Текст книги "Сумасшедшее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава 3

Ночью были слышны гудки морского транспорта. Людей отослали спать в десять, напичканных какао и тушенкой, стерпевших досмотр ружей и йог, пополнивших недостачу в одежде и снаряжении, получивших множество обойм с боевыми патронами. После того как трое других рядовых были случайно застрелены насмерть, а старшина квартирмейстерской роты получил ранение мягких тканей ягодицы, раздачу отменили как преждевременную: войскам выдадут пули – строго для врага – в базовом лагере в порту назначения.

– Да кто же этот чертов враг? – спросил сержант Лайтбоди в тысячный раз.

Он лежал в койке над Тристрамом на спине, заложив руки за голову, сардонический симпатичный юноша с челюстью Дракулы. Тристрам писал письмо своей жене, сидя, обернув одеялом колени. Он был уверен, она его не получит, как был уверен, что не получила тридцать с лишним написанных писем, но писать ей было все равно что творить молитву, молитву о лучших временах, о нормальности, о приличном обычном домашнем уюте и о любви.

«…Завтра приступаем к действиям. Где – Бог весть. Верь, что мысли мои о тебе, как всегда. Мы скоро вновь будем вместе; возможно, скорее, чем думаем. Любящий тебя Тристрам».

Он написал ее имя на дешевом солдатском конверте, запечатал письмо; потом нацарапал на обороте неизменную приписку:

«Свинья, именующаяся моим братом, отдай это моей жене, лживый, не знающий любви ублюдок. Вечно ненавидящий Т. Ф.»

Верхний конверт адресовал Д. Фоксу, Правительственное Здание, Брайтон, Большой Лондон, вполне веря, что Дерек принадлежит к типу, который всегда у власти на приспособленческий лад викария из Брея [56]56
  Приходский священник, который в XVII в. четырежды менял веру, дважды переходя из католиков в протестанты и обратно.


[Закрыть], какая б ни правила партия. Дерек вполне мог стоять за этой войной, если была война. Определение командованием «врага» было ложным.

– Знаете, что я думаю? – сказал сержант Лайтбоди, когда Тристрам к собственному удовлетворению ответил на его первый вопрос, про себя, но не вслух ни в коем случае. – Я думаю, нет никакого врага. Думаю, как только мы на тот транспорт погрузимся, его просто затопят. Думаю, на него сбросят несколько бомб, расколотят нас вдребезги. Вот что я думаю.

– Нет никаких самолетов-бомбардировщиков, – сказал Тристрам. – Летающих бомбардировщиков больше не существует. Они давно исчезли.

– Я в кино видел, – сказал сержант Лайтбоди.

– В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Те древние войны были очень сложными и изощренными.

– Нас потопят торпедами.

– Еще один устаревший способ, – сказал Тристрам. – Забыли? Никаких военных кораблей.

– Ладно, – сказал сержант Лайтбоди. – Тогда отравляющий газ. Они все равно нас достанут. Не дадут шанса хоть раз выстрелить.

– Возможно, – допустил Тристрам. – Они не захотят портить солдатскую форму, снаряжение или само судно. – Он одернул себя и спросил: – Кого, черт возьми, мы имеем в виду под словом «они»?

– Мне бы надо подумать, – сказал сержант Лайтбоди. – Под «ними» мы имеем в виду тех, кто жиреет, делая корабли, форму, ружья. Делают, уничтожают и опять делают. Продолжают все это опять и опять. Эти люди и ведут войны. Патриотизм, честь, слава, защита свободы – куча дерьма, вот что это такое. Цель войны – это средства войны. А враг – мы.

– Чей враг?

– Свой собственный. Попомните мои слова. Мы не доживем, чтоб увидеть, но теперь у нас эра войны без конца, – без конца, потому что она не затронет гражданское население, потому что война будет длиться в приятном далеке от цивилизации. Штатские любят войну.

