Текст книги "Сумасшедшее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 2

Тристрам намного похудел и оброс бородой, совсем проволочной. Его давно перевели из Центра Предварительного Заключения на Франклин-роуд в устрашающее Столичное Исправительное Заведение (для мужчин) в Пентонвилле, где в нем день ото дня, наряду с бородой, росло буйство; он часто, как горилла, сотрясал прутья клетки, мрачно царапал на стенах граффити, рычал на охранников, – изменившийся человек. Будь тут Джослин заодно с тем красавчиком мальчиком Уилтширом, он им не задумываясь выдал бы по заслугам. Что касается Дерека… Бредовые видения выдавливаемых глаз, кастрации хлебным ножом, прочих прелестей занимали большую часть времени бодрствования Тристрама. Его сокамерником был ветеран-преступник лет шестидесяти – карманник, фальшивомонетчик, душегуб, – мужчина с благородной сединой, издававший затхлый запах.

– Если б, – сказал он в то октябрьское утро Тристраму, – если б мне выпало счастье учиться по книгам, как вам, неизвестно, каких я достиг бы высот.

Тристрам тряхнул прутья решетки и рыкнул. Сокамерник мирно прилаживал свою верхнюю челюсть с помощью кусочка замазки, свистнутого в какой-то мастерской.

– Ну, – сказал он, – невзирая на удовольствие от общения с вами на протяжении месяца с лишним, не могу сказать, будто мне жаль уходить, особенно когда погода, похоже, намерена еще чуточку постоять. Хотя я, несомненно, в не слишком отдаленном будущем вновь воспользуюсь привилегией знакомства с вами.

– Слушайте, мистер Несбит, – сказал Тристрам, отворачиваясь от решетки. – В последний раз. Пожалуйста. Это будет услуга не только мне, но и обществу в целом. Доберитесь до него. Разделайтесь с ним. У вас есть его адрес.

– В последний раз со своей стороны рассуждая об этом конкретном вопросе, мистер Фокс, вновь повторяю, что я профессионально занимаюсь преступностью ради добычи, а не ради удовольствия, личной вендетты или чего-то подобного. Убийство из мести денег не приносит. Как бы мне ни хотелось услужить другу, которым я вас осмеливаюсь считать, это в высшей степени противоречило бы моим принципам.

– Это ваше последнее слово?

– С сожалением, мистер Фокс, как я уже сказал, мне придется решительно подтвердить.

– Ну, тогда вы, мистер Несбит, ублюдок бесчувственный.

– Фи, мистер Фокс, подобные слова неприличны. Вы еще молодой человек, впереди у вас долгий путь, поэтому не отвергайте последнего небольшого совета от старого чудака вроде меня. А именно: сохраняйте контроль над собой. Без самоконтроля вы ничего не добьетесь. А при самоконтроле, не примешивая к вещам, связанным с вашим книжным образованием, никаких личных чувств, вы далеко пойдете. – Он прижал большим пальцем замазку с зубами к пластмассовому нёбу и, явно удовлетворенный, сунул в рот челюсть. – Так лучше, – сказал он. – Сослужит хорошую службу. Всегда сохраняйте приятную внешность – вот мой совет молодым честолюбцам. Каковым и вам следует быть.

Приближалось звяканье ключей. Охранник с топорной физиономией и цыплячьей грудью в поношенной синей форме отпер дверь камеры.

– Хорошо, – сказал он мистеру Несбиту, – ты, на выход.

Мистер Несбит со вздохом встал с дощатого топчана.

– Где чертов завтрак? – рыкнул Тристрам. – Завтрак чертовски опаздывает.

– Завтрак отменяется, – сказал охранник, – с нынешнего утра.

– Это чертовски несправедливо, – заорал Тристрам. – Это чертовски чудовищно. Я требую свидания с начальником, черт его побери.

– Я уже говорил, – сурово сказал охранник. – Держи свой поганый язык в чистоте, иначе тебе по-настоящему жарко станет, вот так.

– Ну, – сказал мистер Несбит, вежливо протянув руку, – ухожу, надеясь на возобновление нашего весьма приятного знакомства.

