Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Перкинс наклонился, подхватил мальчишку. Малыш обнял поэта за шею.

– Да, – тихо произнес Перкинс, – вкрутую будет в самый раз.

Он улегся, пристроив малыша у себя на животе, снова принялся раздувать щеки, надеясь позабавить гостя, но ребятенок уже отвлекся, заметив пуговки на матрасе. Слез с Перкинса и принялся проверять, какие из них окажутся съедобными.

Перкинс, покинутый, остался лежать, уставившись в потолок. Облизал губы. Слабый привкус изжоги. Шорох воды на кухне. Постукивают кастрюли – Эйвис всерьез принялась за уборку. Воркует младенец. Одиночество окутало Оливера с головой, точно ватное одеяло.

– Два года, – повторил он. Ничего, ничего со времен домика у реки. По вечерам он усаживался на крыльце и озирал окрестности. На фоне бледного, стремительно темневшего неба поднимались зеленые холмы. Ниже, посреди поля, бобры запрудили речку, темный вытянутый овал, чернеющий среди высоких трав. Отсюда он мог видеть, как купается в бобровом озере Джулия. Длинное белое тело просвечивало сквозь темную воду, груди прорывали гладкую поверхность воды. Белые бедра томно приподнимались и опускались, она неспешно гребла куда-то в сторону. Порой точно взрыв: хлоп! – бобр ударит хвостом по воде, предупреждая собратьев о приближении человека. Обычно эти юркие существа подплывали к ней совсем близко. Он наблюдал раздвоенный след, остававшийся у них в кильватере; крутые купола их голов. Бобры толкали Джулию носами в бок, и Джулия смеялась.

А Перкинс сидел на крыльце, пристроив блокнот на колене, вертя в руках перо. Скоро на огромном небосклоне у них двоих над головой смутно проступят первые звезды. Сквозь облака тумана, поднимавшегося над горами, тоже засветятся огоньки. Еноты подберутся к краю пруда и напьются воды, пока бобры купаются вместе с Джулией. Вскоре выйдет из зарослей пугливый олень, грациозно наклонит голову к воде. Наступала ночь, подобная тихой смерти после жизни, полной прекрасных приключений. Свет уходил, и Перкинс едва успевал записать свои строки:

 
Это – час зверя:
Неспешно октябрьские мухи в отчаяньи с кресел  веранды
мигают не щурясь на кучу компоста закатного  солнца.
И синь, тяжелая синь поднимается в воздух.
Летучие мыши, внезапно нырнув, вспархивают бабочками с деревьев.
 

Последнее настоящее стихотворение. Последнее в единственном сборнике.

– Боже, – застонал Перкинс, заметавшись на подушках. Обеими руками он принялся протирать глаза. Широко зевнул.

– Так что же сказала бабушка? – поинтересовался он.

– Чего? – Эйвис гремит посудой, вовсю шумит вода. Продолжая протирать кастрюлю, она обернулась на него через плечо.

– Чего бабушка хотела, спрашиваю? – громче повторил Перкинс. – Что там за катастрофа?

– А… Там опять что-то с твоим братишкой.

– Зах? – Перкинс осторожно приподнялся, опираясь на локоть. – Какого черта, что еще случилось с Захом?

Эйвис пожала плечами.

– Ты же знаешь, что у тебя за бабушка.

– А?! – Он снова не разобрал ее слов, заглушаемых шумом воды.

– Говорю, ты же свою бабушку знаешь, – крикнула из кухни Эйвис.

– Агга, агга, агга, – напомнил о себе малыш, карабкаясь на Перкинса.

Эйвис поставила дочиста отмытую кастрюлю в сушилку.

– Говорит, Зах пропал, – пояснила она.

Нэнси Кинсед

«Дыши поглубже», – посоветовала она себе.

Присела на скамейку в городском парке. Одну из этих зеленых скамеек в длинной цепочке вдоль тропы. Над головой – высокие платаны. Желтые листья шуршат на ветру. Красные листья, коричневые листья, кружась, падают к ее ногам.

Справа, за деревьями, виднелись автостоянка и белокаменный сводчатый Сити-Холл. Слева – изгородь, подстриженная лужайка, посреди которой трудится фонтан. Впереди – высокие деловые здания Бродвея. Солнце отражается в зеркальных стеклах, белым отблеском ложится на красные листья дубов, что растут возле боковой дорожки. Нэнси различала выхлопы машин, гудение автобусов и даже быструю поступь пешеходов. Между нижними ветвями деревьев можно было разглядеть непрерывный поток транспорта.

