Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глянул вперед. Там, темнея на фоне вечерних сумерек, высилось среди окружавших его деревьев игравшее шпилями и башенками, кирпичиками и витражами здание Джефферсоновской библиотеки.

– Что же мы наделали, сестренка! – пробормотал он, когда все закончилось. Вновь он сидел на краю кровати, и теперь уж ему пришлось прятать лицо в ладонях. Извивался от стыда так, словно пытался вылезти из собственной кожи, бежать от угрызений совести.

– Ох, Олли. – Она тоже села, простыня свесилась с груди. Положила руку ему на плечо. Перкинс отвернулся.

– Я хотела тебя, – тихо продолжала она. – Очень хотела. Правда.

Перкинс едва не велел ей заткнуться. Скорей бы убраться подальше от нее. Девушка прислонилась лицом к его спине, потерлась теплой щекой о его кожу.

– У меня все перепуталось, – пожаловалась она, – все, что он делал. Что говорил. – Оливер слышал, как она всхлипывает, вдоль его обнаженного позвоночника поползла слезинка. – Понимаешь, он такой мудрый, он все проницает, и вдруг… то, что он заставляет меня делать… – Мурашки побежали по спине. Черт бы ее побрал. Оливер чувствовал себя дерьмом: как он обошелся с братом. Черт бы ее побрал! Он сидел неподвижно, съежившись, погрузившись в молчание. А она продолжала: – Иногда мне кажется, больше я не выдержу, конец. Я стараюсь все понять, но он, видишь ли, он достиг такого уровня, оторвался от меня, от всех, и все это…

– Хватит! – рявкнул Перкинс. Голос прозвучал угрожающе, жестче, чем он хотел. – О чем ты? Замолчи! Не смей все сваливать на него.

Девушка отшатнулась. Оливер поглядел через плечо: она таращилась на него широко раскрытыми, полными слез глазами.

– Я не хотела… не хотела… ты сам видел, в каком он состоянии…

– Замолчи! – Черт бы все побрал. Перкинс стряхнул с себя простыни, поднялся, совершенно голый, с кровати. – Парень взялся за наркотики, вот и все, тут и говорить больше не о чем. Господи, ему нужно помочь, только и всего. И поменьше твоего астрального дерьма.

– Оливер, неужели ты не понял…

– Между прочим, он не увлекался всем этим вздором, пока не повстречался с тобой, Тиффани. – Он постарался произнести эти слова как можно тише, но лицо Тиффани развалилось на куски, словно он нанес ей смертельный удар. Перкинс почувствовал дурноту, от жалости гнев в нем только нарастал. – Забудь про свою космическую темницу, очищение ауры, расширение-углубление-повышение астрального уровня. К чему это ведет?

– Но это не я…

– Разве ты не к этому стремишься? Разве ты не этого добиваешься от него?

Тиффани смотрела на него, медленно качая головой.

Губы у нее затряслись.

– Господи, Оливер! Господи, почему ты так жесток со мной? – Она уронила голову и разревелась по-настоящему. – Господи, Господи! – Опрокинулась на спину, обеими руками схватилась за лицо, отчаянно всхлипывая. – Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, Оливер, ничегошеньки. Уходи отсюда, убирайся к черту! Пожалуйста, уходи. Пожалуйста!

Тут он потерял ее из виду. Скрылась в тени библиотеки. Стоило ему на миг перевести взгляд на темный рису нок поверх расписного стекла. На одну секунду Перкинс припомнил, что собирался вечером прийти сюда, в свой кабинет, попытаться что-то написать, на худой конец – полюбоваться парадом. И тут он подумал, сам того ожидая, не понимая, не вкладывая никакого значения в мысленно произносимые слова, что уже не сможет вернуться. Он больше не станет писать стихи. Замолчит навеки. Навеки.

Когда же он вновь оглядел сгустившийся людской поток, текущий во всех направлениях, сбивающийся в пену, синяя бейсбольная кепочка исчезла. Тиффани скрылась.

Перкинс ринулся вперед. Яростно продрался сквозь толпу. То протискиваясь, то толкаясь, выбрался на угол 12-й Западной улицы. Тут он видел ее в предыдущий момент. Заглянул в переулок. Скользнул взглядом вдоль кирпичных фасадов, поверх пожелтевшей листвы. Здесь тоже перекрыли движение транспорта, люди шли и по мостовой, и по тротуару под фонарями, порой ныряя в тень. Тиффани нигде не видать. Перкинс застыл, высматривая ее, сердце бьется толчками, мысли путаются.

