Текст книги "Час зверя"

Автор книги: Эндрю Клейвен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Тогда Перкинс осторожно опустил трубку на рычаг и вновь уставился на телефон. Внутри чернота и муть, в мозгу затаилась неожиданная мысль, он внезапно подумал: «Сегодня я умру. Они убьют меня». Оливер мгновенно уверился в правоте собственного предчувствия – они его убьют. И потом, это же не просто предчувствие, это вполне разумное предположение. Раз Тиффани и ее напарник решили подставить Оливера, им придется его убить, разве не так? Иначе он сумеет оправдаться, сумеет убедить полицию в своей невиновности, а если они его прикончат – подстроят что-то вроде самоубийства или несчастного случая, – вот тогда они и в самом деле смогут все свалить на него…

И на Заха!

«И на Заха!» – подумал он. Вот так-то. Заха они тоже убьют.

Оливер все еще глядел на телефон. Руки, прижатые к бокам, задрожали. Страх, прежде подобный запертому мотыльку, превратился в огромную летучую мышь, затрепыхался где-то внизу живота, забил огромными крылами. Хочет расправить крылья, хочет взлететь…

Ты и сам знаешь правду. Ты просто не хочешь поверить.

Перкинс глядел на телефон и дрожал все сильнее. Он сам не понимал, почему не решился позвонить.

Я все расскажу.

Почему, почему он не подошел к телефону сразу же, в спальне? Почему вместо этого потащился на кухню?

Перкинс прикрыл глаза, сердце тяжело ухнуло. Летучая мышь, поселившаяся в его внутренностях, испытывала крепость своих крыльев, била ими о его ребра, норовя вспорхнуть. Вот-вот вырвется на волю. Перкинс всегда знал, если он забудется хоть на минутку, «оно» вырвется, завизжит, заухает. Нельзя распускаться. Думать тоже нельзя. Нельзя оставаться трезвым, нельзя влюбляться, нельзя писать стихи…

Страх вырвется и разрушит все, уничтожит всех, кем он дорожил.

Ты и сам знаешь правду. Ты просто не хочешь поверить.

Перкинс с трудом приподнял голову. Повернулся и осмотрел коридор. Он догадывался, что там увидит.

Металлическая дверь напротив спальни распахнута. Задняя дверь. Задвижка сорвана, с площадки в щель между краем тяжелой двери и ее рамой льется серебристый свет. Перкинс застыл на месте, тупо уставившись на открытую дверь. В глубине его желудка ворочалась черная тварь, ширяла крылами, красным огнем горели голодные глаза. Дожидается своего часа.

– Олли? – Голос бабушки из гостиной. Слабый, дребезжащий, певучий. – Олли? Что происходит?

Перкинс не ответил, с трудом переводя дыхание. Он держал себя в руках, собирался с мыслями. Стоял перед телефоном, глядел в глубь коридора на раскрытую дверь.

«Она ушла, – молотом стучало в голове. – Тиффани ушла».

Именно так. И он сам позволил ей уйти.

Нэнси Кинсед

Нэнси очнулась под пение сирен, воющих у нее над головой. Истошно вопя, красноглазые демоны проносятся совсем рядом. Вспышки красного света, промельки белого… Нэнси со стоном перекатилась на спину, веки, затрепетав, разомкнулись. Она увидела небо, чисто промытое темное небо над Манхэттеном, без единого звездного пятнышка. Округлая луна, радужные крылья облаков, зубчатая линия небоскребов на горизонте, полуосвещенные башни торчат, точно пальцы, сжимают в горсти пурпурные стены ночи.

– Господи! – пробормотала она. – Больно-то как. – Сирены орут, слетают с высоты, нырком – к ее голове. Все громче, громче. «Они уже тут, – смутно соображала Нэн, – они хотят меня поймать». Слегка приподнялась. Боль! Боль опрокинула ее навзничь, рот приоткрылся в беззвучном крике. Все мускулы на спине разорваны, ветер бьет в живот бейсбольной битой, голова кружится, молоточек ударяет в виски. – Господи! – Прижала руку ко лбу, словно опасаясь, не вылетят ли мозги. Истошное завывание сирен непереносимо. Отблески красных огней мечутся по небу.

Волосы отчего-то увлажнились. Теплая густая жидкость чуть повыше виска. Робко коснулась рукой и поглядела на испачканные пальцы.