Съежившись, она плотнее запахнула рыжеватую куртку. Наклонилась, почти уткнувшись лицом в колени, скрестив руки внизу живота. К горлу подступила тошнота.

– Дыши глубже, – повторяла она. – Глубже, еще глубже.

И никаких голосов.

Вот именно. Дыши глубже и не прислушивайся к голосам. Горгулий здесь тоже нет.

О Боже, эти горгульи. Забудь.

Правильно, кивнула она самой себе. Медленные, глубокие, регулярные вдохи. Внимательно изучай серый асфальт под ногами. Погоди, пока рассеется туман в голове и успокоится желудок. Вот тогда можно будет во всем разобраться, все придет в порядок.

Вы вовсе не Нэнси Кинсед.

Эта негритянка говорила так уверенно. Нэнси беспокойно заерзала на зеленой скамье. Крепче прижала руки к животу.

Парк затих. Озабоченные мужчины в строгих костюмах разошлись по своим конторам, исчезли и женщины в деловых платьях. Нэнси проследила глазами извилистую тропинку. Вдоль проволочных контейнеров с мусором, мимо листьев, клубившихся вокруг мусорных ящиков. Только сейчас она заметила, как здесь пустынно. Паника нарастала. Подумать только, все эти люди уже приступили к работе. Склонившись над столом, откинувшись в кресле, прихлебывая кофе – самый обычный трудовой день. Она совсем одна. Только запоздавшие рабочие пробегают мимо. Два полисмена на автостоянке и на ступенях Сити-Холла, их видно сквозь остатки листвы.

Нищие, бомжи, беспризорные. Вот кто остался на скамейках по ту сторону тропы. Кто сгорбился, кто улегся на скамье – совсем поблизости. Десяток, по крайней мере. Черное пальто, а то и замаслившееся одеяло вместо накидки. Штаны рваные, все в пятнах, отрепья вместо белья. Белые лица, черные от пота, копоти, старой грязи. Черные лица, посеревшие от пыли. Бессмысленный взгляд.

Вот кто, наверное, слышит голоса.

Нэнси содрогнулась. Вновь глубоко вдохнула целительный осенний воздух. В голове чуть прояснилось. Уши освободились от ватных пробок. Содержимое желудка все еще подступало к горлу, но, кажется, обойдется без приступа рвоты. Можно уже не держаться так отчаянно за живот. Нэнси медленно распрямилась. Села ровно, прислонилась к спинке скамьи, положила сумочку рядом.

«Да уж, они, наверное, то и дело слышат голоса», – подумала она.

Медленный, долгий выдох. Что же дальше? Смутный взгляд поверх красных дубов на Бродвей. Какого черта, и вправду, что же теперь делать? Пойти домой? Рассказать все мамочке?

«Дорогая, как рано ты вернулась».

«Ну да. На работе мне сказали, что я – вовсе не я».

«Ничего себе. Садись, поешь супа. Тебе станет лучше».

Она коротко рассмеялась. Никакого толку. Надо вернуться в контору, только так. Поговорить с кем-нибудь, кто признает ее. Наконец, доказать, что она – это она и никто другой. «Я же Нэнси Кинсед, в конце концов, – стучало в голове, – главное – не сдаваться». Она вообразила, как пытается объясниться с коллегами. Подвергается перекрестному допросу. Властное, самоуверенное лицо Генри Гольдштейна, обрамленное благородными седыми кудрями, склоняется над ней. «Мне двадцать два года, – отчитывается она. – Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я его личный секретарь. Живу вместе с родителями, на улице Грэмерси-парк. Моя мама, Нора, работает в библиотеке на пол ставки. Мой отец, Том, тоже юрист».

Нэнси осторожно запрокинула голову. Поглядела вверх, на кроны деревьев. На фоне безоблачного неба виднелась крыша здания, где размещалась ее контора. Изящное строение из кирпича; горгульи, карнизы, красота и покой. Шум автомобилей прервался. Нэнси слышала теперь только посвистывание и плеск фонтана на лужайке, слева. Взгляд неотрывно прикован к небоскребу, где размещается юридическая фирма.

