Текст книги "Сумасшедшее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 2

Беатрис-Джоанна села писать письмо. Писала карандашом, неловко с непривычки, пользовалась логограммами, выученными в школе, экономившими бумагу. Она два месяца вовсе не видела и в то же время слишком часто видела Дерека. Слишком часто – публичное телевизионное изображение Дерека в черной форме разумного, убедительного Комиссара Популяционной Полиции; вовсе – любовника Дерека в форме наготы и желания, которая ему больше к лицу. Письма не проходили цензуру; ей казалось, писать можно свободно. И она писала:

«Милый, наверно, мне надо гордиться, ведь ты себе сделал столь громкое имя и определенно очаровательно выглядишь в новом наряде. Только никак не отделаюсь от желания, чтоб все было по-прежнему, когда мы могли вместе лежать, любить друг друга, не думать о мире, разве что убеждаться, что о происходящем меж нами никто не знает. Отказываюсь поверить в окончание этого дивного времени. Я по тебе так соскучилась. Я соскучилась по объятиям твоих рук, по касанию твоих губ, по…»

Опустила следующий значок; бывают слишком тонкие вещи для их обозначения холодными логограммами.

«…по касанию твоих губ. О, милый, я порой просыпаюсь ночью, днем, утром, когда бы мы ни ложились в постель, в зависимости от его смены, и хочу заплакать от желания». Прижала к губам левый кулак, словно заглушая этот самый плач. «О, самый мой дорогой, я люблю тебя, люблю, люблю. Жажду твоих объятий, губ…»

Сообразила, что уже это писала, поэтому все зачеркнула; но вычеркивание указало, что ей надо бы получше подумать насчет желания его объятий, губ и прочего. Пожав плечами, продолжила.

«Не сумеешь ли как-то связаться со мной? Знаю, ты чересчур рисковал бы, послав мне письмо, потому что Тристрам непременно увидит его в общем почтовом ящике, только ты, безусловно, способен послать мне какой-нибудь знак, сообщив, что по-прежнему любишь меня. Ты ведь меня по-прежнему любишь, мой милый?»

Он мог послать знак. В старые времена, во времена Шекспира и радио, любовники любовницам посылали цветы. Конечно, теперь все цветы считаются съедобными. Можно было бы прислать пакетик дегидрированного бульона из говяжьих губ, но это означало бы сокращение его скудного пайка. Она жаждала чего-нибудь романтического и рискованного, некоего серьезного еретического жеста. И вдохновенно написала:

«Когда в следующий раз появишься по телеку, то скажи, если все еще любишь меня, какое-то особое слово, исключительно для меня. Скажи слово „любить“ или слово „желать“. Тогда я буду знать, что ты меня по-прежнему любишь, как я по-прежнему тебя люблю. Нового ничего нет, жизнь идет, как всегда, очень скучно и жутко».

Неправда; были очень даже определенные новости, подумала она, только их надо держать при себе. Прямая линия внутри нее, вечная и животворящая ось хотела сказать: «Радуйся», – по круг советовал помнить об осторожности; больше того, вращался, поднимая ветерок тревоги. Она отказывалась тревожиться; все отлично сойдет. И подписала письмо:

«Вечно тебя обожающая Беатрис-Джоанна».

Письмо она адресовала Комиссару Д. Фоксу, штаб-квартира Популяционной Полиции, Министерство Бесплодия, Брайтон, Лондон, чувствуя легкую дрожь при написании слова «бесплодие», слова, в самом себе содержащем свое отрицание. И добавила большими отчетливыми логограммами: «ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО». А потом пустилась в долгое вертикальное путешествие к почтовому ящику у Эрншо-Мэншн. Стояла прелестная июльская ночь, плыла высокая луна, звезды, кружились спутники Земли, ночь была предназначена для любви. Пятеро серых юнцов в свете уличного фонаря, хохоча, колотили ошеломленного старика, который, судя по отсутствию реакции на удары дубинками, находился под анестезирующим воздействием алка. Он также смахивал на назорея времен Нерона, брошенного смеющимся львам и распевавшего гимн.

– Вам должно быть стыдно, – яростно возмутилась Беатрис-Джоанна, – просто стыдно. Такой бедный старик.