Кровь?

Да, это кровь. Что же такое с ней случилось? Где она, черт побери? Нэнси вновь приподняла голову. Болит, отзывается в шее, зрение расплывается. Прищурившись, вгляделась во тьму. Там какой-то карлик. Цепляется за стену. Висит прямо у нее над головой, точно прилип к кирпичам, усмехается, широко расставив ноги, сверкают в злобной усмешке глаза. Обеими руками поддерживает алебастровый карниз. Кажется, хочет сорвать его, запустить вниз, в голову Нэн.

«Горгульи», – сообразила она. Вот именно. Теперь она вспомнила. Каменные горгульи ожили. Преследовали ее, спускались по кирпичной стене. Да-да. Такой уж выпал денек. Нэн зашевелилась, постанывая от раздирающей боли в спине. Приподнялась, села. Звуки сирен слились, образовали плотный купол у нее над головой, эхом отдавались в ушах, окружали со всех сторон, прижимая к земле. Нэнси замигала, поглядела на черное покрытие под ногами. Это она тоже смогла узнать, она как раз добралась до края карниза, когда полетела вниз. Слева – Лексингтон-авеню, справа – плоская крыша здания, соединяющего два крыла ее дома. Она сорвалась с карниза и упала на эту крышу. Если бы она упала иначе, если бы она упала на улицу, сейчас бы ее искали не полицейские, а служащие морга.

Нэнси едва не рассмеялась, но тут же сморщилась, отзываясь на спазм внизу живота. Встав на четвереньки, она уговаривала себя распрямиться, подняться на ноги. Покрытая черным асфальтом крыша под ногами, мерцающее небо над головой – все это покачивалось и кружилось. Нэнси все шире раскрывала глаза, борясь с дурнотой. Воспоминания тесней обступали ее, являлись вспышками, окунались в окружавшее ее багровое зарево. Мать. Лицо матери надвигается на нее. Родной голос: «Убийца! Убийца!»

– Ох! – Опираясь о крышу, Нэнси с трудом поднялась.

Убийца.

Голос диктора: «Зверское убийство Нэнси Кинсед».

Убийца?

«Кто же тогда я?» – устало подумала Нэн.

Она стояла, хоть и с трудом. Колени дрожали, кости, казалось, прорывали кожу, но Нэнси сумела выпрямиться. Постанывая, осмотрела себя: на одной ноге джинсы разорваны, кожа содрана до живого мяса, серая водолазка почти что лишилась рукава, испачкана кровью, спереди чем-то заляпана.

«Не прошло и пяти минут с тех пор, как я переоделась и выбросила засранную одежонку… помада, верно, уже поплыла, и…» Сирены смолкли. Отключились, словно свет при перебоях на электростанции. Достигли пронзительной высоты, заполонили небо, сверкали и плясали им в такт вокруг луны сигнальные огни – и вдруг сирены умолкли, лишь красные отблески не унимались. Нэнси, покачиваясь, прислушивалась к тишине, шороху ветра, автомобильных шин. Голова бессильно склонилась к плечу. Мысли медленные, расплывчатые – точно предметы под водой. Слышала, как внизу отворилась и вновь захлопнулась дверь. На застывших, негнущихся ногах двинулась по направлению к улице, добралась до края крыши, дальше – невысокий парапет. Оперлась на него обеими руками, посмотрела вниз, на Лексингтон-авеню.

Машины стояли справа. Скучились, облепили угол, недалеко от Грэмерси-парк. Она насчитала шесть автомобилей, а где-то еще, быть может, притаились другие, невидимые для нее. Прямо-таки Преступник номер один. Понаехали. Красно-белые сигнальные лампы вращались в тишине, отбрасывая причудливые световые пятна на стену, подсвечивая изнанку листьев, деревья, статуи, железную калитку небольшого парка. Красные и белые пятна повсюду. Облокотившись на парапет, Нэн наблюдала. Копы вылезли из машин и помчались к дверям дома. Напряженные лица, палец скрючился на курке. С улицы вывернул здоровенный синий с белым грузовик. Целый грузовик! Высотой с дом, длиной с целый квартал. С изумлением Нэнси следила, как открывается задняя дверь этого монстра, выпуская батальон полисменов в бронежилетах, железных касках, с металлическими Щитами. Они тоже опрометью кинулись к дверям здания.