– Вот он прилично говорит, да, – сказал охранник. – Тебе и типам вроде тебя лучше брать пример с него, чем все время сыпать проклятьями да чертыхаться. – Вывел мистера Несбита, захлопнул дверь, укоризненно заскрежетал ключами. Тристрам схватил свою железную ложку и бешено нацарапал на стене грязное слово.

Как раз когда он заканчивал косую черту последней буквы, вновь со звяканьем и со скрежетом вернулся охранник.

– Вот тебе, – сказал он, – новый приятель. Одного с тобойсорта, не джентльмен, как твой последний сосед. Ну, ты, заходи.

Это был мрачный мужчина с глубоко сидевшими в угольно-черных глазницах глазами, с ярко-красным носом, с маленьким пухлым ртом Стюартов. Свободные серые мешковатые позорные одежды были ему к лицу, как бы намекая на монашеские обычаи.

– Ого, – сказал Тристрам. – По-моему, мы уже раньше встречались.

– Мило, правда? – сказал охранник. – Встреча старых дружков. – Покинул камеру, запер дверь, сардонически усмехнулся из-за решетки. Потом со звоном потопал прочь.

– Мы встречались, – сказал Тристрам, – у Монтегю. Там полиция вас немножко побила.

– Полиция? Мы? – неопределенно сказал мужчина. – Столько всяких вещей, столько всяких людей, столько всяких оскорблений, побоев. Как по отношению к моему Господину, так и ко мне. – Он, кивая, оглядел камеру очень мрачными глазами. Потом сказал обыденным тоном: – Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня, десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего [28]28
  Псалтирь 136:5–6.


[Закрыть].

– За что вы тут? – спросил Тристрам.

– Меня застали за служением мессы, – сказал мужчина. – Расстриженный, я по-прежнему в силе. В последнее время был спрос, нарастающий спрос. Страх рождает веру, тут нет сомнений. Поверьте, нынче собирается вполне порядочная конгрегация.

– Где?

– Возвращение в катакомбы, – с удовлетворением сказал мужчина. – Вышедшие из употребления туннели подземки. Платформы подземки. Даже поезда подземки. Месса на ходу, как я ее называю. Да, страх растет. Голод, страшный всадник, скачет повсюду. Бог просит приемлемой жертвы для умиротворения гнева Его. А одно из Ему приносимых, вино, вне закона. Ах, – сказал он, косясь на граффити Тристрама, – лапидарные надписи? Для времяпрепровождения.

Это был совсем другой человек по сравнению с тем, кого помнил Тристрам по короткому бурному случаю у Монтегю. Он был спокоен, говорил взвешенно, разглядывал нацарапанные Тристрамом непристойности, словно слова неизвестного языка.

– Но, – сказал он, – интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя своего Создателя. Заметьте мои слова, все возвращаются к Богу. Вот увидите, все мы увидим.

– Я использовал это слово, – грубо сказал Тристрам, – как вызывающий жест. Просто грязное слово, и все.

– Точно, – с тихой радостью сказал расстрига. – Все грязные слова принципиально религиозны. Все они связаны с плодородием и с процессами плодородия, с органами плодородия. Нас учат, что Бог есть любовь.

Словно в насмешку над сим утверждением огромные громкоговорители, установленные, точно трубы судного дня, в воображаемых углах каждой круглой ярусной галереи, изрыгнули отрыжку, полетевшую в пустой желудок колодца.

– Внимание, – сказали они, и это слово (внимание – мание – ание) запрыгало, точно мяч; клич самых дальних рупоров накладывался на клич ближних. – Полное внимание. Говорит Начальник тюрьмы. – Зазвучал усталый утонченный голос с древним королевским величием. – Министр Внутренних Дел поручил мне прочесть следующее, читаемое также в данный момент в школах, больницах, учреждениях и на заводах всего королевства. Это молитва, разработанная Министерством Пропаганды.

– Слышите? – заплясал расстриженный священник в благоговейном ликовании. – Богу будут молиться, дела на нашу дорогу сворачивают. Аллилуйя.

