Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Нэнси помогла миссис Андерсон подняться. Она по-прежнему сжимала в кулаке ее волосы, оттянув массивную голову назад и прижимая к горлу нож. На миг Нэнси прижалась спиной к рабочему столу. Рядом с ней доктор Шенфельд, упав грудью на стол, полз к телефону.

– Послушайте, – шепнула Нэнси, прижимаясь губами к черному уху миссис Андерсон, – послушайте, мне плохо.

– Знаю, знаю, лапушка, – отозвалась миссис Андерсон, – но мы же вас вылечим, честное слово, мы позаботимся…

– Заткнись. Черт побери, я не об этом. Надо притвориться, что мне сделалось дурно. Ты будешь придерживать меня, помогать мне идти. Обхвати меня рукой за талию. Ты выведешь меня отсюда.

– Мы же не можем…

– Заткнись. Заткнись – слышала?!

«Биип! Бииип!»

Доктор Шенфельд протянул руку.

– Телефон! – выдохнул он. Растопырил пальцы, надеясь схватить трубку. – Телефон…

Быстрым, автоматическим движением – точно опустился с лязгом паровой молот – Нэнси ударила кулаком вниз, рукоятка ножа вонзилась в открытый висок доктора.

Миссис Андерсон вскрикнула. Доктор Шенфельд упал как подкошенный – рухнул прямиком на перевернутый стул, сполз с него на пол и остался лежать без чувств, еле слышно похрипывая.

Миссис Андерсон опомниться не успела, как острие ножа вновь коснулось ее горла. Она оцепенела от ужаса. Мысли уже не метались в поисках выхода.

«Замечательно», – подумала Нэнси.

– Все в порядке, – сказала она вслух. Отодвинула нож от горла миссис Андерсон и для разнообразия пощекотала ей острием ребра. – А вот и твое сердечко. Ты же у Нас медик, знаешь, что к чему.

– Да-да, – подтвердила миссис Андерсон.

– Воткну и поверну – и ты умрешь, прежде чем успеешь упасть.

– Я все поняла. Честное слово.

«Разве папочкина кнопочка может…»

– Заткнись! – рявкнула Нэнси.

– Я же ничего не говорила!

– Это я не тебе.

– Да, конечно. – Миссис Андерсон перепугалась еще больше.

Нэнси прикрыла глаза, стараясь успокоиться. Проклятый телефон – неужто нельзя положить трубку и перезвонить попозже? – его гудки пронзают голову. Она же занята, подойти не может, ради Господа Иисуса!

Шепот с трудом вырывался из горла Нэн:

– Все в порядке. Ты поддерживаешь меня. Ясно? Ведешь меня, вот так. – Она разжала пальцы и выпустила пучок черных волос. Обошла миссис Андерсон спереди, лавируя между ее массивной тушей и распростертым на полу телом доктора. Прижалась к животу нянечки, к ее необъятному бюсту. Схватилась свободной рукой за складки халата. Нож прижат к ребрам миссис Андерсон, скрыт ее халатом и рукой Нэнси.

– Держи меня покрепче! Ну!

Медленно, осторожно нянечка обхватила огромной десницей плечо Нэн, прижала к своей груди голову пациентки.

– Не забудь про нож! – буркнула Нэнси.

– Помню, помню, лапушка, не беспокойся!

– Хорошо. Теперь мы выйдем отсюда, пройдем через холл – и к двери. Мимо полисмена.

– Я поняла.

Миссис Андерсон тронулась с места, прижимая Нэнси к груди. Первый шаг.

– Открывай дверь!

Нэнси почувствовала, как нянечка на миг заколебалась, потом услышала движение: негритянка протянула руку, коснулась двери, дверь распахнулась. Нэнси прижималась к просторному животу миссис Андерсон, чувствуя себя в безопасности в кольце сильных коричневых рук. Они вместе вышли в холл.

– Закрой дверь!

Дверь со стуком затворилась.

– Теперь вперед, – скомандовала Нэнси.

Они направились к узкому коридору приемного покоя. Миссис Андерсон умело играла свою роль, двигаясь быстрыми, уверенными шагами. Для вящей убедительности Нэнси принялась стонать:

– О-о-о!

– Ну-ну, голубушка, – откликнулась миссис Андерсон. Она прекрасно справлялась с заданием. Похлопала Нэн по плечу. – Сейчас мы придем в лабораторию, и все будет хорошо.