«Я всегда жила в Манхэттене», – продолжила она разговор с Генри Гольдштейном. Мысленно представила разделяющий их рабочий стол. Генри откинулся в кресле, приложил по привычке палец к губам, строго, сосредоточенно глядит на нее. «Я выросла здесь, – повторяет она. – Спросите кого угодно. Спросите Мору. Она-то меня узнает, мы с Морой знакомы уже тысячу лет, еще с колыбели. Видимся каждое воскресенье. У нее, как и у меня, нет дружка, в этом все дело. Я понимаю, задержка в развитии. Родители стараются уберечь детей в таком большом городе. А потом еще католический пансион, Фернандо все шутит по этому поводу. Хотя мы вовсе не девственницы, разумеется. Впрочем, это вас не касается.

Честно говоря, я все боюсь, Мора заведет кого-нибудь раньше, чем я. Я имею в виду, заведет себе парня. Я вовсе не ревную, нет, просто… сами знаете, как это бывает у девчонок. Сразу дружба врозь. Даже не знаю, что мне делать, если я не смогу болтать с ней хотя бы раз в неделю. Господи, мы же вместе учились в школе, всю дорогу. Школа Святой Анны, не так уж весело, можете мне поверить. Мы даже в начальных классах были вместе, целых два года, пока меня не перевели…»

И тут мысленный разговор внезапно оборвался. Нэнси призадумалась. Приоткрыла губы.

– Перевели в…

Снова это мерзкое ощущение. Будто кровь створоживается. Резкий кислый привкус страха.

– Перевели в… Я ходила в начальную школу…

Опустила голову. Больше не видно крыши небоскреба на Бродвее. Челюсть отвисла. Бессмысленный взгляд блуждает по парку, словно в поисках ответа. Вон скамьи на той стороне тропинки. Темные осевшие фигуры бездомных, горящие глаза прикованы к ней, но Нэнси лишь мельком скользнула взглядом по лицам, не заметив их. Покачала головой, точно разгадка осела где-то на дне и вот-вот всплывет.

– Я ходила в младшие классы в…

Ничего не получается, не могу вспомнить. Не идет на ум. Забыла, в какую школу ходила в начальных классах.

Вот чепуха. Просто ужас какой-то.

По коже побежали мурашки. Надо припомнить. Может быть, удастся вызвать зрительный образ. Продолговатое кирпичное здание. Дети вбегают, распахнув стеклянные двери. Нет. Нет, не то. Никакой связи. Болезненные толчки в желудке.

Ты вовсе не Нэнси Кинсед.

Внутри живота твердая ледышка. Холод от нее растекся по всему телу. На лбу выступили капельки пота, даже челка стала влажной. Пот струится по вискам, сзади по шее.

– Просто смех, – яростно защищалась она. – Сплошной идиотизм. Я знаю свое имя. Я могу доказать, кто я.

Тут Нэнси остановилась. Утерла губы тыльной стороной ладони и поглядела на сумочку, лежавшую рядом на скамье. Довольно крупная дамская сумка из черной кожи. Тревожно сглотнула. Разумеется, она может доказать. Еще как докажет, кто она на самом деле. Любому докажет, подходи, кому интересно.

Какая же я идиотка! Не подумала об этом с самого начала. Там, наверху, в кабинете Вудлауна, когда все неподвижно уставились на нее, ничего не сообразила, аж коленки подгибались. Нужно было попросту достать бумажник, показать удостоверение личности, водительские права, на них и фотография есть. Значит, я вовсе не Нэнси Кинсед, вот оно как? Нате, подавитесь!

Устало покачав головой, Нэнси подтащила сумочку поближе к себе, положила на колени. Дернула замок молнии. В этот миг в поле ее зрение попало что-то новое. Нэнси поспешно подняла глаза.

Один из бродяг. На той скамье, напротив, через дорожку. Заметил, как она открывает сумочку, теперь наблюдает украдкой. Белый, какого-то мыльного оттенка, длинные волосы свисают грязными желтыми патлами. Губы, покрытые струпьями, оттопырились, глаза полуприкрыты. Вот он приподнимается, отпихнувшись от сиденья, собирается встать на ноги.

– Черт, – поздновато спохватилась она. Надо было сперва убраться из парка, а тогда уж и возиться с сумочкой.

