Текст книги "Тревожное небо"

Автор книги: Эндель Пусэп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава 2
Буду летчиком

В Ленинград

Тетя Альви, младшая сестра отца, вернулась из Красноярска с ошеломляющим сообщением: окружной комитет партии, его эстонская секция посылает нас с Вальтером в Ленинград на учебу. Учиться!

Дома у нас уже давно шли долгие споры по поводу нашей дальнейшей судьбы. Я закончил семилетку, Вальтер – шестой класс. Мать и тетя Мария полагали, что лучше и почетнее учителя должности нет. Отец считал, что самое верное – это работа агронома.

– Сельскохозяйственный техникум тут же, в Красноярске, и незачем тебе ехать куда-то, – выкладывал свои аргументы отец. – И домой наведаешься, и дядя Освальд помочь сможет.

Аделе и Альви^{6} к тому времени уже учились в Ленинграде и, чем я страшно гордился перед сверстниками, являлись коммунистами. Альви была пока единственной, посвященной в мою давнюю и заветную мечту стать летчиком. Она выяснила, что в Ленинграде есть Военно-теоретическая школа ВВС РККА…

Правда, посылали нас отнюдь не в летную школу. Меня – в педагогический техникум, Вальтера, не имевшего семилетнего образования, – на рабфак. Это меня не смущало – главное, попасть в Ленинград. Педтехникум устраивал маму. Ее горячо поддерживали тети и дядя Александр. Весы судьбы склонялись явно в мою пользу, и отцу пришлось сдаться.

Решающим оказалось и сообщение, что окружком партии, направляя нас в Ленинград, предоставляет бесплатный проезд.

– Ну что ж, надо вам оформлять документы, – заявил отец, – сходите в сельсовет, возьмите справки. Потом придется съездить в Шало за удостоверением личности.

Вечером, когда, закончив все дела и отужинав, мы с Вальтером забрались на сеновал, снизу меня окликнула Альви:

– Эндель, спустись на минуточку.

– Слушай, что я тебе скажу, – прошептала она, – у Вальтераесть свидетельство о рождении, по нему ему выдадут в сельсовете справку для удостоверения. У тебя его нет, тебя и не крестили вовсе, а только записали в книгу в волости. Когда в сельсовете тебя будут спрашивать, ты скажи, что свидетельства нет и что ты родился в девятом году.

– Но я родился в десятом.

– Чудак-человек, в летную школу принимают не моложе восемнадцати лет. Понимаешь?

Секретарь сельсовета, молодой латыш Юлис Лусис, был в то утро не совсем «в себе». Единственный владелец трехрядной гармони в Выймовке был приглашаем на все свадьбы, крестины и другие деревенские события, не говоря уже о «вечерках» – танцевальных вечерах, на которые собиралась время от времени молодежь со всех окрестных деревень и которые без его гармони вообще бы не состоялись.

Витающий в помещении запах самогона и помятое хмурое лицо Юлиса свидетельствовали, что и эта ночь проведена с выпивкой и гармонью.

– Ну, вам что? – уставился он на нас покрасневшими глазами, когда мы, поздоровавшись, нерешительно остановились возле двери.

– Нам справки… мы уезжаем…

– Уезжаете? Куда же это?

– В Ленинград, – с нескрываемой гордостью заявил я.

– Учиться, – добавил Вальтер и положил на стол свидетельство о рождении.

Секретарь сельсовета, мельком взглянув на бумагу, извлек из ящика стола печать и письменные принадлежности.

– Когда родился?

– 15 сентября 1909 года.

Написав все, что полагалось, и полюбовавшись на справку некоторое время, отложил ее в сторону.

– Ну, а твоя фамилия Пуусепп? – поинтересовался он, приступая к следующей справке.

– Да, но пишется она по одной букве…

– По какой такой одной букве? – поднял Юлис на меня глаза. – Что ты мелешь?

– Ну да, по одной, одно «у» и одно «п», а вместо «е» —»э» оборотное…

– Чудесаа-а! – протянул он и спросил. – Кто же тебе это сказал?

– Учительница сказала, учительница русского языка.

