Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Сейчас Перкинс снимет трубку, – предупредила она.

– Дерьмо! – тихо выругался он за дверью. Потом все же решился на последнюю попытку. – Вот что, Эйвис, я позвоню своему адвокату. Сегодня же позвоню, как только приду домой.

Эйвис стиснула губы, сердце ее разрывалось от презрительной жалости. Она знала – нет у Рэнделла никакого адвоката. Она помнила, он всегда принимается рассуждать насчет адвоката, когда чувствует себя совершенно беспомощным, растоптанным. Слезы ползли двумя ручейками из-под уродливых толстых очков. И все же надо стоять до конца.

– Телефон уже звонит, Рэнделл. Звонит… Ага! Привет, Перкинс. Это я, Эйвис.

– Ладно, ладно, – поспешно забормотал Рэнделл. Она слышала, как бывший муж отодвинулся от двери, голос его доносился уже издали. – Ладно, но как сказано, так и будет. Я позвоню своему адвокату. Ты не можешь так обращаться со мной, Эйвис. У меня есть права. Ты же знаешь, у меня есть права.

Шаги его уже звучали на лестнице. Он быстро спускался, обратился в бегство, можно сказать. Эйвис живо представила, как Рэнделл панически оглядывается через плечо, прошмыгнув мимо двери Перкинса этажом ниже.

– Па? – повторил ребятенок, широко раскрытыми глазами озирая свое жилье.

Эйвис слегка отодвинула его, чтобы заглянуть мальчику в лицо. Он вовсю таращился на мать.

– Па! – откликнулась она, надула щеки и подула.

Малышу шутка пришлась по вкусу. Он громко расхохотался, дрыгая ножками.

И тут прямо у них над головой зазвонил телефон. Эйвис так и подпрыгнула. Мальчик решил, что это тоже неплохая шутка. Снова раздался звонок. Эйвис резко выдохнула, покачала головой. Малыш прямо-таки заходился от смеха.

Ха-ха-ха!

– Еще как смешно! – откликнулась Эйвис.

Телефон зазвонил в третий раз – Эйвис сняла трубку, зажала ее между плечом и подбородком, высоко подняла малыша и принялась, поспешно смигивая слезы, корчить ему забавные рожицы. Малыш визжал от восторга.

– Да! – буркнула Эйвис и снова всхлипнула.

– Эйвис, Эйвис, – забормотал в трубке старческий дрожащий голос. – Слава Богу, Эйвис, наконец-то ты пришла. Это бабушка Олли. Он нужен мне, как можно скорее. Я просто в отчаянии. Разразилась катастрофа.

Нэнси Кинсед

– Что за глупости? – удивилась она и даже засмеялась. – Что вы несете? Я не Нэнси Кинсед? Тогда кто же я, по-вашему?

Однако негритянка, загородившая своим телом дверь, и не подумала засмеяться в ответ, даже не улыбнулась. Просто стояла перед ней, решительная, угрожающая. Под мышкой зажата какая-то папка, бедро, обтянутое красной юбкой, чуть выпирает вперед. Пустой, бездонный взгляд. Под этим взглядом Нэнси (ведь, в конце концов, она просто уверена, что она Нэнси Кинсед, кто же еще) беспокойно заерзала, переминаясь с ноги на ногу, без надобности поправила прическу.

– Послушайте, – повторила она, – что тут, в самом деле, происходит?

Негритянка приподняла одну руку – уверенный, профессиональный жест.

–= Вам нельзя здесь находиться, – сказала она. – У вас нет допуска. Ясно? Остальное меня не касается. Если хотите, можете подождать снаружи, в приемной. Когда Нэнси придет, обсудите с ней все интересующие вас вопросы. А пока что…

– Но я же и есть Нэнси. Это мой кабинет. Господи! В самом-то деле. Вы что, думаете, я собственного имени не знаю?

– Прошу прощения. Кто бы вы ни были, вы не можете оставаться здесь. – Ничем эту негритянку не пробьешь. И взгляд у нее словно каменный. – Вы должны выйти в приемную. Прошу вас.

– Просто невероятно. – Нэнси даже рот приоткрыла, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. Сквозь стеклянную стену она различала целый ряд кабинетов-близнецов. По соседству немолодая женщина пристраивала пальто на вешалку. Юноша, сбросив от усердия пиджак, водрузил на стол свой кейс и что-то отыскивал в нем. Люди торопились приняться за работу, у каждого накопилось немало дел. И только она, она одна должна спорить с какой-то спятившей ведьмой-секретаршей. Нэнси вновь развернулась лицом к неумолимой негритянке.