Прошли по коридору в приемный покой. Цепочка безликих лиц вдоль белой стены. Нэн плотнее прижалась к груди негритянки, впитывая ее запах, густой черный запах, пот, стиральный порошок и какой-то цветочный шампунь. «Джергенс», что ли. Нэнси прикрыла глаза. Под прохладным льняным халатом колышутся, точно волны, огромные черные груди. Нэн испустила очередной стон.

– Все в порядке, лапочка, – бормотала миссис Андерсон, обволакивая ее теплым ласковым голосом, точно вода в ванне перед сном. Нэнси расслабилась, окунувшись глубже в ее мягкое тепло.

«Мне так жаль, – подумала она, – я же еще совсем девчонка, я рассердилась, сошла с ума, мне так совестно». Она сама знала, что все это глупости, но слова бились в ее мозгу: «Простите, простите, простите…»

– Какие-то неприятности? – раздался совсем близко мужской баритон. Нэнси широко распахнула глаза. Взгляд уперся в деревянную раму металлоискателя. Сзади – только снежная гора медицинского халата да расплывчатое видение корабля дураков. Полицейского она не видела, лишь ощущала его присутствие. Острие ножа впилось в подреберье миссис Андерсон.

– Все в порядке, – произнесла негритянка, легко и в тоже время повелительно. – Доктор велел отвести ее наверх, взять анализы.

Снова густой баритон полицейского:

– Проводить вас?

Нэнси застонала.

– Да-да, лапушка. – Миссис Андерсон ласково похлопала ее по плечу. – Нет, спасибо, – поблагодарила она офицера, – сами справимся.

Вот и все. Они снова двинулись с места. Вошли в деревянную раму.

Металлоискатель. Нэнси напряглась, едва касаясь материнского бюста. Металлоискатель! Обнаружит ли он нож для бумаг, его медное лезвие?

Но они уже прошли сквозь раму. Детектор даже не пискнул. Слегка повернув голову, Нэнси увидела большой белый зал. Тот самый приемный покой, в который ее привезли, втащили, визжащую, извивающуюся.

Миссис Андерсон выпустила Нэн из объятий.

– Все в порядке, – сказала она, – а теперь уходи, если хочешь.

Заминка. Нэнси помедлила, прежде чем вырваться из мускусной ложбинки между черных грудей. Выпрямилась. Глянула вперед: коридор завершался дверью со стеклянной панелью. Сквозь стекло брезжил дневной свет. Асфальтовая площадка – там полицейские поставили свой фургон. Нэнси уже ощущала прохладный, свободный, пощипывающий ноздри воздух осени.

Она благодарно обернулась к миссис Андерсон. Круглое коричневое лицо, неподвижное, величественное, точно скала.

– Иди же! – повторила нянечка.

«Мне плохо, плохо! – хотела крикнуть в ответ Нэнси. Вновь броситься в ее объятия, крепко прижаться к груди. – Миссис Андерсон, это не я. Я хорошая! Честное слово, я хорошая девочка!»

Словно прочитав ее мысли, миссис Андерсон тихонько спросила:

– Ты не хочешь вернуться? Никто не причинит тебе зла. Я просто отведу тебя обратно.

Нэнси приоткрыла рот.

– Не могу, – прошептала она. – Мне надо попасть в одно место. – Она горестно покачала головой. – Не могу, простите.

Нэн поспешно отвернулась от нянечки и не оглядываясь бросилась бежать по коридору, к двери, к свету. Руки четкими взмахами помогали движению, в правом кулаке зажат нож для бумаг. Нэнси слышала, как ее ноги шлепают по полу, все быстрее и быстрей.

«Кто же это, кто же это, кто же, – твердили шаги. – Какое чудовище способно на подобный поступок?»

– Это не я, – отвечала она на бегу. – Не я. Честное слово. Честное слово, не я.

Позади, уже где-то далеко, раздался крик миссис Андерсон. Дверь совсем близко. Свет все ярче. Видна стоянка для машин, бетонные колонны.

И тут квадратное стекло загородила фигура полицейского. Свет померк. Нэнси неудержимо мчалась навстречу загородившей путь тени. Боже, как громко кричит миссис Андерсон. Нянечка подняла тревогу, она извещает всех, во всю мощь своей глотки:

– Бежала, больная бежала!

