Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Билли Джо пришлось бы сплющиться в бумажный листочек, чтобы проскочить мимо могучей медсестры. И все же он справился с этой задачей и в мгновение ока выскользнул из комнаты.

– Одни чертовы психи вокруг, – проворчала миссис Андерсон, покачивая головой. Обратила взгляд больших строгих глаз на Нэнси: та скрючилась на стуле, словно пришпиленная бабочка, спину напряженно выпрямила, лицо застыло в безмолвном крике, точно ее тряхнуло электрошоком.

– Да ты не пугайся, – утешила ее миссис Андерсон, – он тебе ничего не сделает. А вот и доктор идет.

Нэн неуклюже повернулась – словно кукла на веревочках. Обратила больные глаза к двери, бессмысленно повторяя:

– Волшебное слово? Волшебное слово? Господи Иисусе Христе! Вызволи меня отсюда!

И тут, насвистывая, в кабинет вошел врач.

Оливер Перкинс

– «Час зверя»!

Оливер удивленно обернулся.

– «Час зверя» и другие стихи.

– Да, – подтвердил Перкинс, – откуда вы знаете?

– Это книга.

– Верно.

– Вы ее автор.

– Откуда вы это знаете, в самом-то деле?

Собеседник мигнул, лицо его оставалось бесстрастным. «Какой чудной, опасный малый», – подумал Перкинс. Коротышка, пройдешь и не заметишь. Кроткое круглое личико. Нос картошкой, на лоб нависают кудрявые волосы. Глазки мигают за стеклами очков в тонкой проволочной оправе, а выражение лица ни на миг не меняется. Высокий пронзительный голос столь же неизменен. Куртка военного образца будто приросла к плечам.

Натаниель Муллиген, детектив, департамент полиции Нью-Йорка. Они сидели вдвоем в кабинете Шестого участка. Одно из тех лишенных жизни помещений, которые создают специально для чиновников. Стены из зеленого цемента. Белый линолеум на полу. Глухие окна во двор. Повсюду бумаги. Четыре огромных стола, все из блестящего металла, с деревянной поверхностью, и все без определенного владельца. Четыре черных вертящихся кресла, четыре стула из черной пластмассы. Перкинсу, само собой, досталось пластмассовое сиденье. Муллиген остался стоять, запихнув руки в карманы окопной куртки. Стоит и таращится на него в упор. То и дело мигает.

Детектив выдержал продолжительную паузу. Разумеется, один из приемов его ремесла. Нагнетать напряжение. Сработало: Перкинс задергался. Всякий раз, когда разговор вот так прерывался, перед глазами вновь вставало лицо девушки, отрезанная голова глядела из унитаза. «Она ведь была живая», – думал он. Щебетала нежным девичьим голосом. Оливер вспомнил телевизионные камеры, нацелившиеся на дверь старого коттеджа. Репортеры сгрудились вокруг патрульного, который вынес голову в белой пластмассовой корзине. «Боже, это покажут в вечерних новостях, бабушка будет смотреть… ее хватит удар. И Зах? Как же Зах? Где он, черт побери?»

Муллиген, вынув одну руку из кармана, протянул Перкинсу книгу. Перкинс узнал ее сразу, хоть книга и была запакована в целлофан. Белая обложка, скромные черные буковки. Детектив выложил ее на стол перед самым носом поэта. Автор покосился на свое творение.

«ЧАС ЗВЕРЯ

и другие поэмы

Оливера Перкинса»

На белом пластике под его фамилией рыжело ржавое пятно, точно такое же пересекало букву Ч. Кровь. Господи Иисусе. Кровь, кровь повсюду. Язык разбух, еле вмещается во рту.

– Где вы нашли это?

– На полу возле кровати, – ответил Муллиген, – рядом с телом. Вы не знаете, как книга попала туда. – Еще одна полицейская уловка. Муллиген не задавал вопросов. Он заранее снабжал Оливера ответом, и, несмотря на то что его тон оставался невыразительным, эта манера придавала ему ироническое звучание. Что бы ни говорил после этого Перкинс, его слова казались заведомой ложью.

– Нет, – подтвердил Перкинс. Облокотившись на стол, он привычно прищемил нос большим и указательным пальцами, прикрыл глаза. Как трудно сосредоточиться за этим столом. Надо отыскать Заха. Надо сообщить страшные новости бабушке. Уже поздно, начало второго. Его долго продержали в коттедже, а затем еще тут, в управлении. Часами допрашивали. – Нет. Я не знаю, откуда взялась эта книга.