Тем не менее Нэн продолжала лихорадочно нащупывать бумажник. Сию же секунду взглянуть на удостоверение личности. Конечно, со стороны смешно, но ей необходимо убедиться, немедленно. То есть если уж человек не помнит, в какую школу ходил в детстве…

Нэнси еще раз коротко оглянулась на бродягу. Тот уже стоял возле своей скамьи, изо всех сил притворяясь, будто не замечает девушку. Что-то бормочет себе под нос для порядка, оглядывается на скамью, с которой только что поднялся. Ощупывает газеты, послужившие ему ложем, словно боится что-то по рассеянности забыть. «Я тут стою себе, никакого отношения к вашим делам, мисс», – заявляет бомж всем своим видом. И вот он уже бредет потихоньку по серой тропе. Направляется к ней, несомненно.

Нэнси занервничала. И все же нельзя откладывать. Что-то ведь не так, что-то скверное происходит с ней сегодня. Дело не только в людях там, в конторе. Еще была горгулья, а теперь и школа, название которой она не может вспомнить.

Почему бы не пристрелить его?

Да, и еще голоса. Что-то нынче неладно с мозгами. Скорее всего, жар, высокая температура. Отравилась несвежим майонезом – сколько раз мама предупреждала. Будь что будет, но удостоверение личности она найдет – сию же минуту. Нужно же убедиться, что еще не вовсе спятила.

Нэнси раскрыла бумажник. Снова оглянулась украдкой, проверяя, что поделывает бродяга. Разумеется, потихоньку приближается. Эдак небрежно, руки запихнул в задние карманы пыльных облезлых брюк. Ветер раздувает черное пальто, обнажая почти истлевшую рубашку. Ворошит ногами оранжевую листву. Красные дубы укрывают его своей тенью. Бомж лениво отбрасывает ногами гниющие листья и все ближе, ближе подбирается к ее скамье.

– Черт, черт, – повторила она. Глянула вправо, в сторону Сити-Холла. Полисмен на месте, расхаживает взад-вперед, присматривая за автостоянкой. Между ветвями деревьев Нэн заприметила форменные брюки второго полисмена, на посту, на ступенях Холла. Коли придется завизжать, они услышат.

Нэнси вновь занялась бумажником, злясь на бродягу, который только зря растревожил ее. Если я открываю сумочку, это еще не значит, что я собираюсь вручить этому малому все свои деньги. Черт бы его побрал.

Распахнула отделение для документов. Сердце забилось чаще, хотя и совсем тихо. На колени посыпались карточки. Вот фотография мамочки – маленькая, пухленькая, смеется, протянула руку, словно заслоняясь: нечего наставлять на меня эту дурацкую камеру! А вот и отец – седые волосы, красные щечки, глаза щурятся в усмешке.

Ну да, ну да. По Бродвею, шумно отфыркиваясь, пронесся автобус. Когда грохот затих, отчетливее стали слышны шаги бродяги на осенней дорожке. Нэнси лихорадочно перебирала пластиковые карточки – где же водительское удостоверение?

«Мастеркард»: на ней, по крайней мере, стоит имя Нэнси Кинсед, вон оно, в самом низу. Карточка «Виза банка» – то же самое имя, тот же человек, верно? И, наконец, водительское удостоверение. Нэнси даже глаза прикрыла, облегченно вздохнув: ее собственная фотография. Знакомое лицо: крепкий подбородок, широкие скулы, ясные, чистые глаза. Привычная, с рождения знакомая физиономия, Нэн только что любовалась своим отражением в зеркальном стекле. Имя здесь тоже стоит, Нэнси Кинсед, а как же, крупными буквами. Каких вам еще доказательств? Она – это она, и точка.

«Господи, а кем же еще я могла быть?» – спохватилась Нэнси и вновь изумленно покачала головой. Она уже почти улыбалась. Тугой узел внутри ослаб.

Тут она вспомнила про бродягу. Быстро оглянулась и застигла его на полпути. Бомж остановился возле мусорной корзины. Изучает ее содержимое, что-то неразборчиво бормочет. Надо же посмотреть, что тут навалено. Не обращайте на меня никакого внимания, глубокоуважаемая дамочка.

«Пора отсюда убираться», – подумала Нэн.

Собрала карточки, запихнула их обратно в бумажник. Затолкала в сумку. Теперь побыстрее вернуться на работу. Потолковать с кем-нибудь из знакомых. С тем, кто способен выслушать.

И никаких голосов.

Разумеется, никаких голосов. Не стоит тревожиться. Все будет тип-топ. Наверное, просто начинается грипп. Жар, лихорадка. Или несвежий майонез, он во всем виноват, как мамочка и говорила.