– А знаете, – со внезапной уверенностью возразила она, – по-моему, я вас никогда не видела. Вы сами-то работаете здесь или как?

– Мисс, у меня нет сейчас времени на пустую болтовню. Если вы хотите…

– Вы здесь работаете? – повторила Нэнси. – Послушайте, это, наконец, глупо. Что вы пристаете ко мне?

– Альберт! – Развернувшись всем корпусом, негритянка ухнула это имя куда-то в глубину коридора. Нэнси глянула влево и заметила, что на этот возглас отозвался сосед, только что избавившийся от своего пиджака. Молодой человек с темными, хорошо подстриженными волосами. Синяя рубашка в тонкую полоску, красный галстук, развеселые алые подтяжки.

– Ты звала меня, Марта, дорогуша? – откликнулся он.

– Зайди к нам на минутку, Альберт, – проворковала она.

«Иисусе. Эта баба будет стоять на своем», – подумала Нэнси. Она страшно рассердилась на себя, заметив, что желудок уже сжимается от страха. Она же не школьница, которую учительница вот-вот отругает за очередную провинность.

– Послушайте, может быть, вы все-таки дадите мне приступить к работе? – в отчаяний вопросила она. – Это же в самом деле смешно. Это мой кабинет.

– Альберт! – Молодой человек уже стоял в дверях рядом с негритянкой. Марта указывала ему на Нэнси длинным, безупречно отлакированным ногтем.

– Да, очаровательница? – улыбнулся Альберт.

– Эта женщина проникла в помещение, не имея допуска!

– Кошмар.

– Говорит, она и есть Нэнси.

– Что? – К ужасу Нэнси, молодой человек, которого, как выяснилось, звали Альбертом, уставился на нее и неуверенно захихикал. – Говорит, она и есть Нэнси?

– Нэнси Кинсед, – полувопросительно уточнила Нэнси, чувствуя, как приливает к щекам кровь. – Я личный секретарь Фернандо Вудлауна. Господи, ребята, не знаю, что вы затеяли, но все же…

Марта и Альберт дружно уставились на нее. Подошли еще двое незнакомцев. Высокая крашеная блондинка и крепкий приземистый господин в сером костюме. Они даже приподнялись на цыпочки, рассматривая ее из-за спин Альберта и Марты. Нэнси в растерянности переводила взгляд с одного на другого. Она еще произносила последние слова, когда ей наконец открылся смысл происходящего.

– Ох! – пробормотала она, с чувством выговаривая каждый звук. – Ох, ребята, это и вправду очень смешно. Очень, очень смешно. – Ее щеки уже пылали, Нэнси казалось, что краска покрывает все ее тело. – Черт бы его побрал! – прошептала она. – Ладно. Так где же он? Где наш Фернандо? Он что, каждый год выкидывает такую шуточку в День всех святых или как? Напугать очередную девчонку? Он спрятался под столом или нас снимают на видеокамеру? Ладно, хватит. Вы меня достали. Унижена, поражена, смята, разбита, ура! И хватит – слышите? Хватит.

Нэнси изо всех сил пыталась взять себя в руки, не показывать им, насколько она испугана и сердита, однако именно это так раздражало ее в очаровательном шефе. Подростковое чувство юмора, иначе не назовешь. Как он обрадовался, разгадав в ней маменькину дочку, да еще католичку. Каждый день отпускал при ней какую-нибудь непристойную шуточку, будто она сама не знала всей этой пошлятины. А потом начинал орать во всеуслышание: «Пансионерка-то наша опять покраснела что маков цвет!» Тут-то она, само собой, и вправду краснела. И всякий раз приходилось хохотать до посинения, чтобы все видели: она понимает толк в шутках.

– Хватит, позабавились, – повторила Нэнси, сдерживая дрожь в голосе. С каждой минутой она все больше ощущала нелепость происходящего, кожу аж пощипывало от жара. – Ступайте все к Фернандо и скажите ему, что я покраснела и вела себя, словно дурочка. Знаете, у меня сегодня полно работы, так что, с вашего позволения…

Однако люди, загородившие проход, ничего ей не ответили. Четыре пары пустых, бездонных глаз, точно у восковых кукол, смотрели на нее не мигая. Нэнси напряглась. Шуточка, похоже, продолжается. Она вся дрожала от обиды и от чего-то еще. Снова судорога страха, снова ледяная рука сжимает внутренности.