– О-хо-хо, – пробормотала Нэн, покачивая головой. Утомительное зрелище. Все эти копы. Хотяг ее схватить. А у нее все болит. Бежать уже не можег. Ну, что будет, если на этот раз они поймают ее? Разве так уж плохо? Отвезут в больницу, только и всего. Снова накачают наркотиками. Может быть, даже позволят вновь явиться на беседу к этому – как его? – доктору Шенфельду, к тому ласковому молодому человеку, которому Нэнси отбила яйца. Вечерок проведут с Билли Джо, она расскажет, как отважно пустилась в путь в поисках магического слова, обсудят возможности переправить убитых жидов на Луну…

Нэнси прикрыла глаза, стояла, покачиваясь с пятки на носок, сонно приоткрыв рот. «Что же тут плохого», – мурлыкала она. Она ведь устала. Так устала.

Оливер!

Сон как рукой сняло! Выпрямилась, вцепившись обеими руками в парапет, скребя ногтями бетон. Сердце резко забилось, глаза вновь распахнулись, взгляд метнулся на столпившихся внизу полицейских. Люди в синих мундирах вбегали в здание в призрачном багровом свете, на ходу расстегивая кобуру…

– Оливер! – повторила она. Оливер Перкинс. Надо его найти. Непременно надо. Немедленно. Все остальное она забыла, но Оливера помнила, помнила, как держала его книгу, как скользили пальцы по глянцевой белой обложке.

«Это он всучил мне книгу. Чтобы я смогла узнать его».

Пальцы помнили шероховатую ткань бумаги, уголок, зажатый между большим и указательным пальцем. Черные ряды букв перед глазами:

 
Что, если б вместе нам уйти в горы,
А то и дальше в горы – позади тех гор,
Где листья цвет меняют.
Кивок где первый полутени серого среди ветвей
Раскланивается во мне сейчас как то, что человек
Припоминал до наступления юности,
А после – со знанием дела – позабыл.
 

Нэнси помнила ритм и музыку его стихов. Она мало что поняла, ведь это – поэзия, а что она смыслит в поэзии, но его стихи оставили в ней какое-то новое ощущение; сладостная тоска, ностальгия, жизнь и смерть потихоньку выбираются ночью из лесу, припадают к коленям одинокого, внимающего им человека. Она помнила глаза Оливера, одинокие тоскующие глаза, лицо поэта на обложке его книги. Ведь она держала в руках эту книгу, верно? Погрузилась в глупые девичьи мечтания, задрала ноги на стол, книгу опустила на колени, на бедра, размышляя, как бы это было, если бы подобные вещи ей говорил парень, склоняясь к ней, глядя серьезными умоляющими глазами, и она могла бы поверить ему. Нэнси воображала кроватку, в которую она улеглась бы, прикрыв свое юное обнаженное католическое тело одной лишь простынкой, а он сидел бы, угрюмо склонившись над столом, в тесном кругу света, что-то чиркая в своем блокноте…

Это час зверя.

Нэнси пошатнулась, цепляясь за парапет. Слабость, подступающая тошнота. Час зверя. Ну да, ну да. Надо спешить. Надо туда. Быть может, она уже опоздала. Ведь она не знает, который час. Все могло уже произойти.

Оливер.

Они хотят убить его. Надо успеть. Надо добраться до него вовремя.

Ни о чем больше не думая, Нэнси полезла через парапет. Она плакала от непомерного усилия, плакала от боли. Спина, колени, голова – боль повсюду, сливается в единый ожог, пронизывающий все тело. И все же Нэн удалось перебросить ногу через парапет. Заглянула в проем: отвесный спуск в переулок. Ничего не стоит переломать ноги, а заодно и шею…

Однако внизу, на полпути между крышей и улицей, Нэн разглядела окно. Если ей удастся перебраться на подоконник, если она поставит на него ноги…

Поглядела на улицу, в тот угол. У входа скапливается все больше полицейских, остальные торчат у машин с распахнутыми дверцами, рация наготове. В ее сторону никто не глядит. Кряхтя от боли, Нэн перекинула через парапет и вторую ногу, медленно опустилась, придерживаясь обеими руками за парапет, свесила ноги вниз.