Муллиген вновь погрузился в молчание. Перкинс чуть не взвыл от тоски.

Выпрямился. Открыл глаза, стараясь не встречаться взглядом с детективом. Оглядел захламленные столы, безглазые окна. Физически ему полегчало. Рвота пошла на пользу, прочистила все внутренности. Кто-то из полицейских угостил кофе с булочкой. Ему удалось проглотить пару кусков, пока отрубленная голова не замаячила вновь перед его взором. «Посмотри, что они сделали со мной, Оливер! Господи Иисусе!»

Тем не менее похмельный туман окончательно рассеялся – и на том спасибо. С другой стороны, его задержали по подозрению в убийстве. В жизни всегда так, плюсы уравновешивают минусы – и наоборот.

– Этот дом, коттедж, принадлежит не вам, – тихо продолжал Муллиген.

Перкинс, надув щеки, медленно испустил вздох.

– Нет. Это дом моей бабушки.

– Ее имя?

– Мэри Фланаган.

Близорукий детектив вновь замигал. С его очков брызнули блики флюоресцентного света.

– Неплохой дом, – прокомментировал он.

– Угу.

– И все же она переехала.

– Она пытается продать коттедж.

– У вас есть ключ от него.

– Верно.

– У нее тоже есть ключ.

– Разумеется.

– И больше ни у кого.

Перкинс заколебался. Инстинкт защитника властно повелевал солгать. Однако маленький лысеющий человечек в куртке военного образца неумолимо мигал, глядя ему в лицо, и Перкинс догадался, что ложь его не спасет.

– У брата тоже есть ключ, – откликнулся он, – у моего брата Захари.

Муллиген, наклонив голову, едва заметно кивнул.

– У вашего брата Захари.

– Да. У всех членов семьи. У каждого из нас есть ключ. Черт побери, он есть и у маклера. В дом мог зайти кто угодно.

– Вы пришли туда сегодня утром.

– Да.

– Потому что вы…

Перкинс вновь помедлил с ответом, и вновь Муллиген стоял над ним, вроде бы ко всему безразличный, глубоко засунув руки в карманы защитной куртки, кроткое детское личико безмятежно. «Какого черта он не снимает куртку даже в комнате?» – раздраженно подумал Перкинс.

– Потому что я искал Заха, – довершил он начатую Муллигеном фразу.

– Вашего брата?

– Да.

– Он исчез.

– Нет! – Дерьмо! – Вовсе нет. Просто… я просто не знал, куда он подевался, – неуклюже закончил Оливер.

– В коттедже его не было.

– Совершенно верно.

– Никого – только та девушка наверху.

Перкинс покачал головой. Его уже тошнило. Если этому маленькому мерзавцу нужен ответ, пусть сперва задаст вразумительный вопрос.

Детектив замигал и посмотрел на Перкинса сверху вниз. Перкинс, оскалившись, выдержал его взгляд. Подготовился выдержать и очередную паузу.

– У покойницы ключа не было, – внезапно произнес Муллиген своим высоким пищащим голосом.

– Почем я знаю.

– Верно. Вы не знакомы с ней.

– Я вам уже говорил.

– Точно. Однако возле нее нашли вашу книгу.

Глаза Перкинса сверкнули.

– Возле нее лежала моя книга?

– И вы не можете объяснить, как она там оказалась.

– Может, поклонница. Чего еще ждать от девушки, которая сует голову в унитаз. – Едва произнеся эти слова, Перкинс вновь почувствовал дурноту. Даже недвижное лицо полицейского слегка дрогнуло, губы скривились от неприязни к поэту. – Послушайте, я уже говорил вам, – тихо продолжал Перкинс, – я не знаю эту девушку. Никогда ее не видел и понятия не имею, откуда взялась книга.

Последовала очередная хорошо рассчитанная пауза. Как это Муллиген может стоять вот так: руки в карманах, безмятежное лицо, ни одного лишнего движения. Сам Перкинс так пристально смотрел на него, так ждал его слов, словно все зависело лишь от этого коротышки в хаки. Светло-зеленые стены, белый оцарапанный линолеум на полу, покинутые, загроможденные бумагами столы – все лишилось значения, все лишь декорации для детектива Муллигена. Перкинс стиснул зубы, на скулах заходили желваки.