Что-то тут не так…

Нэнси вздохнула. Чуть-чуть расставила ноги, уперлась руками в бока. Тишина слишком затянулась. Снизу доносился чуть слышный скрежет автомобилей. В распахнутое окно за сцикей Нэнси врывался отдаленный гул Уоррен-стрит. Она словно видела себя со стороны: вот она стоит, вздернув подбородок, а четверо незнакомцев, замерев возле двери в полном безмолвии, буквально поедают ее глазами. Слова больше не шли с языка.

– Что тут происходит?

Новый голос разорвал молчание. Громкий, сильный, уверенный голос. Кучка людей в дверях расступилась, давая пройти, и еще один человек проник в комнату, заслонив собой Марту и Альберта.

Увидев его, Нэнси радостно вскрикнула.

– Ох! – Какое же облегчение она почувствовала. – Генри! Слава Богу.

Генри Гольдштейн, младший партнер юридической фирмы. Коротышка, зато широкоплечий, в дорогом сером костюме, он выглядел даже элегантно. Пышная серебряная шевелюра; профиль, словно со старинной монеты; его лицо, как и голос, принадлежало уверенному, пользующемуся немалым авторитетом человеку. Генри огляделся, ожидая разъяснений. Затем повернулся к Нэнси.

– Послушай, Генри, – поспешно заговорила она, – ты не можешь уговорить этот летучий отряд имени Фернандо закончить фарс и дать мне спокойно поработать? Сегодня вечером у босса собрание, и он меня с кашей съест, если я не приготовлю до часу все бумаги.

Она запнулась, уговаривая себя быть краткой. Что же он ответит? Генри Гольдштейн, прищурившись, молча взирал на нее. Потом склонил голову набок.

– Простите? – внезапно утратив всякую уверенность, произнес он и оглянулся через плечо на чернокожую Марту.

– Она говорит, она – Нэнси Кинсед, – пожимая плечами, вмешалась чернокожая. – Явилась сюда без допуска, а потом заявляет: я – Нэнси Кинсед и это мой кабинет. И уходить не желает.

Гольдштейн медленно наклонил античную голову.

– Да, я выслушал вас и прекрасно все понял. – Генри вновь обернулся к Нэнси. Она чуть не разрыдалась, подметив в его миндалевидного разреза глазах настороженность, готовность к отпору.

– Генри?.. – прошептала она.

– Не тревожьтесь ни о чем, мисс, – неожиданно произнес Генри, протягивая ей обе раскрытые ладони.

«Он хочет успокоить меня! – испуганно подумала Нэнси. – Успокоить!»

– Никто не причинит вам зла, – продолжал Генри.

У Нэнси отвисла челюсть. Она попятилась от Генри.

От всех пятерых. Они по-прежнему молча таращились на нее. Марта – уж эти темные пустые глаза! Юный, ко всему готовый Альберт. Крашеная дылда и важничающий коротышка – того гляди, пятна на лице проступят от настойчивых, любопытных взглядов.

Что же тут, черт побери, происходит?

Нэнси сделала еще о дан шаг назад и почувствовала легкое прикосновение ветерка к раскаленной коже.

– Никто не причинит вам зла, – повторил Генри. – Мы просим вас об одном: перейдите в приемную. Мы можем потом все мирно обсудить. Договорились?

Нэнси покачала головой.

– Я не понимаю, не понимаю, – пробормотала она и вновь ощутила внутренний зуд, лихорадочное жжение, которые не давали ей покоя с самого утра. Все началось снова. Голова раскалывается. Мысли путаются. Я… Я хотела сказать… вы что, не знаете меня? То есть не знаете, кто я?

Крепко сбитый коротышка Генри шагнул к ней, по-прежнему держа руки перед собой, но, кажется, теперь уже на случай, если придется обороняться.

– Мы можем обсудить все это в приемной, мисс. Вы должны перейти в приемную. Договорились? Там мы спокойно побеседуем, во всем вместе разберемся. Никто не собирается обидеть вас, мисс.

Нэнси провела рукой по лбу, пытаясь собраться с мыслями.

– Мы все ваши друзья, – заверил Генри.

«Да уж, это и впрямь звучит обнадеживающе», – подумала она.

Теперь и Альберт выдвинулся вперед. Быстрыми шагами он обошел сбоку металлический стол.