И тут, ощутив на языке легкий привкус страха, Перкинс сообразил: это бабушкин дом. Прямо перед ним – бабушкин дом. Тиффани вошла туда. Она направлялась к бабушке.

Перкинс шлепнул кулаком по раскрытой ладони и вновь бросился вперед.

– Сука! – прошипел он и помчался сломя голову. – Сука, сука!

Нэнси Кинсед

В сумеречном свете здание внезапно выросло перед глазами Нэн. Широкий кирпичный фасад, отделанный алебастровыми карнизами и балкончиками. Цепляясь за карнизы, перебрасывая ногу через ограду балкона, горгульи карабкались на крышу, смотрели вниз на Грэмерси-парк. Усмехающиеся, болтливые человечки-провокаторы. Дразняще высовывают язык, закатили глаза до белков.

Нэнси стояла на тротуаре под ними. Дрожала в своих лохмотьях. Поверх каменных чудищ уставилась на угловое окно, окно своей комнаты. Там темно. Дома никого нет. Нэнси глядела в одну точку до тех пор, пока не помутилось зрение. Она покачнулась. Слабо, отдаленно расслышала детский смех. Матери, подгоняя своих разряженных сорванцов, обходили металлическую ограду небольшого парка. Нэнси с завистью прислушивалась к их воркованию. Прикрыла глаза. Снова дурнота. Устала. Боже, как она устала! Если удастся подняться наверх, войти в родной дом, улечься в собственную постель… она уснет, проспит сутки, месяц… Прохладные простыни обовьют тело, чистая наволочка под головой. Надежная тяжесть – мамочка присела в ногах кровати. Мама поет детскую песенку.

Вновь покачнулась, едва не опрокинулась навзничь, но успела широко раскрыть глаза и распрямиться. Надо держаться. Надо взять себя в руки, иначе она никогда не попадет в дом.

Здание высилось на углу 21-й и Лексингтон-авеню. Вход со стороны 21-й, напротив парка. Тяжелая деревянная дверь приотворена, но там караулит привратник, остроглазый ирландец, лицо точно топором вырублено, тело – металлическая пружина. Сидит у самого входа на трехногой табуретке. За четверть часа ни разу не сменил позу.

Нэнси искоса поглядела на него, мигая, чтобы не заснуть. «Может быть, просто подойти к нему», – полусонно размышляла она. Просто подойти и сказать: «Привет, я Нэнси Кинсед, меня сегодня зверски убили, и мне необходимо переодеться. Родители дома?»

Нет, лучше не стоит. Если он тоже не признает ее, если он вызовет полицию… Больше у нее сил не хватит. Она не сумеет скрыться в очередной раз. К тому же больше ей и бежать-то некуда.

В любом случае, привратнику скоро придется сойти с места. Это Нэнси знала наверняка. Он ведь отвечает еще и за лифт. Она помнила это или ей казалось, что помнит. Если она сумеет простоять достаточно долго, кто-нибудь позвонит сверху. Тогда привратник оставит свой пост и поднимется на лифте за жильцом.

Слегка покачиваясь, Нэнси выжидала. Она чувствовала, как утекает время. Тьма обрушилась на нее, точно ливень.

– Поздно, поздно, – бормотала она. – Скоро восемь. Медлить нельзя. У меня свидание. Я должна попасть туда в час зверя.

Потоки сумерек смыкаются над головой. Нэнси тонет. Иисусе, неужели только сегодня утром она исчезла с лица земли? Бежала по подземным коридорам, попалась копам, врезала врачу по яйцам, сражалась с вооруженным револьвером безумцем там, внизу, на путях, и вдруг поняла, что она – убийца, а потом выяснилось, что на самом деле ее саму убили. Господи, что за денек! Веки слипались. Умиротворенно покачиваясь, Нэнси усмехнулась. Холодный октябрьский ветер колышет обрывки одежды, по обнаженным рукам бегут мурашки.