– Расскажите, что вы делали прошлой ночью, мистер Перкинс, – вежливо обратился к нему Муллиген.

– Выступал со стихами в кафе.

– Вы там завсегдатай.

– Да. Пришел домой около часу ночи. Привел с собой девочку.

– Ее имя…

– Не помню. Милли. Я не помню ее фамилию. Можно узнать. Может, Молли.

– Милли-Молли.

– Нет, я имею в виду – ее звали Молли. Минди, наверное.

– Молли Минди.

– А, не важно. Надо спросить в кафе.

Муллиген чуть заметно выпятил подбородок.

– Вы там всех знаете, – проворчал он. – В этом кафе. Вы знаете, кто присутствовал на вашем вечере.

– Конечно. Разумеется. Почти всех. Кроме этой Молли. Ну… знаете, как это бывает.

– Вашего брата там не было.

– Заха? Не было.

– Бабушки тоже.

– Бабушке хорошо за восемьдесят. Больное сердце. Она из дома-то не выходит. Оставьте ее в покое, ясно?

– А как насчет Тиффани Бернштейн?

Вопрос прозвучал чересчур неожиданно. Перкинсу показалось, что его крепко лягнули в живот. Он почувствовал, как резко побелело его лицо. Волосок,он слишком хорошо помнил серебряный волосок на постели.

– Что вам известно о Тиффани? – негромко уточнил он.

– Она – подружка вашего брата.

– Откуда вы знаете? Что происходит, наконец?

– Когда вы в последний раз видели Тиффани, мистер Перкинс?

Перкинс сглотнул. Вновь взбунтовалась кислота в желудке.

– В пятницу. Да, в пятницу. А что?

– Ваш брат был вместе с ней.

– Да, да, конечно. Но…

– Ваш брат работает фотографом в журнале.

– Да, – кивнул Перкинс. – Минуточку. Погодите. Какого черта, что здесь происходит? Почему вы копаете всю подноготную Заха?

Детектив укрылся в молчании, и Перкинс с силой ударил кулаком по столу.

– Ну же, Муллиген! Отвечайте!

Молчание длилось еще с минуту. Потом Муллиген глубоко вздохнул, Перкинс видел, как приподнимается и опускается воротник защитной куртки. Медленно, не сводя глаз с допрашиваемого, детектив сунул руку в карман куртки и извлек оттуда небольшой конверт. Пошарив в конверте, он достал фотографию и осторожно выложил ее поверх книги.

Поэт поглядел на фото: зернистое, нечеткое. Какие-то два лица сблизились в темноте.

– Узнаете? – потребовал ответа Муллиген.

Не поднимая глаз на детектива, Перкинс пожал плечами. Присмотрелся к женскому лицу. Крепкая ковбойская челюсть. Честные, внимательные, чересчур цепкие глаза. Он лениво махнул рукой, заметив при этом:

– Эта похожа на полисмена.

Муллиген негромко фыркнул. Подняв глаза, Перкинс убедился, что в застывшем взгляде сыщика мелькнуло нечто, похожее на издевку.

– Агент Гас Сталлоне, – пояснил Муллиген. – Федеральное бюро расследований. По всей видимости, большой мастер камуфляжа.

Перкинс постарался улыбнуться в ответ. Он уже знал, что его ждет.

Муллиген чуть шевельнулся, склонил голову набок, изучая картинку.

– Тот человек в машине, – сказал он, – присмотритесь к человеку в машине, мистер Перкинс.

Перкинс вновь пожал плечами.

– Ведь это ваш брат? – настаивал детектив. – Это Захари. Будьте добры, посмотрите как можно внимательней.

Перкинс вздохнул и вновь склонился над столом. Всмотрелся в лицо на фотографии. Он и не заметил сперва, что мужчина сидит в машине, снимок был чересчур мутным. Теперь он угадывал очертания бокового стекла. Человек в машине высунул голову, чтобы поговорить с агентом Сталлоне. Круглое лицо, как у Заха, короткая стрижка, тоже как у Заха. Этого хватило, чтобы Перкинс занервничал. Однако остальные черты…

– Слишком темно. Не в фокусе, – промямлил он. – И потом… с какой стати Заху говорить с кем-то из Федерального бюро… – Перкинс вовремя остановился. Выждал минутку, откашлялся. – Я не могу точно сказать, – ответил он, – зернистый, мутный снимок. Не могу определить.