– Занимайся своими делами, – сварливо сказал один серый полисмен и презрительно добавил: – Женщина.

Жертве было позволено уползти, по-прежнему распевая. Будучи в высшей степени женщиной, занимавшейся своим делом, в общественном и в биологическом смысле, она пожала плечами и отправила письмо.

Глава 3

Письмо для Тристрама лежало в почтовом мешке в учительской, письмо от его сестры Эммы. Было четыре тридцать, время получасового перерыва на завтрак, но звонок еще должен был прозвенеть. Над морем вкусно поднимался рассвет, далеко внизу за окном учительской. Тристрам ощупал письмо с яркой китайской маркой, с надписью « авиапочта» идеограммами и кириллицей, улыбаясь очередному примеру семейной телепатии. Так всегда было – следом за письмом от Джорджа с Запада через пару дней письмо от Эммы с Востока. Существенно, что никто из них Дереку никогда не писал. Тристрам, все еще улыбаясь, читал, стоя среди коллег:

«…Работа идет. На прошлой неделе летала из Шаньсяна в Хинчжи, в Шанхай, Тайдун, Шицзин, – утомительно. Пока здесь по-прежнему места хватает только чтобы стоять, но с началом недавних перемен в политике Центральное Правительство приняло меры поистине устрашающие. В Шанкине всего десять дней назад состоялись массовые казни противников законов о Приросте Семьи. Многим из нас кажется, что это заходит слишком далеко…»

Типична для нее подобная недооценка; перед Тристрамом встало сорокапятилетнее чопорное лицо, чопорные тонкие губы, произносившие это.

«…Но, видимо, это произведет желаемый эффект на тех, кто, несмотря ни на что, еще лелеет мечту всей своей жизни стать почтенным предком, чей могильный холм почитают толпы потомков. Подобные люди, скорей всего, станут этими самыми предками быстрее, чем ожидают. По странной иронии, кажется, грядет нечто вроде голода в провинции Фуцзянь, где урожай риса – по какой-то неизвестной причине – погиб…»

Тристрам нахмурился, призадумался. Сообщение Джорджа насчет пшеничной гнили, новости об улове сельди, а теперь вот это. Отсюда слабое ноющее подозрение насчет чего-то, неизвестно чего.

– Как сегодня, – проговорил молодой, жеманный, обманчивый голос, – наш милый Тристрам?

Это был Джеффри Уилтшир, новый глава Факультета Общественных Наук, голубоглазый мальчик в полном смысле этого слова, до того светловолосый, что почти белобрысый. Тристрам, стараясь не слишком его ненавидеть, изобразил лимонную улыбку и объявил:

– Хорошо.

– Я прослушивал ваш урок в Шестом классе, – сказал Уилтшир. – Знаю, вы не станете возражать, если я вам скажу, милый, милый Тристрам. – Обдал коллегу ароматом духов, затрепетал верхними и нижними накладными ресницами. – Скажу, что вы на самом деле учите тому, чему не следовало бы учить.

– Не понял. – Тристрам старался сдержать дыхание.

– А я, со своей стороны, прекрасно понял. Говорили вы нечто вроде того, будто искусство, говорили вы, не может процветать в подобном нашему обществе, ибо, вы говорили, искусство – продукт… вы, по-моему, употребили именно это понятие… жажды отцовства.Постойте, – сказал он, – постойте, – открывшему рот Тристраму. – Вы также говорили, будто орудия искусства – фактически символы плодородия. Ну, оставляя в стороне тот факт, мой по-прежнему милый Тристрам, оставляя в стороне факт абсолютной неясности, каким именно образом все это укладывается в учебную программу, вы вполне сознательно – этого вы не можете отрицать – вполне сознательно учите тому, что, с какой стороны ни смотреть, называется, как минимум, ересью. – Прозвонил звонок на завтрак. Уитлшир обнял Тристрама на пути в учительскую столовую.

– Но, – сказал Тристрам, борясь со злобой, – черт возьми, это правда. Любое искусство – аспект сексуальности…

– Никто не отрицает, мой милый Тристрам, что в определенной степени это абсолютная истина.