– Будьте внимательнее, – предупредил он. – У вас за спиной окно. Не подходите к нему слишком близко.

– Послушайте… послушайте, я как-то растерялась… не понимаю, что происходит… я вошла сюда… то есть я хочу сказать… – Нэнси снова покачала головой. «Ерунда какая-то. Что я болтаю? – подумала она. – Прекрати болтать». – Послушайте, я просто… Я не очень хорошо себя чувствую – вы бы отпустили меня… Отпустите… – Она опять не сумела закончить фразу.

– Никто не причинит вам зла, – повторил Генри, подступая к ней. – Мы хотим только вывести вас отсюда.

– Послушайте, вы бы… в самом деле, я же Нэнси Кинсед! – внезапно взорвалась она.

Тут кто-то подобрался к ней вплотную, и Нэнси услышала его голос, непривычный, тихий и грозный. Справа у локтя.

– Эй, это же смешно! – Незнакомец фыркнул. – Взяла бы да пристрелила его.

Нэнси резко повернулась, чтобы взглянуть в лицо странному советчику.

– То есть как, застрелить его? Я не собираюсь ни в кого стрелять, с чего бы мне это?

Она запнулась. Справа, в углу, никого не было. Только стол с компьютером. Распахнутое окно. Пожарная лестница вниз, к Уоррен-стрит. Шорох автомобилей внизу. Шелест листьев, опадавших в парке на Бродвее. Никого.

Нэнси замерла на месте. Долго-долго она стояла так, вполоборота к публике, приоткрыв рот, уставившись на пустую стену и окно. Глаза перебегали с одного предмета на другой: стены, окно, пол. Где же он, тот неизвестный, кто только что говорил с ней?

«Голос! Я слышала голос! – ослепительной вспышкой мелькнуло в мозгу. – Голос велел мне стрелять. Я в самом деле слышала это? Ох, черт побери. Как же это скверно. Совсем скверно, совсем».

– Марта! – произнес Гольдштейн. Нэнси слышала, как он говорит с секретаршей, повелительно, отчеканивая каждое слово. – Марта, позвоните в полицию. Позвоните из моего кабинета. Сию же минуту.

– Хорошо.

Медленно, все еще глядя перед собой широко раскрытыми глазами, Нэнси Кинсед (ее зовут Нэнси Кинсед, черт бы их всех побрал! Или как?) обернулась, чтобы вновь встретиться с ними лицом к лицу. Гольдштейн был уже совсем рядом, ему оставалось только обойти стол, ее аккуратный рабочий стол. Вдоль дальней стороны стола крался Альберт. В проходе и коридоре собралась уже целая толпа. Ну, публика! Только бы поглазеть. А вот и Марта, Марта в красном платье. Хочет проложить себе путь через толпу. Только-только оторвала перепуганный взгляд от Нэнси и торопится, прокладывает путь в контору Гольдштейна. Хочет вызвать полицию.

– Не надо, не надо! – Нэнси словно со стороны услышала собственный шепот. Слова едва выползали из сжатого горла. В висках пульсировало. Мыслей не осталось, только густой серый туман. Все заволокло пеленой. Нэнси с трудом сглотнула. Как сухо в горле, и губы пересохли, не слушаются. – Не надо! – громче выдавила она из себя.

Марта остановилась, вопросительно уставившись на мистера Гольдштейна.

– Я уйду, сама уйду, – поспешно обещала Нэнси. Надо выбираться отсюда. Выйти на воздух, мысли прояснятся. Какого черта? Какого черта? – Я просто… просто уйду. Вы же отпустите меня? – «Как это – застрелить?»

Гольдштейн вновь потянулся к ней.

– Вы уверены – может быть, нам лучше кого-нибудь позвать, чтобы вам оказали помощь? Мне кажется, вы нуждаетесь в помощи, мисс.

«Застрелить?»

– Нет, нет. – Нэнси закусила губу, борясь со слезами. – Все в порядке, – возразила она, не глядя на Генри. – Лучше смотреть на крышку стола, прямо перед собой. Невозможно смотреть на эти лица, встречаться с пустыми взглядами. – Просто мне как-то не по себе сегодня. Простите. Извините меня. Мне… Мне нехорошо.

Нэнси знала – все смотрят, все жадно уставились на нее. Словно голая перед всеми.