Муллиген сердито заморгал, но Перкинс стоял на своем. «Ведь это чистая правда, – соображал он, – он и в самом деле не сумеет определить». Муллиген выдержал очередную паузу, но в конце концов снова полез в конверт и достал следующий снимок. Выложил его поверх первого.

– Иисусе! – сквозь стиснутые губы процедил Перкинс. На миг у него даже в паху защипало.

На этой фотографии женщину насиловали через задний проход. Совершенно голая, нагнулась, упираясь обеими руками в стол. Лицо ее было полностью закрыто черной кожаной маской, сзади маску удерживала длинная молния. На шее – кожаный поводок, конец которого придерживал голый мужчина. Мужчина тянул поводок на себя и женщина сильно прогнулась в тот самый момент, когда он вошел в нее сзади.

Кончиком языка Перкинс облизал пересохшие губы. Иисусе! Тонкая, смуглая женщина. Цепочка родимых пятнышек вдоль позвоночника. Из-под маски выбилась прядь волос. Черные с проседью. «Но ведь та серебряная ниточка на постели могла и померещиться, – утешал себя Перкинс, – я сам выдумываю неприятности».

– Это Тиффани Бернштейн? – поинтересовался Муллиген. – Подружка вашего брата, верно, мистер Перкинс?

– Боже, не знаю, – резко возразил Перкинс. – Господи, она же в маске, вы что, не видите? Как, по-вашему, я должен…

Хлоп! Муллиген наклонился вперед так стремительно, что Перкинс едва успел уловить его движение. С силой шлепнул третьей фотографией по столу. Оставил ее лежать поверх двух других.

– Ну а эта девушка, мистер Перкинс? – произнес он все тем же зловеще-спокойным голосом. – Ее вы можете узнать.

Перкинс наклонился, взглянул.

– Ох, черт, – прошептал он.

На фотографии смеется девушка в академической шапочке. Застенчивая и горделивая улыбка, высокие, скругленные скулы. Каштановые волосы густой волной упали на плечи. На миг Перкинс прикрыл глаза. О да, он узнал ее. Он поднял взгляд, фарфоровые голубые глазки преследовали его повсюду. Такие нежные, полные надежд, полные печали.

– Я уже говорил вам, – хрипло пробормотал Оливер и снова откашлялся. – Я говорил вам. Я не знаком с ней, Муллиген.

– Очень жаль, – откликнулся детектив.

Перкинс поднял взгляд на его лицо и вновь ощутил тяжесть пристального, неподвижного взгляда.

– Она бы вам понравилась, – добавил полицейский.

Поэт устало кивнул.

– Такая милая девочка, – не унимался детектив, – из тех, что поздно раскрываются. Знаете таких? Они остаются девочками, хотя с виду уже взрослые. Это трогательно. Они очень доверчивы. По-детски доверчивы. Смотрят на тебя снизу вверх и… – Голос его оборвался.

Перкинс вновь поглядел на детектива. Глаза Муллигена так и не приобрели никакого выражения, но он крепко сжимал губы. Пришлось подождать, прежде чем он смог продолжить.

– Я только пару раз встречался с ней, – сказал он наконец. – Веселая, болтливая, дружелюбная. Шутила и улыбалась только краешком рта, осторожно, а потом закатывала глаза и хохотала, неудержимо, как школьница. Сказала, что хочет стать балериной. Хочет познакомиться с мальчиком. Завести семью. Совсем ребенок, она так многого хотела от жизни.

Муллиген вновь глянул на фотографию, и Перкинс тоже медленно повернулся к столу. «Все так, – думал он. – Она была живая. Болтала нежным голоском, хихикала и смеялась, шутила и улыбалась осторожно, краешком рта. Была живой, пока они не набросились на нее с ножом. Была живой, что-то думала, чувствовала в тот самый момент…»

– Как… – Перкинс сухо откашлялся, попытался сглотнуть. – Как ее звали?

Детектив Муллиген ответил ему почти что шепотом:

– Нэнси Кинсед.

Нэнси Кинсед

– Нэнси, – ворковал врач, записывая имя на очередном бланке. – Нэн-си Кин-сед. Отлично. – Он поощрительно улыбнулся ей. – Адрес?

– Грэмерси-парк, – тихо ответила она. – Я живу вместе с родителями в Грэмерси-парк.

– Грэмерси-парк! А какая у вас в данный момент… черт!