Оливер Перкинс

До рождения Заха Оливер часто гулял вместе с отцом. Рука в руке, по таинственным улочкам Манхэттена, мимо кривых коричневых стен. Оливер запомнил запах прокисшей капусты, запомнил отсутствие солнца – к трем часам дня солнце опускалось чересчур низко, уходило за верхушки зданий. Из окон выглядывали старухи. Каждый угол подпирали два-три негра, согнувшиеся, точно вопросительный знак.

Отец был тогда аспирантом Нью-Йоркского университета. Подтянутый, элегантный, в черном костюме. Они выходили на прогулку, и отец что-то рассказывал, потом начинал неразборчиво бормотать и вскоре смолкал, глядел куда-то вдаль, рассеянно придерживая маленькую ладошку сына. Тогда они еще казались счастливыми. Пока не родился Зах.

Они убьют его, Перкинс. Это точно.

Перкинс оглянулся через плечо. Он добрался уже до угла Бликер-стрит. Посмотрел вниз по улице, на полицейский участок, этакое бетонное бомбоубежище посреди кирпичных домов. Никто не следовал за ним по пятам – во всяком случае, Перкинс шпиков не видел. Надо убираться отсюда, пока они не передумали. Найти Заха. Прежде чем Муллиген доберется до него. Прежде чем гребаные фэбээровцы…

Твой брат покойник!

Оливер ускорил шаги. Впихнул руки в карманы. Плечи согнул. Мысли давят к земле, одиночество тоже. Позывные одиночества все громче. Намного хуже, чем прежде. Мимо проносятся машины, брошенные автомобили застыли на стоянке. Перкинс прошел под зелеными гинко и пожелтевшими вязами. С прозрачного синего неба слетел осенний, кружащий листву ветерок. Девушка в футболке стоит в дверях автоматической прачечной, руки сложила на груди, губы искривлены усмешкой. Перкинс, Перкинс, заточенный в теле Перкинса, взирает на все, точно на лунный пейзаж. Пустота, долины и кратеры, черное небо, помощи нет ниоткуда. Надо найти Заха. Надо найти Заха.

Отрезанная голова Нэнси Кинсед плавает где-то рядом, видна краешком глаза.

Посмотри, что они сделали со мной, Оливер. Я хотела танцевать. Девичьи мечты.

Отгоняя призрак, Оливер передернул плечами. Пристально уставился на камни под ногами. Он-то тут при чем? Городские шишки Нью-Йорка. Демократы, республиканцы, ФБР. Вот уж в чем никогда не собирался участвовать.

Голубые глаза глядят на Оливера сверху вниз, а он вспоминает женщину в кожаной маске. Неужели Тиффани? Он еще тогда подумал о ней, когда смотрел на фотографию, сидя перед Муллигеном, не в силах выдавить из себя ни слова. Молчание, стеклянная стена. Слова, точно легкокрылые бабочки, разбиваются о стеклянную стену и умирают. Внутри – смерть, пустыня, лунные долины.

Боже мой, и это называют депрессией?

Похоже на то. В голове панически бьются мысли – найти Заха, позвонить бабушке, скорее-скорей – а наверху прочная нерушимая корка вечной тоски. Вернуть, вернуть тех, кого любил. Хоть бы одно знакомое лицо, проблеск в лунном пейзаже оцепеневшей души.

И вновь возвращается память к домику на Лонг-Айленде. После рождения Заха семья переехала в Порт-Джефферсон. Маленький белый коттедж, раскосые глазки-окна на втором этаже под пряничной крышей, пологий холм позади. Склон тянулся от калитки Хартиганов до двери в погреб, принадлежавший Перкинсам. Зимой горка покрывалась блестящим снегом. Вот о чем вспоминал Перкинс: он, крепко обхватив Заха, сидит в санях с рулем. Братишка укутан шарфами по самые уши, шапка низко надвинута на лоб, в глазенках страх и восторг; малыш, открыв рот, таращится на убегающую из-под полозьев серебряную полосу. Ноги в нелепо огромных валенках вытянуты на сиденье.

– Мама велела, чтобы я не промок.

Оливер взбирается наверх, тащит санки за веревочку.

– Мы не перевернемся, а, Олли? Ты ведь будешь меня держать, правда, Олли?

Пуфф, пуфф, пуфф – изо рта Оливера вырываются клубочки пара.

– Конечно, Зах, я же сказал.

– Потому что я не люблю, когда слишком быстро.

– Ладно, Зах. Угомонись.

– Мама говорит, это потому, что у меня ухо.