Внезапно ее глаза широко раскрылись. Изнутри дома донесся звонок: вызов лифта. Нэнси увидела, как привратник со вздохом поднялся с табуретки и потянулся. Затворил входную дверь. Сквозь стекло в двери Нэнси следила, как привратник пересекает холл. Выждала еще мгновение, сердце заколотилось, потом оглянулась. Детей уже нет. Мимо парка бредут лишь вампир с подружкой, обнимаются, проходя под старыми железными фонарями. Нэнси направилась к зданию.

Через окошко в двери она рассмотрела остановившийся лифт. Привратник вошел в старомодную клетку, дверь захлопнулась, и лифт начал подниматься. Нэнси поспешным движением задрала юбку и извлекла из трусиков свой верный 38-й. Рукояткой револьвера с силой ударила по стеклу. Еще один удар в левый нижний угол. Маленький кусок стекла отвалился от двери, Нэнси слышала, как он упал и разлетелся на полу холла. Еще разок глянув через плечо, Нэнси просунула руку в образовавшееся отверстие и ухватилась за ручку замка. Мгновение – и она внутри.

Лампы, подражавшие газовым светильникам, еле мерцали, бросая желтоватый отблеск на темные дубовые панели вдоль стен. Тень Нэнси плясала на мраморной плитке пола. Быстро продвигаясь вперед, она слышала, как лифт остановился где-то у нее над головой, стрелка над шахтой лифта указывала: четвертый этаж. Дверь лифта отворилась. Завернув за угол, Нэн попала в коридорчик для почты.

По трем сторонам – медные почтовые ящики. В четвертой стене – глухая металлическая дверь. Нэнси направила дуло револьвера на замок. Палец начал сгибаться на курке, но тут Нэн передумала, решила сперва потрогать замок – и дверь легко поддалась. Внутри – деревянная доска с запасными ключами, по связке на каждом крючке. Выбрала ключ от квартиры ЗК. Захлопнула дверь. Побежала назад в холл.

Нэнси не слышала, когда успела затвориться дверь лифта, но кабина вновь пришла в движение. Стрелка переместилась к цифре три, затем перепрыгнула на двойку. Уже показался обрамлявший кабину лифта свет, но Нэнси успела пересечь холл и выйти на лестницу черного хода. Распахнув дверь, она быстро проскользнула внутрь. Тяжелая дверь затворилась в тот самый момент, когда лифт остановился на первом этаже.

Насыщенная адреналином кровь гнала Нэнси наверх. Обрывки блузки трепыхались за спиной, точно кильватерная струя. Ключ крепко зажат в левой руке, револьвер по-прежнему в правой. На третьем этаже Нэнси, приоткрыв дверь, осторожно выглянула из-за нее, проверяя, не болтается ли кто на лестничной площадке. Вышла на площадку и быстрыми шагами направилась к последней в коридоре двери.

Коридор был лишь слегка освещен, Нэнси переходила из одной тени в другую. Плюшевый потертый коврик заглушал шаги. Нэнси взмолилась: лишь бы никто не вздумал сейчас отворить дверь своей квартиры, не заметил бы ее. Бродяжка с оружием в руках. Облако вони по пятам.

Добравшись до квартиры ЗК, Нэнси позвонила, но, не дожидаясь ответа, отперла своим ключом дверь и вошла. Затворила дверь. Тяжело дыша, прислонилась спиной к прочному дереву. Спустя мгновение Нэн осторожно заглянула в темную прихожую – разглядела лишь смутные очертания мебели. Быстрым движением смахнула слезы из уголков глаз.

– Привет, мамочка, – пробормотала она. – Вот я и дома.

Прошло несколько минут, прежде чем Нэнси отлепилась от двери. Сердце стучало все сильней. Она хотела – скорее, как можно скорее – войти в знакомую обстановку, попасть в комнату, где она уже бывала, прикоснуться к знакомым предметам, увидеть лицо мамы, увидеть хоть что-нибудь, что она сумеет узнать. Звучный голос диктора отдавался у нее в ушах, когда Нэнси входила в небольшую прихожую. Зверское убийство Нэнси Кинсед!Просто смешно. Это же очевидно: она жива. Жива, не убита. Безумие какое-то. И все же она понемногу превращается в призрак. Ее не видят. Видят, но не узнают. Господи, хоть бы снова стать существующей, настоящей.