Нэн поглубже упрятала бумажник, словно надеясь уберечь его от неотвратимо надвигавшегося попрошайки. Как только она вернется и поговорит с Генри Гольдштейном, как только все образуется, как только…

И тут Нэнси вновь похолодела. Даже сердце обратилось в кусок льда. Гусиная кожа.

Там Что-то…

Что-то такое она нащупала в сумке. Что-то странное. Такое твердое, металлически прохладное. Заглянула – черное.

«Что же это?» – растерялась она, но каким-то образом разгадка уже брезжила.

Шум транспорта на Бродвее отступил. Замер плеск фонтана, шорох листьев над головой. Даже нежный, прохладный осенний ветерок, только что ласково ворошивший волосы, покинул Нэнси.

Что это?

Пальцы сжали странную штуку, непонятно как оказавшуюся в сумочке. Проверили очертания. Прошлись по холодной черной поверхности.

Бездумно, почти против воли, она взяла это, вытащила наружу со дна сумочки, покоившейся у нее на коленях. Вытянула из-под коробочки компактной пудры, упаковки бумажных носовых платков, тюбика помады, ключей с брелком. Прощай, только что обретенный покой. Холод, испарина, тугой клубок страха. Пот градом катился с лица, падал на сжатые руки. Нэнси уставилась на черный металлический предмет.

Револьвер! Револьвер в ее сумочке?

38-й калибр. Мерзкая маленькая штучка. Курносый, черный, отвратительный. Похож на свернувшуюся змею. Того гляди, распрямится, нанесет удар. Рука с револьвером затряслась. Нэнси беззвучно двигала губами.

Что же это? Оружие?

Почему бы тебе не пристрелить его?

Тихо покачала головой. С трудом оторвала от страшной находки взгляд.

Бродяга стоял перед ней, заслонив небо в проеме между деревьями. Высокая темная фигура нависла над головой. Слепые раскаленные белки прожигают насквозь. Его запах, канализационная вонь, кислый физиологический запах проник в свежесть октябрьского ветра и обратил вино в уксус.

Нэнси глядела на него, пряча револьвер у самой поверхности сумки. Попрошайка заискивающе улыбнулся. Треснули и расползлись губы. Показались желтые зубы. Он протянул руку, и Нэнси затаила дыхание. Надо звать на помощь. Крик застрял в глотке.

– Смотри не забудь, – пробормотал бродяга. Ржавый, скрежещущий голос. Еще ниже наклонился к ней. – Не забудь смотри: ровно в восемь. – Тут он подмигнул. – Это час зверя.

Оливер Перкинс

– Ах, это просто ужасно, – медленно выговаривала слова старуха. – Даже в детстве я всегда была такой нервной, вечно тревожилась то кз-за того, то из-за другого. Боялась заболеть, боялась старости. Мне даже хотелось поскорей состариться, чтобы хоть об этом уж не волноваться. Думала, тогда мне будет спокойнее. И вот – пожалуйста!

Перкинс отвел взгляд от окна, улыбнулся бабушке через плечо. Легенькая, почти утратившая очертания фигурка затерялась в глубоком кресле. Руки – сухие косточки да синие прожилки вен – теребили розовое одеяло на коленях. Повлажневшие глаза неотрывно следили за внуком.

– От меня всем одни только неприятности, – пожаловалась она.

– Эй! – пригрозил Перкинс. – Смотри спихну тебя с лестницы за такие слова.

– Тише, тише. – Слабый, надтреснутый голос. – Ты же знаешь, так оно и есть. Малейшее волнение, и я рассыплюсь прямо у вас на глазах.

– Нечего волноваться. Ты все еще будешь рассыпаться, когда я уже помру от старости. – Перкинс вновь отвернулся к окну. Красивая высокая рама из орехового дерева достигает потолка. Открывает вид на всю 12-ю Западную улицу. – Кому ты станешь жаловаться, когда меня похоронят? – поинтересовался он.

– Не знаю, не знаю, – забормотала бабушка, – вот и еще одна проблема.

Перкинс рассмеялся и тут же сморщился от пронзительной боли в висках. Коснулся двумя пальцами больного места. Приготовленный Эйвис завтрак из яиц и крепкого кофе утихомирил желудок, даже помог проснуться. Только похмелье по-прежнему плескалось в голове, молотом стучалось изнутри в череп. О, если б глоток виноградной влаги, что созревала годами в глубоких складках земли! Или хоть охлажденного пива и холодную влажную тряпку на лоб. Перкинс помассировал виски, скосил глаза в заоконную даль.