– Раз учительница сказала, пусть так и будет, – секретарь решительно обмакнул перо в чернила и вывел на бумаге… жителю дер. Выймовское гр-ну Пусэп Энделю Карловичу, родившемуся.

– 1 мая 1909 года.

– Но ведь ты же ро… – открыл рот Вальтер, не посвященныйв мою тайну. – Я изо всех сил толкнул его ногой. Ойкнув отболи, Вальтер в свою очередь пихнул меня в грудь. Полы моего пиджака распахнулись, обнажив находившуюся во внутреннем кармане бутылку.

Мигом оживившись, не обращая никакого внимания на нашу потасовку, Юлис потребовал:

– А ну, давай сюда, что у тебя там такое, – и, выхватив у меня посудину, вытащил деревянную затычку и одним духом отпил добрую треть. Поставив затем бутылку на стол, вытер тыльной стороной ладони губы и продолжал писать. Дохнул на печать и приложил ее на обе справки. Потом посмотрел на бутылку и, чуть поколебавшись, отпил еще пару глотков.

– Эх! Уезжаете, – вздохнул он с откровенной завистью, – счастья вам, ребята.

Все! Обошлось. Вприпрыжку, не чувствуя под собой ног, помчался я домой. Первое препятствие на пути в летчики было устранено.

– Почему ты меня ударил? – догоняя меня, спросил Вальтер. Я посвятил и его в свою тайну. Неопределенно хмыкнув, Вальтер ничего не сказал. Был он довольно замкнутым. Рано потеряв родителей, он молча выполнял поручения взрослых. Учеба давалась ему с трудом, и теперь, отстав от меня на год и окончив шестой класс, так же молча, с безразличием собирался поступать на рабфак. Зимой он часами корпел над уроками, летом пас скот и редко-редко принимал участие в проказах и забавах, предпринимаемых нами с соседскими мальчишками. Оживлялся лишь на рыбалке, охотясь с острогой на хариусов.

В нашей большой семье не было сынков и пасынков. Мы с Вальтером росли вдвоем, и отношения взрослых к нам были во всем одинаковыми. Только тетя Мария, уже в годах старая дева, пожалуй, больше любила Вальтера.

Было еще совсем темно, когда мы с Вальтером, тетки Аделе и Альви и отец, уложив на телегу все свое добро, выехали со II мора.

Путь не близок – верст пятнадцать до большака или тракта, протянувшегося от Москвы до Иркутска, а по нему еще добрых полсотни верст через Большую Березовку, Духовичи, Баджею, (лфокино и Маганское до Красноярска. Наш добрый старый Серко, кривой на левый глаз, тащился шагом и лишь под гору, когда поз сам его подталкивал, семенил ленивой рысцой. Тогда мы пиятером взбирались на телегу и ехали до следующего подъема, пи котором Серко, останавливаясь, косил назад здоровым гла-юм, как будто просил сойти нас с воза.

Уже стемнело, когда мы добрались до крутого спуска к причалу плашкоута через Енисейскую протоку. На наше счастье, он 1тоял на этом берегу и уже грузился. С грохотом и визгом съезжали с кручи возы с сеном, дровами и прочей кладью. Одними из последних, задевая осями телеги соседей, втиснулись и мы.

Со скрипом и скрежетом, долго-долго преодолевая последние сажени, плашкоут причалил к левому берегу протоки. Выехав на чорогу, возчики, настегивая лошадей и обгоняя друг друга, скрылись в темноте. Нашему Серко такие скачки были не по годам, и он медленно плелся за едущими впереди нас высокими возами с сеном.

– Зачем они так гонят?

– Боятся не попасть на большой паром, время позднее, – ответил отец.

Время близилось к полуночи, но большой паром еще стоял у причала, ожидая пока с малого плашкоута не подъехали последние запоздалые подводы. Незаметно и бесшумно отошел он от причала Конного острова, вышел на стремнину Большого Енисея. Вдоль правого борта и под толстыми лиственничными плахами пастила зашумела вода.