– Но вопрос глубже. Великое искусство, искусство прошлого, – своего рода прославление размножения. Я хочу сказать, возьмем даже драму. Я хочу сказать, истоки трагедии и комедии в обрядах плодородия. Жертвоприношение козла – «трагос»по-гречески – и приапические деревенские празднества вылились в комическую драму. Я хочу сказать… и, – запнулся Тристрам, – возьмем архитектуру…

– Больше мы ничего не возьмем. – Уилтшир остановился, уронил руку с плеча Тристрама, помахал перед глазами Тристрама указательным пальцем, как бы развеивая застилавший их дым. – Больше мы ничего не возьмем, правда, милый Тристрам? Пожалуйста, прошу вас, будьте осторожны. Знаете, все действительно очень вас любят.

– Я не совсем понимаю, какое отношение это к чему-либо имеет…

– Это имеет огромноеотношение ко всему.Ну, просто будьте хорошим мальчиком… – он был по меньшей мере на семь лет младше Тристрама, – и придерживайтесь программы. Тогда вам не удастся слишком далеко зайти по дурной дорожке.

Тристрам ничего не сказал, плотно прикрыв крышкой вскипевший норов. Но, войдя в дымившуюся столовую, демонстративно отошел от Уилтшира, отыскал стол, где сидели Виссер, Адэр, Батчер (очень древняя ремесленная фамилия [17]17
  Мясник, палач (англ.).


[Закрыть]), Фрити и Хаскелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безвредные предметы, – простые навыки, по поводу которых никаких противоречий никогда не возникало.

– Вы, – сказал Адэр с монгольскими глазами, – довольно плохо выглядите.

– Я и чувствую себя довольно плохо, – ответил Тристрам.

Хаскелл-Спротт, сидя во главе стола и черпая ложкой очень жидкую овощную похлебку, вставил:

– Вот от этого заболеете еще хуже.

– …Маленькие поганцы стали лучше вести себя с тех пор, как у нас появилась возможность круче с ними обходиться, – говорил Виссер, изобразив яростный бокс. – Возьмем, например, юного Милдреда – странное имя, Милдред, девичье, хотя это, конечно, фамилия парня, – возьмем хоть его. Сегодня опять опоздал, так я что сделал? Напустил на него крутых ребят, знаете, Брискера, Каучмена и так далее. И они его хорошенько отделали. Всего две минуты – и все. Даже с пола не смог подняться.

– Надо, чтобы была дисциплина, – согласился Батчер с полным ртом похлебки.

– Я говорю, – сказал Адэр Тристраму, – вид у вас совсемплохой.

– Ну, пока по утрам не тошнит… – поддел шутник Фрити.

Тристрам положил ложку:

– Что вы сказали?

– Шутка, – сказал Фрити. – Я ничего плохого в виду не имел.

– Вы что-то сказали насчет тошноты по утрам.

– Забудьте. Просто пошутил.

– Но это невозможно, – сказал Тристрам. – Этого не может быть.

– Я бы на вашем месте, – сказал Адэр, – пошел и прилег. Вы совсем плохо выглядите.

– Абсолютно невозможно, – сказал Тристрам.

– Если не хотите есть свою похлебку, – сказал Фрити, жадно истекая слюной, – буду очень признателен… – И потянул к себе тарелку Тристрама.

– Это нечестно, – сказал Батчер. – Надо бы поделить. Чистейшая распроклятая жадность.

Они подняли возню, расплескивая похлебку.

– Пожалуй, лучше пойду домой, – сказал Тристрам.

– Так и сделайте, – сказал Адэр. – Наверно, чем-то заболели. Подхватили что-нибудь.

Тристрам встал и поплелся докладывать Уилтширу. Батчер выиграл и триумфально выхлебал похлебку.

– Обжорство, – толерантно сказал Хаскелл-Спротт. – Вот как это называется.

Глава 4

– Но как это могло произойти? – кричал Тристрам. – Как? Как? Как? – Два шага до окна, два шага обратно до стены, руки взволнованно сцеплены за спиной.

– Нигде нет стопроцентной гарантии, – сказала мирно сидевшая Беатрис-Джоанна. – Может быть, акт саботажа на Контрацептивных Заводах.

– Бред. Полный и абсолютный распроклятый бред. Что за фривольное замечание, – кричал Тристрам, повернувшись к ней. – Типично для всего твоего поведения.