– Вот она, – сказал утомленный голос. Прокашлялся и затянул гипнотическую песнь: – Возможно, силы смерти, которые в настоящее время уничтожают съедобную жизнь на планете, обладают разумом, в каковом случае мы их молим уйти. Если мы сделали что-то неправильно, в своей слепоте позволяя естественным импульсам взять верх над рассудком, то, конечно, от души извиняемся. Однако признаем себя уже достаточно пострадавшими за такую ошибку и твердо решаем больше никогда не грешить. Аминь. – Голос Начальника сорвался в громкий кашель и, прежде чем с треском заглохнуть, пробормотал: – Куча проклятой белиберды. – Бормотание мигом разлетелось по всем галереям.

Сокамерник Тристрама мертвенно побледнел.

– Боже, прости нас всех, – сказал он, глубоко потрясенный, и перекрестился, – они идут другим путем. Они молятся дьявольским силам. Помоги нам Бог.

Но Тристрам приободрился.

– Разве вы не видите, что это значит? – вскричал он. – Это значит, что Интерфаза подходит к концу. Кратчайшая в истории. Государство достигло предела разочарования. Грех, пошел разговор о грехе. Скоро мы выйдем отсюда, теперь уже со дня на день. – Тристрам потер руки. – Ох, Дерек, Дерек, – зарычал он. – Не могу дождаться.

Глава 3

Осень перешла в зиму, а молитва, конечно, осталась без ответа. Конечно, никто никогда всерьез и не думал иначе. Со стороны Правительства Его Величества это была простая подачка иррациональности, чтобы никто не мог сказать, будто Правительство Его Величества хоть чего-нибудь не испробовало.

– Однако это свидетельствует, – сказал в декабре Шонни, – как все ведет назад к Всевышнему. – Он был гораздо оптимистичней сокамерника Тристрама. – Либерализм означает завоевание окружающей среды, а завоевание окружающей среды означает науку, а паука означает гелиоцентрическую точку зрения, а гелиоцентрическая точка зрения означает непредубежденное мнение насчет существования форм разума, отличных от человеческого, а… – он глубоко вздохнул, сделал добрый глоток сливовицы, – а, ну, видишь ли, признавая такую возможность, ты признаешь возможность существования сверхчеловеческого разума и таким образом возвращаешься к Богу. – Он ликующе улыбнулся свояченице. Жена его на кухне пыталась придать смысл жалким пайкам.

– Сверхчеловеческий разум, однако, может быть злым, – возразила Беатрис-Джоанна. – Это ведь будет не Бог, правда?

– Раз есть зло, – сказал Шонни, – должно быть и добро.

Он был непоколебим. Беатрис-Джоанна улыбнулась, демонстрируя свою веру в него. Ей придется еще два месяца во многом полагаться на Шонни. Жизнь внутри нее брыкалась; она раздулась, но только к лучшему. Возникала масса тревог, хотя она была вполне счастлива. Покалывала вина перед Тристрамом, одолевали проблемы хранения длительной тайны. Когда кто-то являлся с визитом или заглядывали работники фермы, она была вынуждена стрелой мчаться в уборную, насколько раздавшаяся фигура позволяла набрать скорость. Разминаться приходилось тайком, после наступления темноты, расхаживая вместе с Мевис между развалившимися насестами, по полям зараженной пшеницы и ячменя. Дети были хорошие, давно приученные не болтать в школе или вне школы об опасном богохульстве своих родителей; помалкивая насчет Бога, они помалкивали и насчет беременности своей тетки. Это были чуткие, симпатичные деревенские дети, хоть и худее, чем нужно; Димфне семь, Ллевелину девять. В тот день, за пару дней до Рождества, они сидели, вырезая из кусочков картона листья падуба, ибо весь настоящий падуб был поражен гнилью.

– Мы снова на Рождество сделаем все возможное, – сказал Шонни. У меня еще есть сливовица, хватит и алка. В леднике лежат четыре последние бедные курочки. Будет вполне достаточно времени для предсказания непредсказуемого будущего, когда Рождество придет и пройдет.

– Папа! – сказала Димфна, работая ножницами, сосредоточенно высунув язык.

– Да, милая?

– Что там на самом деле было на Рождество? – Они были в такой же степени детьми Государства, как и своих родителей.