На железнодорожном вокзале или, как тогда называли – на станции, несмотря на ночь, царило настоящее столпотворение. Больше всего толпилось людей у окошечка билетной кассы. Аделе с Альви мигом куда-то исчезли, наказав нам с Вальтером стоять на месте. Отец остался на улице. Стоять на месте оказалось не просто. Вокруг нас сновали сотни людей, тащившие с собой громадные свертки, мешки, чемоданы, ящики. Бесконечный поток людей носил и нас с собой то в одну сторону, то в другую. Несколько раз то мне, то Вальтеру пребольно наступали на ноги.

– Давай выйдем отсюда, – не выдержал я, когда кто-то стукнул меня ящиком по затылку.

Отец сидел на передке телеги и дымил цигаркой. Серко спокойно хрустел овсом в подвешенной к голове торбе.

– Приедете в Ленинград, напишите, как вы там, – как-то уж очень тихо заговорил отец. – Если будет очень трудно, поможем чем-нибудь…

Мы слушали и молчали. Я думал о том, как нас снаряжали в дорогу. Дома ели в основном картошку, то в пустом супе, забеленном молоком, то сваренную в мундире, макая в жидкий молочный соус. Свинина, соленая-пресоленая, покрывшаяся желтым осклизлым налетом, засоленная еще прошлой осенью, тратилась экономно: из двух-трех ломтиков, выжаренных до хруста, и вытопившегося из них жира готовился тот самый соус, служивший постоянной приправой к картошке. На неделе – картошка в мундире, по праздникам – очищенная, а в соусе ложечка сметаны…

Собрать нас в дорогу было нелегко. Мама тайком от отца сходила к Луйбовым, выпросила в долг, под осенний убой, копченый свиной окорок. Узнав об этом, отец рассвирепел:

– Попрошайничать ходите… Как нищие с протянутой рукой. И без мяса бы обошлись, невесть какие господа.

– А что мы положим им в дорогу? Ведь сколько временив пути. Один хлеб и сухари. – Мама заплакала.

Отец продолжал бушевать.

– В бутылку бы меньше смотрел, рубли и сохранились бы, – усмехнулась тетя Мария. – И ребятам бы на дорогу дали.

Мария пользовалась после смерти бабушки непререкаемым авторитетом. Вся деревня знала ее, немолодую уже, строгую к себе и другим, справедливую и прямую в суждениях, высказывающую даже самую горькую правду любому в глаза.

Все это вспомнилось теперь, когда я глядел на поникшие плечи отца, впервые показавшегося мне таким маленьким и жалким. К горлу подкатил комок. Я подошел к отцу и крепко его обнял.

– Ничего не надо, папа, мы справимся там, будем работать… Подошла Аделе. Один поезд уже ушел, а следующий будет только завтра.

Отец молча снял торбу с головы Серко.

– Поедем к Освальду, – проговорил он, затягивая супонь. Покрутив минут двадцать по пустынным ночным улицам, мы

подъехали к дощатым двустворчатым воротам. Альви соскочила с воза и, нажав на щеколду калитки, скрылась во дворе. Слезли и мы с Вальтером. Я прочитал на жестяном кружке, прибитом к углу двухэтажного бревенчатого дома: «Песочная, 32».

Тут жил дядя, брат моего отца.

Дней двадцать громыхал «максимка» по рельсам сибирской магистрали. В конце августа мы добрались до Ленинграда.

Тут наши пути с Вальтером разошлись. Он поступил на рабфак, и эстонско-финский педагогический техникум, находившийся на Первой линии Васильевского острова. Там же, в доме под номером 26, разместилось общежитие.

… Началась студенческая жизнь. Не очень легкая. Стипендия – тринадцать рублей. Из них – десять в студенческую столовую, где нас кормили завтраком и обедом. Ужин – что бог пошлет. Оставшиеся три рубля – плата за общежитие, покупка книг, тетрадей и прочего, без чего не может быть студента.

Учеба шла нормально. Никаких долгов по этой части у меня не водилось. Зачеты сдавались вовремя и на отметки жаловаться не приходилось.

Изредка я ходил в «Асторию». В те годы в номерах этой известной гостиницы были обычные квартиры. В одной из них жила тетя Альви. Муж ее, Вольдемар Кин, работал в Ленинградском губкоме партии. Как-то зимой, внимательно оглядывая мою довольно замызганную толстовку, Вольдемар спросил:

– А у тебя что-нибудь еще есть?