– Ты точно уверен, – спросила Беатрис-Джоанна, – что действительно принял таблетки в том достопамятном случае?

– Конечно, уверен. Никогда не подумал бы так рисковать.

– Ну, разумеется, нет. – Она покачала головой, нараспев повторив: – Не рискуй, прими таблетку. – И улыбнулась ему. – Хороший вышел бы лозунг, правда? Впрочем, у нас, естественно, больше нет лозунгов, которые учили бы добру. У нас теперь большая дубинка.

– Это полностью за пределами моего понимания, – сказал Тристрам. – Разве что… – Он навис над ней. – Но ведь ты так бы не сделала, правда? Ты для этого не такая испорченная, дурная, грешная. – Августинские слова. Он схватил ее за руку. – Кто-то другой? Скажи правду. Обещаю, не стану сердиться, – сердито сказал он.

– Ох, не будь дураком, – очень спокойно сказала она. – Даже если бы я захотела тебе изменить, с кем я могла бы тебе изменить? Мы никуда не ходим, никого не знаем. И, – с жаром сказала она, – я решительно возражаю против таких твоих слов. Против подобной мысли. Я была тебе верна с самого дня нашей свадьбы, причем все это время получала огромную кучу всяческих благодарностей и признательности за свою верность.

– Я должен был принять таблетки, – сказал Тристрам, хорошенько припоминая. – Помню, когда это было. Это было в тот день, когда бедный маленький Роджер…

– Да, да, да.

– Я только пообедал, и, если правильно помню, именно ты предложила…

– Ох, нет, Тристрам. Не я. Определенно не я.

– Отчетливо помню, как вытащил с потолка аптечку, и…

– Ты выпивал, Тристрам. От тебя жутконесло алком. – Тристрам на миг повесил голову. – Ты уверен, что принял нужныетаблетки? Я за тобой не следила. Ты ведь всегда лучше знаешь, да, милый? – Саркастически сверкнули ее настоящие зубы. – Как бы там ни было, дело сделано. Может, тебя внезапно обуяла жажда отцовства.

– Откуда у тебя это выражение? – рявкнул он. – Кто сказал тебе эти слова?

– Ты, – со вздохом сказала она. – Ты порой это выражение употребляешь. – Он вытаращил на нее глаза. – В тебе, должно быть, немалая куча ереси, – добавила она. – В подсознании, в любом случае. Знаешь, ты говоришь во сне всякие вещи. Будишь меня своим храпом, а потом, убедившись в наличии слушателя, говоришь. Ты такой же дурной в своем роде, как я.

– Хорошо. – Он рассеянно оглянулся, где сесть. Беатрис-Джоанна с рокотом выдвинула из стены еще один стул. – Спасибо, – раздраженно сказал он. – Как бы это ни произошло, ты должна была от этого избавиться. Ты должна была что-то принять. Зачем ждать, пока будешь вынуждена идти в Центральный Абортарий. Это стыдно. Почти так же дурно, как нарушение закона. Беспечность, – проворчал он. – Никакого самоконтроля.

– Ох, не знаю. – Она чересчур хладнокровно ко всему этому относилась. – Может, дела не так плохи, как ты считаешь. Я хочу сказать, люди заводили детей больше нормы, и с ними ничего особенного не случалось. Я имею право на ребенка, – чуть теплее сказала она. – Государство убило Роджера. Государство позволило ему умереть.

– Ах, вздор. Все, что было, прошло. Ты, похоже, по глупости не понимаешь, что положение вещей изменилось. Положение вещей изменилось, – подчеркнул он, при каждом слове постукивая кулаком по ее колену. – Времена просьб прошли. Больше Государство не просит. Государство приказывает, Государство принуждает. Понимаешь ли ты, что в Китае по-настоящему убили людей за нарушение законов об ограничении рождаемости? Казнили. Повесили, расстреляли, я точно не знаю. Так сказано в письме, полученном мною от Эммы.

– Тут не Китай, – сказала она. – Мы здесь больше цивилизованы.

– Ах, отъявленный чертов бред. То же самое будет везде. Родителей одного моего ученика забрала Популяционная Полиция, это ты понимаешь? Вчера вечером. И, насколько я знаю, у них даже еще нет ребенка. Она просто беременна, насколько мне известно. Помилуй Дог, женщина, скоро будут ходить кругом с мышкой в клетке, брать анализ мочи на беременность.