Нэнси пробралась в гостиную, револьвер все еще прижат к боку, дулом вниз. Внимательно вгляделась в серые тени. Давно обжитая, респектабельная квартира. Истончившийся коврик на деревянном полу. Широкий диван. Столетние стулья с горделивой спинкой, вид у них такой, точно они прокоптились трубочным дымом. Глаза Нэнси тревожно перебегали с одного предмета на другой. В сумерках все казалось двухмерным, ненастоящим. Сама она, движущаяся в полумраке, ничем не отличалась от тени. Сердце бьется толчками. С каждым шагом она все больше превращается в призрак, становится прозрачной. Зверское убийство… зверское убийство Нэнси Кинсед.Голова плывет. Господи, она исчезает, обращается в ничто. Здесь нет ни одной знакомой вещи. Ни одного воспоминания.

Нэнси прошла через гостиную и попала в коридор. С обеих сторон распахнутые двери. Ее поманила дверь в дальнем конце. Нэнси двинулась вдоль коридора, заглядывая по пути во все комнаты. Картины и фотографии на стенах. Неузнаваемо.

Зверское убийство Нэнси Кинсед…

«Кто же я на самом деле? – шептала она теням. – Кто я, черт побери?»

Добравшись до конца коридора, Нэнси поняла: она – никто. Растворилась в сером сумраке.

И тут она заглянула в последнюю, дальнюю дверь.

– Ох! – вырвалось у нее. Нэнси включила свет.

Ее комната. Она отыскала свою комнату. Кружевные занавески струятся вниз с полуоткрытого окна. Репродукции Дега на обоях в цветочек. Мешочек с балетными туфлями свисает с белого шкафчика, отражается в зеркале. Под рамку зеркала втиснуты фотографии. Кровать – милая старая кровать на высоких ножках, плотное покрывало поверх высокой белой перины. Здоровенная плюшевая панда прислонилась к стене. Нэнси, приоткрыв рот, переходила от одного предмета к другому. Она в самом деле помнит это? Все это принадлежит ей? Неужели нет? Разумеется, это ее комната. Нэнси знала наверняка. Комната юной женщины, где сохранилось еще немало реликвий ее детства. Ах, малышка. Разумеется, это она. Ведь она так боялась взрослеть. Боялась выйти в мир. Следовало найти собственную квартиру, работу – такую, чтобы ей нравилась, жить своей жизнью… Впрочем, теперь все равно. Нэнси бросила револьвер на кровать. Коснулась рукой ножки кровати, прижалась к ней, потерлась щекой о теплый изгиб дерева. Наплевать ей на весь мир, да и только. Она поселится в этой комнате и не выйдет отсюда до конца своих дней. Никогда. Она не уйдет Нэнси прикрыла глаза – из-под сомкнутых век поползли слезы. Она снова дома. Дома.

Прошло немало времени, прежде чем Нэнси открыла глаза. Негромко рассмеялась, потянула носом воздух. Огляделась по сторонам. Выпустила из рук ножку кровати и перешла к шкафу и зеркалу. Обежала взглядом прилепившиеся к раме фотографии. В основном девчонки. Девочки-подростки, обнимаются, хохочут. Девушки-выпускницы в вечерних платьях, рядом с ними напряженные молодые люди. Девушки гримасничают, щеголяют легкомысленными маскарадными нарядами: богатая француженка, подружка рокера, шлюха из Нового Орлеана. Нэнси переводила взгляд с одного улыбающегося лица на другое, боль теснила сердце. Ну как, ну как ей узнать хотя бы одно из этих лиц?

В голове лишь пустые слова. Какие-то пузыри, пенка, тина в запущенном пруду. «Будет тебе волноваться. Потрясно выглядишь»… «Напросись на свидание. Мальчики это любят»… «Рванем на Колумбус-авеню и будем осматривать все магазины, пока ноги держат»…Слова, целые фразы всплывали в памяти, а голоса так и не зазвучали. Нэнси не слышала голосов. Она их забыла.

Глаза вновь наполнились слезами. Нэнси поглядела в зеркало на собственное отражение. Фыркнула с отвращением. Ну и видик. Господи Иисусе. Кожа – точно днище корабля. Волосы… будто в дерьме искупалась, что с ними теперь делать? Полосы и разводы черной грязи на щеках, губы пепельно-серые, будто… будто у покойника. Нэнси пристально изучала свое лицо. Произошедшее с ней несчастье казалось фантастическим. Она вдруг слег ка улыбнулась.