– Ты же знаешь, что было. Не хуже меня знаешь, в чем там все дело.Ллевелин, расскажи-ка ей, что там было.

– Ох, – сказал Ллевелин, занятый вырезанием, – понимаешь, тот парень родился. Потом его убили, повесили на древе, а потом его ели.

– Ну, для начала, – сказал Шонни, – никакой не парень.

– Ну, мужчина, – сказал Ллевелин. – Мужчина и есть парень.

– Сын Божий, – сказал Шонни, стуча по столу. – Бог и человек. И после убийства Его не ели. Он отправился прямо на небеса. Ну, ты наполовину прав насчет еды, благослови Бог твою душу, только это мы сами едим. Во время мессы едим Его тело и пьем Его кровь. Только они спрятаны – понимаешь, ты слушаешь, что я тебе говорю? – в хлебе и вине.

– А когда Он опять придет, – сказал Ллевелин, щелкая ножницами, – его съедят по-настоящему?

– Ну-ка, – сказал Шонни, – что ты хочешь сказать этим странным вопросом?

– Съедят, – сказал Ллевелин, – как съели Джима Уиттла? – Он сосредоточено принялся вырезать новый листик. – Да, папа?

– Это еще что такое? – возбужденно сказал Шонни. – Что это такое ты говоришь, будто кого-то там съели? Ну-ка, сейчас же рассказывай, сын.

Он встряхнул мальчика за плечо, но Ллевелин продолжал спокойно резать бумагу.

– Он в школу не пришел, – сказал он. – Его мама и папа разрезали на куски и съели.

– Откуда тебе это известно? Откуда ты взял эту возмутительную историю? Кто это тебе рассказывает подобные гадости?

– Это правда, папа, – сказала Димфна. – Смотрите, хорошо? – спросила она, показывая свой картонный листок.

– Наплевать, – нетерпеливо сказал отец. – Ну-ка, говорите сейчас же. Кто вам рассказал эту жуткую байку?

– Никакая не жуткая байка, – надулся Ллевелин. – А правда. Мы все шли мимо их дома, когда возвращались из школы домой, это правда.

У них на плите стояла штуковина типа большого котла и кипела как я не знаю что. Кое-кто из других мальчиков заходил в дом и видел.

Димфна хихикнула.

– Боже, прости всех и каждого, – сказал Шонни. – Это потрясающая и ужасная вещь, а вы только посмеиваетесь. Говорите-ка мне… – встряхнул он обоих детей, – вы сейчас правду сказали? Потому что, клянусь Святым Именем, если просто шутите такими жуткими вещами, обещаю Господом Иисусом Христом отлупить вас обоих за маму и папу.

– Правда, – заныл Ллевелин. – Мы видели, оба видели. У мамы Джима Уиттла была большая ложка, и она налила две тарелки, все горячее, от него пар шел, кое-кто из других мальчиков попросили, потому что голодные были, а мы с Димфной побоялись, потому что, говорят, у папы и мамы Джима Уиттла с головой не в порядке, мы поэтому быстренько побежали домой, только нам велели ничего не рассказывать.

– Кто вам велел ничего не рассказывать?

– Они. Кое-какие большие ребята. Фрэнк Бамбер обещал нас побить, если скажем.

– Если что скажете?

Ллевелин повесил голову:

– То, что сделал Фрэнк Бамбер.

– Что он сделал?

– У него большой кусок был в руке, он сказал, что голодный. А мы тоже были голодные, по ничего не взяли. Просто домой побежали.

Димфна хихикнула. Шонни опустил руки. И сказал:

– Боже Всевышний.

– Он ведь украл, ясно, папа, – сказал Ллевелин. – Фрэнк Бамбер схватил кусок и выскочил из дома, а они кричали на него.

Шонни позеленел, Беатрис-Джоанне стало дурно.

– Какой ужас, какой ужас, – задохнулась она.

– Но раз ешь того парня, который Бог, – стойко твердил Ллевелин, – какой же тут ужас? Если Бога есть хорошо, почему есть Джима Уиттла ужасно?