Болталась в воздухе, прижимаясь лицом к кирпичной стене, мускулы горели, руки задраны чересчур высоко, голова плывет. Ноги нащупывают опору, выступ карниза. Рявкнула автомобильная сирена. Нэн вздрогнула, пальцы едва не разжались. Кто-то окликнул ее из проезжавшей мимо машины. Машина умчалась прочь. Нэнси слышала, как замирает вдали хохот ее полупьяных пассажиров.

Пыхтя, дотянулась носками до карниза. Слезы, выступившие от боли, почти ослепили ее. Багровая боль разлилась по всему телу. Носки коснулись карниза. Пальцы соскользнули к самому краю парапета и сорвались.

Нэн рухнула на карниз. Уцепилась за голый кирпич, на миг удержалась, но лишь на миг, и, изогнувшись, то ли слетела, то ли рухнула в переулок.

Приземлилась легко, поскольку до земли оставалось уже немного, опустилась на пятки, но ноги тут же подогнулись – Нэн вновь больно ушибла ободранные колени. Тихо вскрикнула и, подавшись вперед, ткнулась лицом в асфальт.

Грязь, шершавые камни под щекой и носом.

– Надеюсь, ты оценишь все это, Олли, – прошептала, вставая на четвереньки.

– Как дела, леди?

Нэнси вскрикнула и, запрокинув голову, увидела оборотня. Волк-оборотень. Склонился над ней. Волк-оборотень в кожаной куртке с эмблемой престижного колледжа.

Обнажил в любезной улыбке клыки. Красные глазки сверкают сквозь прорези резиновой маски, волосатая рука услужливо, тянется к Нэн:

– Вам помочь?

– А-а-а! – протянула она, уставившись на чудовище. – А-а-а-а! – Забыв про боль, как была, на четвереньках, Нэн быстро поползла прочь. Наткнувшись на стену, ухватилась за нее, поднялась на ноги; дыхание прерывалась. Оборотень стоял неподвижно, посверкивая красными глазами. Нэнси, хромая, неуверенно поплелась дальше, по Лексингтон-авеню к 22-й улице. Изредка оглядывалась на него, выставляя вперед руку, чтобы не приближался.

Оборотень равнодушно пожал плечами, запихал руки в карманы джинсов и направился к 21-й улице, где толпились все копы. Нэнси остановилась, следя, как он удаляется. Она уже добралась до угла. Сердце стучало, молотом отдавало в голову. Увидела, как оборотень присоединяется к мумии фараона и чудищу, порожденному Франкенштейном. Все трое дружно вошли под купол бело-красных огней.

Нэнси перевела дух и, приподняв голову, осмотрела нависшее над ней здание. Вот окно, в которое она выпрыгнула, – все еще открыто. Кружевная занавеска выбилась наружу, терзаемая порывами ветра. Отец высунул голову. Нэн различала серебристые волосы. Приподняв руку, он указывает на карниз, по которому она прошла, и дальше – вдоль здания, в сторону низкой крыши, куда она свалилась.

«Но ведь он вовсе не мой отец! – припомнила Нэн. – Мой отец умер. Давно, когда я была маленькой».

Рядом с отцом показался полицейский, совсем молоденький, над губой редкие усики. Тоже высунул голову из окна, пристроился рядом с седовласым мужчиной. Проследил взглядом вдоль карниза, как советовал ему отец Нэнси Кинсед. Нэнси, притаившись внизу в переулке, смотрела на них. «Еще миг, – подумала она, – и полицейский глянет вниз». Глянет и заметит, где она стоит. И все же она не двигалась с места, ей не хотелось шевелиться. Завороженно уставившись на окно, она представляла себе укрывшуюся за ним спальню. Мягкую, накрытую одеялом постель. Зеркало. Фотографии смеющихся девушек-подружек. Ей так не хотелось уходить…

Нэнси вздрогнула, словно просыпаясь. «Оливер», – подумала она. Иди, иди, иди же. Пора… пора идти.

Седовласый все продолжал указывать пальцем – патрульный, стоявший рядом с ним, смотрел теперь вниз, обшаривая тренированным полицейским взглядом фасад здания. Он может заглянуть в проулок. Он заметит Нэн.

Нэнси колебалась не более секунды. «Ладно, – решила она. – Прощайте. Прощайте все».

Повернувшись, девушка побежала прочь неровной, спотыкающейся походкой. За угол, в ночь, во тьму. К Оливеру.

