чуть согнутому колену, немелодично гудя под жестяной барабан. Капитан щелкнул пальцами. – Еще два двойных, – заказал он.

– Они одинаково виноваты, – сказал Тристрам. – Бывает ли хуже предательство? Предательство жены. Предательство брата. Ох, Доже, Доже, Доже. – Он закрыл руками лицо и глаза, не позволяя вырваться слову «предательство», но выговаривая его дрожащими губами.

– Он единственный настоящий виновник, – сказал капитан. – Он предал не только брата. Он предал Государство, свое высокое положение в Государстве. Совершил самое гнусное и постыдное преступление, видите ли. Сперва до него, до него доберитесь. Ваша жена – просто женщина, у женщин не особенное чувство ответственности. Он, только он. До него доберитесь.

Прибыла выпивка похоронного лилового цвета.

– Только подумать, – простонал Тристрам, – я дарил ей любовь, веру, все, что может дать мужчина. – Он хлебнул алк с фруктовым соком.

– К черту все это, видите ли, – нетерпеливо сказал капитан. – Только вы можете до него добраться. Что я в своем положении могу сделать, а? Даже если бы я сохранил то письмо, если бы я его сохранил, думаете, он не знал бы? Думаете, не напустил бы на меня своих головорезов? Он опасный человек.

– А ячто могу? – со слезами спросил Тристрам. – У него ведь такое высокое положение. – Новый стакан был полон чего-то слезливого. – Воспользовался своим положением, вот что он сделал, ради предательства родного брата. – Он еле шевелил губами, влага сочилась из-под контактных линз. Но кулак неожиданно твердо стукнул по столу. – Сука, – взорвался Тристрам, продемонстрировав нижний набор зубов. – Обожди, дай мне ее увидеть, просто обожди.

– Да, да, да, видите ли, это может обождать в самом деле. Слушайте, сперва до него доберитесь, я вам говорю. Он квартиру сменил, 2095, Уинтроп-Мэншнс. Там до него доберитесь, разделайтесь с ним, проучите. Он один живет, видите ли.

– Вы хотите сказать, его надо убить? – удивленно спросил Тристрам. – Убить?

– Это всегда называлось crime passionel [20]20
  Убийство в состоянии аффекта (фр.).


[Закрыть]. Рано или поздно жену вашу можно заставить признаться, видите ли. До него доберитесь, разделайтесь с ним.

Тристрам ощутил неуверенное подозрение.

– До какой степени я вам могу доверять? – сказал он. – Я не позволю меня использовать, не собираюсь делать за кого-то грязную работу, видите ли. – Это выражение обязательно должно было его заразить. – Наговорили тут всякого про мою жену. Откуда мне знать, что это справедливо, откуда знать, что это правда? У вас нет доказательств, вы не представили никаких доказательств. – Он оттолкнул свой пустой стакан на середину стола. – Все заказываете эту поганую выпивку, стараетесь меня напоить. – Он с некоторым трудом стал подниматься. – Я пойду домой разбираться со своей женой, вот что я сделаю. Потом посмотрим. Но не буду за вас делать грязную работу. Я никому не верю, и точка. Интрига, вот что это такоё.

– Значит, вы еще не убедились, – сказал капитан и начал рыться в боковом кармане кителя.

– Да, интрига. Борьба за власть внутри партии, характерная для Интерфазы. Я историк, вот кто я такой. Я должен был возглавлять Факультет Общественных Наук, если б не эта свинья гомик…

– Хорошо, хорошо, – сказал капитан.

– Предан, – драматично сказал Тристрам. – Предан всеми этими гомиками.

– Если будете продолжать в том же роде, – сказал капитан, – вас самого задержат.

– Больше вы ни на что не способны, только людей задерживать. Задерживать развитие, ха-ха. – И еще разок: – Предан.

– Очень хорошо, – сказал капитан. – Хотите доказательство – вот оно.

Он вытащил из кармана письмо и высоко его поднял.

– Дайте, – сказал Тристрам, пытаясь схватить письмо. – Дайте взглянуть.

– Нет, – сказал капитан. – Если вы мне не верите, почему я должен вам верить?

– Вот как, – сказал Тристрам. – Значит, она ему написала. Грязное любовное письмо. Обождите, дайте мне ее увидеть. Обождите, дайте мне их обоих увидеть. – Он со звоном высыпал на стол горсть несчитанных септ и флоринов, незаметно и очень нетвердо начал двигаться к выходу.