Там, снаружи, пятью этажами ниже, женщина катит детскую коляску под изящными каштанами, ограждающими парковую тропу. Пробежал, размахивая книгами, студент в легком свитерке. Еще одна женщина тащит за ручку сына. Мальчик еле плетется, на нем черный плащ с капюшоном, лицо вымазано белилами, возле губ кровавые пятна. «Все правильно, – подумал Перкинс, – большой карнавал».

Что ты потираешь виски, дорогой? – всполошилась бабушка. – Ты опять пил?

– Ты собираешься устроить мне за это разнос?

– Ну конечно.

– Так вот: я чувствую себя великолепно.

И все-таки, я должна тебе сказать. Ты то и дело напиваешься. А тут еще Захари и все… все его штучки. А теперь вот он исчез. Прямо не знаю.

Покачав головой, Перкинс отвернулся от окна, посмотрел ей прямо в лицо.

Запихнул руки в карманы джинсов. Подпрыгнув, уселся на подоконник. Вновь улыбнулся бабушке, всей ее старой комнатке. Стареет вместе со всей обстановкой, подумал он. Слилась со своими креслами, их резьбой, их потертой обивкой, украшеньицами. С торшером, персидским ковром, серебряными подсвечниками на мраморной каминной доске. Все они – одно в печальном свете золотой осени, струившемся в огромное старинное окно.

– Ты смотришь на меня, будто на глупую старую развалину, – опечалилась она.

– Я тебя предупреждал, – рассердился он, – с такими бабушками я не церемонюсь.

– Ох, – всхлипнула она, слабо отмахнувшись, – порой я жалею, что впустила вас в дом.

– Ты совершенно права.

– Ох! – Она склонила высохшую головку набок и заискивающе подметнула ему. Перкинс усмехнулся. У старухи под глазами отвисли тяжелые мешки, кожа на высоких тонких скулах болталась. Верхняя губа заросла жесткими усиками. Волосы на голове проредились, стали уже не белого, а желтоватого цвета.

«Она уже и тогда была старенькой», – подумал он. Даже шестнадцать, семнадцать лет тому назад, когда мама умерла и они с Захом переехали к бабушке. Ей тогда уже миновало семьдесят. Тихая вдовица, похоронившая мужа-врача. Он помнил этот жест: дрожащие руки мечутся, заслоняя лицо. Двое внуков, внезапно свалившихся ей на голову, с грохотом проносятся по старому дому на Макдугала-стрит (его до сих пор называли коттеджем). Высокий, пронзительный голос беспомощно восклицает:

– Мальчики! Мальчики! Ну мальчики!

– Ты так уверен, что с ним все в порядке? – спохватилась она.

– Разумеется, дитя мое! – Оттолкнувшись от подоконника, Оливер вмиг оказался перед ней. – Только в пятницу видел Заха. Счастлив и беззаботен, точно улитка.

– Улитка? Будто они веселые?

– Животики надорвешь.

Старуха протянула руку, умоляя утешить ее. Оливер обеими руками сжал ее. Принялся растирать, согревать холодную, обмякшую кожу. Наклонился, горячо дохнул на холодные палочки-пальчики.

– Будет переживать, – шепнул он, – ты же знаешь, тебе это вредно.

– Ничего не могу поделать, – призналась бабушка, – я всегда была такой нервной. Всегда-всегда. Что же мне теперь делать? Перестать волноваться – вот и все, что ты можешь мне посоветовать.

– Да, старая ведьма, с тобой не столкуешься. – Он бережно опустил увядшую ладошку обратно на розовое одеяло. Запихнув руки в карманы, принялся расхаживать по комнате. – Говорю тебе, Зах отлучился куда-то по работе. Или готовится к маскараду, что-нибудь в этом роде. Он будет сегодня участвовать в параде.

– В каком параде?

– Карнавал. Канун Дня всех святых.

– Ах, да! – Приподняв брови, она тоже глянула в окно. – я думала, это интересует только этих… ну… ты знаешь…

– Гомиков.

– Я хотела сказать – мужчин, которые одеваются, будто женщины.