Оливер и Захари

Вот-вот начнется парад. Густая толпа на Шестой авеню сплотилась в единую массу. Люди забили проулки, надавили на голубые полицейские ограждения. В масках, в капюшонах, с лицами, блестящими от грима, они оглядывали улицу, посасывая пиво из бутылок, ждали участииков карнавального шествия. За спинами толпы, по узенькой полоске тротуара, струился людской поток, растекался густым желе между зеваками в центре улицы и торговцами по краям. Шорох и шум толпы перекрывали вопли разносчиков, предлагавших маски на батарейках, окруженные призрачным сиянием, и картонные трубы, чей рев сотрясал ночное небо.

Перкинс выбрался из бабушкиного дома и всмотрелся в происходящее. Остановившись под одним из навесов, беззвучно выругался. Несколько лишних минут ушло на то, чтобы вырваться из цепких ласковых рук старухи. Уже почти семь. Чтобы добраться домой, придется проложить себе путь через толпу.

Не важно. Надо вернуться к Заху. Он и так чересчур надолго покинул брата. Полиция могла уже обнаружить его убежище. Полиция, или ФБР, или тот, кто убил Нэнси Кинсед.

Перкинс пустился в путь, присоединившись к бурливому потоку разнаряженных зрителей, вливавшихся в мутноватую людскую реку. «Они убьют его, – мысленно повторял он, глядя в одну точку. – Убьют, чтобы свалить на него убийство Нэнси Кинсед». Надавив плечом, пробивал дорогу в толпе. Забыл о черной пустоте в желудке, о предчувствии, облаком туманившем голову, двигался, и двигался, разгребая тугие волны человеческой плоти.

Пора возвращаться к брату.

В темной комнате, посреди книжных завалов, колоннад и пизанских башен из многих томов, Зах опустился на колени, коснувшись рукой холодного пола. Маленькое мускулистое тело целиком погрузилось в тень, руки сцеплены под подбородком. Склонил голову, зашевелил губами. Не произнося ни слова, Зах взывал к Иисусу.

«Пусть Олли вернется вовремя», – молил он. Все пропало, если Олли не придет, не выручит Заха. Он больше не прикоснется к наркотикам, никогда, честное слово, пусть только Олли вернется. Зах готов поклясться. Конечно, он давал такую клятву и раньше, но на этот раз он сдержит свое обещание. «Пожалуйста, пожалуйста, только не в тюрьму. Только не это, сладчайший Иисус.

Дай мне хотя бы шанс убедить полицию, что я не виноват. Это не я. Не я. Пожалуйста…»

Он крепче сомкнул глаза и погрузился в притаившуюся под веками темноту. Зах старался очистить свой разум от всего, даже от этой молитвы. Пытался предстать перед Всевышним совершенно пустым, совершенно свободным. Бог сам войдет в него. Зах терпеливо ждал, когда он наполнится мощью Господа. Он будет един с Богом. Его воля и воля Заха.

Но разум не повиновался, он не мог очиститься. Даже в темноте, даже с закрытыми глазами… столько подробностей, столько мелкихподробностей… Они заполонили сознание, словно термиты, подточили сосредоточенность. Голоса, доносившиеся из открытого окна. Дуновение ветерка, свежий позднеоктябрьский ветер, пропахший палым листом. Крики, смех на улице, а теперь еще и музыка, музыка карнавала.

– Черт побери! – хрипло пробормотал Зах.

И плач младенца. Где-то неподалеку. Впивается в мозги, проедает насквозь, не дает покоя. Где-то совсем рядом плачет и плачет без умолку ребенок.

На фоне багрового неба высились башенки библиотеки, серебристая кровля вбирала городские огни и белый свет полновесной луны. Внизу с обеих сторон пустынную, замершую в ожидании улицу затопила огромная толпа. Множество людей двигались согласованно: кто в центр – по восточной, кто из центра – по западной стороне улицы, словно заранее уговорились. Полицейские прохаживались вдоль ограждений. У подножия баррикад пристроились дети с лицами, вымазанными косметикой или скрытыми под звериными масками. Ребятня с жадностью впитывала в себя происходящее.