– А как его делают? – с интересом спросила она.

– Ты неисправима, вот что. – Он снова встал. Беатрис-Джоанна со скрипом качнулась на стуле к стене, чтобы дать ему место пройти. – Спасибо. Послушай, – сказал он, – ты только представь, в каком мы положении. Если кто-нибудь обнаружит нашу беспечность, даже если результат сей беспечности не зайдет дальше, если кто-нибудь обнаружит…

– Как может кто-нибудь что-нибудь обнаружить?

– Ох, не знаю. Кто-нибудь может услышать, что тебе по утрам дурно, вот как, – деликатно сказал он. – Миссис Петтит по соседству. Знаешь, кругом шпионы. Где полиция, там всегда шпионы. Называются стукачами. Или ты что-то кому-нибудь скажешь… случайно, я имею в виду. Вполне могу тебе сообщить, мне не нравится положение дел в школе. Этот поросенок Уилтшир продолжает прослушивать мои уроки. Слушай, – сказал он, – я сейчас ухожу. Пойду к фармацевту. Принесу каких-нибудь таблеток с хинином. И касторки.

– Мне это не нравится. Не выношу вкус того и другого. Обожди чуточку, а? Просто чуточку обожди. Может, все будет в полном порядке.

– Опять то же самое. Разреши мне попробовать вбить в твою тупую башку, – сказал Тристрам, – что мы живем в опасные времена. У Популяционной Полиции большая власть. Они могут быть очень-очень нехорошими.

– Я не думаю, будто они хоть когда-нибудь причинят мне какой-нибудь вред, – благодушно сказала она.

– Почему? Почему?

– Просто чувство такое, и все. – Осторожнее, осторожнее. – Просто какая-то интуиция на этот счет, вот и все. – А потом: – Ох! – с силой крикнула она, – меня тошнит до смерти от всего этого дела. Если Бог сотворил нас такими, какие мы есть, к чему беспокоиться насчет того, что велит нам делать Государство? Бог сильней и мудрей Государства, не так ли?

– Бога нет. – Тристрам с любопытством взглянул на нее. – Откуда ты набралась таких мыслей? Кто с тобой разговаривал?

– Никто со мной не разговаривал. Я никого не вижу, только когда выхожу за пайком. А когда разговариваю, то разговариваю сама с собой. Или с морем. Я с морем иногда разговариваю.

– Что же это такое? Что творится на самом деле? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Только все время голодная, – сказала Беатрис-Джоанна. – Я очень хорошо себя чувствую. По-настоящему хорошо.

Тристрам подошел к окну и уставился вверх на клочок неба, который проглядывал меж башнями без крыш.

– Я иногда думаю, – сказал он, – может, Бог, в конце концов, есть. Где-то там, – задумчиво про-бормотал’он, – наблюдает за всем. Иногда думаю. Только, – сказал он, поворачиваясь в легком приступе внезапной паники, – никому не повторяй эти мои слова. Я не говорю, что Бог есть.Просто сказал, иногда думаю, вот и все.

– Ты не слишком мне веришь, да?

– Я никому не верю. Извини, я должен быть честен с тобой. Я просто не осмеливаюсь вообще никому доверять. Кажется, и самому себе не могу доверять, правда? – А потом он ушел перламутровым утром покупать в одной государственной аптеке хинин, в другой – касторовое масло. В первой громко потолковал про малярию, упомянул даже о познавательном путешествии на Амазонку, в другой убедительно симулировал вид страдающего запором.