– Сначала его, – сказал капитан. Но Тристрам петлял прочь, слепо и твердо нацелясь. Капитан сделал трагикомическую гримасу, сунул письмо обратно в карман. Это было письмо его старого друга, некоего Дика Тернбулла, проводившего выходные в Шварцвальде. Люди нынче не смотрят, не слушают и не запоминают. Но другое письмо все-таки существовало. Капитан Лузли вполне определенно видел его на столе Столичного Комиссара. К несчастью, Столичный Комиссар – прежде чем бросить письмо вместе с прочей личной корреспонденцией, в том числе оскорбительной, в адскую дыру в стене, – видел, что капитан его видел.

Глава 6

Песчаные креветки, яйцевые капсулы скатов, морская смородина, кости крупного рогатого скота, губан, морская собачка и бычок-рогач, крачка, олуша и серебристая чайка. Беатрис-Джоанна в последний раз дыхнула морем, а потом направилась к Государственному Продовольственному Магазину (отделение на Росситер-авеню) у подножия горы Сперджин-Билдинг. Пайки снова урезали, как без предупреждения, так и без извинений от ответственных за это двойняшек-министерств. Беатрис-Джоанна получила и заплатила за два брикета коричневого овощного дегидрата (бобовин), большую белую жестянку синтемола, прессованные зерновые листы, синюю бутылку «орешков», или питательных единиц. Однако, в отличие от других покупательниц, не прибегла к жалобам и угрозам (хотя они звучали глухо, три дня назад возникали мелкие, быстро утихомиренные бунты покупателей, и двери сегодня фланкировали серые); она чувствовала, что полна морем, словно неким сытным круглым гигантским блюдом подрагивающего сине-зеленого мяса с мраморными прожилками. Покидая магазин, неопределенно гадала, каким должно быть мясо на вкус. Рот ее помнил только соль живой человеческой кожи в чисто любовном контексте, – мочки ушей, пальцы, губы. «Ты моя котлетка», – пелось в песне про обожаемого Фреда. Именно это, по ее предположению, понималось под термином сублимация.

И тут на переполненной улице, занятая невинной задачей домашней хозяйки, она внезапно столкнулась с громкими обвинениями со стороны своего мужа.

– Вот ты где, – прокричал он, шатаясь от алка. Бешено семафорил ей, как бы прилипнув ногами к тротуару у входа в квартиры, занимавшие большую часть Сперджин-Билдинг. – Застигнута в момент преступления, а? Застигнута в момент возвращения после него. – Многие прохожие проявляли интерес. – Притворяешься, будто ходила за покупками, да? Я все знаю, поэтому нечего притворяться. – Он игнорировал сетку со скудной провизией. – Мне все рассказали, целую кучу. – Затоптался, замахал руками, точно стоял высоко на подоконнике. Крошечная жизнь внутри Беатрис-Джоанны дрогнула, как бы почуяв опасность.

– Тристрам, – храбро начала она с упрека, – ты опять алка набрался. Ну-ка, заходи сейчас же, садись в лифт…

– Предательство, – взвыл Тристрам. – Ждешь ребенка. От моего собственного распроклятого брата. Сука, сука. Ну, жди. Давай проваливай, рожай. Все знают, всё знают. – Некоторые прохожие выражали неодобрение.

– Тристрам, – сказала Беатрис-Джоанна, распуская губы.

– Не называй меня Тристрам, – сказал Тристрам, будто это было не его имя. – Лживая сука.

– Заходи, – приказала Беатрис-Джоанна. – Это была ошибка. Тема не для публичного обсуждения.

– Да ну? – сказал Тристрам. – В самом деле? Давай убирайся.

Вся запруженная улица, небеса превратились в его собственный поруганный дом, в камеру пыток. Беатрис-Джоанна решительно попыталась войти в Сперджин-Билдинг. Тристрам попытался ее не пустить, размахивая руками-ресничками.

Потом со стороны Фрауд-Плейс послышался шум. Это была процессия суровых мужчин в комбинезонах, издававших разноголосые недовольные крики.

– Видишь, – триумфально сказал Тристрам. – Все знают.