– Господи! Господи! Господи Боже! – Она быстро протянула руку, подхватила сумочку со стола, прижала ее к груди, будто в ней заключалось ее спасение. – Мне просто не по себе, – повторила она. – Я пойду, вот и все. Все в порядке. Не сердитесь.

Она торопливо засеменила к двери. Толпа расступилась. Господи, они прямо-таки бросились врассыпную. Нэнси прошмыгнула мимо них. Ей показалось, Гольдштейн последовал за ней. Он и Альберт шли чуть позади с обеих сторон. Провожали ее, когда она выходила из кабинета. И дальше по коридору. Мимо всех этих кабинетов со стеклянными стенами. Мимо портрета Фернандо на фоне Нью-Йорка. А сзади – целая толпа, и все таращатся, все следят, как она уходит.

– Да что же это? – все бормотала Нэнси, подбегая к лифту, не сводя глаз с пола, прижимая к себе сумочку. – Что же это, что же это такое?

Мистер Гольдштейн услужливо нажал кнопку вызова лифта. Нэнси стояла у двери шахты, вцепившись в свою сумочку, низко опустив голову, в бессильно повисшей руке – шляпа. Точно жалкая просительница явилась. Как же долго ползет этот лифт. Нэнси снова зашептала, как заведенная:

– Да что же… что же… что же здесь творится?

Наконец дверь отворилась, и Нэнси укрылась в тесной кабинке. Она тут же обернулась, прижавшись спиной к холодной металлической дверке. Вон они все, остались снаружи. Заполнили приемную и в коридоре толпятся, до самой двери. Гольдштейн, Альберт, Марта в красном платье. Восковые куклы пустоглазые. Крепче сжать сумочку. Сейчас дверь закроется, скорей бы.

Закрылась. Щелкнула. Колени подогнулись. Нэнси осела, судорожно облизываясь, желудок, того гляди, вывернется наизнанку. Почти что коснулась пола. Съежилась, корчась, уставившись в пустоту, скрежеща зубами, слезы так и хлынули из глаз.

Лифт плавно опускался.

– Что же это, Господи? – прошептала Нэнси.

И закашлялась, захлебнулась в рыданиях.

Оливер Перкинс

Покачиваясь, Перкинс добрался до уборной, нащупал шнур от лампы, потянул – под потолком засветилась обнаженная лампочка. Перкинс стоял над унитазом совершенно голый, сонно косясь на свой пенис, ожидая первой струи.

Дно унитаза было покрыто засохшей коричневатой коркой, от этого вода в сливе казалась темнее, и Перкинс различал в ней свое отражение. Свет от лампочки падал из-за его плеча, превращая отражение в изысканный силуэт, лучи электрического света играли вокруг зеркального лика, складываясь в золотистый нимб. Рассыпавшиеся по плечам волосы, расходящиеся во все стороны лучи – даже смахивает на икону.

«Мамочки мои, – подумал Перкинс, – полубог, да и только».

Наконец струя вырвалась на волю и, брызнув в унитаз, размыла золотистый призрак. Следя за своей струей, Перкинс негромко фыркнул, краешек рта изогнулся в усмешке. Даже сквозь туман тяжелого похмелья он различат стихи: Христос, отраженный в унитазной воде, уничтоженный потоком мочи.Мозги, похоже, превратились в песок, но все же Перкинс чувствовал: из этого получатся хорошие стихи. Они уже зарождались в его голове, пока он глядел в темный слив. Сперва только ритм, без слов, еще не строки, но звук, пульс стихотворения. Он продолжал мочиться, а «оно» пускало корни в его груди, белое, раскаленное, распространяется во все стороны, простирает крылья, того и гляди вырвется наружу. Вот уже и слова подбираются, ритм обрастает слогом.

– Ну же, – подбодрил он себя, – давай!

И тут же строки рассыпались. Ритм провис. Крылья обратились в прах. Белый раскаленный кристалл растворился.

Даже струя поникла. Теперь слышен был только плеск жидкости. Перкинс пытался удержать стихотворение – без толку. Пропало, погибло, пролилось, ушло в небытие. Вот так вот, в одну секунду, взяло и исчезло. Внутри пустота. Последние капли мутят воду в сливе унитаза.

– Что делать, – махнул рукой, – у тебя не будет больше стихов, мой мальчик.