– Так оно и есть. – Осторожно ступая по выцветшему персидскому ковру, Оливер зашел за спинку кресла. Чересчур широкий свитер болтается, словно на палке, длинные волосы лезут в глаза, похмельная мигрень – какой-то он нелепый, неуклюжий в этой старушечьей комнате. Изящная, аккуратно расставленная мебель, все такое хрупкое, бережно хранимое. – Просто журнал, в котором Зах работает, устраивает какой-то рекламный балаган. Зах будет Чумой. Король Чума. Маска в виде черепа и все такое прочее.

– Король Чума?

– Он так веселился, когда мы последний раз болтали. – Оливер осторожно миновал низенький деревянный столик.

На нем портреты Заха и его собственный, в рамочках. Заглянул рассеянно в просторный коридор за распахнутой дверью. Там еще спальня бабушки, а в самой глубине – выход к лифту и на черный ход. Глядя в глубь коридора, Перкинс припомнил разговор с Захом в пятницу. И еще Тиффани. Черт бы побрал эту Тиффани. Черт бы ее побрал.

– Он ходит к врачу, к психиатру? – трепетала бабушка за его спиной.

– Я не спрашивал, думаю, ходит. Он прекрасно выглядит, ба. Просто великолепно.

– Лишь бы только он не принимал эти… эти ужасные наркотики.

Перкинс вернулся к дивану, отсюда он мог видеть бабушку в профиль. Следил, как она тревожно дрожит, сжимает одной рукой другую, качает головой: эти ужасные, ужасные наркотики. Поджала губы, пытаясь совладать с собой. Перкинс печально улыбнулся уголком рта. В такие моменты она становится слишком похожа на маму. Птичья трель голоса. Глаза беспокойно расширены в постоянной тревоге, страхи, страхи, любимые страхи. Одной рукой стиснула другую – точь-в-точь как бедная мама. «Только проследи, чтобы Зах не простудился, ни в коем случае, обещаешь, Олли?» О, если бы своим телом заслонить старушку, когда прозвучит труба архангела.

Больное сердце, как и у мамы. Как и у мамы. Доктор говорил, обычно болезнь удается остановить, удержать, но она непредсказуема, однажды клапан сожмется – и все… На миг Перкинс прикрыл глаза, отгоняя видение. Мама лежит на боку, зажатая между диваном и кофейным столиком. Там он нашел ее. Коротко подстриженная прядь волос разметалась по щеке. Худая рука неудобно заломилась под головой. На полу – опрокинутое блюдечко, чашка лежит на полу, на белой скатерти – крошечное пятно чая. Слабое сердце. То же самое, то же самое, черт побери.

– Право, бабушка, – собственный голос доносится словно издали, – перестань волноваться по пустякам, сделай такое одолжение.

– Не умею, Олли.

– Господи, но тебе же вредно. Тебе нельзя.

Она подтянулась на миг, но тут же вновь обмякла под грузом всех своих тревог.

– Тиффани что-то говорила про коттедж. Все время говорила. Сказала, чтобы ты непременно шел туда.

– А! Тиффани!

– Что поделать, бедняжка тоже переживает за него.

– Могла бы немного подождать. Нечего было тебя дергать. Я тоже подхожу к телефону время от времени, – Оливер старался не повышать голос. Бабушка привязана к Тиффани. Она бы рада заполучить внучку. И тем не менее. – Позвонила бы мне еще пару раз, – проворчал он.

– Но она сказала, это важно, – настаивала бабушка. – Просила, чтобы ты сразу шел в коттедж. Наверное, Зах там.

– Ладно, я понял.

– Он приходит туда, только чтобы принять наркотики. Почему она думает, что Зах пошел в коттедж, а, Олли?

– Забудь об этом, бабушка, ну, пожалуйста. – Черт бы побрал эту потаскушку Тиффани! – Зах больше не прикасается к наркотикам. Я видел его день назад.

– Хоть бы у нас наконец купили тот дом, – прошептала она. Опустила обе руки на колени, на розовое одеяло. Желтая прядь волос взметнулась над ухом.

Оливер снова подошел к ней. Опустился на пол возле ее кресла. Бабушка повернулась к нему. Худое морщинистое лицо. Сухая обвисшая кожа. Влага в глазах – того гляди, прольется слезами.

– Послушай, я серьезно, – предупредил он. – Если не прекратишь, я тебе все кости переломаю. Ты просто обязана успокоиться.