Мне пришлось признаться, что это – весь мой гардероб. Но я надеюсь заработать и купить себе костюм.

– Мы иногда сгружаем с платформ металлолом. За это хорошо платят. – Я с гордостью показал что-то около 11 рублей.

– Маловато, – улыбнулась тетка и, взглянув на мужа, спросила – может, добавим?

– Давай пойдем посмотрим, что есть подходящее.

Не откладывая дела в долгий ящик, поехали в магазин. У меня разбежались глаза: рядами висели добротные пиджачные пары и тройки различных расцветок. После нескольких примерок был выбран добротный костюм, и Вольдемар добавил к моим деньгам еще больше чем вдвое, – костюм стоил тридцать пять рублей!

Но радость моя оказалась недолговечной. Только раза два успел я щегольнуть в новом костюме, как костюм мой украли. Кто это сделал, мы не знали. Для вора это было нетрудно. Ни одна комната не запиралась, даже входная дверь в коридор была круглые сутки открыта.

Весной, когда наш курс должен был ехать на практику, в жизни моей произошел крутой поворот: вместе с однокурсником Юрием Мате мы подали заявление в Военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил. Рекомендации для поступления дал нам Василеостровский райком комсомола.

К учебе в техникуме я относился серьезно, но быть педагогом не собирался. Мечта стать летчиком не оставляла меня ни на один день. И вот эта большая моя мечта близка к осуществлению.

Мы с Юрой были вызваны к директору техникума, и он долго говорил нам о долге, о благородном деле просвещения народа, о том, что учимся мы хорошо… Но мы настояли на своем.

Перед тем, как стало известно о результатах экзаменов и решении мандатной комиссии, мы сходили на Исаакий для того, чтобы самим определить свое самочувствие на высоте 113 метров. Выяснилось, что высота вещь серьезная. Добираясь по крутым лестницам на самую верхнюю площадку, я инстинктивно прижимался спиной к стене. Подходить к ограждению площадки было просто страшно. В наши сердца впервые вкрался червячок сомнения: а вдруг ничего не выйдет и летчиками нам быть не суждено!

Еще более крупным испытанием была поездка в Кронштадт. Наша рота осматривала линкор «Парижская Коммуна», нам показали подводные лодки, в том числе только что поднятую со дна моря английскую субмарину-55, потопленную в 1918 году красными моряками эскадренного миноносца «Азард».

Рота остановилась около высоченной трубы. Старшина предложил: «Кто желает залезть на трубу – два шага вперед». Не думая о последствиях этих опрометчивых шагов, я их сделал… оглянулся и оказался один впереди строя…

– Лезьте! – напутствовал меня старшина. Поначалу все шло нормально. Цепляясь руками и ногами за скобы, вбитые в наружную стену трубы, я быстро взобрался наверх. Перелез через перила на маленькую площадку, на самом верху трубы. И тут, – о ужас! – тут я заметил, что труба качается! Качается вместе со мной! Под сердце подкатил холодный комок. Я закрыл глаза.

– Курсант Пусэп, слезайте, – кричал снизу старшина. Я – ни с места.

– Слезайте же! Пора ехать обратно…

Я же стою как пригвожденный и не могу даже глаз открыть.

– Сынок, э-эй, сынок, – услышал я вдруг снизу незнакомый голос. Открыв глаза, увидел внизу рядом со старшиной деда, одетого в замызганную телогрейку и такую же шапку-ушанку.

– Ты спускайся во внутрь, она ведь холодная, – приложив ладони ко рту, кричал дед.

Поднявшись по скобам до самой макушки, я заглянул в внутрь трубы. В самом деле – там тоже скобы. Внизу зиял чернота. Глубина не ощущалась. Я начал спускаться.

Когда я, наконец, вылез через отверстие для очистки золы и снова встал перед старшиной, меня встретил дружный хохот всей роты. Мое новенькое обмундирование стало от сажи значительно темнее, чем ватная телогрейка и штаны деда.