Но, по правде говоря, он вновь пережил отчаяние и одиночество. Он стоял на сырых плитках ванной, совершенно голый, а стихи ушли. Огромное, запущенное, воющее в темноте одиночество. Будто стоишь на краю обрыва и заглядываешь в пропасть, пытаясь отыскать среди нагромождения гор хоть одну живую душу.

Зажав «ваньку» в руке, Перкинс смахнул с него последние капли. Хорошенько пукнул, выпуская газы, скопившиеся от выпивки и бурчавшие в кишках.

«Вот уже два года без стихов», – подумал он. Через месяц стукнет ровно два года. Ничего стоящего после того домика на реке, после Джулии и долгих октябрьских вечеров.

Перкинс нагнулся, спустил воду – вода с шумом стекла, а мерзкая коричневая грязь осталась. Он вздохнул. В иные дни ему казалось превратиться в распущенного поэта, обитателя Гринвич-Вилледжа – это так романтично. А по утрам, вроде нынешнего, к горлу подступала изжога. Он снова потянул за шнур, на этот раз выключая свет. Последняя капелька сорвалась с краника, и Перкинс поплелся назад в комнату.

Там уже поджидала Эйвис Бест. Она ухитрилась влезть в комнату через окно, зажав своего младенца под мышкой. Перкинс утомленно махнул ей рукой, глаза у него слипались. Добравшись до матраса, постеленного прямо на полу, он со стоном обрушился на свое ложе.

Остановившись у окна, Эйвис изумленно озирала комнату, у нее даже рот приоткрылся. За ее спиной, между ступеньками пожарной лестницы, прорывались клочки синего неба. Она перехватила малыша поудобнее, прислонила к бедру. Мальчик, веселясь, хватал мать ручками за лицо. Эйвис с трудом перевела дыхание.

– Господи Боже, да что же это! – возмутилась она.

Перкинс перекатился на спину. Не застеленный, шершавый матрас. Согнутой рукой прикрыл глаза. Черно, пусто, во рту пересохло, все тело – словно мешок сухого, сыпучего песка.

– Эйвис! – укоризненно и жалобно отозвался он. Голова заболела, к горлу подступила тошнота.

– Право же, – настойчиво продолжала Эйвис, – ты что, загубить себя хочешь?

Перкинс чуть покачал головой.

– Я и не помню, что было вчера. Должно быть, жутко надрался.

– Похоже, что так.

– Я же не всегда такой.

– Па! Па! Па! – завопил ребенок. Он наконец заприметил нагую фигуру на голом матрасе. Извиваясь в материнских объятиях, малыш потянулся к своему другу, растопырив пальчики.

Эйвис снова вздохнула и попыталась пробраться поближе к матрасу, старательно обходя разбросанные вещи.

– Ты только посмотри на эту комнату! – Даже в тусклом свете начинающегося дня (окна выходили на запад) Эйвис в момент оценила царивший здесь разгром.

Квартира-студия, из одной большой комнаты. К стене грубыми кнопками прикреплена карта метро. Рисунок Уитмена в рамочке. Плакат с домом Китса (очередная подружка привезла из Рима). Письменный стол, простой деревянный стул. Шкаф. Две-три табуретки, торшер. Голый матрас на полу.

Книги, книги, книги. Книги повсюду, серые, запыленные. Их высокие колонны подпирают стенку, в два, три, четыре ряда. Кучи книг растут из пола посреди комнаты, точно сталактиты. Ими же загромождены письменный стол и все табуретки. Даже книжную полку – нет, где-то здесь несомненно был прежде книжный шкаф, небольшой такой – не разглядишь под грудами книг.

А все остальное! Простыни и подушки валяются по всей комнате. Джинсы неряшливо свисают со стула, свитер накрыл собрание сочинений Достоевского, а трусы повисли на лампе!

– Паршиво, паршиво, – сердито бормотала Эйвис.

И бутылки из-под пива – тоже кучами и грудами повсюду. Пустые бутылки коричневого стекла. Куда бы Эйвис ни глянула, она непременно натыкалась на них. Пока дошла до матраса, пришлось пнуть одну хорошенько – она с грохотом откатилась и врезалась в роскошное иллюстрированное издание «Дон Кихота».

Эйвис плюхнулась на матрас рядом с Перкинсом. Поэт уронил руку, прикрывавшую глаза, и жалобно глянул на свою гостью. Эйвис постаралась отвести глаза от его обнаженного члена, но это давалось с трудом. Крепко сбитый, мускулистый парень, широкая волосатая грудь, сильные руки. Отрастил черную гриву, лицо угловатое, к тридцати годам уже прорезались морщины, черты заострились. По-собачьи печальные темные глаза.