– Он все время думает, думает, – завздыхала бабушка. – В этом вся беда. Ваша мать была точно такой же. Думает и переживает Бог знает из-за чего. И такие странные книжки. И все эти разговоры. Бог, душа, спасение, не знаю, что еще. – Она вытянула бессильную руку, похлопала Оливера по ладони, покоившейся на подлокотнике кресла. – Ты всегда был моим утешением. Олли. Ты-то в Бога не веришь.

Он снова рассмеялся, забыв про боль в висках.

– Да уж. – Перкинс потянулся, встал. – Потому-то мне и нечего больше сказать.

– Ах, оставь.

Он снова склонился над ней, улыбаясь. Тыльной стороной руки нежно провел по увядшей щеке. Старуха прижалась к ласковой руке, прикрыла глаза. Перкинс неотрывно глядел на нее. Улыбка слетела с его губ. Такая притихшая. Прикрыла глаза. Дыхание едва заметно. Он прямо-таки чувствовал, как увядает, рассыхается мебель в этой комнате. Картины поблекли. Погас золотой свет. Невыносимо, немыслимо.

Глубоко вздохнул, с трудом выдохнул воздух.

– Не надо. – Перкинс откашлялся и начал снова: – Не надо так тревожиться, ба. Пожалуйста. Давай договоримся. Все будет хорошо. Я уже иду.

Нэнси Кинсед

Нэнси не могла оторваться от скамьи. Бродяга навис над ней. Исчезли синее небо, пожелтевшие деревья, тропинка, скамейки, павильон. Бродяга затмил все. Болтающиеся суставы, раскаленные добела глаза.

Восемь часов. Смотри не забудь. Это час зверя.

Пульс яростно бьется в висках, заглушая визг тормозов, рев моторов, грохот автобусов на Бродвее. Нет шорохов листьев, не доносятся с улицы шаги пешеходов. Тук-тук-тук – глухо, тупо стучит пульс, стучит, сотрясая все тело.

Восемь часов. Смотри не забудь.

– Что?! – с трудом протолкнула выдох Нэнси. – Что вы сказали?

– Это час зверя.

Пялясь на девушку, ухмыляясь, бродяга вытянул руку, почти дотронулся до нее.

– Что?! – повторила она громче, срываясь на визг.

Тонкой скороговоркой попрошайка забормотал:

– Уделите мне монетку, мисс. Полтинник, всего-навсего полтинник, на кофеек.

Нэнси попыталась вдохнуть. Успокоиться, взять себя в руки. «Господи, я с ума схожу. Что мне слышится, неужели он и вправду сказал?»

– Очень прошу. Полтинничек, мисс. Только на кофе.

Резко заболело запястье. Револьвер. Она заметила, что по-прежнему крепко сжимает оружие. Держит его у самой поверхности полуоткрытой кожаной сумочки.

Господи Иисусе!

Нэнси еле слышно всхлипнула. Посмотрела вниз, на свои руки. Не смогла отвести глаз. Уродливая черная вещица – в ее руках.

Господи Иисусе! Господи Иисусе!

Она выронила оружие, будто обожгла себе пальцы. Обеими руками поспешила закрыть сумку, затянуть молнию. Все десять пальцев глубоко впились в кожаный бочок.

Быстро вскинула глаза. Бродяга приблизился уже вплотную. Резкая, прокисшая вонь. Моча и пот. Так и бьет в нос.

Почему бы тебе не пристрелить его? Просто-напросто взять, и пристрелить.

– Дерьмо! – тихонько шепнула Нэн. – Все не так, все.

– Мне бы полтинничек, мисс. Всего-то. Не жмитесь, – гнул свое чужак.

– Извините. – Воздуху едва-едва хватало на шепот, дыхание как-то странно хлюпало в груди. – Извините, мне нехорошо. Извините.

Она попыталась подняться. Бродяга навис слишком низко, вплотную над ней. Прижал ее к скамейке, Нэнси никак не могла распрямить ноги. Удушливая вонь. Усмешка, больные, потрескавшиеся губы – в полудюйме от ее лица.

– Пожалуйста, – взмолилась она.

Резко изогнувшись, Нэнси попыталась выбраться, ускользнуть на тропинку. Кружилась, клонилась долу голова. Желтые листья вращались, вальсировали в воздухе, в такт им мутило, урчало в желудке. На миг Нэнси почудилось, что деревья переворачиваются вверх корнями. Павильон завалился набок и начал медленно опрокидываться навзничь.