– Потому что, – рассудительно сказала Димфна, – когда Бога ешь, всегда еще полным-полно остается. Бога совсем съесть нельзя, потому что Бог просто продолжается, продолжается, продолжается, Бог никогда не кончается. А ты глупый болван, – добавила она и опять занялась вырезанием листьев падуба.

Глава 4

– К тебе посетитель, – сказал охранник Тристраму. – Только если на него накинешься с руганью и проклятьями, как на меня, значит, ты тут и правда за дело, никакой ошибки, мистер Сквернослов. Сюда, сэр, – сказал он в коридор. Возникла шагающая фигура в черной форме со сверкавшими на лацканах яйцами. – Никто тут вреда вам не причинит, сэр, так что нервничать нечего. Я минут через десять вернусь, сэр. – И охранник вышел.

– Слушайте, я вас знаю, – сказал Тристрам, худой, слабый, здорово заросший бородой.

Капитан улыбнулся. Снял фуражку, обнажив маслянистые прямые короткие рыжеватые волосы, и, еще улыбаясь, разгладил один ус.

– Вы должныменя знать, – улыбнулся он. – У нас была очень приятная, но, боюсь, не слишком, как выяснилось, полезная совместная выпивка, видите ли, в «Метрополе», видите ли, пару месяцев назад.

– Да, я отлично вас знаю, – с жаром сказал Тристрам. – Никогда не забываю лиц. Тут уж в дело вступает учитель. Ну, у вас приказ о моем освобождении? Времена тяжелых испытаний наконец закончились?

Расстриженный священник, который в последнее время настаивал, чтобы его называли Блаженным Эмброузом Бейли, поднял бредовый взгляд и сказал:

– Давайте-ка поскорее, там кающиеся на милю выстроились. Быстро падайте на колени и кайтесь.

Капитан глупо усмехнулся:

– Просто пришел сообщить вам, где ваша жена.

Вид у Тристрама был тупой и мрачный.

– У меня нет жены, – пробормотал он. – Я ее выгнал.

– Вздор, видите ли, – сказал капитан. – У вас совершенно определенно есть жена, которая в данный момент, видите ли, поселилась у своей сестры и зятя неподалеку от Престона. Государственная ферма СЗ ₃₁₃, вот адрес.

– Вот как, – злобно сказал Тристрам. – Вот где эта сука.

– Да, – сказал капитан, – жена ваша там, ждет своего незаконного, хоть и законного, видите ли, ребенка.

Расстриженный священник, устав ждать, когда капитан падет на колени и начнет каяться, слушал теперь со стонами, сильно крутя головой, покаяние кого-то невидимого и неведомого.

– Грязный грех, – сказал он, – блуд. Сколько раз?

– Как минимум, – сказал капитан, – один можно считать доказанным. Ее оставили в покое, видите ли; никто из наших людей не тревожит ее в том самом уголке Северной Провинции. Я получил информацию о ее местонахождении из нашего отделения Транспортного Контроля. Ну, – сказал он, – вам, может быть, интересно, почему мы, видите ли, не вмешиваемся. Может быть, вы гадаете на этот счет.

– Ах, проклятая белиберда, – рыкнул Тристрам. – Ни о чем я не гадаю, потому что ничего не знаю. Торчу тут, умираю с голоду, из внешнего мира никаких новостей, никаких писем. Никто не приходит меня навестить. – Он был готов превратиться в старого Тристрама, зашмыгать, но крепко взял себя в руки и зарычал: – Мне плевать, будьте вы прокляты. Мне на вас на всех плевать, будь я проклят, понятно?

– Очень хорошо, – сказал капитан. – Времени мало, видите ли. Я хочу знать, когда, по вашим подсчетам, она должна ребенка родить.

– Какого ребенка? Кто тут говорит про ребенка? – прорычал Тристрам.

– Идите с миром, Бог вас благословит, – сказал блаженный Эмброуз Бейли. А потом: – Я прощаю своих мучителей. В свете этого всепоглощающего пламени прозреваю вечный свет потустороннего мира.

– Ну, хватит, видите ли, – нетерпеливо сказал капитан. – Говорят вам, она ждет ребенка. Конечно, мы, видите ли, вполне легко можем проверить, что она беременна. Я хочу знать, когда она должна родить ребенка. Когда она зачала, по вашим подсчетам?