– Только, – сказал Тристрам, – предположительно, до тех пор, пока могут оставаться штатскими.

– Некоторым удастся, – тем, кто правит, и тем, кто деньги делает. И, конечно, их женщинам. Не то что бедным сучкам, с которыми мы будем биться бок о бок, – если нам милостиво разрешат жить, то есть пока до другого берега не доберемся.

– С момента вступления в армию, – сказал Тристрам, – мне ни одна из запаса на глаза не попадалась.

– Из запаса? Тоже куча дерьма. Женские батальоны, вот что они устроили, целый полк, будь я проклят. Знаю, – в один моя сестра записалась. Пишет время от времени.

– Я не знал, – сказал Тристрам.

– По ее словам, они вроде бы вполне успешно делают точно то же, что мы. Черт побери, другими словами, кроме практики в стрельбе. Засекайте время, пока на бедных сучек бомбу не сбросят.

– А вы, – спросил Тристрам, – очень сильно возражаете против перспективы гибели?

– Да не так чтобы очень. Лучше уж неожиданно. Не хотелось бы лежать в койке и ждать. Если задуматься, – сказал сержант Лайтбоди, устраиваясь поудобней, точно в собственном гробу, – об этом деле насчет «дай мне пасть, как солдат» многое говорит в его пользу. Жизнь – просто выбор, когда умереть. Жизнь – это долгое промедление, так как выбор очень труден. Грандиозное облегчение, когда не приходится выбирать.

Морской транспорт взревел вдалеке, точно в насмешку над сим банальным афоризмом.

– Я жить собираюсь, – сказал Тристрам. – У меня столько всякого, ради чего надо жить. – Морской транспорт снова взревел. Он не разбудил четырех других сержантов в том же месте постоя, крепких мужчин, склонных посмеиваться над Тристрамом из-за его акцента, претензий на воспитание и образованность, храпевших теперь после тяжелого суматошного вечера с алком. Больше сержант Лайтбоди ничего не сказал, вскоре сам легко заснул, аккуратно заснул, как бы сам себя изваял в элегантном забвении. Но Тристрам лежал в незнакомой постели в незнакомом бараке, в койке сержанта Дэя (уволенного из рядов в связи со смертью от ботулизма), которого он теперь заменял. Морской транспорт ревел долгую ночь напролет, будто изголодался по грузу своих безвозвратно пропащих, не желая ждать завтрака; Тристрам к нему прислушивался, ворочаясь на грязных простынях. Бесконечная война. Он призадумался. Он не верил в такую возможность, – нет, если закон исторических циклов чего-нибудь стоит. Может, все эти годы историографы не хотели признать историю спиралью, потому что спираль очень трудно описывать. Легче сфотографировать спираль сверху, легче сжать пружину в одно кольцо. Так была ли война, в конце концов, великим решением? Были ли правы жестокие первые теоретики? Может, война – великое сладострастие, великий источник всемирного адреналина, излечивающий апатию, Angst [57]57
  Страх (нем.).


[Закрыть], меланхолию, бездействие, сплин? Может, война сама по себе – массовый половой акт, кульминационный момент которого знаменует прекращение эрекции, а ведь это не просто метафора смерти? Может, война, наконец, контролер, регулятор и стопор, оправдание плодовитости?

– Бой, – ревел транспорт в металлической гавани. И, ворочаясь в тяжелом сие, сержант Белле-ми отрывисто всхрапывал:

– Бой.

По всему миру в тот самый момент миллионы младенцев с боем прорывались на свет, ревя:

– Бой.

Тристрам зевнул, и в зевке прозвучал «бой». Он безнадежно устал, но никак не мог спать, несмотря на звучавшую вокруг него («бой» на многочисленных инструментах) колыбельную. Впрочем, ночь была не слишком долгой; условное утро настало в 4.00, и Тристрам испытывал благодарность за избавление от мучений сержантов-коллег, которые со стонами возвращались в мир, вновь обрекаясь на смерть под синтетический горн, игравший побудку по всему лагерю.