Перкинс, сумрачно усмехнувшись, обошел стайку школьников: черное нейлоновое трико, дешевые пластмассовые маски. Сзади поспешает взмыленная учительница.

«Ухо!» – подумал Оливер и покачал головой. Господи, надо как можно скорее найти брата вместе с его ухом и всем прочим. Вот маленький Зах в детской, ящичек с инструментами зажат между ног, игрушечный молоточек стучит и стучит. Сидит в погребе, точно доктор Франкенштейн, оборудовал химическую лабораторию – в семь лет мальчишка лучше соображал в таких вещах, нежели Оливер в тридцать. Малыш прекрасно понимал в технике. Мог разобрать папину печатную машинку и собрать ее снова. Один раз Оливер тоже попробовал, хотел доказать, что ничуть не глупее младшего брата…

Господи, если фэбээровцы шлепнут его… если полицейские его схватят… Иисусе…

Он помнил, как поднялся зимой на вершину той горки, с трудом отдышался; Зах присел на санки у его ног, оба глядят вниз, на покрытый снегом склон. Полоса темнеющего неба над головами, над крышами домов. Внизу в коттедже светятся окна, мама встревоженно выглядывает из кухни. Легкий дух дома, домашнего очага. Наверху в северной мансарде – отец. Корпит за столом. Поднял глаза и уставился в скругленное окно. Словно увидел незваного гостя. Словно волк, оторвавшийся от кровавой добычи.

Господи, откуда у него взялся такой взгляд, такая звериная ненависть? Сколько раз Оливер и Зах говорили об этом. Лежали каждый в своей кроватке в маленькой комнатке на втором этаже в том домике, принадлежавшем бабушке. К тому времени, как и следовало ожидать, отец уже слинял: отправился в Калифорнию с одной из своих учениц – тощая двадцатилетняя брюнетка, безразлично называвшая Заха и Оливера «мальчики». С тех пор отец даже не писал им, но «мальчики» долго еще не могли отойти от этой темы, все пытались понять: почему он стал таким злым?

– Пока ты рос, он был еще юным, подающим надежды аспирантом, – безо всякой обиды говорил Зах, и именно его кротость заставляла Оливера еще острее чувствовать свою вину. – А когда я родился, все уже рухнуло, остались одни разочарования.

Когда родился Зах, отец работал ассистентом на кафедре истории в университете. Студенты его любили: прекрасный лектор, легкое, ненавязчивое обаяние Все только и говорили, как он нравится слушателям.

– Это настраивает коллег против меня, – ворчал он, садясь обедать, раздраженно срывая зубами с вилки поджаренный картофель. – По академическим правилам, кто популярен, тот не годится в ученые. Одно из двух. Чего тут ждать? Меня любят? Стало быть, я – пустышка Вот и все Перкинс добрался до угла своего квартала. Приостановился, пригладил пятерней волосы. Оглядел узкую площадку между коричневыми зданиями и тощими деревцами. Закрытые окна кафе, ветер уносит желтые листья, сметая их в канаву. В дальнем конце, у Шестой авеню, припарковалось несколько машин. Немногочисленные прохожие: двое стариков, парочка, вышедшая из овощного магазина, овчарка вывела располневшую хозяйку на дневную прогулку. Любой из них может оказаться полицейским, подумал Перкинс. Кто-то из них, верно, следит за ним. А может, это фэбээровцы. Он стоял на одном месте, открытый всем взглядам, чересчур уязвимый. Вина разъедала душу.

Оливер, посмотри, что они сделали с моей головой.

Да-да, конечно, но я-то тут при чем, ради Господа Бога?

И вновь он подумал о той женщине в кожаной маске. Серебряные пряди запутались в массе черных волос. Тот парень, Фернандо Вудлаун, чуточку отодвинулся, и можно в подробностях обозреть ее задницу.

И тут Оливер почувствовал, как внутри словно произошла химическая реакция. Одиночество, горестное и сладостное, сгустилось и превратилось в отчаяние. Он содрогнулся. Как часто бывал я влюблен в легкодоступную смерть…

Маленький Зах, бедняга. Отец сгреб его, ухватил широкой рукой за затылок, ткнул лицом в огромный письменный стол, вдавил щекой. Пухлые детские ножки болтаются в воздухе, лямки комбинезона свисают ниже пояса.

– Папа! Папа! Папочка! – А папочка вновь и вновь заносит тяжелую медную линейку, приговаривая:

– Это – отучит – тебя – прикасаться – к моим – вещам!