Обратно в Ленинград шли на портовом буксире. На заливе было неспокойно. Через палубу то и дело перекатывались волны. Мы теснились у теплой трубы буксира. Настроение хуже некуда: как же я смогу летать, если боюсь высоты?

Годы курсантские

Начало нашей учебы было совсем не похоже на то, что и я, и многие другие ожидали… Мы ждали, что как только станем курсантами авиационной школы, нас на следующий же день повезут на аэродром. А там – начнутся полеты, полеты, полеты…

Первый «сюрприз» появился в лице парикмахера, в руках которого блестела машинка для стрижки под «ноль-ноль». Процедура эта была проведена еще в нашем штатском состоянии, перед тем, как мы на долгие годы расстались с толстовками, пиджаками, косоворотками, галстуками и прочими атрибутами одеяния штатского человека. Затем – баня, переодевание в защитную гимнастерку, такие же брюки и простые яловые сапоги. Уже на следующее утро после физзарядки и сытного завтрака мы поняли, что путь к штурвалу самолета лежит через ноги. «Раз, два – левой! Раз, два – левой! Шире шаг! Выше голову! Раз, два…» и так час за часом, день за днем.

Через недельку помкомвзвода счел, что наши ноги уже кое-что соображают, пора приниматься за руки. И вот тут-то у меня вновь появилась заковырка. Ноги вышагивали нормально, а вот руки… руки делали почему-то все наоборот. Я взмок от напряжения и страха перед тем, что на этом вся моя карьера летчика закончится. Вспотел и помкомвзвода. Битый час шагал я перед ним, а толку не было. Наконец, помкомвзвода не выдержал. Обругал меня, назвав почему-то киселем…

Кто со мной только ни бился: командир отделения, помкомвзвода, старшина роты. Наконец «слава» обо мне дошла до самого командира роты. А так как обучение одиночного бойца в реестре его служебных обязанностей не значилось, то он приказал курсовому командиру – тучноватому добродушному украинцу «лично проследить и принять необходимые меры».

Было прослежено, были приняты меры, а мои проклятые руки не давались никак… Шагаю в строю – все в порядке. Как только остаюсь один на один с командиром, руки делают все, только не то, что надо… Всем это надоело. Меня оставили в покое, и вдруг неожиданно я обнаружил, что делаю все правильно…

Примерно через месяц после начала занятий казарму посетил командир роты. До этого мы его еще не видели. Перед его приходом старшина роты лично проверял все тумбочки: зубная щетка, бритва, мыльница – на верхней полке слева, книжка из библиотеки – там же, но справа, принадлежности для чистки винтовки и сапожная щетка – внизу. Беда, если эти важные атрибуты курсантской жизни оказались перепутанными.

– Рота – смирррно! – послышался тонкий голос дневального. – Товарищ командир роты! Рота занимается подготовкой к занятиям. По списку 120 человек. В расходе трое. За время моего дежурства в роте происшествий не случилось. Докладывает дневальный по третьей роте Военно-теоретической школы Военно-Воздушных Сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии курсант Мате.

– Вольно! – На голубых петлицах гимнастерки командира роты блестела «шпала», красный эмалированный прямоугольничек. По рангам того времени это означало «К-7» – седьмая категория.

– Построить роту! – приказал командир.

– Становись! – рявкнул сочный баритон старшины.

– Равняйс-с-сь!

– Второй взвод – осади назад!

Второй взвод был как раз наш. Помкомвзвода, стоявший в строю на правом фланге, держал голову вправо, а левой вытянутой рукой похлопывал по животу самого высокого из нас, Бурдияна из Бендеры. Рука помкомвзвода, поднятая до уровня плеча, была как раз на животе великана. Это выглядело так смешно, что взвод засмеялся.

– Отставить смех! – рявкнул старшина.

– Смиррр-но-о! Равнение на середину! – и старшина, четко печатая шаг, отдал рапорт командиру роты.