Телефон на рабочем столе вновь зазвонил, замигал лампочкой.

– Извините, – буркнул доктор и, тяжело вздохнув, снял трубку.

Нэнси съежилась на синем пластмассовом сиденье напротив стола. Зажата в этой крошечной комнате между краем стола слева и отрытой дверью с другой стороны. По коридору пробегали вечно озабоченные нянечки, порой мимо шаркали пациенты. Нэнси кожей ощущала, как они смотрят та нее, как прислушиваются к каждому слову. Руки чинно сложены на коленях. Подбородок смотрит вниз. Взгляд замер на черном пятне, прожженном сигаретой в линолеумном полу. Нэнси изо всех притворялась послушной, безобидной.

Сидела и таращилась на черное пятно ожога, пока доктор говорил по телефону. Не отводила глаз от этого пятна с тех самых пор, как доктор вошел в кабинет, лишь на мгновение кротко и почтительно взглядывала на него, отвечая на вопросы, потом снова опускала глаза. «Не слишком ли долго она глядит на след ожога?» – забеспокоилась вдруг Нэнси. Сейчас доктор отметит в блокноте: «Подолгу разглядывает пятно от ожога». Странно. Очень странно. Нэнси осмелилась поднять взгляд на врача. Тот наклонился вперед, опираясь локтем на стол, свободной рукой потер лоб.

– Нет. Нет. Нужно продолжать медикаментозное лечение по меньшей мере еще три дня. Объясните им. У меня совсем нет времени. Нет. Объясните им. У меня нет времени.

Нэнси опознала в нем врача со шприцем, того самого, который накачал ее наркотиком, чтобы не визжала. Совсем молодой, едва за тридцать. Черные волосы, черная остроконечная бородка и, вопреки бородке, ясные глаза, свежий мальчишеский вид. Твидовый пиджак с кожаными нашлепками на локтях. Накрахмаленная рубашка, черный вязаный галстук. Ясное дело, молодой многообещающий профессор.

– Да, объясните родным. У меня сейчас пациент. Да. – Доктор наконец положил трубку. – Да-да-да. – Похлопал себя по лбу. – Так на чем мы остановились?

Доктор Шенфельд, вот как его зовут. Доктор Томас Шенфельд. Такой порядочный, внимательный, добрый. «Приятели зовут его Том, – подумала Нэнси, – Том, а может быть, Томми». Эй, Томми, как насчет стаканчика пива вечерком, когда ты покончишь со своими психами? «Мама, наверное, с детства зовет его Томас. Грозит ему пальчиком. Томас Шенфельд, как же ты можешь познакомиться с порядочной молодой девушкой, если работаешь в таком ужасном месте?»

«В любой момент он может поставить свою подпись на бланке, – продолжала размышлять Нэн. – Расчеркнется на листочке бумаги, и меня навеки запрут здесь вместе с этим сумасшедшим Билли Джо».

«Нам есть о нем поговорить, Нэнси. Мы вместе отыщем волшебное слово».

– О’кей, – вздохнул доктор Шенфельд и развернул кресло, чтобы оказаться лицом к своей пациентке. Нэнси пристально глядела на черное пятно от сигареты. – Простите, нас перебили.

– Все в порядке, – пробормотала она. Ей ведь некуда торопиться, верно?

– Никто не хочет ни за что отвечать, – пожаловался доктор. И его лицо осветила ласковая улыбка, несмотря на черную профессорскую бородку. Нэнси отважилась слабо улыбнуться в ответ. – Итак, – произнес он, – мы должны составить историю болезни. Наркотики?

– Что?

– Вы принимали наркотики? Алкоголь?

– Нет, нет.

– Вы были очень возбуждены. Обычно такое состояние наступает после приема наркотиков.

Нэн покачала головой.

– Полиция утверждает, что вы устроили целый переполох в городе. Думаю, вам повезло, что они решили доставить вас именно сюда. Иначе вам предъявили бы обвинение, и у вас начались бы крупные неприятности.

Нэн сокрушенно кивнула в ответ.

– Итак? – с вопросительной интонацией продолжал доктор. – Вы готовы рассказать мне, в чем ваша проблема? – Он приподнял брови, ожидая ответа, и наклонился к ней, зажав руки между колен.

Тогда Нэнси решила: хорошо, настал момент. У нее есть только один шанс все объяснить. Рассказать всю историю от начала до конца и постараться, чтобы ее повесть прозвучала достаточно разумно, иначе ее запрут под замок. Доктор Томми поставит ученую завитушку на бланке – и с ней будет покончено, навсегда.