Глава 5

Если не Бог, должен быть какой-то, как минимум, моделирующий демиург. Так позже думал Тристрам, когда было свободное время и склонность к раздумьям. На следующий день (хотя на самом деле это понятие лишь календарь признавал; система рабочих смен рассекала природное время, как воздушный лайнер в кругосветном полете), на следующий день Тристрам узнал, что за ним следят. Аккуратное черное пятнышко в толпах позади, всегда на определенной дистанции, увиденное целиком, – когда Тристрам сворачивал на Рострон-Плейс, – оказалось миловидным человечком с усами, со сверкавшим на солнце яйцом Поппола на кокарде фуражки, с тремя блестящими звездочками на каждой эполете. На Тристрама нахлынуло вязкое ощущение ночного кошмара – ослабевшие члены, неглубокое дыхание, безнадежность. Но как только грузовик с тягачом, нагруженный оборудованием для Министерства Синтетического Продовольствия робко сунулся с Рострон-Плейс на Адкинс-стрит, у Тристрама хватило сил и воли к жизни нырнуть за него, так что множество тонн красных труб и котлов загородили его от преследователя. Не то чтобы дело хоть как-то менялось, это он сознавал, чувствуя безнадежность, признавая собственную глупость; если он им действительно нужен, они его достанут. Воспользовавшись секундой, свернул налево, на Хананья-стрит. Там, вдоль нижних этажей Реппел-Билдинг, тянулся «Метрополь», любимое пристанище высших чинов, не место для ничтожного школьного учителя, не уверенного в своем положении. Отстучав несколько шагов, он вошел, с танкерами и тошрунами в левом брючном кармане.

Звон стаканов, широкие спины и девичьи плечи в серой и черной форме, полицейские голоса. («В пункте 371 ПК [18]18
  Продовольственной книжки.


[Закрыть]абсолютно ясно сказано».) Тристрам прополз к пустому столику, стал ждать официанта. («Вопросы распределения сырьевых материалов будут прорабатываться на междепартаментской конференции».) Подошел официант, черный, как туз пик, в кремовой куртке.

– С чем, сэр? – спросил он.

– С апельсиновкой, – сказал Тристрам, не сводя глаз с дверей-турникета. Изнывая от смеха, вошла пара изысканных щеголей в серой форме; строгий лысый выхолощенный жеребец со стеклянным глазом и с мальчиком-секретарем; мужеподобная женщина с большим, никчемным бюстом. Потом Тристрам увидел, как входит его преследователь; увидел с неким облегчением. Офицер сиял фуражку, обнажив масляные прямые короткие рыжие волосы, вгляделся в толпу выпивавших; Тристрам чуть не махнул, обнаруживая себя. Офицер его, впрочем, весьма скоро приметил и подошел с улыбкой:

– Мистер Фокс? Мистер ТристрамФокс?

– Да, как вам очень хорошо известно. Лучше сядьте. Если, разумеется, не желаете прямо сразу меня забрать.

Черный официант принес Тристраму выпивку.

– Забрать? – Офицер рассмеялся. – Ох, понятно. Слушайте, – сказал он официанту, – я возьму то же самое. Да, – сказал он Тристраму, – вы совсем как ваш брат. То есть как ваш брат Дерек. Внешне. В остальном я, конечно, не знаю.

– Не играйте со мной, – сказал Тристрам. – Хотите предъявить обвинение – предъявляйте. – И даже руки вперед протянул, точно велосипедиста изображал.

Офицер рассмеялся погромче.

– Примите мой совет, мистер Фокс, – сказал он. – Если вы сделали что-то предосудительное, ждите, пока оно обнаружится. У нас дел хватает и без добровольных признаний, видите ли. – Он положил на стол инертные руки, словно показывал, что они не запятнаны кровью, и приятно улыбнулся Тристраму. Выглядел человеком приличным, приблизительно ровесник Тристрама.

– Ну, – сказал Тристрам, – если разрешите спросить…

Офицер покрутил головой, как будто проверяя, не услышит ли кто, специально подслушивая или просто случайно. Но Тристрам смиренно выбрал дальний одинокий столик. Офицер с удовлетворением слегка кивнул. И сказал:

– Не хочу сообщать свое имя. Чин вы видите – капитан. Я работаю, видите ли, в организации, где ваш брат Комиссар. И хочу поговорить именно о вашем брате. Я так понял, вы не очень любите своего брата.

– Фактически нет, – сказал Тристрам. – Только не понимаю, какое это имеет отношение к чему-либо или к кому-либо.

Официант принес капитану алк, а Тристрам заказал еще.

– За мой счет, – сказал капитан. – Два принесите. Налейте двойные.