Мы уже научились к тому времени «есть начальство глазами». Командир роты начал с правого фланга обход строя. Время от времени он запускал два пальца под ремень. Если замечал, что ремень затянут слабо, брался за пряжку и, повернув ее на несколько оборотов, многозначительно вскидывал глаза на стоявшего рядом старшину. Значение этого пряжковерчения и взглядов мы узнали лишь вечером. Каждый оборот пряжки слабозатянутого ремня означал взыскание – наряд вне очереди. Два оборота – два наряда, три – нарядов тоже три… До моего ремня пальцы командира не дошли, ибо я стоял во второй шеренге. Когда он уже прошел и занялся третьим взводом, я потихоньку проделал эту процедуру сам. К моему ужасу пряжка ремня повернулась четыре раза!

Командира роты мы видели очень редко. А если он и появлялся, то результатом этого были наряды, весьма щедро раздаваемые то за пятно на носке начищенного до зеркального блеска сапога, то за слабо затянутый ремень, отлетевшую пуговицу или хаос на полках тумбочки.

Начались регулярные занятия в классах. Изучение теории полета – по Пышнову, самолеты, моторы, оружие – пока лишь теоретически, винтовка и наган – практически. Каждый день – двадцатиминутная утренняя зарядка. Два-три раза в неделю спорт: прыжки через «коня» и «козла», турник, бег, прыжки в длину и в высоту. Самым увлекательным было катание на ренском колесе, но это случалось редко и помалу – не хватало колес. Изредка водили нас строем в бассейн.

В одно из посещений бассейна не повезло старшине Загодарчуку. В тот день нас должны были познакомить с прыжками в воду. С земли девятиметровая вышка казалась не очень высокой. Сверху, однако, впечатление было совершенно иное. Несколько курсантов поднялись наверх, но… никто не решался прыгнуть. Тогда старшина взялся собственным примером подбодрить колебавшихся. Он бодро полез наверх, прошел на конец доски и, раскинув ласточкой руки, полетел вниз. Что-то он сделал не так, как надо… Раздался громкий всплеск, и старшина шлепнулся почти плашмя с девятиметровой высоты… Выходить из воды ему пришлось с помощью нескольких курсантов, которые нырнули за ним, не дожидаясь его появления на поверхности. Прошло довольно много дней, когда Загодарчук снова появился перед строем роты.

Осенью поползли слухи, источником которых был всезнающий «курсантский вестник», что нас переведут куда-то на юг. Наконец, нам перед строем зачитали приказ: такие-то и такие взводы нашей и ряда других рот переводятся в город Вольск, на Волге, в авиационную школу летчиков и авиатехников. Вольск так Вольск. Главное – школа также летная. Один из наших курсантов, Павел Ищенко, родом из Одессы, и как всякий одессит, шутник и балагур, серьезным тоном заявил, что Вольск хотя и не Одесса-мама, но за мачеху вполне сойдет…

В Вольске мы впервые своими руками взялись за самолет. На одной из утренних поверок командир роты Олев сообщил нам, что на железнодорожную станцию прибыли платформы с самолетами. А так как для перевозки на аэродром транспортных средств нет, самолеты решено доставить в школу своими силами…

После завтрака роту построили, и под командой самого командира роты мы зашагали на станцию. Самолеты были в разобранном виде. Нам поручили доставить на руках их плоскости.

Намучились мы изрядно. Нести пришлось километра полтора с гаком. Плоскости широкие, а дорога узкая, шагать приходилось прямо по снегу… С фюзеляжами было проще. Хвост водрузили на сани, а пара лошадей, запряженных цугом, довольно легко тащила его по дороге.

Нам довелось и собирать эти самолеты. Правда, участвовали мы в сборке только в виде, так сказать, «подсобной силы», поддерживали детали, пока техники и механики под руководством инженера устанавливали их на место. Но все-таки мы собирали…

И вскоре начались ознакомительные полеты. Узнав об этом, многие провели бессонную ночь. Я со страхом вспоминал свои ленинградские неудачи с Исаакиевским собором и трубой в Кронштадте. Вдруг первый полет будет для меня последним…

На поле три самолета. К каждому из них направляется взвод курсантов. Летчики сидят в кабинах, техники, передавая из рук в руки ведра с горячей водой, заливают ее через воронки в радиаторы. Вода льется тонкими струйками в снег.