Перкинс прошел по 12-й улице, выбравшись на западную сторону как раз у стен родной библиотеки. Пробившись в поток, направлявшийся прочь от центра, он втянулся в людскую волну. Со всех сторон к нему прижимались тела, перекрывая путь вперед или назад, плечи касались его плеч; теплое дыхание, запах пота, пивная вонь хлынули в ноздри. Перкинс заработал локтями, пробивая себе дорогу, но плотная масса не поддавалась, увлекая его за собой. Мимо нависшего над ним фасада замка-библиотеки, мимо пожелтевших платанов, мимо магазинов с их полосатыми навесами, выставленными на витрину картонными черепами, зловеще усмехающимися ведьмами. Шаг за шагом Перкинс продвигался в сторону дома, а внутри него приподнимала голову, расправляла крылья черная летучая мышь – вот-вот взлетит.

Быть может, добравшись домой, он обнаружит, что в квартире пусто, или же застанет Заха уже мертвым, худенькое тело брошено на кровать, повсюду кровь, а голова…

Смотри, что они сделали с моей головой, Олли!

Проклиная все на свете, Перкинс пробился в щель между двумя женщинами. Хватит фантазировать. Надо расталкивать, расталкивать людей. Вытянув шею, Перкинс ухитрился увидеть море людских голов – все спешат в ту же сторону. Вон там его улица, Корнелия-стрит. В нескольких метрах впереди.

И тут начался карнавал.

Сказочная процессия двинулась вверх по 6-й улице. Впереди, высоко задирая ноги, шагал диксиленд – Перкинс уже различал заунывный плач рожков. Он видел сверкающий медью кларнет, отражавший свет фонарей и отбрасывающий во все стороны золотых и зеленых зайчиков. Позади и выше оркестра мчались, приплясывая на ветру, скелеты динозавров; драконы из папье-маше извивались в руках несших их сказочных персонажей. По краям процессии скакали клоуны – они забегали во все уголки, осыпая зрителей пригоршнями конфетти. Дружный крик восторга вырвался из тысяч уст, когда шествие достигло толпы. Оно надвигалось на Перкинса, точно морская буря. Вовсю трубили картонные трубы, вопили продавцы накладных носов. Толпа сомкнулась вокруг поэта.

Но потом, чуть позже, он все же вырвался на свободу, бросился прочь от клокочущего людского болота. Спотыкаясь, побежал к Корнелия-стрит, к дому из темного песчаника.

Зах!

Задыхаясь, подавляя приступы страха, дурного предчувствия, Перкинс спешил домой.

К тому времени, когда Оливер Влетел в квартиру, Зах уже успел подняться на ноги и теперь нервно расхаживал взад и вперед по крохотным островкам линолеума, проступавшим из-под книжных зарослей. Звук проворачивающегося в замке ключа заставил его застыть на месте, глаза метнулись к входной двери. Дверь распахнулась, и Зах увидел Оливера – брат в изнеможении привалился к косяку, согнулся, отпыхиваясь.

«Спасибо тебе, Иисусе», – механически поблагодарил Зах.

Четверть восьмого. Они успеют.

– Ты в порядке? – задыхаясь, прошептал Олли. Оторвавшись от дверного косяка, он шагнул в комнату и захлопнул за собой дверь. Ни один из братьев не потянулся к выключателю. Стояли в густо-лиловой тени, неотрывно глядя друг на друга. Почему-то темнота заставляла разговаривать совсем тихо, почти шепотом.

Захари помнил, что он должен сказать, он все приготовил заранее, и все же теперь спотыкался на каждом слове:

– Она… она приходила сюда, Олли. Она приходила сюда.

Оливер закашлялся, сбившись с дыхания. Прислонился к стене, хватаясь за грудь.

– Кто? Кто?

– Тиффани.

– Как?!

Оливер распрямился. Зах не мог угадать, что выразилось на лице брата, боялся заглянуть ему в глаза. Зашагал взад-вперед в темноте. Провел обеими ладонями по коротко подстриженным волосам.

– Вот именно. Вот именно. Я лежал на кровати…

– Она приходила сюда? – Оливер недоверчиво покачал головой. – Когда? Я только что встретил ее у бабушки. Она ушла минут на десять раньше, чем я.

У бабушки? Зах резко остановился. Мощная рука обручем сдавила сердце, потом вдруг отпустила его, позволив раздуться, и вновь сжала изо всех сил. Ради Господа Бога, какого черта ей понадобилось у бабушки? Она не должна была заходить к бабушке, она никому не смела показываться, никому! Он же велел ей оставаться за городом, у матери, пока не наступит подходящее время. Так следовало по плану. Все, все к черту. Иисусе, Иисусе, помогииииии!