Глава 4

Искры на утренне-ночной дороге при случайном столкновении за бараком с взводом № 1, кашель, харканье, проклятия в пяти футах над искрами. Капрал Хаскелл прыскал тоненьким светом фонарика на список личного состава в руках его сержанта. Тристрам, в стальном шлеме, в шинели старинного покроя реглан, бросал на ветер имена.

– Кристи.

– Есть.

– Крамп.

– Слинял.

– Гашен. Хауэлл. Маккей. Мьюир. Толбот.

Кое-кто отвечал, кое-кто непристойно.

– Лучше бы пересчитать, – сказал Тристрам.

Капрал Хаскелл тыкал тонкий луч фонаря в каждую тройку лиц, серийно высвечивая безголовые маски, жуткие призраки атлантической темноты.

– Двадцать девять, сержант, – сказал капрал Хаскелл. – О’Шоннеси застрелился прошлой ночью.

– Взвод, смирно, – предложил Тристрам. – Направо по трое. Левой – марш. – Тотальный приказ был более-менее выполнен. Взвод, высекая искры, повернул направо, палево, остановился не на той ноге у границы ротной территории. Подтащились несколько других взводов, высекая огонь каблуками, рявкнули, посты заняли ротные командиры. Со временем появился капитан Беренс молочно-белым привидением в офицерском дождевике, отправил роту маршем на батальонный парадный плац. Там под арочной лампой батальонный капеллан служил мессу, точно зорю играл, зевал и поеживался, отбивая поклоны перед алтарем под балдахином. Для пресуществления был хлеб (небывалый урожай в прошлом году), но вино по-прежнему отсутствовало: в потир наливали приправленный черной смородиной алк. Капеллан, долговязый мужчина несчастного вида, благословил войска и их цель; кое-кто иронически благословил его в ответ.

Завтрак; под чавканье, чмоканье командир через громкоговорители произнес напутственную речь.

– Вы будете сражаться со злобным и беспринципным врагом, защищая благородное дело. Знаю, вы покроете себя ела… ела… ела… во-о-о-й, вернетесь живыми, и поэтому я скажу, Бог в помощь, да сопутствует вам вся на свете удача.

Жалко, думал Тристрам, попивая в сержантской столовке заменитель чая, жалко, что из-за поцарапанной записи слова этого, может быть, искреннего человека звучат столь цинично. Сержант из Суонси в Западной Провинции встал из-за стола и затянул прекрасным тенором:

– Покройте себя славой, славой, сла-а-авой.

В 6.00 отправлявшаяся часть батальона, получив не вдохновляющую долю дневного пайка, двинулась маршем – собранная, перетянутая, с водой в фляжках, в шлемах, с ружьями, все (кроме офицеров и сержантов) с пустыми ради безопасности патронташами – к причалу. Транспорт ждал, скупо освещенный, но название сияло золотом: «Т ₃(АТЛ) [58]58
  Транспортное судно (Атлантика).


[Закрыть]У. Дж. Робинсон, Лондон». Запах моря, машинного масла, грязных камбузов, торговые матросы в свитерах с высокими воротами плюют с верхней палубы; неожиданное появление ревущего поваренка, выплеснувшего за борт помои, жалобный бесцельный вой сирены. Во время вынужденного ожидания Тристрам разглядывал сцену – драму резких теней, грузов, подъемных кранов, спешивших офицеров службы перевозок, солдат, которые уже разворачивали свои пайки (тушенка между двух ломтей хлеба), стоя или присев на корточки. Мистер Доллимор, оторванный от коллег-субалтернов, бесконечно зевал, то и дело поглядывал в черное небо, источник вечной славы. Трехсторонняя отправка завершалась сама по себе – маршировали другие войска, пукая губами, издавая радостные крики, раздвигая в знак победы два пальца. Появился бригадный майор, одетый как для урока верховой езды, козыряя и глядя, как козыряют ему. Из говорящих ртов вылетали облачка диалогами комикса. По трубам, змеями присосавшимся к груди корабля, равномерно накачивалось машинное масло. Старшина из другого батальона снял шлем, почесал непристойно плешивую голову. Двое рядовых толкали друг друга в веселой визгливой шутливой борьбе. Высокий капитан раздраженно потирал мошонку. Выла судовая сирена. У младшего капрала шла из носу кровь. Трап под навесом внезапно рождественской елкой зажегся веселыми огоньками. Кое-кто из солдат застонал.