Линейка с силой опускается на голую мальчишескую попку, попка становится багровой, почти черной. Зах кричит, визжит, хрипит. Мама стоит рядом, пальцы вспугнутой птицей вспархивают возле губ. Глаза широко открыты в пустоту. Улыбается призрачной улыбкой. Оливер замер на пороге. Услышал крики брата, бросил тетради. Стоит, вытянув руки, сжимает кулаки. Ни слова ни выговорить. Глотка пережата испугом и странным волнением. Он стоит неподвижно, повторяя про себя: но ведь это я сломал ее. Это я сломал машинку.

Выдохнул со свистом. Покачал головой. «Дерьмо!» Опустив голову, зашагал к своему дому. Муллиген тоже дерьмо, и демократы, которые заправляют Нью-Йорком, и республиканцы с их ФБР – да все они. Надо найти адвоката, вот что нужно сделать. Обратиться в газеты, всем рассказать. Значит, они хотят убить моего брата?

Господи, я не знаю, чем помочь.

Перкинс добрался до своего подъезда. Остановился, в последний раз оглядывая исподлобья окрестности. Лысый человечек в красной тоге завернул за угол квартала, стуча высокими котурнами. Господи, поди пойми, следят за тобой или нет. Весь Гринвич-Вилледж вырядился в маскарадный костюм. А, черт побери их всех! Оливер взбежал на крыльцо и распахнул дверь.

Быстро поднялся по лестнице на третий этаж к своей квартирке. Пошарил в карманах в поисках ключей. Может, Эйвис по-прежнему здесь, наверху, понадеялся он. Хорошо бы просто поболтать с ней, выложить все до конца. Она просто не поверит в такое, это уж точно. Перкинс выудил ключ. Отворил замок и вошел.

Дверь позади захлопнулась. Резким щелчком он включил свет. Замер, не в силах двинуться с места.

Кто-то трогая Гёте.

Перкинс невольно отвел руку назад, нащупывая дверную ручку. Ухватился за нее и застыл неподвижно, грудь тяжело вздымалась и опадала. Навострил уши. Малейший шорох, подозрительное движение, и он убежит без оглядки. Голову держит ровно, только глаза обшаривают один угол комнаты за другим.

Здесь прибрано. Все коричневые бутылочки из-под пива вымыты и собраны в большие пакеты – можно сдать. Эйвис свое дело сделала, как обычно. Если уж она примется наводить порядок, ее не остановить. Посуду она тоже вымыла. Повесила в шкаф одежду, расправила простыню на матрасе. Кажется, даже письменный стол отчистила? Похоже: Перкинс не обнаружил на нем пары липких бутылочных пятен, к которым уже привык.

Но его книги – эти серые, покрытые пылью колонны, выросшие вдоль стен от пола и под самый потолок, высокие стопки между кроватью и столом, возле стула и под подоконником. Эйвис никогда бы не посмела тронуть книги. Каждая из них лежит на своем месте, и Перкинс точно знает, где какую искать. Эйвис – умничка, она бы не стала тревожить его космос, его маленькое мироздание, это кто-то другой – кто-то…

Кто-то передвинул Гёте.

Вон там. Небольшая стопка у изножия кровати. Внизу – повести Эдгара По. Читая их, Оливер, само собой, задумался над какими-то проблемами у Фрейда, а потом последовал Отто Ранк – «Миф о рождении героя». Затем «Тергпия воли» того же Ранка, Шопенгауэр – «Мир как воля и представление». Книги ложатся одна поверх другой. За Шопенгауэром – «Будденброки» и «Доктор Фаустус» Томаса Манна, естественная ассоциация повела к «Мефистофелю», написанному его братом Генрихом, [1]1
  Так у антора. В действительности роман «Мефистофель» (1936 г.) принадлежит перу сына Т. Манна – Клауса Манна. – Прим. ред.


[Закрыть]и, наконец, два тома гётевского «Фауста», сперва вторая часть, затем первая. Именно в таком порядке Перкинс составил свою стопку: второй том лежал ниже первого. А теперь кто-то посторонний выдернул второй том, небрежно полистал и бросил наверху, словно Перкинс не заметит сразу же такой перестановки.

Он точно знал: в его комнате побывал кто-то чужой. Это не Эйвис.