Тристрам поднял брови и сказал:

– Если вы собираетесь напоить меня, чтобы я сказал, чего не следует…

– Какая галиматья, – рассмеялся капитан. – Я сказал бы, вы очень подозрительный человек, видите ли. Полагаю, вам это известно. Догадываюсь, вам известно, что вы очень подозрительный человек.

– Да, – сказал Тристрам. – Обстоятельства во всех вселяют подозрительность.

– Я бы сказал, – сказал капитан, – ваш брат Дерек очень хорошо устроился, согласитесь? Разумеется, невзирая на многие вещи. Несмотря, например, на семейные сведения. Да ведь он гомик, видите ли, а это означает искупление всех прочих грехов, к примеру, отцовских грехов, видите ли.

– Он очень хорошо устроился, – сказал Тристрам. – Теперь Дерек очень большой человек.

– О, только я бы не назвал его положение неуязвимым, ни о какой неуязвимости речь вообще не идет. Что касается большого человека… ну, величина – вещь весьма относительная, не так ли? Да, – согласился капитан сам с собой, – именно так.

Он придвинулся ближе к Тристраму и вроде бы без какой-либо связи сказал:

– Мой чин в Министерстве по справедливости наделяет меня, как минимум, майорским званием в новых войсках, видите ли. Однако вы меня видите лишь с тремя капитанскими шпалами. Короны носит человек по фамилии Данн, гораздо младше меня. Вы когда-нибудь переживали нечто подобное, мистер Фокс? Вы когда-нибудь, видите ли, испытывали унижение, наблюдая за повышением младшего через вашу голову?

– О да, – сказал Тристрам. – О да, конечно. О, очень даже, конечно.

Официант принес два двойных алка:

– Апельсиновка кончилась. Тут смородиновка. Надеюсь, джентльмены не возражают.

– Я так и думал, – кивнул капитан, – что вы поймете.

– Разумеется, из-за того, что не гомик, – сказал Тристрам.

– Полагаю, – сказал капитан, основательно преуменьшая, – это как-то повлияло. Ваш брат, конечно, последним стал бы отрицать, скольким он, видите ли, обязан своей весьма извращенной сексуальности. А теперь, мистер Фокс, вы должны рассказать мне об этой его весьма извращенной сексуальности. Вы ведь всю жизнь его знаете. По-вашему, она настоящая?

– Настоящая? – нахмурился Тристрам. – Я бы сказал, чересчур, прямо до ужаса настоящая. Он начал все эти игры, когда ему и шестнадцати не было. К девочкам никогда никакого интереса не проявлял.

– Никогда? Хорошо. Теперь вернемся к вашему признанию, что вы человек подозрительный, мистер Фокс. Вы когда-нибудь подозревали свою жену? – Он улыбнулся. – Трудно задавать мужу подобный вопрос, но я спрашиваю с самыми честными намерениями.

– Я не вполне понимаю… – сказал Тристрам. А потом: – Помилуй Дог, на что вы намекаете?

– Начинаете понимать, – кивнул капитан. – Вы довольно сообразительны в таких вещах. Дело, видите ли, в высшей степени деликатное.

– Вы пытаетесь мне сказать, – недоверчиво сказал Тристрам, – вы пытаетесь намекнуть, будто моя жена… будто моя жена с моим братом Дереком…

– Я вот уже какое-то время за ним наблюдаю, – сказал капитан. – Он знает, что я за ним наблюдаю, но, похоже, не особенно беспокоится. Мужчине с нормальной сексуальной ориентацией прикидываться гомосексуалистом наверняка очень трудно, все равно что без конца улыбаться. Могу поклясться, ваш брат Дерек при разнообразных оказиях виделся с вашей женой. Могу назвать даты. Он много раз бывал в вашей квартире. Конечно, все это, возможно, никакого значения не имеет. Возможно, он давал вашей жене уроки русского языка.

– Сука, – сказал Тристрам. – Ублюдок. – Он не знал, кого из них надо еще разок обругать. – Она никогда не рассказывала. Никогда ни слова не говорила про его визиты в квартиру. Да, теперь все складывается. Да, начинаю понимать. Я его встретил на выходе. Примерно месяца два назад.