– Закрой кран, – посоветовал технику, подведя нас к «нашему» самолету, старшина.

– Много ты понимаешь, – усмехается техник, – н-адо будет – закроем.

Вода льется еще минут десять. Затем мы начали руками крутить пропеллер. С трудом провернули несколько раз. Подходит техник, рукой отодвигает нас. Взявшись левой рукой за кончик лопасти, техник протягивает правую мотористу. Тот, в свою очередь, сцепляет свободную руку с рукой другого моториста.

– Контакт! – неожиданно вскрикивает техник, и все троес силой делают шаг в сторону.

– Есть контакт! – отвечает летчик. Что-то жужжит в самолете. Пропеллер качается и замирает. Вся процедура повторяется снова и снова.

– Контакт!

– Есть контакт!

– Выключено…

– Контакт!

– Есть контакт…

Холодно. Мы постукиваем каблуком о каблук. Наконец, мотор нашего самолета вздрагивает, выбрасывает клуб черного дыма и пропеллер начинает быстро вращаться.

Мне и другому курсанту, помнится, его фамилия была Лончинский, поручается проведение самолета до старта. Один из нас подходит к левой, другой – к правой консоли. Летчик дает полный газ, чуть-чуть приподымается от снега стальной костыль, а лыжи ни с места.

– Нужно покачать, – знаками показывает нам летчик. Нажимая на концы крыльев, мы с Лончинским старательно качаем. Вдруг крылья вырываются из рук и я оказываюсь носом в снегу. Отряхиваюсь, вижу, что и Лончинского постигла та же участь.

На первый полет летчик взял с собой техника. Сделав круг, самолет сел. Нам с Лончинским полагалось его встретить и помочь развернуться, чтобы он снова мог вырулить на старт. Следующим полетел Лончинский. Сердце мое упало – подходила моя очередь…

И вот летчик манит меня пальцем… С замирающим сердцем я лезу в самолет. Непослушными пальцами долго-долго застегиваю привязные ремни. Летчик не выдерживает:

– Что вы там копаетесь?

Кричу, что я готов. Летчик поднимает руку, стартер взмахивает черным флагом, и мы трогаемся. Самолет несколько раз встряхивает и раньше, чем я успеваю понять, что мы уже летим, горизонт проваливается вниз, и я вижу впереди только голубое небо. Внизу проносятся сады… Мне совсем не страшно. И хотя полет продолжается минут десять, я не успел заметить, как все кончилось. Шуршит снег, и самолет останавливается.

Не спеша вылезаю из кабины, важно шагаю к ожидающим своей очереди курсантам.

– Ну как? Страшно? Что ты чувствовал? – сыплются вопросы.

– Здорово!

Я торжественно передаю летный шлем и очки следующему. Сердце колотится уже не от страха. Я убедился, что полет на самолете это совсем не то, что чувствуешь, глядя вниз с башни Исаакия или вершины заводской трубы.

Быстро промелькнули месяцы учебы. Вместе с теоретическими занятиями курсанты-летчики совершали рулежку на учебных самолетах «Авро-504 К» (позднее эти машины, построенные у нас в стране, стали называться У-1). Чтобы кто-нибудь из курсантов нечаянно не взлетел, у самолетов была с крыльев содрана полотняная обшивка. Моторы «РОН» не могли работать на малых оборотах. Чтобы получить необходимую малую тягу, нам приходилось все время «контачить», т. е. время от времени выключать зажигание кнопкой на ручке управления.

Сперва потихоньку, со скоростью человеческого шага, затем побыстрей, но пока с опущенным хвостом, рулили самолеты. Нужно было возможно точнее выдержать прямую. Когда прямая более или менее получалась, в переднюю кабину усаживался инструктор и показывал рулежку с поднятым хвостом. Это был уже элемент взлета. Поднять хвост следовало в точно определенное положение, ни больше, ни меньше. Сделать это оказалось нетрудно, если самолет двигался против ветра. А вот по ветру было куда сложней. Самолет прыгал как козел, не слушался рулей, бросался то вправо, то влево. Поле кончалось, а я все не мог заставить его бежать по прямой.