Оливер осторожно выпустил дверную ручку, отодвинулся от двери, поглядывая вправо и влево. Наконец решился выйти на середину комнаты. Прислушался – ничего не услышал, кроме тихого журчания транспортного потока внизу на Шестой авеню. Вновь, напряженный, внимательный, оглядел комнату. Пробежал взглядом по книгам, от окна до матраса, от лампы до ванной комнаты.

Да, ванная! Дверь в ванную закрыта!

Нет, тысячу раз нет. Какого черта закрыли эту дверь? Мог ли он сам захлопнуть ее? Перкинс не помнил. Наверное, это сделала Эйвис. Да, конечно. Эйвис, похоже, еще здесь…

Не думай об этом!

Не думай! Не думай! Но что, если она здесь, за той дверью. В унитазе. Уставится на него сквозь неуклюжие квадратные очки. Посеревшие губы разошлись в усмешке. Кудряшки светлых волос развились, намокнув в луже ее крови…

Не смей даже думать об этом!

Заскрипел зубами. Дерьмо, дерьмо! Самая обыкновенная дверь, ну, закрыли ее, и что же, так и стоять на месте, уставившись на нее? Смотрит, будто там притаился враг, ишь, и голову пригнул, и кулаки стиснул. Надо подойти к проклятой двери, распахнуть ее – и дело с концом. Отворить эту дверь. Давай же, Олли.

Медленно, тихо он подкрался к ванной.

Ручка двери тихонько повернулась. Щелкнула задвижка. Дверь приоткрылась.

Я тут, Олли. Пришла к тебе. Показать, что они сделали с моей головой.

Застыв на полпути, Оливер следил, как дверь, скрипя, отворяется все шире и шире. Он видел, как из-за нее и впрямь выглядывает человеческая голова. Смотрит в дверную щелочку. Огромные темные глаза пульсируют, словно пытаясь вжаться в дерево.

– Олли? Это ты?

Оливер бросился к Заху. До этой минуты, когда паника ручьем хлынула со дна его души, он и сам не понимал, как тревожится за брата. Он кинулся к нему, занося кулаки, словно собираясь сбить его с ног.

– Зах, идиот, – завопил он. – Какого черта, где ты шляешься, дурак, сукин ты сын?!

Нэнси Кинсед

Она бежала по коридору. Длинный коридор. Дверь далеко Тень полицейского заслонила квадратик стекла.

Крики за спиной все громче. Нэнси сжимала на бегу свой нож, лезвие легло на тыльную сторону запястья. Голова шла кругом.

«Это не я, – убаюкивали шаги. – Я хорошая девочка. Это не я».

– Осторожней, осторожней, у нее нож! – Это нянечка миссис Андерсон.

– Держи! – пыхтит позади охранник.

Полицейский у входа, по ту сторону стекла – та самая негритянка, которая отворила дверь, впуская Нэнси в больницу. Теперь она вновь распахивает дверь.

«Неужели мне придется убить ее?» – подумала Нэнси.

Но женщина дружески кивнула ей, даже слегка улыбнулась. Нэнси осознала: негритянка снова открывает дверь для нее.

Нэнси рванулась в проем.

Хватай ее! – Крики из коридора.

– У нее нож! Берегись!

В глазах женщины мелькнула искорка понимания, но было уже поздно. Прежде, чем привратница разобрала, что к чему, Нэнси успела проскочить мимо, завернула за угол, помчалась вниз по бетонированному пандусу, предназначенному для машин. Бетонные колонны расплывались по обе стороны, где-то впереди поджидала Ист-Ривер, но сперва – конец бетонной дорожки, асфальт автостоянки, ограда Стой!

Держи!

Прохладный воздух щекочет щеки и горло. Крики позади, кажется, отстают. До конца дорожки всего ничего. Нэнси почувствовала дуновение свободы, но тело уже едва подчинялось ей. Словно бьешься в тумане, словно бредешь по воде. Нэнси разгребала руками загустевший воздух, резала его медным ножом, с трудом всасывала в себя, замедляя скорость, будто какая-то сила изнутри приказывала ей остановиться, толкала назад. Нэнси чувствовала: ей не хочется проходить еще и это испытание. Лучше бы сдаться. Вернуться, опуститься на кровать с белой простыней, увидеть склонившееся над ней ласковое лицо доктора Шенфельда, почувствовать на лбу надежную коричневую ладонь миссис Андерсон. Как она поступила с этими добрыми людьми? Что за человек способен на подобные поступки?