– А. – Капитан снова кивнул. – Хотя, видите ли, никогда не имелось ни единого реального доказательства чего-либо. В суде, когда были суды, все это не считалось бы реальным свидетельством преступления. Возможно, ваш брат регулярно посещал квартиру, обожая племянника. Он, разумеется, в вашем присутствии не приходил бы, зная, что вы его не любите, равно как, если на то пошло, и он вас. А жена ваша не хотела рассказывать о его посещениях, видите ли, из опасения, как бы вы не рассердились. А когда ребенок умер, два месяца назад, если я правильно припоминаю, визиты прекратились. Конечно, визиты могли прекратиться совсем по иной причине, а именно из-за его продвижения на занимаемый ныне пост.

– А вы много знаете, правда? – язвительно спросил Тристрам.

– Я и должен много знать, – сказал капитан. – Только, видите ли, подозревать – совсем не то что знать. Перейду теперь кое к чему важному и действительно мне известному про вашу жену и про вашего брата. Ваша жена написала вашему брату. Написала она ему то, что в старые времена называлось любовным письмом. Только одно, не больше, но, разумеется, в высшей степени инкриминирующее. Письмо это она написала вчера. В нем она говорит, как сильно по вашему брату соскучилась и, само собой разумеется, как сильно его любит. Есть там и некоторое количество эротических деталей, не слишком много, но некоторое количество. С ее стороны было глупо писать это письмо, но со стороны вашего брата было еще глупей не уничтожить его сразу после прочтения.

– Значит, – прорычал Тристрам, – выего видели, да? Изменница, сука, – добавил он. А потом: – Это все объясняет. Я знал, что не мог ошибиться. Я знал. Лживая вероломная маленькая… – Он говорил серьезно.

– К сожалению, – сказал капитан, – насчет письма вам придется поверить мне только на слово. Думаю, ваша жена будет все отрицать. Но она будет ждать очередного короткого выступления по телевидению вашего брата Дерека, ибо просила его дать в коротком очередном выступлении тайный знак. Попросила каким-либо образом вставить слово «любить» или слово «желать». Прелестная идея, – прокомментировал капитан. – Вы, однако, как я понимаю, не сочтете необходимым ждать подобного подтверждения. Видите ли, этого может и не случиться. В любом случае два эти слова, то, другое или оба вместе, вполне естественно, могут встретиться в телевизионной речи патриотического характера (ведь сейчас все телевизионные речи патриотические, не так ли?). Он может что-нибудь сказать о любви к стране, о желании каждого, видите ли, внести вклад в разрешение нынешней чрезвычайной ситуации. Суть в том, как я понимаю, что вам захочется действовать почти немедленно.

– Да, – сказал Тристрам. – Немедленно. Она может съезжать. Она может идти. Она может проваливать. Я больше вообще видеть ее не желаю. Пусть рожает своего ребенка. Пусть рожает его где угодно. Я не стану ее останавливать.

– Вы хотите сказать, – в благоговейном страхе спросил капитан, – ваша жена беременна?

– Не от меня, – сказал Тристрам. – Я так и знал. Клянусь, не от меня. От Дерека. От свиньи Дерека. – Он грохнул по столу, стаканы заплясали под собственную музыку. – Родной брат мне наставил рога, – сказал он, как в какой-то потешной елизаветинской пьесе.

Левым мизинцем капитан разгладил рыжеватые усы – сперва один, потом другой.

– Понятно, – сказал он. – Официально мне это неизвестно. Нет доказательств, видите ли, что вы не несете за это ответственность. Существует возможность, вы должны признать, что этот ребенок, – если когда-нибудь этот ребенок родится, чего, разумеется, официально произойти не должно, – что это ваш ребенок. Я имею в виду, откуда кому-нибудь официально знать, что вы говорите правду?

Тристрам прищурился на него:

– Вы мне верите?

– Чему я верю, к делу не подошьешь, – сказал капитан. – Однако вы должны признать, что, пришив это дело Комиссару Популяционной Полиции, мы столкнемся, видите ли, с недоверием. Связь с женщиной – другое дело. Для вашего высокопоставленного брата это грешно и глупо. Но обрюхатить inamorata [19]19
  Возлюбленную (ит.).


[Закрыть]– блистательный пример головокружительного идиотизма, чересчур идиотского, чтобы в него поверить. Видите? Видите? – Он впервые использовал это выражение в качестве прямого вопроса.