– Вдибадие, – провозгласил голос из громкоговорителя, глухой и гнусавый. – Вдибадие. Босадка сейчас дачидаедся. Босадка в бодядке бобадальоино, боочедедно.

Офицеры взывали и умоляли, занимая посты на фоне качавшегося корабля. Тристрам поманил капрала Хаскелла. Богохульствуя и торжествуя, они выстроили свой взвод под правильным углом к борту судна. Мистер Доллимор, очнувшись от мечтаний о далекой Англии и чести, считал вслух и на пальцах. Шесть взводов первого батальона поднялись на борт первыми; у одного солдата к всеобщей радости упало за борт ружье; неуклюжий полуидиот споткнулся, чуть не повалив людей впереди, точно карточную колоду. Но в целом посадка прошла гладко. Второй батальон, взвод № 1 начинал подниматься. Тристрам видел своих людей на войсковой палубе с крючками для гамаков (гамаки позже натянут, поставят обеденные столы; свистел холодный ветер, но переборки запотели).

– Не спите в них, педеры, – сказал Тэлбот про гамаки. – Спите на полу, вот и все.

Тристрам отправился искать свое место.

– В одном могу поклясться, – сказал сержант Лайтбоди, сбрасывая свою поклажу, – что они заколотят все люки. Или как там это у моряков называется. Вот увидите. На палубу нас не выпустят. Крысы в ловушке, Богом клянусь или Догом. – Он лег, как бы в высшей степени удовлетворенный, на узкую нижнюю койку. Из заднего кармана древней военной формы вытащил истрепанный томик. – Рабле. – сказал он. – Знаете такого старого писателя? «Je m’en vais chercher un grand peut-être». Вот что он сказал на смертном одре. «Иду искать великое „быть-может“». И я тоже. Мы все. «Опустите занавес, фарс окончен». Это тоже он сказал.

– По-французски, да?

– По-французски. Один из мертвых языков.

Тристрам, вздыхая, взгромоздился на верхнюю койку. Другие сержанты – покрепче, а может быть, поглупее – уже начали играть в карты; одна компания даже заспорила из-за якобы неправильной сдачи.

– Vogue la galère! [59]59
  Сержант употребляет в буквальном смысле крылатую фразу из романа Рабле: «Плыви, галера!» (фр.).


[Закрыть]– воскликнул голос сержанта Лайтбоди. Судно не сразу послушалось, но примерно через полчаса послышался металлический грохот отплытия, вскоре равномерно запульсировал двигатель, точно шестидесятичетырехфутовый регистр органа. Как и предвещал сержант Лайтбоди, на палубу никого не пускали.

Глава 5

– Когда кормежка, сержант?

– Кормежки сегодня не будет, – терпеливо сказал Тристрам. – Помните, вы паек получили.

Но вам надо кого-нибудь в камбуз послать за какао.

– Я съел, – сказал Хауэлл. – Я паек съел, когда ждали посадки на борт. Назову это чертовским обманом. Я чертовски голодный, чертовски задолбанный, послан ко всем чертям, чтоб меня, черт возьми, подстрелили.

– Мы посланы сражаться с врагом, – сказал Тристрам. – У всех будет шанс получить пулю, не бойтесь. – Большую долю подпольного утра он потратил на чистку своего пистолета, довольно красиво изготовленного оружия, которым, думая отслужить свой срок мирным инструктором, никогда не мечтал воспользоваться. Он воображал изумленное выражение упавшего, насмерть сраженного этим оружием; воображал лицо, вмиг превратившееся в мешанину сливового джема, где стираются изумленные черты и любые другие эмоции; воображал собственное лицо со вставными зубами, контактными линзами и всем прочим, вмиг превратившееся в лицо мужчины, выполняющего мужской акт убийства другого мужчины. Закрыл глаза, чувствуя пальцем курок пистолета, мысленно его легонько нажал; изумленное лицо перед ним было лицом Дерека; единственный резкий щелчок превратил Дерека в пудинг с вареньем, размазанный на стильном пиджаке. Тристрам, открыв глаза, сразу сообразил, как он должен выглядеть перед своими солдатами, – преисполненный ярости, с прищуренными глазами, с ухмылкой киллера, образец для них всех.

Но люди суетились, капризничали, скучали, склонялись к мечтательности, не были настроены грезить о крови. Сидели, уткнув подбородок в ладони, уткнув локти в колени, со стеклянными от видений глазами. Передавали по кругу фото, кто-то наигрывал на самом меланхоличном инструменте – губной гармошке. Пели:

 
Мы вернемся домой,
Мы вернемся, вернемся домой,
Это будет когда-нибудь скоро,
В холода или в зной,
По весне иль зимой…
 

Тристрам, прислонясь спиной к койке, задумавшись, ощутил дрожь, пронзившую его от этой грустной песенки. Казалось, он вдруг перенесся во время и место, где никогда раньше не был, в мир за пределами книг и фильмов, несказанно древний. Китченер, «хана!», Боттомли, большие потери, «арчи» [60]60
  Фельдмаршал Китченер командовал войсками в англо-бурской войне; «арчи» – зенитный пулемет.


[Закрыть], цеппелины, – слова, благоуханные, мучительно памятные, мелодией звенели сквозь песню.

 
А ты стой, стой и жди у ворот,
Покуда мой корабль не придет,
С тобой вместе мы будем всегда,
Больше я не уйду никогда…
 

Он лежал, прикованный к месту, тяжело дыша. Это вовсе не то, что старые писатели-фантасты называли «переносом во времени»: это действительно фильм, действительно рассказ, и все они в него попали. Все это выдумано, все они – персонажи чьей-то выдумки.

 
Он придет,
Мы придем,
И я снова вернусь домой.
 

Он спрыгнул с койки. Встряхнул сержанта Лайтбоди. Задыхаясь, сказал:

– Мы должны отсюда выбраться. Тут что-то не то, что-то дьявольское.

– Именно это я вам все время стараюсь втолковать, – спокойно сказал сержант Лайтбоди. – Только сделать мы с этим ничего не можем.

– Ох, заткнитесь вы ради Христа, – взмолился сержант, пытавшийся – в море все время едино – поспать.

– Вы не понимаете, – настойчиво сказал Тристрам, по-прежнему дрожа. – Это дьявольщина, потому что никому не нужно. Если нас хотят убить, почему попросту здесь и сейчас не прикончат? На Б6 почему не убили? Но они не хотят. Хотят, чтобы мы прошли через иллюзию…

– Через иллюзию выбора, – сказал сержант Лайтбоди. – Сейчас я склонен согласиться с вами. По-моему, иллюзия будет весьма продолжительной. Надеюсь, не чересчур продолжительной.

– Но зачем, зачем?

– Может быть, наше правительство верит, будто у каждого есть иллюзия свободы воли.

– Думаете, корабль правда движется? – Тристрам прислушался. Органные регистры судовых двигателей работали, успокаивая теплой припаркой желудок, но было невозможно сказать, то ли…

– Не знаю. Меня это не волнует.

Вошел сержант из судовой канцелярии, сердитый молодой человек с лошадиными зубами, с шеей из перекрученных канатов. На нем была фуражка и повязка на рукаве с буквами «СС» [61]61
  Служба снабжения.


[Закрыть].

– Что там наверху происходит? – спросил Тристрам.

– Откуда мне знать? Я сыт по горло, черт побери, разбираясь вот с этим со всем. – Он полез в задний карман. – Должен ведь быть почтовый капрал, – сказал он, шурша письмами. Письмами? – У меня хватит дел на все это короткое путешествие. СЦ [62]62
  Служба цензуры.


[Закрыть]. Солдаты – настоящие сволочи. Вот, – сказал он, бросая связку на стол посреди карточной игры. – Катись, Смерть, отправимся к ангелам.

– Где вы их взяли? – удивленно нахмурился сержант Лайтбоди.

– В судовой канцелярии. Там признались, их сбросили с вертолета.

Началась свалка. Один игрок заскулил:

– А мне только хорошая карта пришла.

Одно ему, одно Тристраму. Первое, самое первое, буквально, абсолютно, черт возьми, первое с момента вербовки. Что это – зловещий эпизод фильма? Почерк знакомый, и сердце его заплясало. Он лег на койку, очень ослабев, дрожа, разорвал конверт заплетавшимися пальцами. Да, да, да, да. От нее, она, его любимая, – сандал и камфорное дерево. «Милый, милый Тристрам, безумный мир изменился, столько странных вещей после несчастливого расставания, не могу здесь сказать ничего, только тоскую по тебе, и люблю тебя, и томлюсь по тебе…» Перечитал четырежды, потом как бы потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что по-прежнему стискивает письмо. «Ежедневно молюсь, чтобы море тебя мне вернуло. Люблю тебя, если когда-нибудь сделала больно, прости. Возвращайся к своей…» Да, да, да, да. Он будет жить. Будет. Они его не достанут. Он, дрожа, соскочил с койки на палубу, сжимая письмо, как недельную получку. Потом, не стыдясь, пал на колени, закрыл глаза, сложил руки. Сержант Лайтбоди глазел, открыв рот. Один игрок сказал:

– Педеру с командиром надо словцом перемолвиться, – и принялся быстро и ловко делать ставки.

Глава 6

Еще три дня во чреве судна, при постоянном электрическом свете, под стук двигателей, между запотевшими переборками, под гул вентиляторов. Крутые вареные яйца на завтрак, ломти хлеба с тушенкой на ленч, кекс к чаю, какао и сыр на ужин, запор (новое занятие на целый день) на солдатские головы. А потом, в один сонный полдень после ленча раздались крики сверху, крики с противоположной стороны, очень отдаленные, позже тяжелый скрежет раскручивающейся мили якорной цепи, голос судового батальонного старшины из радиоаппаратуры «Танной»:

– Высадка в 17.00, чай в 16.00, построение на войсковой палубе, форма одежды походная, в 16.30.

– Слышите гул? – спросил сержант Лайтбоди, сильно хмурясь в сторону своего наклоненного левого уха.

– Орудия?

– Похоже на то.

– Да.

Клочки старой песни закружились по спирали в мозгу Тристрама, задымились из какого-то забытого источника: «Мы под Лоо были, пока вы тут пили, а нам такой выпивки не перепало. (Что это за Лоо, что они там делали? [63]63
  Под французским городком Лоо Близ Лилля англичане осенью 1915 г. предприняли неудачную попытку наступления, понеся большие потери.


[Закрыть]) Верни меня в добрую старую Блайти. Посади меня в поезд на…» (Блайти [64]64
  Блайти – родина, Англия; в армии – ранение, обеспечивающее отправку домой.


[Закрыть]– ранение, после которого репатриируют, да? Рана желанно сияла, и Англия тоже; Англия и рана слились воедино. Как трагичен жребий мужчины.)

Солдаты его роты слюняво пели сентиментальный припев:

 
С тобой вместе мы будем всегда,
Больше я не уйду никогда…
 

Тристрам жевал и жевал сухой зерновой хлебец, выданный к чаю; приходилось чуть ли не пальцем заталкивать в рот кусок. После чая надел шинель со спускавшимися спереди ровными рядами металлических пуговиц, которая придавала ему вид мужчины, нарисованного ребенком, и неглубокий стальной шлем, похожий на перевернутую птичью ванночку. Взвалил на спину ранец, нацепил на бок сумку; вставил обоймы с патронами, сухо щелкнул пистолетом. Превратившись вскоре в честного солдата, приготовился предстать перед взводом и мистером Доллимором. Придя на обеденную палубу, уже обнаружил там мистера Доллимора, который говорил:

– Мы так любим свою старую родину. Сделаем для нее все возможное, правда, ребята?

Глаза его сияли сквозь очки, лоб вспотел, подобно переборкам. Взвод отводил глаза, сбитый с толку. Тристрам вдруг почувствовал огромную любовь к солдатам.

Дул ледяной морской ветер; люки были открыты. Из радиоаппаратуры «Танной» судовой батальонный старшина начинал индифферентно оглашать порядок высадки. У Тристрама было время потопать по палубе. Темнота, редкие лампы, канаты, стальные тросы, плюющие моряки в шерстяных свитерах, режущий холод, глухие удары и грохот с земли, вспышки взрывов.

– Где мы? – спросил Тристрам матроса с плоской физиономией. Матрос помотал головой и сказал, что не говорит по-английски:

– Инь куо хуа, во пу тунь.

Китайский. Море шипело и ухало на чужом морском языке. На чужом? Он призадумался.

Взвод за взводом спускался в высоких ботинках по стальному трапу. Темный причал маслянисто блестел. Света было мало, словно ввели некое модифицированное правило о затемнении. Офицеры службы перевозок носились вокруг с пюпитрами. Военные полицейские маршировали парами. Штабной майор с фальшивым патрицианским акцептом, что-то бормоча, похлопывал себя по боку кожаным стеком. Мистера Доллимора с другими субалтернами вызвали на короткое совещание возле каких-то навесов. На земле громоздились тяжелые орудия, визжали снаряды, широко полыхали вспышки – все как в кино про войну. Незнакомый капитан с закрученными усами разговаривал с разинувшим рот мистером Доллимором и его коллегами, сильно жестикулируя. Где же свои бригадные капитаны? Тристрам, обеспокоенный, не видел ни одного бригадного офицера выше лейтенанта. Значит, так. Капитан Беренс просто проводил на корабль свою роту. Значит, лишь лейтенантов и ниже сочли безвозвратно пропащими. Мистер Доллимор вернулся, запыхавшись, и сказал, что им надо идти в расположенный в миле базовый лагерь.

Они двинулись, взвод за взводом, ведомые чужим капитаном. Солдаты тихо, по-ночному, пели:

 
Мы вернемся домой,
Мы вернемся, вернемся домой,
Это будет когда-нибудь скоро,
В холода или в зной,
По весне иль зимой…
 

Безлунный ранний вечер. Вспышки высвечивали сливовые деревья, стоявшие, как кулисы, по обе стороны от мощеной дороги. Местность без ферм, без живых изгородей. Но капрал Хаскелл сказал:

– Я это место знаю. Клянусь, знаю. Что-то такое в воздухе. Мягкое. Керри, Клер или Голуэй [65]65
  Графства в Ирландии.


[Закрыть]. В мирное время я тут путешествовал по всему западному побережью, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Знаете, покупал, продавал. Знаю этот район Ирландии как свои пять пальцев. Дождливая мягкость, – сказал он, – если вы понимаете, что я имею в виду. Стало быть, с Миками [66]66
  Мик – пренебрежительное прозвище ирландца.


[Закрыть]будем драться. Хорошо. Они чертовски охочи до драки. Хотя потом никаких обид. Отрежут тебе голову и прибинтуют обратно.

Приблизившись к базовому лагерю, получили приказ «стоять смирно». Колючая проволока по периметру, бетонные столбы ворот, шаткие ворота со скрипом открыл часовой. Освещенные бараки. Слабая жизнедеятельность. Шел, напевая, мужчина, балансируя кексами на кружках с чаем. Меланхоличный глухой стук столов, расставлявшихся под навесом с надписью: «СЕРЖАНТСКАЯ СТОЛОВАЯ», запах жареного на жире, не слишком горячего. Вновь прибывших остановили; мужчинам приказали разойтись, взвод за взводом следовать к выделенным им баракам под руководством младших капралов в парусиновых туфлях на резиновой подошве (самодовольных самодовольством служащих запаса); сержантов повели к помещениям без удобств – одна голая походная красная лампа на потолке, пыльные, набитые капоком, жесткие, как сухарь, матрасы, ни кроватей, ни лишних одеял, грязная незажженная плита. Вел их тощий старшина-квартирмейстер.

– Где мы? – спросил Тристрам.

– В базовом лагере 222.

– Да, это нам известно, но где?

Он цыкнул зубом в ответ и ушел.

– Слушайте, – сказал сержант Лайтбоди, сбросивший снаряжение, стоя в дверях с Тристрамом. – Вы заметили что-то странное в этом шуме разрывов?

– Тут столько шуму.

– Знаю, только просто послушайте. Он идет вон оттуда. Да-да -бух,да-да -бух,да-да -бух.Улавливаете?

– Кажется, да.

– Да-да -бух.Да-да -бух.Что это вам напоминает?

– Очень мерный ритм, да? Понимаю, о чем вы: слишкоммерный.

–  Точно.Вам это немножко не напоминает прощальную речь командира?

– Боже милостивый, – сказал свежеошеломленный Тристрам. – Заевшая граммофонная запись. Разве это возможно?

– Очень даже возможно. Усилители. Вспышки магния. Электронная война, граммофонная война. Враг, бедняга, тоже видит и слышит.

– Мы должны отсюда выбраться, – затрясся Тристрам.

– Вздор. Вы здесь в такой же ловушке, как на корабле. По периметру пущен ток, часовому велено стрелять без вопросов. Мы должны досмотреть до конца.

Однако они вместе пошли к проволочному ограждению высотой. в двенадцать футов. Сетка прочная. Тристрам брызнул взводным фонариком на сырую землю.

– Вот, – сказал он. В крошечном световом пятне лежал трупик воробья, обугленный, как на гриле. Потом к ним приблизился слабоватый капрал без фуражки, с расстегнутым воротником кителя, помахивая пустой чайной кружкой.

– Держитесь подальше отсюда, друзья, – сказал он с наглостью служащего запаса. – Электрический ток. Куча вольт. Спалит прямо в тушенку.

– Где мы находимся? – спросил сержант Лайтбоди.

– В базовом лагере 222.

– Ох, ради Бога, – воскликнул Тристрам. – Гдеэто?

– Не имеет значения, – сказал младший капрал с достойной своих нашивок сообразительностью. – Где– никакого значения не имеет. Просто клочок земли, вот и все. – Они слышали на дороге за лагерем ревущие крещендо моторы. Трехтонный грузовик промчался со всеми огнями, держа путь к берегу, потом другой, еще, конвой из десяти машин. Младший капрал стоял по стойке «смирно» до исчезновения последнего заднего подфарника.

– Мертвецы, – со спокойным удовлетворением сказал он. – Грузовики, груженные трупами. Только подумайте, всего две ночи назад некоторые из этой кучи были тут, прохаживались перед ужином вроде вас, разговаривали со мной, точно так же, как вы. – Он покачал головой в притворном горе. Далекая граммофонная запись продолжала грохотать «да-да -бум,да-да -бум».