Час зверя. Ровно в восемь. Ты должна прийти.

«Ради Бога, не начинайте все с начала». Нэнси заставила голос замолчать. Надо забыть об этом. Сохранять спокойствие. Думать разумно. Главное – говорить разумно.

Маленькая комната подавляла. Папки, ящики, стол и стулья, доктор и пациент слишком тесно прижаты друг к другу. А тут еще нянечки бегают взад-вперед. Прислушиваются. Забудь об этом. Нэн сглотнула и постаралась взять себя в руки.

– Ну вот, – начала она самым благоразумным, самым взрослым своим голоском. – Сегодня со мной и вправду происходят очень странные вещи, доктор. – Глянула на него с быстрой извиняющейся улыбкой. – Даже не сказать, насколько странные. Представляете, прихожу я сегодня утром на работу…

– Черт побери! – рявкнул доктор: телефон снова запищал. – Извините, Нэнси. Извините, одну минутку. – Он схватил трубку. – Что? Нет. Нет! У меня пациент! Я вам перезвоню! – С силой бросив трубку, покачал головой. – Прошу прощения. Я вас слушаю.

Сердце уже сорвалось и билось часто-часто. Телефон, перебив, смешал все мысли. Что, если она сейчас что-нибудь перепутает? Утратит власть над собой? Господи, они же опять привяжут меня ремнями к кровати!

Тогда он умрет. В восемь часов. Ты должна, должна…

Нэнси с трудом выровняла дыхание. Подняла глаза на врача и, следя, чтобы голос не задрожал, продолжила:

– Ну вот, я пришла сегодня утром на работу, доктор. И – ну, вроде… никто меня не узнал. – Нэн беспомощно раскинула руки. У нее вырвался слабый нервный смешок. Пугливо оглянулась на дверь – опять семенит медсестра. Понизила голос: – Я понимаю, это звучит… безумно. Я знаю. А потом… потом мне слышались такие странные голоса… Господи, я понимаю, это сумасшествие. Клянусь, со мной никогда, никогда не случалось ничего подобного. – Еще один нервный смешок. – Понимаете, обычно я похожа на вполне нормального человека. Понимаете?

– Все в порядке, Нэн, – ласково улыбнулся доктор Шенфельд. – Я понимаю. Продолжайте.

Нэнси заколебалась. «Он понимает?» – удивилась она. Простые слова врача, его участливый голос – и вот уже из ее глаз готовы брызнуть слезы. Она внимательно вгляделась в его лицо. Он в самом деле понимает?

Да, похоже на то. Он сочувствует ей, этот молодой многообещающий доктор Томас Шенфельд. Посмотрите только на его лицо, нежные карие глаза, мальчишеские губы, упрятанные под остроконечную профессорскую бородку. Как озабоченно он смотрит на свою больную. Кивает, подбадривает. По крайней мере, он не прочь выслушать, не прочь помочь. Нэнси готова была броситься ему на шею и рассказать все-все. Выплакаться, уткнувшись в твидовый пиджак. Найти домик и жить с ним вместе. Пусть доктор будет ее папой, а миссис Андерсон, толстая черная няня, мамочкой. «Боже, – думала Нэн, – наконец-то кто-то меня понимает».

– Ну вот, я и говорю, – поспешно продолжала Нэн, борясь со слезами, – я и говорю, я услышала голос, понимаете? Голос из ниоткуда. Он сказал: я должна застрелить того человека. Я знаю, это звучит ужасно, но… потом, потом в парке, мне слышалось, что все бродяги говорят и… – Нэнси покачала головой, растеряв вдруг все слова.

– Продолжайте, – сказал доктор добрым, ласковым голосом. Да, он все понимает. Все. – Что они говорили? Расскажите.

– Господи, Господи, – прошептала Нэнси, – они все говорили: он умрет. То есть мне казалось, что они это говорят. Ведь так? Будто бы они предупреждали, что кого-то убьют сегодня вечером в восемь часов и я должна прийти туда. Все дело в том… все дело в том, что…

В том, что это правда! Они убьют его! В восемь часов. В час зверя. Я должна прийти! Это все правда, доктор!