К весне теоретическая программа подошла к концу. Был зачитан приказ об окончании нами Вольской школы и о переводе курсантов-летчиков уже в настоящие летные школы. Большинство из нас направлялось в 3-ю им. Ворошилова Оренбургскую военную школу летчиков и летчиков-наблюдателей.

Я полетел сам

Лето 1929 года выдалось в Оренбурге необычайно жарким. Еще не закончился июнь, а трава в степи уже пожелтела. Тучи пыли висели над аэродромом: шли практические занятия по самолетовождению. В других группах курсанты уже несколько дней летали самостоятельно. Инструкторов, ранее летавших с курсантами, заменяли теперь восьмидесятикилограммовые мешки с песком, чтобы не нарушился центр тяжести самолета.

В нашей группе самостоятельных полетов пока не разрешали. У меня, например, никак не давалась посадка на «три точки». Все остальные элементы полета: взлет, развороты, виражи, петли, штопор, расчет на посадку – шли нормально, а вот приземление – все время на колеса, только на «две точки». Получалось, как с теми руками в первые месяцы моей военной службы. Плавно подводил самолет к земле, выравнивал… Тут бы потянуть, не торопясь, ручку управления «на себя» и посадить как требовалось… АН нет! Боязнь отойти от земли, «взмыть», потерять скорость и упасть преодолевала строгие указания и требования инструктора, и… каждый раз самолет мягко касался земли только колесами.

– Опять хвост трубой, – ворчал инструктор.

В это утро наш инструктор Быстров, вырулив на старт, поставил самолет на самый левый фланг и остановил мотор.

– Курсант Пусэп, ко мне, – скомандовал он, вылезая из кабины.

Подбежав к нему, я вытянулся.

– Что же мне с вами делать? – начал инструктор, снимая шлем и протирая кусочком замши очки. – Ведь рано или поздно вы разобьете мне самолет…

Его прервал подбежавший техник:

– Командир эскадрильи идет.

– Смир-рно-о! – рявкнул на весь аэродром Быстров, повернувшись навстречу подходившему начальству:

Товарищ командир эскадрильи, группа курсантов инструктора Быстрова занимается предполетной подготовкой.

– Вольно, – комэск, взяв Быстрова под локоть, повел его от самолета… Не прячась в тень, я ожидал, что мне скажет инструктор.

Однако на инструкторское сиденье сел комэск. Мне приказали взобраться на заднее место самолета. Я застегнул ремни, надел шлем с резиновым «ухом» и, присоединив к уху шланг, услышал:

– Запускайте мотор. Полет по кругу.

– Есть запустить мотор! Есть полет по кругу!

Выдержав весь уже знакомый мне ритуал запуска мотора и выруливания на старт, я дал полный газ, как учил инструктор. Плавно и постепенно увеличивая обороты, самолет, качаясь на неровностях почвы, побежал вперед. Оторвавшись от земли, я выдержал его над аэродромом до скорости набора. Только-только успел установить нормальную скорость для набора высоты, как комэск резко убрал газ. Мне пришлось перейти на планирование.

– Садитесь! – услышал я команду.

– Есть садиться!

Я мягко приземлил самолет на… колеса.

– Взлетайте!

Я взлетел. Через минуту-другую все повторилось: снова убрал комэск обороты мотора, снова планирование, снова посадка (и опять «хвост трубой»), снова взлет… и так бессчетное количество раз. Пот лил с меня в три ручья. Проклятые «три точки» никак не получались.

После очередного взлета, когда я успел набрать метров двести высоты, я услышал спокойный голос комэска:

– Почему не делаете первый разворот?

Вот тебе раз! А я ждал очередной посадки и совсем забыл, что первый разворот полагается сделать на высоте в 150 метров.

Сделал разворот. По команде комэска еще один и… все началось сначала: взлет, посадка, взлет, посадка…

– Входите в круг и садитесь, – в очередной раз приказалкомэск. Выполнив положенный разворот, я произвел посадку…к собственному удивлению на три точки!

– Выключить мотор!

Командир эскадрильи спустился на землю и отошел вместе с ожидающим инструктором в сторону.

Спустился на землю и я. Меня окружили курсанты: