Текст книги "Сумасшедшее семя"
Автор книги: Энтони Берджесс
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Тристрам доехал в фургоне военной полиции от Уигана до Стэндиша, потом дорога вдруг опустела. Он медленно, с некоторым трудом шел полнолунной ночью, левая нога доставляла проблемы, – натертая мозоль и протертая до чистой дыры подметка. Все-таки он браво шаркал, впереди трусило тихое возбуждение, высунув язык; ночь плелась вместе с ним к утру. В Лиленде ноги предложили передохнуть, но сердце этого не желало. Дальше, к рассвету в Престоне: там дух перевести, может быть, получить благотворительный завтрак, потом к цели в трех милях на запад. Утро и город неуклонно приближались.
Что за звон? Хмурясь, Тристрам сунул в уши мизинцы, с оглушительным грохотом сотрясая серу. Автоматически понюхал испачканный серой копчик пальца (все телесные секреты пахнут только приятно), вслушиваясь. Колокол звенел в мире, не у него в голове: он лязгал в самом городе. Колокола приветствуют пилигримов? Вздор. К тому же это и не колокол: электронная имитация колоколов медленно пульсирует из сотрясавшихся рупоров, извергая металлический фонтан гармоничного, сводящего с ума серебра. Тристрам, гадая, приближался. Он вошел в Престон в разгар утра и был поглощен толпами и ликующим звоном, крича окружавшим его незнакомцам:
– Что это? Что происходит?
Они смеялись в ответ, глухие, немые, шевеля губами в безумном водовороте гремящего в ушах металла. Сотрясавшаяся бронзовая крышка опустилась в серебре над городом, чудесным образом пропуская как бы больше света. Люди направлялись к источнику сумасшедшего ангельского перезвона; Тристрам следовал за ними, входя словно в самое сердце звука, – звука как конечной реальности.
Анонимное здание из серого строительного камня – провинциальной архитектуры, не более десяти этажей, – громкоговорители торчат с крыши. Тристрам, толкаясь, вошел с лимонного солнца, внутри разинул рот над обширной кубической пустотой. Он никогда в жизни не видел такого огромного интерьера. Даже помещением не назовешь – зал, зал заседаний, ассамблея; должно быть специальное слово, он его искал. Импровизация: клетушки старого здания (квартиры или офисы) раскурочили, стены снесли, о чем свидетельствовали неровные остатки кирпичной кладки; расчистили, содрали перекрытия потолков-полов нескольких этажей, так что высота ошеломляла глаз. Тристрам узнал алтарь на возвышении в дальнем конце; ряды грубых скамей, сидевшие в ожидании люди, коленопреклоненные в молитве. Соответствующие термины со скрипом выныривали из прочитанного, как раньше из контекста, почему-то казавшегося аналогичным, вставали взвод, батальон. Церковь. Паства.
– Давка, как в старые добрые времена, приятель, – сказал позади добродушный голос. Тристрам сел на… на… – как сказать? На молитвенную скамью.
Священники во множестве мощно маршировали с большими толстыми свечами со взводом (нет, с причтем) мальчиков-служек.
– Introibo ad altare Dei…
Смешанные голоса летели в самую высь, с галереи в задней части здания ответила песнь:
– Ad Deum Qui laetificat juventutem meam [49]49
Приидем к алтарю Божию… Господу, Кто наполнил веселием юность мою (лат.).
[Закрыть].
Это был какой-то совсем особый случай. Как игра в шахматы конями и слонами, вырезанными из слоновой кости, а не вылепленными из кусочков тюремного мыла. «Аллилуйя», —непрестанно гремело в ходе литургии. Тристрам терпеливо ждал Причастия, евхаристического завтрака, но молитва перед едой была очень длинной.
Бык-священник с тяжелыми губами повернулся от алтаря к пастве, стоя на краю кафедры, благословил воздух.
– Братие, – сказал он. Спич, торжественная речь, обращение, проповедь. —Нынче Пасха. Нынче утром мы празднуем воскресение или восстание-от-смерти Господа нашего Иисуса Христа. Мертвое тело Его, распятого за проповедь Царства Божия и братства людей, сняли с креста, запечатали в земле, как в нее втаптывают сорняк или пепел костра, но все-таки Он на третий день восстал, осиянный славой, как встают на небе солнце, луна, все светила. Он восстал, засвидетельствовав всему миру, что нет смерти, смерть – только видимость, не реальность; воображаемые силы смерти – лишь тени, а их власть – лишь господство теней. – Священник мягко рыгнул на постившийся желудок. – Он восстал, чтобы превознести жизнь вечную, не призрачную белогубую жизнь в некоей мрачной ноосфере… – («И-и», – сказала какая-то женщина позади Тристрама), – а полную или единую жизнь, где планеты танцуют с амебами, великие неведомые макробы – с микробами, кишащими в наших телах и в телах наших братьев-зверей; вся плоть едина, и плоть также хлеб, трава, ячмень. Он есть знак, вечный символ, постоянное обновление, ставшее плотью; Он – человек, зверь, хлеб, Бог. Его кровь стала также и нашей кровью через акт освежения нашей – вялой, теплой, красной, свернувшейся в пульсирующих сосудах. Его кровь не только кровь человека, зверя, птицы, рыбы; это также дождь, река, море. Это пульсирующее в экстазе мужское семя и молоко, обильно источаемое матерями людей. В Нем мы едины со всеми вещами, и Он един со всеми вещами и с нами.
Сегодня в Англии, сегодня во всем Англоязычном Союзе мы радостно празднуем, с цевницами, псалмами, с громким аллилуйя, воскресение Князя Жизни. Сегодня также в дальних землях, отвергавших в бесплодном прошлом плоть и кровь Подателя Вечной Жизни, Его восстание из могилы приветствуется с радостью, подобной нашей, пусть даже под лицами и именами чужеземного значения и варварского звучания. – Мужчина справа от Тристрама нахмурился при этой фразе. – Ибо, хоть мы называем Его Иисусом, истинным Христом, Он все-таки за пределами всех имен и превыше них, поэтому, вновь восстав, Христос слышит, как к нему радостно обращаются и почитают под именами Таммуза или Адониса, Аттиса, Бальдера, Гайаваты, и для Него все едино, как едины все имена, как едины все миры, как едина вся жизнь.
Священник временно замолчал; из паствы доносилось напряженное покашливание. Потом, с уместной для религиозной проповеди неуместностью, он вскричал в полный голос:
– Итак, не бойтесь. Среди смерти мы в жизни.
– А-а-ах, чертов бред! – вскричал сзади голос. – Ты не можешь оживить мертвого всеми своими прекрасными речами, чтоб тебя разразило!
С признательностью завертелись головы; завязалась драка, мелькали руки; Тристраму было не очень-то хорошо видно.
– Я думаю, – невозмутимо сказал священник, – перебившему меня лучше бы удалиться. Если он не уйдет добровольно, может быть, ему помогут.
– Чертов бред! Проститутствуешь ради ложных богов, прости Бог твое черное сердце! – Теперь Тристрам увидел, кто это. Узнал лунообразную физиономию, красную от искреннего гнева. – Моих собственных детей, – вопил он, – принесли в жертву на алтарь Ваала, которому ты поклоняешься как истинному богу, прости тебя Господь. – Крупное тело в обвисшей фермерской одежде выталкивали в борьбе, в драке тяжело дышавшие мужчины, развернув его в правильном направлении, больно заломив руки за спину. – Прости вас всех Бог, ибо я никогда не прощу!
– Извините меня, – бормотал Тристрам, проталкиваясь со своей скамьи. Кто-то крепко зажал рукой рот его удалявшегося свояка.
– Боб, – доносился приглушенный протест, – боб бас бро… боб… боб. – Шонни со своим крепким пыхтевшим эскортом уже был в дверях. Тристрам быстро шел по проходу.
– Продолжим, – продолжил священник.
Глава 10– Значит, – безнадежно сказал Тристрам, – ее просто увезли.
– А потом, – глухо сказал Шонни, – мы ждали, ждали, но домой они не пришли. А потом, на другой день мы узнали о происшедшем. Ох, Боже, Боже. – Он пудингом плюхнул голову на большую красную тарелку, сделанную из своих рук, и всхлипнул.
– Да, да, ужасно, – сказал Тристрам. – Они сказали, куда ее повезли? Сказали, что возвращаются в Лондон?
– Я обвиняю себя, – сказала спрятанная голова Шонни. – Я верил Богу. Я долгие годы верил не тому Богу. Ни один добрый Бог не позволил бы такому случиться, прости Его Бог.
– Все напрасно, – вздохнул Тристрам. – Весь путь впустую. – Рука его дрожала, держа стакан. Они сидели в маленькой лавочке, торговавшей водой, слегка тронутой алком.
– Мевис была великолепна, – сказал Шонни, поднимая глаза, из которых текли слезы. – Мевис это приняла, как святая или как ангел. Только я никогда больше прежним не буду, никогда. Я пытался сказать себе, Богу известно, для чего это произошло, и всему есть божественная причина. Даже пошел на мессу в то утро, готовый уподобиться Иову и хвалить Господа средь несчастий своих. А потом я увидел. Увидел в жирной морде священника. Услышал в его жирном голосе. Их всех прибрал к рукам ложный Бог.
Он дышал с трудом, со странным треском, словно море ворошило гальку. Немногочисленные прочие выпивавшие (мужчины в старой одежде, которые не праздновали Пасху) оглядывались.
– У вас могут быть еще дети, – сказал Тристрам. – У тебя еще есть жена, дом, работа, здоровье. А мне что делать? Куда идти, к кому я могу обратиться?
Шонни злобно взглянул на него. Губы его были в пене, борода плохо выбрита.
– Не говори мне, – сказал он. – У тебя дети, которых я берег столько месяцев, рискуя жизнью всей своей семьи. Ты со своими хитрыми близнецами.
– С близнецами? – вытаращил глаза Тристрам. – Ты сказал, с близнецами?
– Вот этими руками, – сказал Шонни, предъявляя их миру, огромные, скрюченные, – я помог родиться твоим близнецам. А теперь скажу: лучше б я не делал этого. Лучше бы я их оставил самих выбираться, как маленьких диких животных. Лучше б я их задушил и швырнул твоему ложному жадному Богу, с губ которого капает кровь, который ковыряет в зубах после своего любимого распроклятого мяса маленьких детей. Тогда, может быть, Он моих бы оставил в покое. Тогда, может быть, Он позволил бы им невредимыми прийти из школы домой, как в любой другой день, дал бы им жить. Жить, – крикнул он. – Жить, жить, жить.
– Я очень сочувствую, – сказал Тристрам. – Знаешь, сочувствую. – Помолчал. – Близнецы, – удивленно сказал он. А потом, лихорадочно: – Они сказали, куда поехали? Сказали, что возвращаются к моему брату в Лондон?
– Да, да, да. Наверно. Наверно, сказали что-то вроде этого. В любом случае это значения не имеет. Ничто больше не имеет значения. – Он без удовольствия присосался к своему стакану. – Весь мой мир потрясен, – сказал он. – Я должен его строить заново, искать Бога, в которого смогу верить.
– Ох, – в неожиданном раздражении крикнул Тристрам, – да не надо себя так жалеть. Это тебе подобные создали мир, в который ты, по твоим словам, больше не веришь. Все мы были в достаточной безопасности в старом либеральном обществе. – Он говорил о том, что было меньше года назад. – Голодные, но в безопасности. Как только вы разрушили либеральное общество, то создали вакуум, куда мог прорваться Бог, а потом спустили с цепи убийство, прелюбодеяние, каннибализм. И, – сказал Тристрам с внезапно сжавшимся сердцем, – вы верите, что человек вправе вечно грешить, так как этим оправдываете свою веру в Иисуса Христа.
Он увидел: какая бы власть ни пришла к власти, он всегда будет против нее.
– Неправда, – сказал Шонни с неожиданной рассудительностью. – Вовсе нет. Есть два Бога, понятно? Они смешались, и нам трудно отыскать правильного. Вроде, – сказал он, – тех самых близнецов. Дерека и Тристрама, так она их назвала. Она все их путала голеньких. Но уж лучше так, чем вовсе без Бога.
– Тогда какого черта ты жалуешься? – рявкнул Тристрам. Лучшее от обоих миров, как всегда; женщины всегда получают лучшее от обоих миров.
– Я не жалуюсь, – сказал Шонни с пугающей кротостью. – Я готов вложить свою веру в реального Бога. Он отомстит за моих бедных мертвых детей. – Потом заглушил новые рыдания двумя полумасками из своих рук, грязных рук. – А вы можете себе оставить другого Бога, своего другого ложного Бога.
– Я в обоих не верю, – услыхал свои слова Тристрам. – Я либерал. – И сказал, потрясенный: – Разумеется, на самом деле я этого не имею в виду. Я имею в виду…
– Оставь меня с моими бедами! – вскричал Шонни. – Уйди, оставь меня.
Тристрам растерянно пробормотал:
– Ухожу. Лучше мне начать обратный путь. Говорят, поезда теперь ходят. Говорят, снова действуют государственные авиалинии. Значит, – сказал он, – она назвала их Тристрамом и Дереком, да? Очень умно.
– У тебя двое детей, – сказал Шонни, отнимая руки от затуманенных глаз. – А у меня ни одного. Давай, иди к ним.
– Факт тот, – сказал Тристрам, – факт тот, что у меня нет денег. Ни единого таннера. Если можешь одолжить, скажем, пять гиней, или двадцать крон, или что-нибудь в этом роде…
– Денег ты от меня не получишь.
– Взаймы, вот и все. Отдам, как только получу работу. Ждать недолго, обещаю.
– Не дам ничего, – сказал Шонни, безобразно кривя рот, как ребенок. – Я достаточно для тебя сделал, правда? Разве я для тебя недостаточно сделал?
– Ну, – озадаченно сказал Тристрам, – не знаю. Наверно, раз так говоришь. Я в любом случае благодарен, очень благодарен. Только тебе, разумеется, ясно, что мне надо в Лондон вернуться, и, разумеется, было бы слишком просить меня возвращаться так же, как пришел, пешком, на попутках.
Посмотри на мой левый башмак. Я хочу поскорее туда попасть. – Он слабо стукнул по столу обоими кулаками. – Я хочу быть со своей женой. Разве ты не можешь понять?
– Всю свою жизнь, – мрачно сказал Шонни, – я давал, давал, давал. Люди обманывали меня. Люди брали, а потом смеялись у меня за спиной. В свое время я давал слишком много. Время, работу, деньги, любовь. А что вообще получил взамен? Ох, Боже, Боже, – задохнулся он.
– Ну, рассуди. Просто взаймы дай. Скажем, две-три кроны. В конце концов, я твой свояк.
– Ты мне никто. Просто муж сестры моей жены, вот и все. И оказался чертовски поганой обузой, прости тебя Бог.
– Слушай, мне это не нравится. Зачем же ты так говоришь.
Шонни сложил руки, словно по приказу учителя, крепко сжал губы. Потом сказал:
– Ничего от меня не получишь. За деньгами иди куда-нибудь в другое место. Я тебя никогда не любил, таких типов, как ты. С твоим безбожным либерализмом. С обманом. Хитростью завел детей. Не надо бы ей за тебя никогда выходить. Я всегда говорил, Мевис тоже. Уходи, прочь с глаз моих.
– Ах ты, злобный ублюдок, – сказал Тристрам.
– Какой есть, – сказал Шонни, – точно так же, как Бог такой, какой есть. Ты от меня помощи не получишь.
– Проклятый лицемер, – сказал Тристрам с каким-то ликованием, – с твоими фальшивыми «Господь смилуется над нами», «слава в вышних Богу». Высокопарные распроклятые религиозные фразы, и ни крохи истинной в тебе религии.
– Уходи, – сказал Шонни. – Иди с миром. – Лысый официант у бара нервно грыз ногти. – Не хочу тебя вышвыривать.
– Кто-нибудь может подумать, будто это проклятое заведение принадлежит тебе, – сказал Тристрам. – Надеюсь, ты когда-нибудь вспомнишь. Вспомнишь, надеюсь, как ты отказался помочь при отчаянной необходимости.
– Иди-иди. Иди ищи своих близнецов.
– Иду, – сказал Тристрам. Встал, залепив гнев усмешкой. – В любом случае придется тебе расплатиться за алк, – сказал он. – За одно это ты будешь вынужден заплатить. – Издал школьный вульгарный звук и вышел, раздираемый гневом. Чуть постоял нерешительно на тротуаре, потом, решив свернуть направо, пошел своей дорогой, бросив через грязное окно дешевой лавочки последний взгляд на бедного Шонни, голова которого пудингом дрожала в ладонях.
Глава 11Голодный, гадая, что делать, с еще побулькивающим внутри гневом, Тристрам шел по солнечным улицам пасхального Престона. Обосноваться в сточной канаве, просить милостыню с протянутой рукой? Он знал, что вполне оборван и грязен для нищего, тощ, бородат, с взлохмаченными в колтун волосами. В некоей древней истории или мифе жил меньше года назад некий не слишком несчастный преподаватель общественных наук, ухоженный, аккуратный, красноречивый, евший дома пудинг из синтемола, приготовленный презентабельной женой, под степенно крутившиеся на стене поблескивавшие черные новости. В самом деле, все было не так уж плохо: еды в самый раз, стабильность, денежный достаток, стереоскопический телевизор в потолке спальни. Он подавил сухой всхлип.
Недалеко от автобусной станции – красные одноэтажные машины заполняли пассажиры на Бамбер-Бридж и на Хорли – ноздри Тристрама раздулись от резкого, принесенного ветром аромата похлебки. Это был аромат грубого, благотворительного типа – жирный металл и мясной жир, смягченный травами, – но он полностью покорился ему, сглатывая слюну, руководствуясь своим носом. На боковой улочке запах щедро пахнул на него, оживил вроде низкой комедии; он увидел мужчин и женщин в очереди у магазина с двойным фасадом, с замазанными молочно-белыми окнами в завитушках побелки, как любительская копия портрета Джеймса Джойса работы Бранкуши. На металлической табличке над дверью белым по алому: « ВМ [50]50
Военное Министерство.
[Закрыть]Коммунальный Центр Питания Северо-Запад». Благослови Бог армию. Тристрам присоединился к шеренге таких же бродяг, как он сам, – грязные волосы, измятая во сне одежда, безнадежные рыбьи глаза. Один жалкий плут без конца сгибался пополам, словно его пнули в живот, монотонно жалуясь на желудок. Очень худая женщина с седыми грязными волосами с патетическим достоинством держалась прямо, выше этих людей, выше нищенства, разве что по рассеянности. Довольно молодой человек с отчаянной силой шамкал беззубым ртом. Тристрама вдруг толкнул веселый мужчина в лохмотьях, сильно пахнувший старой псиной.
– Как дела? – спросил он Тристрама. А потом сказал, кивнув в сторону жирного аромата похлебки: – Как там дела в корыте для стружки.
Никто не улыбнулся. Молодая бесформенная женщина с волосами, похожими на спутанный клубок шерсти, сказала согбенному обремененному восточному человеку:
– Пришлось как бы бросить детей по дороге. Не могу их больше таскать.
Жалкие бродяги.
Рыжий мужчина в форме, без фуражки, подбоченившись, но страдальчески извернувшись, чтобы было лучше видно его три шеврона, теперь встал в дверях и сказал, сочувственно глядя на очередь:
– Подонки, отбросы человечества. – А потом: – Ладно. Заходите. Не толкаться, не лезть. Полно на каждую душу, если это можно назвать душой. Ну, идите.
Очередь затолкалась, полезла. Внутри слева стояли трое мужчин в грязных белых поварских одеждах с черпаками над дымящимися цистернами с похлебкой. Справа – рядовой солдат в слишком большом кителе грохотал тускло блестевшими жестяными мисками и ложками. Самые голодные члены очереди лаялись друг с другом, пускали слюну над налитыми порциями, прикрывали защитными крышками из грязных лап, плелись с ними к рядам столов. Тристрам ел вчера, но совсем изголодался от утренней злости. Беленое, грубо функциональное помещение наполнилось шумом чавканья, плеска и дребезга ложек. Обезумев от пахучего пара, Тристрам за несколько секунд выхлебал свою похлебку. Голод стал пуще прежнего. Мужчина с ним рядом вылизывал пустую миску. Кого-то, чересчур жадно евшего, вырвало на пол.
– Пустая трата, – сказал еще кто-то, – чистая трата ко всем чертям.
Добавок вроде не давали. Также нельзя было, выскочив, снова встать в очередь: подбоченившийся сержант в дверях наблюдал. Фактически, кажется, возможности выскочить вообще не было.
Тут открылась дверь по диагонали напротив входной, вошел мужчина в форме, недавно приобщившийся к среднему возрасту. Он был в фуражке, вылощен, вычищен, отутюжен, затянут в портупею, носил три капитанские звездочки. Благожелательно сверкали очки армейского образца в стальной оправе. За ним стоял плотный мужчина с двумя нашивками, с пюпитром под мышкой. Тристрам с изумлением и надеждой увидел, что, кроме звездочек, при капитане находится серый мешок, который на ходу отчетливо звякал. Деньги? Благослови Бог армию. Боже, как следует благослови армию. Капитан обошел вокруг столов, наблюдая, оценивая, а капрал семенил следом.
– Вам, – сказал капитан с культурным акцентом у стола Тристрама чавкавшему старику с буйными волосами, – наверняка пригодится тошрун или около того. – Покопался в мешке, полупрезрительно бросил на стол яркую монетку. Старик сделал древний жест, прикоснувшись ко лбу. – Вам, – сказал капитан молодому голодному мужчине, по иронии судьбы очень толстому, – наверное, пойдет на пользу ссуда. Деньги правительственные, без процентов, должны быть возмещены в течение шести месяцев. Скажем, две гинеи?
Капрал протянул свой пюпитр со словами:
– Подпишите вот тут.
Молодой человек стыдливо признался в неумении писать.
– Тогда крест поставь, – утешил его капрал, – а потом выходи вон в ту дверь. – Он кивнул на дверь, в которую вошел с офицером.
– Ах, – сказал капитан Тристраму, – расскажите мне все о себе.
Лицо его было на редкость гладким, словно в армии имелся какой-то секретный утюг для лица; пахло от него любопытно пикантно. Тристрам рассказал.
– Школьный учитель, да? Ну, вам не о чем беспокоиться. Сколько мы скажем? Четыре гинеи?
Может быть, можно вас убедить согласиться на три. – Он вытащил из мешка шуршащие банкноты. Капрал сунул пюпитр и, казалось, готов был ткнуть авторучкой Тристраму в глаз.
– Подпишите вот тут, – сказал он.
Тристрам, дрожа, подписал, зажав в той же самой руке банкноты.
– Теперь вон в ту дверь, – подтолкнул капрал.
Дверь оказалась не выходом. Она вела в какой-то длинный широкий коридор, выбеленный известкой, пахнувший пустотой и некоторым количеством оборванных людей, скандаливших с молодым сержантом невеселого вида.
– Чего на меня-то накидываться, – говорил он северным голосом, высоким и напряженным. – День за днем мы их тут собираем, все на меня накидываются, будто я виноват, и приходится объяснять, я-то чем виноват. Ничем, – перевел он, взглянув на Тристрама. – Никто вас не заставлял, – рассудительно втолковывал он всем собравшимся, – делать то, что вы только что сделали, правда? Кое-кто, так сказать, старики, получили небольшой подарок. А вы взяли ссуду. Ее будут из жалованья вычитать. Столько-то в неделю. Ну, не брали бы королевские деньги, если не хотите, не надо было подписываться.
Сердце Тристрама ухнуло глубоко вниз, потом снова выскочило в горло, точно прицепленное к резинке.
– В чем дело? – спросил он. – Что происходит?
К своему удивлению он увидел грязно-седую леди, величественную гранд-даму,аршин проглотившую.
– Этот субъект, – сказала она, – имеет наглость утверждать, будто мы вступили в армию.
Никогда не слыхала подобного вздора. Я– в армии. Женщина в моем возрасте и в моем положении.
– Осмелюсь сказать, вы отлично сгодитесь, – сказал сержант. – Любят, как правило, чуточку помоложе, но и вам вполне может найтись симпатичная работенка – присматривать за запасом. Солдат-женщин, – любезно объяснил он Тристраму, точно Тристрам был там самым невежественным, – называют запасом, понятно?
– Это правда? – спросил Тристрам, стараясь держаться спокойно.
Сержант, казавшийся порядочным молодым человеком, мрачно кивнул. И сказал:
– Я всегда говорю, ничего не подписывай, пока не прочитаешь. В той штуке, которую там сует капрал Ньюлендс, в самом верху сказано, что вы добровольно вступаете под знамена на двенадцать месяцев. Напечатано мелкими буквами, но можно прочитать при желании.
– Он закрывал большим пальцем, – сказал Тристрам.
– Я читать не умею, – сказал толстый молодой человек.
– Ну, хоронят вас, что ли? – сказал сержант. – Там тебя и научат читать, не бойся.
– Это, – сказала седая леди, – нелепо. Чрезвычайный скандал и позор. Я сейчас же вернусь, возвращу им их грязные деньги и в точности сообщу, что о них думаю.
– Вон как, – восхищенно сказал сержант. – Прямо вижу вас в канцелярии подразделения, как вы всем отвешиваете по заслугам. Точно, отлично справитесь. Будете, как говорится, истинным старым боевым мечом.
– Позор. – И она, истинный старый боевой меч, направилась к двери.
– Что сделано, то сделано, – философски сказал сержант. – Что подписано пером, не вырубишь топором. Честным или нечестным образом, только они вас поймали. Впрочем, двенадцать месяцев не так уж и много, правда? Меня уговорили на семь лет подписаться. Я был настоящим балбесом. Болваном, – перевел он для Тристрама. – Между нами, – признался он всем, – у добровольца гораздо больше шансов на повышение. Ага, она взялась за дело, – сказал он, наклонив голову. Из обеденного зала отчетливо слышался громкий голос седой женщины. – Отлично справится. – А потом: – Скоро введут, как говорится, призыв, капитан Тейлор сказал. Доброволец будет вообще совсем в другом положении. Стоит подумать.
Тристрам начал смеяться. Прямо в дверном проходе стоял стул, и он сел, чтоб удобнее было смеяться.
– Рядовой Фокс, – сказал он, плача от смеха.
– Правильно, – одобрительно сказал сержант. – Вот это настоящий армейский дух. Все время улыбайся, говорю я; лучше смеяться, чем делать что-нибудь другое. Ну, – сказал он, стоя вольно, кивая по мере прибытия других сбитых в кучу бродяг, – теперь вы в армии. Вполне можете от души ей попользоваться. – Тристрам продолжал смеяться. – Вон с него и берите пример.