На комбинезонах у всех мужчин были короны с буквами НПС – Национальные Предприятия Синтеткана. Некоторые несли символы недовольства – куски синтетической ткани, прицепленные к ручкам от метел, поспешно приколоченные к тонким шестам куски картона. Единственной настоящей надписью была логограмма ЗБСТВК; на остальных красовались грубые рисунки человеческих скелетов.

– Между нами все кончено, – сказал Тристрам.

– Ты, дурной идиот, – сказала Беатрис-Джоанна, – заходи. Нечего нам сюда вмешиваться.

Лидер рабочих с безумными глазами влез на подножие уличного фонаря, цепляясь левой рукой за столб.

– Братья, – воззвал он, – братья. Если им требуется честный рабочий день, они должны, черт возьми, кормить нас как следует.

– Повесить старика Джексона, – махнул рукой рабочий постарше. – Вздернуть его.

– Сунуть в котел с похлебкой, – крикнул какой-то монгол со смешным косоглазием.

– Не валяй дурака, – тревожно сказала Беатрис-Джоанна. – Ты как хочешь, а я отсюда ухожу. – Она яростно оттолкнула Тристрама с дороги. Разлетелась провизия, Тристрам пошатнулся, упал. И заплакал.

– Как ты могла, как ты моглас моим собственным братом?

Она мрачно вошла в Сперджин-Билдинг, оставив его исполнять укоризненную сонату. Тристрам с трудом поднялся с тротуара, схватил банку синтемола.

– Хватит толкаться, – сказала какая-то женщина. – Я-то тут при чем. Я хочу домой попасть.

– Пусть они угрожают, – сказал лидер, – до полного посинения, черт побери. У нас есть права, и они отобрать их не могут, а отказ от работы – законное право в случае справедливого недовольства, и пускай они это попробуют отрицать, черт возьми. – Рев. Тристрам обнаружил, что его закружило, втягивая в толпу рабочих. Тоже попавшая туда школьница начала плакать.

– Вы правильно делаете, – кивнул молодой человек, прыщавый, плохо выбритый. – Многие, черт побери, голодают, вот как.

Косоглазый монгол всем лицом повернулся к Тристраму. На его пористый нос села муха; разрез глаз позволял ему хорошо ее видеть. Он с восторгом следил, как она улетала, словно это символизировало освобождение.

– Меня зовут Джой Блэклок, – сказал он Тристраму. И, довольный, опять отвернулся слушать своего лидера.

Лидер – к несчастью, сам плотный, как птица, откормленная к столу, – кричал:

– Пускай слышат, как урчат пустые кишки рабочих.

Рев.

– Солидарность, – кричал плотный лидер.

Опять рев. Тристрама давили, толкали. Потом вынырнули двое серых из Государственного Продовольственного Магазина (отделение на Росситер-авеню), вооруженные только дубинками. С виду мужественные, яростно взялись дубасить. Поднялся великий крик боли и злобы, когда они начали дергать за правую руку цеплявшегося за фонарь лидера. Лидер отмахивался, протестовал. Один полицейский упал и был смят башмаками. Неведомо откуда на чьем-то лице, серьезнейшем из серьезных, появилась кровь.

– А-а-агрх, – прохрипел мужчина рядом с Тристрамом. – Бей гадов.

Школьница заверещала.

– Пропустите ее, – закричал протрезвевший Тристрам. – Ради Дога, дайте там дорогу.

Громящая толпа напирала. Еще стоявший на ногах серый оказался в безвыходном положении у стены Сперджин-Билдинг из камня, легко поддающегося обработке. Тяжело дыша открытым ртом, он крушил черепа и лица. Кто-то выплюнул верхнюю вставную челюсть, и в воздухе на секунду зависла улыбка Чеширского Кота. Потом глухо затрещали свистки.

– Еще гады идут, – сказал гортанный голос в затылок Тристраму. – Навалимся на них, черт побери.

– Солидарность, – кричал затерявшийся лидер где-то среди кулаков.

Мрачными glissandi [21]21
  Глиссандо (ит.).