«Знаете, чем я сейчас займусь?»

Через несколько секунд она уже раздевалась в ванной комнате по ту сторону холла. Включила душ. Направила горячую струю себе на живот, пропустила ее между грудей. Чувство времени, катастрофически ускользающих минут, покинуло ее. Теперь Нэнси ощущала только прикосновение воды. На спине. На голове. Прохладный шампунь в волосах, пенящееся мыло на лице, на груди, на попке. С удовлетворением следила, как стекает с нее черная жижа, уходит, вихрясь, в воронку слива.

Вернувшись в комнату, Нэнси переоделась, ликующе зашвырнув негодную одежонку в розовую корзинку для грязного белья, поджидавшую у окна. В шкафу обнаружились чистые трусики. Как приятно их мягкое прикосновение к раздраженной коже в паху. Внутри на двери шкафа – зеркало в полный рост. Нэнси любовалась собой, закрепляя лямки лифчика. Она почти что влюбилась в свое отражение: кожа чистая, порозовевшая от горячей воды.

Нэнси натянула черные джинсы, широкую серую водолазку. Запихала револьвер в карман джинсов, укрыла рукоятку подолом водолазки. «В путь, в горы, на охоту!» – как говорится в песенке бойскаутов. Собственное отражение в чистой одежке внушало уверенность в себе, она словно бы проснулась, голова сделалась ясной.

Нэнси выбрала пару кроссовок – готово дело. Остановилась посреди комнаты. Довольная собой, но в некотором недоумении: за что приняться теперь? С трудом подавила вновь нарастающее возбуждение. Оглянулась на шкаф, разглядела маленький цилиндр помады позади коробки с различными балетными сокровищами.

– Вот что мне нужно! – вырвалось у Нэнси. Подошла поближе. Раскрыла помаду: розовая, как раз для ее бледноватых губ. Наклонилась почти вплотную к зеркалу, навела красоту.

До чего же здорово! Никогда больше Нэн не станет принимать косметику за что-то само собой разумеющееся. Это же чудо! Надо построить храм косметике. Каждый год приносить в жертву ягненка. Чувствовать этот вкус, аромат на губах, следить, как нарастает интенсивность цвета, вытягивает ее из пепельной золы, из небытия, лицо становится отчетливым, реальным.

Рука застыла. Нэнси машинально потерла губы друг о друга, выравнивая цвет, но глаза уже расстались с собственным отражением. Она заметила в зеркале что-то еще.

Часы. На столе у того края кровати, в тени от ночника. Прежде Нэнси не обращала внимания на белый прямоугольник с кроваво-красными цифрами. 6.30. Нэнси замерла, зажав в руке ненужную больше помаду, глядя на перевернутое отражение цифр в зеркале. «Осталось полтора часа», – подумала она, вспоминая преследовавшие ее голоса. В восемь часов.Прищурилась, пытаясь сосредоточиться.

Теперь она увидела кое-что еще, прямо перед часами. Мысли сменились.

«Мы должны вовлечь его. Привести его туда как раз вовремя»– так говорили голоса в коридоре. Жесткий ковер щекочет ладони, щекочет отекшее лицо. Приглушенный голос взывает из дальнего конца коридора: «Не забудь. Ты должна прийти. В восемь часов».

Нэнси не заметила, как перестала дышать – и вдруг воздух с резким свистом вырвался из ее груди. Она отложила помаду, отвернулась от зеркала. «Что же это?» – беспомощно удивилась она.

Теперь она отчетливей видела это. Прямо перед часами. Красноватый отблеск букв на непорочной белизне обложки.

Оливер Перкинс.

«Олли».Это имя слышалось в бормотании, доносившемся из коридора. Это имя на ослепительно белой обложке.

Нэнси быстро отошла от шкафа, миновала кровать, подобралась к тумбочке. Книга лежит заголовком вверх, отчетливая черная вязь названия:

Оливер Перкинс

«Час зверя и другие стихотворения»

«Это он, – догадалась Нэнси. – Господи Боже, это он и есть». Схватила книжку. Руки дрожат. Начала ее поворачивать, догадываясь уже, что ей предстоит увидеть. Голос в коридоре все бормотал, бормотал, проникал в самое ухо. «Он должен умереть именно в это время, минута в минуту, не забудь. Восемь часов».Коридор, точно труба телескопа, становился то длинней, то короче. Голос то шептал на ухо, то совсем удалялся. Нэн повернула книжку.

Она увидела лицо – она знала, что увидит именно его. Оливер Перкинс.Угловатые насмешливые черты. Призывает ее из глубины одиноких, не ведающих собственного одиночества глаз. Ее поэт, тот самый, которого она придумала. Тот, кто обернется к ней в наступившей темноте, прижмется, нагой, к ее обнаженной коже, к ее груди…

«Это он», – поняла Нэнси. Качая головой, уставилась на фотографию. Это его должны убить нынче вечером.А голос все бормочет свое в дальнем конце коридора, нашептывает в ухо: «Оливер Перкинс. Он будет убит. Будет убит ровно в восемь. Ты должна прийти».

Нэнси еще с минуту всматривалась в печальное лицо поэта. Внезапно она отшатнулась, книга выпала из рук, шелестя, опустилась на пол. Нэнси задохнулась, зажала рот рукой, удерживаясь от вскрика.

Из прихожей донесся громкий, неприятный звук. Открывали входную дверь.

Кто-то вошел в квартиру.

Эйвис Бест

Эйвис сидела в голубых сумерках. Легонько покачиваясь в кресле. Малыш, засыпая, еще потягивал молоко из ее груди. Занавески, сомкнувшись, укрыли комнату от вечернего света, однако в жемчужном отблеске уличных фонарей Эйвис различала еще фигурки подвешенных к потолку игрушек, смотрела, как они колеблются, сталкиваясь друг с другом. Очертания животных, картонных мышек, птичек и лягушек растворялись в сгустившемся сумраке. Веселая окраска комнаты постепенно поглощалась глубокой синевой. Эйвис, прижав к себе теплого отяжелевшего младенца, уставилась в никуда.

Мысленными очами, очами своей мечты, Эйвис видела: она сидит у ложа Заха – Зах болен, он жалобно поглядывает на нее. Прохладные пальцы девушки пробежали по разгоряченному, покрытому потом лбу больного. Полное благодарности лицо Заха.

Эйвис знала, как выглядит Зах: Перкинс показывал ей фотографию. Старый снимок, где братья стояли рядом, каждый положил другому руку на плечо, маленькое, узкое тельце Заха прильнуло к старшему брату. Широкая, застенчивая, глуповатая усмешка. Эйвис знала, что Зах раньше принимал наркотики, у него бывали тяжелые приступы, слыхала она и о том, что младшенький обзавелся подружкой, которая не пришлась Оливеру по душе. В фантазиях Эйвис подружку уже посадили в тюрьму за убийство, к которому Зах, разумеется, был непричастен. Его оправдали на драматическом процессе (с Эйвис Бест в качестве главного свидетеля), и Зах рухнул без сознания в ее объятия.

Эйвис набрала побольше воздуха и медленно выпустила его из легких. Она тихонько покачивалась взад-вперед. Малыш обмяк, заснул у нее на руках. Шесть уже миновало – сейчас, вероятно, ближе к половине седьмого.

Малыш проспит по крайней мере час. «Можно сбегать вниз, – подумала Эйвис, – поглядеть, как там оба брата». Если малыш проснется и заплачет, она услышит, ведь окно останется открытым. Она не хотела брать с собой ребенка.

По ее расчетам выходило, что он уже должен вернуться. Оливер познакомит ее с Захом. Эйвис сварила куриный бульон с рисом, чтобы вылечить Заха от поноса. Надо разогреть обед им обоим. «Подумаешь, хлопоты», – скажет она. Оливер расскажет, что да как, тогда Эйвис объявит, что чересчур разволновалась, была не в состоянии заниматься той скучнющей книгой, которую ей навязали, поэтому она и сварила суп. Суп в пластиковой мисочке дожидался своего часа в кухне.

Эйвис выбралась из кресла-качалки, укрывая в объятиях свое дитя. Двинулась вперед в темноте, подныривая под висячие игрушки. Нащупала ограждение кроватки, уложила малыша посреди его игрушек-зверюшек. Вышла на цыпочках и плотно притворила дверь.