Кто она? Кто она, исчадие ада?

Нэнси продолжала бежать по бетонной дорожке, мысленно повторяя: «Нет, нет! Возвращайся!» Автостоянка оказалась очень широкой, над ней – просторное синее небо, дальше горизонт закрыт кирпичными высотками «Бельвью», а за ними уходит в голубизну шпиль Эмпайр стейт билдинг. «Какой необычный оттенок», – подумала Нэнси, щурясь от неожиданной ослепительной синевы. Очень странное освещение.

Потом она догадалась: утро уже прошло. Она провела в больнице несколько часов. Время перевалило за полдень. Как поздно, как уже поздно…

Спотыкаясь, Нэнси заспешила вперед. Закашлялась, вновь закружилась голова. Глянула назад через плечо. Двое полицейских стоят у дверей больницы, под козырьком. Один из них – тот, «мужской баритон» – наговаривает что-то по рации. Они почему-то не бегут за Нэн. Остались на своем посту. Отпустили ее.

Дорога, огибая забор, сворачивала за угол. Нэнси бежала по ней, стараясь не снижать скорость. Боялась оглянуться: потянет обратно. Ей так хотелось перестать бороться…

Дорожка уходила вверх. Нэнси уже не могла бежать. Она перешла на тяжелую рысцу, понурив голову, движением плеч помогая дыханию. Внизу у реки проносились по федеральному шоссе автомобили. Нэнси казалось, поверх шума моторов она различает отдаленное завывание сирен. Только казалось. Впрочем, ее это не волновало.

Подняв голову, беглянка увидела впереди узкую расселину, которой заканчивалась 29-я улица, зажатая старыми кирпичными стенами больницы. По одну сторону улицы высились колонны, увенчанные траурными урнами.

Нэнси понятия не имела, куда бежит, она просто, пригнув голову, спешила вперед. А эти неотступные голоса: «Восемь часов. Час зверя. Тогда он умрет». Куда ж они делись теперь, когда они так нужны? Притих старый треснутый котелок. Нэнси, все еще задыхаясь, хрипло расхохоталась. Потащилась дальше по аллее, в тени колонн, безликих бетонных урн.

Прислонившись к одному из этих столбов, соскользнула на землю. Осталась сидеть у подножия вновь поднимавшейся вверх улицы. Покачала головой, пытаясь избавиться от ясного осознания всего, что успела натворить. Образы, звуки, слова, даже физические ощущения возвратились, вторглись в нее. Мягкая, нежная улыбка доктора Шенфельда. Зрачки расширились от боли. Поднятое колено врезалось в мягкую плоть между его ног (у вас приступ шизофрении). Волосы-миссис Андерсон зажаты в кулак. Запрокинутое испуганное лицо. Я могу убить вас.Нэнси выронила нож, услышала, как он упал.

Кирпичные стены, высокие узкие окна больничного комплекса. Нэнси прислонилась лбом к холодной колонне, ноги – словно чужие. Над головой, равнодушная, точно сова, урна.

А сирены… сирены все ближе. Судя по звуку, их очень много. Нэнси попыталась вновь рассмеяться, но смех оборвался рыданием. «Я хорошая! – твердила она. – Я же всегда была хорошей».

«Ты такая милашка!» – говорила ей мать.

Наиболее употребительный термин для ряда душевных расстройств, сопровождающихся слуховыми галлюцинациями, устойчивыми представлениями и провалами памяти…

Мама завязывала доченьке волосы цветной ленточкой и приговаривала, какая она. Нэнси верила, что стала красивой. Она ощущала себя красивой.

Воткну и поверну, и ты умрешь прежде, нем успеешь упасть.

Неужели она и вправду это сказала? Тоненьким девичьим голоском? Да, она отчетливо помнит, как ее милый нежный голосок произнес: «Я воткну и поверну…» Что же она за чудовище? Господи, да кто же она? Как ей теперь узнать? Что надобно, чтобы понять, кто ты? Вспомнить прошлое? Увидеть свое лицо в зеркале? Во что я верю? Как меня зовут? Как это распутать?

Час зверя.

Да-да, Час зверя. Нэнси застонала. Приподняла голову зажмурилась, стиснула зубы: держись, держись. Все это – побег из психиатрической клиники; удар, который чуть не лишил доктора его сокровища; нож, воткнутый нянечке в подреберье, – ведь она сделала все это из-за голоса, который звучал в ее голове, из-за слов, значения которых не понимала: час зверя.