Эйвис пристроила малыша на грудь Перкинсу. Тот крепко обхватил плотное тельце ребенка, и младенец, вовсю улыбаясь, принялся поглаживать его обеими ручонками. Перкинс резко раздул щеки, малыш удивленно оглянулся на мать и залился счастливым смехом.

Эйвис улыбнулась в ответ. Притронулась ко лбу Перкинса, пригладила рассыпавшиеся волосы.

– Совсем скверно? – тихо спросила она.

– Ох, – вздохнул он и сморщил нос, поддразнивая малыша. – Сердце мое болит, и сонный туман сковал мои члены, я словно отведал болиголова. А ты как?

– Я в порядке. Более-менее.

– Бага, бага, бага, па, па, па, – бормотал малыш, похлопывая Перкинса по груди. Перкинс заурчал и высоко поднял ребенка. Детеныш завизжал, болтая ногами.

Перкинс помог маленькому гостю приземлиться и поцеловал его в шею. Прикосновение теплой младенческой кожи, пушистых волосиков, сознание, что ребенок так привязан к нему, утешало. Перкинс с трудом сел, спустил малыша на пол возле матраса, убрал руки, и младенец тут же пополз прочь.

– Держись классиков, – напутствовал его Перкинс, – и не вздумай сунуть пальчик в розетку.

Малыш что-то проурчал на прощание, нащупывая путь в книжном лабиринте.

– Мое завещание грядущему поколению, – прокомментировал Перкинс, вновь грузно укладываясь на матрас. Сжал в руке ладошку Эйвис. Заглянул ей в глаза. Маленькое личико сердечком склонилось над ним, успокаивая, умиротворяя. Она снова погладила лоб Перкинса, улыбнулась ему. Перкинс почувствовал, как взыграл его петушок, отзываясь на ласку ее прохладных пальцев.

– Твоя бабушка звонила, – мягко начала она.

– Боже! – Он со вздохом прикрыл глаза.

– Сказала, никак не может дозвониться тебе. Должно быть, говорит, ты выключил телефон.

– Господи, я и не знаю, куда его сунул. Это так срочно?

– Понятия не имею. Ты же знаешь, какая у тебя бабушка. По ее словам, разразилась катастрофа.

– Нет, только не это.

– Я обещала найти тебя в течение часа.

Перкинс никак не мог открыть глаза. Прохладные пальцы на лбу.

– Наверное, надо ей позвонить, – промямлил он, – пойду поищу свой телефон.

– Нет, у нее сейчас врач. Бабушка просила тебя не звонить, а сразу же явиться к ней.

– О’кей, – еле слышно отозвался он. Сознание расплывалось. Он мог сейчас думать только об Эйвис. Припоминал ее такую, какой она предстала перед ним в ту единственную ночь, которую они провели вместе. Воображение вновь нарисовало Эйвис: лежит на его матрасе, уткнувшись лицом в подушку, тихонько всхлипывает. Перкинс только что разделался с ее супругом, костяшки пальцев все в крови. Постоял над ней в растерянности, с трудом переводя дыхание. Наконец опустился рядом с ней на колени. Ему так хотелось, чтобы Эйвис больше не плакала. Он хотел ее и к тому же не знал, как еще можно ее утешить. Дыхание перехватило, когда девушка приподняла бедра, разрешая ему стащить с нее легинсы. Он накрыл ее тело своим, и она вновь раздвинула ноги. Он покачивался, входя в нее и вновь выходя, и все это время Эйвис сжимала в руке его руку, прижимала ее к губам, слизывала капельки крови. Он что-то бормотал, и ему казалось – Эйвис шепчет что-то в ответ, только не мог разобрать слова, а потом он спросил, но она не сказала, что же она говорила ему в ту ночь…

Воспоминание вызвало эрекцию. Пришлось открыть глаза. Эйвис украдкой глянула на него и чуть не засмеялась, но руку со лба убрала и быстро поднялась с матраса. Схватила простынку, валявшуюся подле на полу, и прикрыла нагое тело мужчины.

– Ты бы оделся, знаешь ли, – буркнула она, – хоть бы притворился, что замечаешь мое присутствие.

– Еще как замечаю, – откликнулся он. В тусклом свете ему померещилось, что щеки Эйвис заливает краска. Она поспешила в противоположный угол, к своему малышу, который удобно налег животом на «Идиота» и принялся жевать свитер Перкинса. Отняв у него свитер, она перебросила его через руку.