Нет, нет! Нэнси не произнесла эти слова вслух. Ни в коем случае. Будь он хоть сам Ганди, Альберт Швейцер от психиатрии – надо молчать. Этого даже он не поймет. А все-таки…

Все-таки, сидя вот так, сжавшись на неудобном сиденье в тесном пространстве между столом и дверью, между врачом и белой стеной, Нэнси вдруг почувствовала небывалую уверенность. Это бесспорно так. Все, что сказали бродяги, – истина. Кто-то должен умереть. В восемь часов. В час зверя. И есть какая-то причина, только она не помнит какая, но ей непременно надо прийти туда. Непременно. Это важнее всего.

– Что-нибудь еще? – напомнил доктор Шенфельд. Он задал этот вопрос так терпеливо, так кротко, что Нэнси чуть было не решилась все поведать ему. Рассказать обо всем, избавиться от этого груза. Заглянула в глубокие темно-карие глаза – то ли они принадлежат врачу, то ли мальчишке. «Может быть, он и в самом деле разберется», – подумала она.

– Нет. Нет, это все, – неожиданно для самой себя вдруг выпалила Нэнси. – Просто я перепугалась, выхватила револьвер. Я даже не знаю, как он попал ко мне. И не помню, куда потом его выбросила.

Разумеется, она соврала и тут же почувствовала угрызения совести. Нэнси отлично знала, где она припрятала оружие, и ей, конечно, следовало признаться доктору, но… старая глупая «пушка». Ужасный, гадкий револьвер. Он же понадобится ей, разве не так? Разумеется. В восемь часов.

– А вы можете припомнить, что было до того? – спросил доктор. – Я имею в виду, до утренней поездки в метро. Что-нибудь, послужившее толчком? К примеру, можете ли вы рассказать, что вы делали накануне?

– Конечно, – сразу же ответила она, – ну да, конечно Же, я пошла… я была… ох! – Челюсть у нее отвисла. Молчание забивало рот, точно сухая пыль. Что же она делала вчера? Все ускользает. Пустота. Вчера, позавчера – сплошная тьма. – Я… я…

Доктор с минутку подождал ответа, потом кивнул и откинулся на спинку кресла. Как и положено врачу, сблизил кончики пальцев и произнес:

– Нэнси. Хочу сразу же вам сказать: я понимаю, как вы напуганы.

– Ну да… я… Иисусе, – пробормотала она, – еще как напугана.

Доктор Шенфельд слегка улыбнулся и снова кивнул.

– Однако произошедшее нельзя считать – ммм – совершенно необъяснимым.

Нэнси хотела что-то возразить, но быстро справилась с собой и подняла глаза на врача:

– Можно объяснить?

– Да, полностью. Я полагаю, мы имеем дело с… черт побери! – Снова телефон. Доктор Шенфельд с силой прижал трубку к уху. – Да? Понятия не имею. У меня прием. Не могу разговаривать. Да! – Он повесил трубку. – Черт! – Покачал головой. – Вы бы поменялись со мной местами?

– Ох… нет. Спасибо, нет.

– Замечательно. Сумасшедшей вас никак не назовешь.

К собственному изумлению, Нэн расхохоталась; теперь она созерцала юного врача с почтительным восторгом. Неужели он и впрямь может объяснить хоть что-нибудь?

Доктор Шенфельд слегка отодвинул кресло, протянул руку, едва не коснувшись лица Нэн, и захлопнул дверь. Ох, это здорово. Она обрадовалась по-настоящему. Хлоп – дверь закрыта – они остались наедине. Ведь Нэнси тоже человек. Она с благодарностью оглянулась на доктора: тот выруливал свое кресло на прежнее место. Он наклонился к пациентке, упираясь локтями в колени. Посмотрел тепло и внимательно. Нэнси не сводила с него глаз, даже рот приоткрыла в ожидании его слов.

– Нэнси, – медленно начал доктор Шенфельд. – Я буду говорить с вами откровенно. Хорошо? Я не считаю вас каким-нибудь обычным, заурядным пациентом, каких у нас много. Вы, надеюсь, понимаете меня. Мне кажется, вы человек весьма разумный и ответственный. Поэтому я не могу вас обманывать и не буду даже пытаться подсластить пилюлю или что-нибудь в этом роде.

Нэнси кивнула. Что-то он скажет?