Помедлила с минутку в гостиной. Пустая комната, стул да сдвинутый журнальный столик, ничем не украшенные белые стены, обнаженная лампа под потолком. Сквозь распахнутое окно проникают возбужденные голоса. Бормочет толпа на улице, поспешные шаги стучат по мостовой, люди торопятся на карнавал. С минуту Эйвис стояла, размышляя. И решила окончательно: да, она спустится вниз. Непременно.

Зайдя в кухню, она прихватила свой суп.

Захари

Три часа тому назад, около половины четвертого (сразу после того как Оливер отправился на поиски Тиффани) Захари раскрыл красную сумку. Он проследил в окно, как Оливер направляется к 4-й Вест-стрит, и поспешил в ванную комнату Там, под ванной, был припрятан его красный мешок. Теперь он вытащил его и приказал себе: поторопись!

Он все время повторял: поторопись! Опустившись на колени перед красной матерчатой сумкой, Зах твердил: «Я должен действовать быстро» Но это оказалось не так легко. Ему ведь и впрямь сделалось дурно. Последствие наркотиков. Головокружение. Вспышки света перед глазами. Порой на периферии зрения мерещились какие-то чудовища. И ко всему прочему – понос. Все это помешало ему заняться красным мешком сразу же, как он пришел к Оливеру. Едва он успел повесить свой плащ, как его скрутил очередной приступ поноса, минимум на час приковав к унитазу. Потом, едва он засунул в мешок наряд Тиффани и вытащил нужную ему одежду, явился Оливер. Чуть было не застукал его, прежде чем Зах убрал сумку. Мог все испортить. Оливер так обрадовался, увидев Заха. Все жал ему руку, хлопал по спине. Зах уж думал, ему никогда не удастся выставить старину Олли за дверь.

Теперь Олли наконец убрался, но он может вернуться в любую минуту. До магазина, где работает Тиффани, всего десять минут ходу. Стало быть, у Заха нет и получаса на то, чтобы проделать все как надо.

«Надо торопиться», – подстегивал он себя. Опустился на колени перед красным мешком. Коснулся пальцами молнии-застежки. И все-таки опять замедлил движения. Его разум, словно огромный надувной шар, вялый, малоподвижный. Детали, подробности тянут его к земле, отягощают «Скорей, – повторял он, – скорей!» Но его отвлекало даже прикосновение холодных плиток кафеля сквозь дыры в продранных джинсах. Словно зачарованный, Зах уставился на коричневые пятнышки, украшавшие серебристую трубу канализации. Вонь, вырвавшаяся из его собственной задницы, жидкое дерьмо, содержавшееся во внутренностях. Все словно сквозь увеличительное стекло. Все скопилось в разуме – воздушном шарике, приковав его навеки к земле.

Но вот наконец-то он расстегнул сумку. И тут все то же. Мелочи, мелочи. Рубашка Тиффани, в которую он переоделся у Оливера. Ее свитер. Шарфик. Вещи, вещи, материальный мир. Вытащив, Зах отбросил их в сторону. Под всем – маска-череп. Шприц. Колбочка с кровью. Нож для разделки мяса. Автоматический кольт. Зах созерцал все эти вещи, такие грубые, такие реальные. Он почти не воспринимал их – слишком настоящие и потому бессмысленные.

Стоя на коленях, он начал покачиваться. Господи Иисусе! Прикрыв глаза, Захари воззвал к небесам с очередной просьбой о прощении. «Неужели я в самом деле так уж дурно поступил? – гадал он. – Нарушил слово, которое дал Иисусу, принял наркотики?» Неужели за это его преследуют дурнота, и ужас от того, что проспал, и расстройство желудка, и отяжелевший, малоподвижный ум? Ведь он всего-навсего пытался вернуть себе прежнее видение, вновь стать частью великого Узора, и, говоря по правде, будь у него сейчас под рукой еще одна порция, он бы закачал ее себе в вену не задумываясь. Прости меня, Господи, но я бы непременно так и сделал. Чтобы очиститься от хлама, вновь создать стройную систему. Стать свободным, как в прошлую ночь.