– Ну да, да, верно, – поспешно подхватил он, вновь принявшись расхаживать взад-вперед по комнате. Брат молча глядел на него из темноты. Зах потер рукой лоб. Медные трубы диксиленда ревели под окном, но он слышал, как, перекрывая их грохот, заходится в крике младенец: «А-а-а!» Так трудно сосредоточиться. – Ну да, – продолжал он, – Тиффани пришла, ну, примерно десять минут тому назад, совершенно верно. Я тут… тут, на кровати… – Он постепенно выруливал на ту историю, которую изначально собирался поведать Олли. Оливер, напряженный, с отвисшей челюстью, тяжело дыша, наблюдал за ним. – Я себе лежу и вдруг слышу стук, стук в окно – я выглянул. Господи, Олли, было похоже, что она вроде как плывет, плывет в воздухе за окном…

Перкинс повернулся к окну, точно Тиффани все еще поджидала там.

– Она могла подняться по пожарной лестнице.

– Да. Да. Я подошел…

– Как? Как она узнала, что ты здесь?

– Что?

– Как, черт побери, она могла узнать, что ты у меня, Зах?!

– Не знаю. Я не знаю, – торопливо забормотал Зах. Уставившись в пол, сделал шаг вперед, развернулся, шагнул назад, потемневшие глаза мечутся. Надо подумать. – То есть как раз поэтому… поэтому я так удивился, увидев ее, и… я встал. Подошел к окну. Я сказал: «Тиффани…» Ну, что-то вроде: «Какого черта тут происходит?» А она сказала… она сказала, ей все известно. Про убийство. Про девушку, которая в коттедже. Она сказала, ей известно все от начала до конца.

– Черт бы ее!.. – Голос Олли сорвался. Глаза хищно вспыхнули в темноте. Зах успел отвернуться, скрывая торжествующую усмешку. «Получилось. Я поддел его!» – И что же она рассказала?

– М-м-м… – протянул Зах. Грохот барабанов снаружи, бум-бум-бум. Чертов младенец. Тоненький плач, забирает все выше, полон отчаяния и страха. Неужели никто не может присмотреть за этим гребаным младенцем? – Ну, она сказала… она сказала, что не станет разговаривать со мной здесь, – забормотал Зах. – Сказала, что хочет встретиться со мной где-нибудь в укромном месте… Она обещала, что все расскажет, но только в укромном месте.

– Нет, – покачал головой Оливер, – нет, нет, ни за что. Это ловушка, Зах.

Зах боялся, что его сердце сейчас лопнет или разорвет грудную клетку. Он остановился, точно споткнулся о препятствие, с трудом сглотнул и повернул голову, чтобы взглянуть на брата.

– Что-что-что, что ты говоришь? Ловушка? – заикаясь, спросил он.

Оливер помедлил с ответом, продолжая медленно покачивать головой.

– Не знаю… так мне кажется. Просто все идет не так. Я не могу ни в чем разобраться, все выходит неправильно… А где? Где она назначила встречу?

И вновь Зах спрятал во тьме свою усмешку.

– В твоей комнате.

– В моей комнате?

– Там, в библиотеке. Это я предложил. Во время карнавала библиотека закрыта, ключ только у тебя. Верно? Абсолютно надежно, никто не сможет войти, кроме нас. Тиффани сказала, она встретится с нами в восемь. Она обещала все рассказать. Сказала, если мы не придем к восьми, она ждать не станет. – Что ж, кажется, все детали пригнаны. Оливер не ускользнет, Зах все рассчитал. Однако на всякий случай он прибавил: – Я очень беспокоюсь за нее, Олли. Это все так не похоже на Тиффани. Она попала в беду. – Даже на его слух это прозвучало фальшиво, но Оливер, к счастью, не обратил внимания, только охнул сердито. Обеими руками пригладил длинные волосы.

– Нет, – пробормотал он, – нет. Тут что-то не так. Все не так. Надо подумать. Мы сумеем разобраться. Надо вызвать адвоката. Позвонить в полицию. – Оливер прикрыл глаза, вцепившись руками себе в волосы.