– Понятия не имею, – мрачно и апатично качнул головой Тристрам. – Не имею вообще никакого понятия.

Капитан вытащил из кармана кителя что-то в желтой шуршащей бумаге.

– Может, вы проголодались, – сказал он. – Может, поможет немножечко синтешока.

Развернул батончик, протянул. Блаженный Эмброуз Бейли оказался проворней Тристрама: метнулся лучом света, схватил плитку, истекая слюной. Тристрам бросился на него; они рычали, царапались, рвали. В конце концов каждый заполучил половинку. Хватило трех секунд, чтоб по-волчьи сожрать липкое коричневое вещество.

– Ну, давайте, – резко сказал капитал. – Когда это было?

– Хо огда ыло? – Тристрам причмокивал языком, облизывал пальцы. – Ах, это, – сказал он наконец. – Должно быть, в мае. Знаю, когда это было. В начале Интерфазы. У вас есть еще эта штука?

– Что имеется в виду? – терпеливо расспрашивал капитан. – Что такое Интерфаза?

– Конечно, – сказал Тристрам, – ведь вы не историк. Ничего не смыслите в науке историографии. Просто наемный головорез с карманами, туго набитыми синтешоком. – Он рыгнул; видно, его тошнило. – Когда все вы, наемные головорезы, начали шататься по улицам. Дайте еще, будьте прокляты. – Потом яростно обратился к сокамернику: – Она была моя. Ты ее съел. Ее мне принесли. Будь ты проклят, – и принялся слабо бить блаженного Эмброуза Бейли, который, сложив руки и подняв глаза, сказал:

– Отче, прости их, ибо не ведают, что творят.

Тристрам отступился, тяжело дыша.

– Хорошо, – сказал капитан. – Ну, значит, мы знаем, когда надо действовать. Можете ожидать, видите ли, окончательного позора своего брата и наказания своей жены.

– Что вы хотите сказать? О чем это вы говорите? Наказание? Какое наказание? Если собираетесь за мою жену взяться, оставьте эту суку в покое, слышите? Она моя жена, не ваша. Я сам по-своему разберусь со своей женой. – И, не стыдясь, захныкал. – Ох, Бетти, Бетти, – завывал он, – почему ты не вытащишь меня отсюда?

– Вы, конечно, понимаете, – сказал капитан, – что находитесь здесь из-за брата?

– Поменьше болтовни, – прогнусавил Тристрам, – и побольше синтешока, вы, лицемер, обжора. Ну-ка, руки вверх.

– Напитайте во имя любви к небесам, – вторил блаженный Эмброуз Бейли. – Не забывайте служителей Господа во дни изобилия своего. – Он упал на колени, вцепился в ноги капитана, чуть его не свалив.

– Охрана! – крикнул капитан.

– И, – сказал Тристрам, – оставьте в покое моего ребенка. Это мойребенок, вы, маньяк-детоубийца. – Он начал слабыми кулаками постукивать в капитана, как в дверь. – Мойребенок, свинья. Мой протест, мое грязное слово грязному миру, ты, разбойник. – И начал обыскивать капитана на предмет синтешока проворными длинными обезьяньими руками.

– Охрана! – крикнул капитан, отбрыкиваясь от него.

Блаженный Эмброуз Бейли отпустил капитанские ноги, пополз, упав духом, назад к своему топчану.

– Пять раз «Отче наш» и пять «Богородице, Дево, радуйся», – сказал он небрежно, – сегодня и завтра в честь Цветочка. Идите с миром, Бог вас благословит.

Явившийся охранник весело спросил:

– Не доставили вам никаких неприятностей, а, сэр? Хорошо. – Руки Тристрама, слишком слабые для дальнейшего обыска, повисли по бокам. – Вот, – ткнул в него пальцем охранник. – Настоящим кошмариком был террорист, когда только тут появился. Никак не могли его вразумить, настоящий преступник. Теперь здорово пообломался, – с оттенком гордости сказал он.

Тристрам забился в свой угол, бормоча:

–  Мойребенок, мойребенок, мойребенок.

С этим спондеем в ушах капитан ушел, нервно усмехаясь.