– Чересчур увлекаешься этим делом, Перкинс, – заметила Эйвис.

– Что поделать? Не вздумай приняться за уборку.

– Только и знаешь, что увлекаться, – зудела она, подбирая джинсы; малыш увлеченно следил за ней… Каждую ночь, каждую божью ночь.

– Да нет, не каждую. Эйвис… не затевай уборку. Тебе говорю, Эйвис! – Он вновь приподнялся, заплескался песок в голове, и Перкинс тяжело сел, спустив ступни на ледяной пол. Прикрыл руками лицо. – Ох, ребятушки!

– Предупреждаю тебя, Оливер, – проговорила Эйвис, – это уже переходит в привычку.

Перкинс решился поднять на нее глаза. Она аккуратно раскладывала его вещи на полке Вытянула со дна шкафа мешок, приготовленный для прачечной, запаковала висевшие на лампе подштанники.

– Эйвис, прошу тебя, оставь!

– Да ты посмотри по сторонам, Олли.

Оливер ссутулился, мучительно покачал головой, отвернулся от девушки, болезненно щурясь в окно, на голубую полоску неба.

– Не знаю, что произошло, – признался он наконец, – я всего-навсего выступал в кафе.

– Это тебя не оправдывает. – Она быстро пересекла комнату, оторвала любопытные ручонки сына от ножки торшера. – Твои выступления пользуются успехом всегда.

– Еще бы, – захрюкал он, – всегда, все старье, одно и то же, раз за разом. А потом мне надо смыть этот вкус. Я так и чувствую, как они застревают у меня в глотке.

– Будет тебе, Олли.

– Два года, Эйвис. Через месяц будет два года с тех пор, как я написал последнюю удачную вещь.

– А ты напивайся почаще, это помогает.

Вздохнул. Посидел молча.

– Дерьмо! – внезапно окрысилась Эйвис. Перкинс удивленно глянул на нее. Она выравнивала груду книг по греческой истории и на что-то там наткнулась. С минуту рассматривала это, поворачивая то так, то сяк.

– Кто-то это потерял, – объявила она и через всю комнату швырнула свою находку Перкинсу.

Он подставил ладонь и поймал вещицу. Сережка. Бирюза в серебряной оправе ручной работы. Куплено где-нибудь в Ист-Вилледже.

– Не твое, да?

– Прекрасно знаешь, что не мое. – Демонстративно повернувшись к нему спиной, Эйвис замаршировала в кухню.

Перкинс уставился на сережку, пытаясь вспомнить. На миг привиделось то кафе. Черное жерло микрофона у самого лица. Прохладное горлышко бутылки в руке. Огонек свечи отражается в бокале сухого вина. Лица, лица, лица: юноши, девчонки, заросшие седой щетиной подбородки древних обитателей Гринвич-Вилледжа; в глазах мерцают огоньки свечей.

Эйвис включила свет в кухне.

– Я только надеюсь, это была девушка, – мрачно намекнула она.

– Поди знай. – Оливер все еще вертел в руках сережку.

– Ты обещал больше не трогать мальчиков. Слишком рискованно, тем более когда напьешься так, что уже ничего не соображаешь.

– Синди, – пробормотал он. – Не то Синди, не то Минди. Кажется, Минди. – Он обернулся и увидел, как Эйвис решительно вторгается в кухню. Перкинс содрогнулся. Раковины не видно из-под руин обросших жиром кастрюль и грязной посуды. Эйвис уже обтирает губкой какую-то бурую грязь. Таракан удирает, прячется в расселине стены.

– Наверное, подцепил миленькую девчушку, – подбодрила его Эйвис, – та встала утром и побежала себе быстрехонько в школу.

– Эйвис, – взмолился Перкинс, – оставишь ты в покое эту гребаную губку?

– Яйца будешь?

– Бога ради, не вздумай еще готовить завтрак. Оставь меня в покое, Эйвис. Слышишь, нет? У тебя просто комплекс на этой почве.

– Завтра сбегаю к психиатру. Всмятку или вкрутую?

Перкинс, капитулировав, испустил долгий вздох, уронил голову на грудь. А вот и малыш. Переполз через бутылку из-под пива, добрался до ступней поэта. Усмехается, рассматривая волосатые ноги, требует внимания и ласки.