[Закрыть]с интервалами в три тона взмывали и падали сирены полицейских машин. Толпа языками плеснулась в разные стороны, как огонь или воды, разрезаемые каменным молом. Школьница на паучьих ножках просовывалась через дорогу, как в игольное ушко, спасаясь в переулке. Тристрам все еще стискивал, точно младенца, белую жестянку синтемола. Теперь улицу взяли серые – одни крутые, тупые, другие с довольно приятной улыбкой, все с карабинами на изготовку. Офицер с двумя яркими шпалами на каждом плече чеканил шаг, держа во рту свисток, как дитя соску, положив руку на кобуру. В обоих концах улицы стояли толпы, наблюдали. Плакаты и стяги, неуверенно покачиваясь туда-сюда над плечами, казались уже оробевшими, одинокими. Ждали черные фургоны с открытыми боковыми дверцами, грузовики с опущенными задними бортами. Сержант что-то проорал. В одном месте шла толкотня, наступала старая гвардия. Сверкавший инспектор со свистком вытащил из кобуры пистолет. Издал одинокий серебряный свисток; карабин плюнул в воздух.

– Хватай содомитов, – крикнул рабочий в разорванном комбинезоне. Осторожный напор фаланги крушителей быстро приобретал инерцию, серые падали с воплями. Свисток теперь сверлил зубной болью. Открыто вскинулись карабины, от стен щенками заверещали выстрелы.

– Руки вверх, – приказал инспектор, выплюнув изо рта свисток. Кое-кто из рабочих упал, хватая ртом воздух, истекая кровью под солнцем.

– Всех забрать, – гаркнул сержант. – Места всем хватит, красавчики.

Тристрам выронил банку синтемола.

– Смотри вон за тем, – закричал офицер. – Самодельная бомба.

– Я не из этих, – попытался объяснить Тристрам, заложив руки за голову. – Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую. Уберите свои грязные руки.

– Ладно, – послушно сказал серый здоровяк и всадил карабин ему прямо в живот. Тристрам испустил деликатный фонтанчик лилового сока, разбавлявшего алк. – Садись. – Его впихнули в черный грузовик; носовые пазухи болезненно остро чуяли вкус кратковременной рвоты.

– Мой брат, – запротестовал он, – комиссар Поппоппоппоп… – Никак не мог остановиться. – Там моя жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой.

– Садись.

Он пополз вверх по планкам откинутого заднего борта.

– Поговори-и-ть с жено-ой, – передразнил голос рабочего. – Ха-ха.

Грузовик был полон пота, отчаянного пыхтения, точно все находившиеся внутри были милостиво спасены после некоего убийственного пробега через всю страну. Задний борт звякнул веселой музыкой цепей, упал брезентовый полог. В полной темноте веселились рабочие, кто-то пропищал девичьим голосом:

– Остановите, или я маме скажу.

И еще:

– Ох, ты просто чудовище, в самом деле,Артур.

Старательно дышавшая туша рядом с Тристрамом сказала:

– Они несерьезно относятся к этому, вот в чем проблема со многими, кто тут собрался. Пускай все вразнос идет, вот что они делают.

Глухой голос со слабыми западными гласными любезно спросил:

– Не хочет ли кто-нибудь сандвич с жареным яйцом?

– Слушайте, – чуть не плакал Тристрам в вонючей темноте. – Я просто шел разобраться с женой, вот и все. Ко мне это никакого отношения не имеет. Это несправедливо.

Серьезный голос сбоку от него сказал:

– Конечно, несправедливо. Они всегда несправедливы к рабочему человеку.

Другой с враждебным Тристраму акцентом буркнул:

– Заткнись, понял? Мы таких типов знаем. Я за тобой присматриваю, – что явно было невозможно. Тем временем они, насколько можно было сказать, двигались конвоем под рев; возникало ощущение, будто улицы полны счастливых, неарестованных людей. Тристраму хотелось расплакаться.

– Я так понял, – сказал новый голос, – что вы не желаете присоединяться к нашей борьбе, верно, друг? Интеллектуалы никогда не вставали на сторону рабочих. Иногда позволяли себе, но лишь в целях предательства.

– Это меня предали, – вскричал Тристрам.

– Дайте там ему в задницу, – сказал кто-то.

– Предательство чиновников, – раздался скучающий голос. Заиграла гармошка.

Наконец грузовик остановился, заскрежетали в последний раз тормоза, открылась и захлопнулась дверца водителя. Звук поворачиваемых в пазах болтов, бряцание цепи, и, как ветер, ворвался огромный дневной свет.

– Вылезай, – сказал вооруженный карабином капрал, микронезиец, отмеченный оспинами.