Сирены становились все громче. Судя по звуку, полицейские автомобили съезжаются со всех сторон. Из-за спины Нэн выезжают по федеральному шоссе у реки. С севера и юга спешат по Первой авеню. Где-то у входа в узкую улочку они соберутся все вместе. Помчатся со все возрастающей скоростью вокруг автомобильной стоянки. Прорвутся с обеих сторон между кирпичных стен и зажмут Нэнси ухмыляющимися фарами.

«Ладно, – подумала Нэнси. – Пускай. У меня есть оружие. Я очень опасна. Я сошла с ума. Меня надо засадить за решетку Пусть приходят и возьмут меня».

Но она уже приподнималась, уже осматривала улицу впереди, где там полицейские? Тем временем рука нащупывала нож для разрезания бумаг, пальцы сомкнулись на медной рукоятке.

«Не делай этого, Нэнси!» чуть было не крикнула она самой себе. Но она знала, что непременно сделает Она должна.

Глянула на свое запястье: часов нет. Сняли в больнице. На миг ее пронзил ужас, словно маленькая белая молния ударила в застывшую пыль. Нэнси не могла теперь узнать время. А ведь уже поздно. Давно перевалило за пол день Судя по освещению, скоро наступит вечер.

Сколько осталось времени до тех пор, пока это случится?

Нэнси не знала. Приходилось спешить. Нужно бежать дальше Она оперлась рукой на колонну Хрипло дыша, поднялась на ноги. Сирены пели все пронзительней, по телу пробежал электрический разряд. Туманные сны рассеялись. Голова прояснилась.

Она обязана прийти туда. Это она точно знает. Неизвестно, что к чему, но в одном Нэн уверена: все это происходит на самом деле Кто-то должен умереть нынче вечером. Нынче вечером в восемь часов. Знать бы еще где.

Вы переживаете приступ шизофрении. Слуховые галлюцинации. Устойчивые представления.

– Оставьте меня в покое, – устало взмолилась Нэн. Она вновь увидела лицо доктора. Ласковые глаза затопила боль – она только что врезала ему коленом промеж ног.

Какое чудовище…

Нэнси направилась к Первой авеню. Сирены завывали, точно индейские воины. Через минуту будут здесь. Нэнси ускорила шаг, наклонила голову, пряча в руке нож.

Какое чудовище… Ты и впрямь собиралась убить ту женщину?

Нянечка Андерсон. Голова запрокинута. Испуганные глаза широко распахнулись.

«Разве можно так поступать? Да я слыхом не слыхивала о подобных вещах».

«Мамочка, мне придется попасть туда», – извинялась Нэн. Она шла вдоль длинной металлической ограды, завершавшей кирпичное здание. Вверх по направлению к Первой авеню. Поглядывала через плечо: где-то там писклявые сирены? Одну машину она уже видела. Вращающийся красный глаз, вынырнув из-за поворота, помчался по дорожке вокруг стоянки машин.

Нэнси припомнила зыбкую грудь нянечки Андерсон и как острие ножа щекотало ей ребра.

Умрешь раньше, чем успеешь упасть.

Эти образы и мысли налетели, кружили, точно вороны, норовя урвать кусочек мяса. Укрывшись в густой тени зданий, Нэнси выбралась на угол Первой авеню. И здесь копы, так она и думала. Одна машина мчится с севера, мелькает красный сигнал, распугивая быстро проносящиеся мимо автомобили. Другая с юга, летит под открытым синим небом, прямо посреди шоссе, а машины и автобусы едва поспевают уступить дорогу.

«Они за мной! За мной! – завопил внезапно голос изнутри. – Они схватят меня. Потому что я такая. Потому что я такое наделала! Это и есть я!»

Все образы, все прожорливые вороны разом набросились на нее. Все вместе, и она, ужаснувшись, поняла. Час зверя. Кровь, хлынувшая из носа, когда доктор упал лицом на стол. Лезвие, угрожавшее горлу миссис Андерсон. Торопливые сирены…

Нэнси помчалась дальше. Светофор подыграл ей, машины замерли в неуверенности, ожидая, пока проедут полицейские. Нэн перебежала на другую сторону улицы, спеша уйти от этих воспоминаний, этих каркающих ворон. Полицейские машины преследуют ее со всех сторон, потому что это она, потому что она такая, на самом деле такая. Вот и ответ – что за чудовище.