Зах озадаченно посмотрел на содержимое сумки. Прошлая ночь! Как прекрасно все вышло. Эти же самые вещи – тогда они казались красивыми. Нож, кровь в колбочке и револьвер с серебристой рукоятью, а теперь, перемешанные в беспорядке на дне красной сумки, они превратились в просто вещи, в безликое нечто, в дерьмо, запятнавшее канализационную трубу, в голубоватое пятнышко плесени на полу ближе к углу. Даже его собственные пальцы, тонкие пальцы… они утратили колдовство, утратили истину.

А прошлой ночью! Прошлой ночью, едва он ввел себе дозу… открылись зеницы! Тогда вещи перестали быть просто вещами. Каждая из них вплеталась в Узор вместе с другими, каждая должным образом соединялась со всем остальным. Как та чашка в настенном рисунке, каждый предмет превратился в центр паутины бытия, которая простиралась от него во вселенную. Зах – только часть великой сети. Все, к чему он прикасался, все, что он задевал хотя бы взглядом, высвобождалось из темницы собственного «я», соединялось с безграничным единством. Как мог он сделать что-то дурное? Он преисполнился ликования, преисполнился мудрости. Долгое, долгое мгновение он сливался с разумом Вечного Господа.

Во всяком случае, так ему казалось. В особенности в тот момент, когда он отрезал девушке голову.

Это было прекрасно, прекрасно. Он так красиво все обставил. Не то что сейчас, когда остались лишь воспоминания. Внутреннее знание покинуло Заха. Теперь он в состоянии вызвать лишь образ, детали, внешнюю обстановку. Все утро, всю середину дня он укрощал эти образы, пытался сохранить в неприкосновенности красоту самого события. Но вид ножа, револьвера, пробирки с кровью, хранившихся в красном мешке, оживили в его сознании все подробности. Зах прикрыл глаза, потряс головой, надеясь, что мысли прояснятся. Пришлось напомнить себе – заставить вновь увидеть, – как это было прекрасно.

Девушка, такая красивая девушка. Привязана к кровати. Старая кровать маленького Заха. Она извивалась, билась, когда он приблизился к ней. Белоснежные члены напряглись, глаза широко раскрылись, в них – ужас, более чувственный, чем половой акт. Там, в коттедже, в навеки чужом доме, так и не ставшем для него родным, в насквозь пропахшем присутствием старухи-бабушки, покинутостью, одиночеством, там, в его прежней комнате, на его кровати – женщина. Зах видел поверх нее и сквозь нее, он видел ИСТИНУ, сокрытую в ЖЕНЩИНЕ, он видел ЖЕНЩИНУ и ЖЕРТВУ. Она молила о сострадании. «Сжалься, Бога ради, сжалься». Она плакала, точно так же, как частенько плакал сам Зах на этой же кровати. Ему казалось, что он смотрит на самого себя, в этом заключалась часть Смысла. Он смотрел на свое «я» из прошлого, которое вечно стояло рядом с ним. И он воткнул ей в горло огромный нож, медленно, совсем медленно, с радостным удовлетворением ребенка, разбирающего на части игрушку. Словно электрический удар пронзил его руку, словно блеснула молния, оргазмом сотрясшая тело девушки, высвободившая бурлящую кровь, лишившая внятности ее крики, превратившая последний вопль в хрип, в резкий свист воздуха, вырывавшегося из разрезанной гортани. Захари слышал, как бьется ее пульс, ударяет в лезвие, по рукояти ножа передается ему, ее жизнь переходит в его, ЕДИНАЯ ЖИЗНЬ. Мужчина в своем Величии соединяется с Женщиной, ее Жертва становится его Мученичеством. Зах превратился в собственного отца, сплющившего личико сына о шершавую доску стола, голая попка мальчишки оттопырилась, точно зад гулящей девки. Медная линейка вновь и вновь с хлюпаньем вонзается в плоть, лицо мамочки бледнеет, идет от волнения пятнами… ВСЕ ЕДИНО. И то и это, прошлое и настоящее, все и каждый. Захари отчетливо различал все связи. Он наклонился, прижав губы к уху умирающей девушки, она уже билась в конвульсиях, глаза остекленели. Он нагнулся к ней, зная, что она сумеет его понять, сумеет принять великую тайну, и бесшумно шепнул ей в ухо: «Это он сломал машинку».

Девушка пусто уставилась на него. Безжизненное тело, безжизненные глаза.