– Послушайте, – сказал, вылезая, Тристрам. – Я хочу высказать самый категорический, какой только можно, протест по этому поводу. Я требую, чтобы мне разрешили позвонить по телефону Комиссару Фоксу, моему брату. Это чудовищная ошибка.

– Заходи, – сказал констебль, и Тристрама вместе с остальными втолкнули в дверь. Сорок с лишним этажей вздымались к небу над их головами.

– Вас тут целая куча, – сказал сержант. – По тридцать пять на камеру. Полно для вас места, вы, до ужаса антиобщественные субъекты, вот вы кто такие.

– Я протестую, – запротестовал Тристрам. – Не пойду, – продолжал он, входя.

– Ох, заткни ты его, – сказал какой-то рабочий.

– С удовольствием, – сказал сержант.

Звякнули три болта, для надежности заскрежетал ключ в ржавой скважине.

Глава 7

Беатрис-Джоанна собрала всего одну сумку; особенно нечего было укладывать. Нынешний век не век собственности. Она попрощалась со спальней, глаза ее увлажнились при последнем взгляде на крошечную кроватку в стене, принадлежавшую Роджеру. Потом пересчитала в гостиной всю свою наличность: пять банкнотов по гинее, тридцать крон, еще септы, флорины, таннеры. Хватит. Времени извещать сестру не было, но Мевис часто говорила и часто писала: «Что ж, в любое время приезжай. Только не привози с собой этого своего мужа. Знаешь, Шонни его не выносит». Беатрис-Джоанна улыбнулась при мысли о Шонни, потом заплакала, потом взяла себя в руки. А еще выключила главный рубильник, гул холодильника стих. Теперь квартира была мертва. Виновата? С чего бы ей себя чувствовать виноватой? Тристрам велел выметаться, она и выметается. Снова попробовала угадать, кто ему рассказал, многим ли все известно. Может быть, больше она никогда не увидит Тристрама. Крошечная жизнь внутри нее сказала: «Действуй, не рассуждай. Пошевеливайся. В счет иду только я». Беатрис-Джоанна думала, что в Северной Провинции окажется в безопасности; оно будет в безопасности. Она не могла думать ни об одном другом обязательстве, кроме обязательства перед этим единственным дюймом протеста весом в тридцать с чем-то гран, о клетках, которые в знак протеста делятся снова и снова, о вспышках протеста – эпи, мезо, гипо. Крошечная жизнь протестует против монолита смерти. Прочь отсюда.

Начинался дождь, поэтому она накинула дождевик, тонкую, как туман, кожицу. На тротуаре была засохшая кровь, иголки дождя подкалывали ее, чтоб она потекла, пускай даже в канализацию. Дождь шел с моря, отстаивал жизнь. Она резкими шагами вышла на Фрауд-сквер. В красном светящемся входе в подземку в красном свете мельтешили люди, как черти в мифическом старом аду, молча, шумно, с хохотом уносясь в одиночку и парами вниз по рокочущему эскалатору. Беатрис-Джоанна взяла в автомате билет, нырнула в дезинфицированные белые катакомбы, где ветер налетал из туннелей, села в поезд до Центрального Лондона. Быстрый вид транспорта, доставит скорее чем за полчаса. Рядом старая женщина шамкала, шамкала, разговаривала сама с собой с закрытыми глазами, через определенные интервалы говорила вслух:

– Дорис была хорошая девочка, хорошая для своей матери, а другая…

Престон, Патчем, Пендин. Пассажиры выходили, пассажиры входили. Пайкомб. Старушка вышла, бормоча:

– Дорис…

– Привыкли пироги есть [22]22
  В названии последней станции присутствует слог «пай» (pie) – пирог (англ.).


[Закрыть], – сказала бледная толстая мать в голубой пудре. Ее ребенок плакал. – Голодный, вот в чем дело, – сказала она.

Перегоны теперь становились длиннее. Олбурн. Хикстед. Боулни. Уорнинглайд. В Уорнинглайде вошел мужчина с ученым видом, с жилистой шеей, сел рядом с Беатрис-Джоанной и, пыхтя, как черепаха, начал читать. «Счн Влм Шкспр».Развернул батончик синтешока, стал жевать, отдуваясь. Ребенок снова заплакал. Хэндкросс. Пиз-Поттедж [23]23
  Похлебка (pottage) (англ.).


[Закрыть].

– И гороховый суп ели, – сказала мать.

Кроули. Хорли, Солфордс. Ничего съедобного.