Зах беспомощно уставился на него, на голубой силуэт во тьме. Затаил дыхание. «Пожалуйста, пожалуйста, Иисусе, пожалуйста…»

Вдруг Оливер открыл глаза, растерянно огляделся и проговорил:

– Ты не слышишь, по-моему, ребенок плачет?

Грохот карнавала на миг задушил этот звук, тоненький плач, переходивший порой в отчаянные вопли. На угол Корнелия-стрит и Шестой авеню вышел старомодный оркестр с медными трубами и барабанами. Оливер даже усомнился, в самом ли деле он различал в этом шуме жалостный плач малыша. Сдавил кулаками голову. Думать. Думать. Разум совершенно пуст, только черная пустота, да та черная, тяжелая, притаившаяся внутри крылатая тварь. На миг Олли привиделось, что они вновь ухнули вниз с горы. Вместе на санках по снежному склону там, на Лонг-Айленде, в детстве. Новые санки с гибкими полозьями, он и Зах стремительно несутся с горки. «Ты ведь будешь меня держать, правда, Олли?»

Зах выступил из темноты. Лицо ясное, безмятежное. Ласково глядят большие темные глаза, юношеский голос звучит певуче:

– Я должен пойти к ней, Олли. Ты не обязан, но я пойду. Понимаешь? Я люблю Тиффани. Все остальное не важно. Мне наплевать на полицию и все прочее. Я должен идти.

Оливер посмотрел на брата. Оркестр миновал окна его квартиры – теперь вновь отчетливо слышен детский плач. «Это не может быть сынишка Эйвис, – подумал он. – Она бы не допустила, чтобы он так ревел. Господи, да она его даже от титьки не отнимает».

– Я пошел, Олли, – с мальчишеской настойчивостью повторил Зах.

Оливер молчал. Что он мог возразить? Сказать, что не доверяет Тиффани, что у него дурное предчувствие? Или признаться, что не верит этой шлюхе, поскольку сам поимел ее? Он стоял молча, впустую шевеля губами.

– Я пошел, – повторил Зах. – Там такая толпа, я едва успею добраться. Надо идти.

Повернувшись, он шагнул в глубину комнаты и, растворяясь в темноте, направился в ванную. Оливер знал, его не остановишь. Когда он такой, спорить с братишкой бессмысленно.

Минутой спустя Зах вновь появился в комнате – в руках красная матерчатая сумка. Точно такая же, как у Тиффани, отметил про себя Оливер, у них все одинаковое.

– На улице сотни копов, – напомнил Перкинс, – тебя тут же пристрелят.

Зах уже в кладовке. Достал длинный серый плащ, надел его, застегнул на все пуговицы. Вытянул из кармана шапочку, надвинул ее на глаза.

– Все в порядке!

Оливер только фыркнул. Да, брата и не разглядишь под всеми этими одежками. Человек-невидимка.

Зах подошел к Олли, протянул руку.

– Я должен повидаться с ней, брат. Я должен. Дай мне ключ от библиотеки.

С минуту братья молча стояли в темной комнате. Снаружи веселилась толпа. Где-то плакал ребенок.

– Ладно, – решился Олли. – Ладно. Я пойду с тобой.

«Ура! Ура! Слава Иисусу, аминь!» – Зах торопливо перебирал ногами ступени, Оливер шагал позади. Младший чуть не приплясывал от счастья. «Спасибо, Иисусе», – шептал он. Все получилось, Оливер подыграл ему. А-ха-ха! Зах выбежал в вестибюль, торопясь к выходу. Теперь все пойдет гладко. Еще полно времени, чтобы добраться до библиотеки. Полно времени, чтобы все обустроить, поменяться местами с Тиффани и скрыться. И двадцать пять тысяч долларов – в кармане. Пусть даже бабушка ее видела, они все-таки сумеют состряпать алиби. К тому же, когда бабушка узнает о смерти Олли, она, может статься, последует за ним. Щелк! Да, Бог еще не разлюбил Заха! Все прощено и забыто. Ура! Даже все косточки пляшут, ликуя.

Зах ухватился за ручку двери и оглянулся, поторапливая брата.

Оливер исчез.

Зах кинулся назад. Глаза вновь заметались, разыскивая Олли. Сбежал?! Он глянул вверх и, приоткрыв в испуге рот, вновь стал подниматься по ступенькам, высматривая, что творится на лестнице, в резком перепаде света и тени от обнаженных пузырчатых ламп.