Доктор Шенфельд трижды тихонько хлопнул в ладоши: хлоп-хлоп-хлоп. Собрался с мыслями. Дал Нэнси минутку подготовиться. И выложил все:

– Я не могу поставить окончательный диагноз после одного разговора. Мы должны еще провести различные тесты и разобраться с другими вопросами, и так далее. Однако я могу с достаточной уверенностью сказать уже сейчас, что вы пережили приступ шизофрении.

Он подождал ответа, но Нэнси не реагировала. Она словно бы ничего не почувствовала, только смутилась слегка: ей-то казалось, он скажет что-нибудь новое.

– Шизофрения? – повторила она, понимая, что нужно как-то поддержать беседу. – Вы имеете в виду – раздвоение личности?

Доктор Шенфельд слегка улыбнулся.

– Нет-нет. То, что вы говорите – я знаю, этот термин используют и в таком смысле, – это заблуждение. Речь идет совсем о других вещах. Шизофрения – самый общий термин, настолько общий, что мы стараемся применять его пореже. Это единое название целого ряда душевных расстройств, сопровождающихся… э-э-э… слуховыми галлюцинациями, голосами, которые что-то приказывают, и устойчивыми представлениями – как вы говорите – «кто-то должен умереть в восемь часов». Имеют место провалы памяти. А также некоторые другие явления, подобные тем, что вы уже испытали. Вы меня понимаете?

Честно говоря, нет. Целый ряд душевных расстройств. Ничего не могла понять. Уставилась на доктора. Когда же он объяснит, что с ней случилось, что такое вторглось в ее жизнь?

И вдруг Нэн осенило.

Шизофрения. Ну да, она ведь уже слыхала про такое. Шизофрения – вот что, бывает с этими бродягами, с бездомными. Они шатаются по улицам и разговаривают сами с собой. Так и есть, она сошла с ума. Нэнси попыталась улыбнуться.

– Да, но… – «Только не я, – хотела возразить она. – Вы же не думаете, что я могу заболеть этим». – Ведь это значит… это значит… это значит, что я душевно больна, сошла с ума, совсем свихнулась, – с трудом выговорила она. – Не могу же я заболеть шизофренией? Я ведь живая. Я настоящая. У меня полно друзей. У меня родители, своя комната…

И все же доктор Шенфельд вел разговор именно о ней. Нэнси уже разбиралась в выражении его глаз. Сплошное сострадание. О да, он ее жалеет. Смотрит на нее ласково, мысленно приговаривая: «Сошла с ума, бедная девочка. Слава Богу, такое случилось не со мной».

Господи Иисусе! Нэнси утратила дар речи. Ни слова не могла произнести. Просто смотрела на доктора и качала головой.

– Понимаю, понимаю, – заворковал он, – конечно, вас это пугает. Но теперь у нас все иначе, чем раньше, честное слово. У нас много новых лекарств, новые методики лечения этого заболевания.

Заболевание! Иисусе Христе! Нэнси продолжала качать головой. Новые методы лечения! Только послушайте! Этот доктор рассуждает так бодро, старается внушить больной надежду. Но она видела, видела в темных зрачках карих глаз: сам он ни на что не надеется. Безнадежный случай.

– Разве это… разве это может произойти вот так? – спросила она. – То есть идешь себе по улице, и вдруг – раз-два – и ты уже шизофреник. То есть получается как-то… как-то странно…

Доктор кивнул.

– И тем не менее это может произойти так, вдруг. К несчастью, такое бывает в вашем возрасте. С самыми обычными людьми, ох, черт! – «Бииииип!» – взревел телефон. Из доктора точно воздух выпустили. Осел в кресле. Устало приподнял трубку. – Да, здравствуйте. У меня прием. Угу. Угу! О’кей. Сейчас я не могу заняться этим. У меня прием. – Он повесил трубку, в очередной раз буркнув: – Извините.

Нэнси с минуту помолчала, разум ее метался, точно взбесившаяся лошадь, бросался во все переулки, во все лазейки, ища какой-то выход:

– Вы ведь имеете в виду, это… это нельзя вылечить. Нельзя! – прошептала она. – Вы ведь это хотите мне сказать? Я останусь такой уже навсегда.

Доктор больше не глядел на нее, он уставился в стол, потом жестом указал на бумаги, сваленные на дешевой, имитирующей дерево столешнице.

– Иногда… понимаете, иногда… все сводится к одному приступу. Бывает и так, что болезнь не развивается, ухудшения не наступает. Происходит что-то типа того, что случилось с вами, – а потом ничего. Все это крайне загадочно. Мы не можем предугадать.