Редхилл. Ученый в Редхилле вышел, вошли трое из Популяционной Полиции. Это были молодые люди, субалтерны, с хорошей фигурой, поблескивавшей металлом, в черной форме, запачканной волосками, перхотью, крошками от еды. Дерзко опытным взглядом окинули пассажирок, как бы высверливая нелегальную беременность. Беатрис-Джоанна вспыхнула. Хоть бы поездка поскорей закончилась. Мерстэм, Кэтрем, Коулсдон. Скоро. Она прижала руки к животу, как будто обитавшая в нем клетка уже прыгала с заметной глазу радостью. Перли, Кройдон, Торнтон-Хит, Норвуд. Офицеры полиции вышли. Теперь поезд с урчанием вгрызался в глубокое черное сердце древнего города. Далвич, Кэмберуэлл, Центральный Лондон. И вскоре Беатрис-Джоанна пересела на местную линию до конечной станции Северо-Запад.

Ее потрясло количество серой и черной полиции, кишевшей на шумной станции. Она встала в очередь в билетный зал. Офицеры обеих полиций сидели за длинными столами, загораживавшими проход к кассам. Щеголеватые, наглые, лаконичные.

– Пожалуйста, удостоверение личности. – Она протянула карточку. – Место назначения?

– Государственная Ферма СЗ ₃₁₃за Престоном.

– Цель поездки?

Она легко попала в ритм:

– Простой визит.

– К друзьям?

– К сестре.

– Ясно. К сестре. – Это грязное слово. – Продолжительность визита?

– Не могу сказать. Слушайте, зачем вам это нужно?

– Продолжительность визита?

– Ох, возможно, шесть месяцев. Может, дольше. – Много ли можно им говорить? – Видите ли, я оставила мужа.

– Гм. Гм. Будьте добры, проверьте пассажирку. – Клерк-констебль переписал сведения из ее удостоверения личности в официальную темно-желтую анкету. Тем временем у другой молодой женщины возникли проблемы.

– Говорю вам, я небеременна, – повторяла она.

Золотоволосая тонкогубая женщина из полиции стала подталкивать ее к дверям с табличкой: «МЕДИЦИНСКИЙ ИНСПЕКТОР».

– Скоро увидим, – сказала она. – Скоро мы все узнаем, не правда ли, милая?

– Но я небеременна, – кричала молодая женщина. – Нет, явам говорю.

– Вот, – сказал дознаватель, возвращая Беатрис-Джоанне удостоверение с печатью. У него было милое лицо школьного старосты, мрачность на нем казалась пугающей маской. – Слишком много нелегально беременных пытаются бежать в провинции. Выведь не совершаете ничего подобного, правда? В карточке сказано, у вас один ребенок. Сын. Где он в данный момент?

– Умер.

– Ясно. Ясно. Ну, тогда, значит, все. Проходите.

И Беатрис-Джоанна пошла покупать билет на север в один конец.

Полиция у барьеров, полицейские патрули на платформе. Переполненный поезд (на ядерном топливе). Беатрис-Джоанна, уже измученная, села между худым мужчиной, окостеневшим до такой степени, что кожа казалась какой-то броней, и очень маленькой женщиной с болтавшимися, как у очень большой куклы, ногами. Напротив сидел мужчина в клетчатом костюме с грубым лицом комедианта, безнадежно сосавший искусственный глазной зуб. Маленькая девочка с открытым ртом, точно у нее росли аденоиды, в строгом медленном ритме оглядела Беатрис-Джоанну с головы до ног и с ног до головы. Очень толстая молодая женщина сияла предупредительным фонарем, а ноги ее до того походили на дерево, что как будто росли из пола купе. Беатрис-Джоанна закрыла глаза. И почти сразу навалился сон: серое поле под грозовым небом; стонут, качаются растения вроде кактусов; люди, похожие на скелеты, падают, высунув черные языки; потом сама она оказалась участницей акта совокупления – с некоей мощной мужской формой, которая не появлялась на сцене. Раздался громкий смех, и она, отбрыкиваясь, очнулась. Поезд еще стоял на станции; коллеги-пассажиры смотрели на нее лишь с легким любопытством (кроме девочки с аденоидами). Потом – словно тот самый сои был обязательным ритуалом перед отъездом – они медленно тронулись, оставляя позади серую и черную полицию.