Текст книги "Тревожное небо"

Автор книги: Эндель Пусэп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Глава 4
В небе войны

На Берлин

Четвертый год я работаю в Арктике.

Лето грозного сорок первого года я встретил, готовясь к ледовой разведке в составе экипажа Героя Советского Союза М. В. Водопьянова, никак не думая, что наше мирное небо вот-вот начнут исчерчивать самолеты с крестами на плоскостях, и земля под ними заполыхает огнем войны.

Прибыв по железной дороге в Красноярск, мы приняли там самолет и полетели в Игарку.

Двухмоторная серебристая летающая лодка покачивалась на широкой глади могучего Енисея, прямо против города. Механики Костя Сугробов и Володя Ковалев колдовали над моторами. Мой старый друг штурман Саша Штепенко разложил огромную, с простыню, карту на полу своей кабины и мудрил над нею с линейкой и транспортиром. Самая что ни есть «черная» работа, – накачать в крылья самолета более пяти тонн бензина, – как и всегда, досталась нам, летчикам, и радисту Васе Богданову.

Полет предстоял длительный: надо было выяснить ледовую обстановку в центральной части Северного морского пути. А это означало, что требуется облететь Карское море, обогнуть с севера Новосибирские острова, посмотреть, что делается в море Лаптевых… Правда, мы могли свою задачу выполнить, не «вытягивая» последних километров: общую картину льдов можно было составить и не заглядывая во все уголки, но… стало известно, ^то экипаж самолета Ивана Черевичного провел в полете над льдами Северного Ледовитого океана сутки с лишним…

Этого наш штурман не мог стерпеть. Если смог Черевичный, сможем и мы! Поэтому и была дана команда – заправиться бензином по самые пробки…

Только после обеда, часам к пяти, все было готово и можно стартовать. Завели моторы, выбрали якоря.

Пробежав добрую милю по острым гребешкам речных волн, тяжело нагруженный самолет нехотя оторвался от воды и без разворота, продолжая идти по прямой с набором высоты, направился на север.

– Ну, Женька, – теперь жми пока один, а я посплю малость. Как начнутся льды, разбудишь, – и командир исчез в кормовой рубке.

Спать, однако, ему пришлось недолго. Уже по пути к Диксону под нами стали появляться грязные поля ломаного, не успевшего» еще растаять речного льда. Вслед за ними засверкали на ярком солнце коренные льды полярного бассейна, чистые и белые, как снег. Вскоре все видимое нами пространство оказалось закрытым сплошным льдом, лишь редко-редко ето прорезывали черные зигзагообразные полыньи чистой воды.

– Летчики, смотрите, как медведи чешут… – заглянул кнам в кабину Штепенко.

По белоснежной ледяной равнине справа, чуть впереди нас, катились три серовато-желтых комка: медведица с двумя медвежатами. Я подвернул немного правее, чтобы пройти над ними. Было хорошо видно, как с нашим приближением медведица остановилась, приникла ко льду и, оскалившись, смотрела на самолет. Малыши тесно прижались к ее бокам.

Погода стояла отличная. Внизу ослепительно блестела белая бескрайняя ледяная равнина. Пришлось одеть темные очки. Черные полыньи и разводья встречались все реже и реже. Вскоре они исчезли совсем. Лед 10 баллов. Коренной. Паковый.

С борта самолета время от времени уходили сводки о состоянии льда, которые отстукивал в эфир наш радист Вася Богданов.

– Штурман, – окликнул Штепенко командир. – Ведь где-то здесь должны быть корабли?

– Они здесь, – поднял голову невозмутимый Штепенко, – впереди и левее нашего курса.

– Дай-ка курс, посмотрим, что там у них делается.

– Курс 307, – незамедлительно сообщил Штепенко.

Через десяток минут появились три темных точки. Водопьянов, кивнув мне, чтобы я взял управление на себя, пошел в штурманскую кабину.

– Снижайся. Будем сбрасывать на корабли вымпел с картой ледяной обстановки.

– Война! – закричал радист не своим голосом, перебивая командира. – Началась война!

– Что ты мелешь? рассердился Водопьянов. Какая еще там война?

– Слушайте сами! – Богданов снял с головы наушники.

– Включи на все телефоны!

«… фашистские войска вероломно напали на нашу Родину… бомбили Киев, Харьков, Вильнюс…» – звучал в наушниках голос диктора.

Сомнений не оставалось. Началась война…

Экипаж умолк. Молчал командир, держа наушники, молчал Богданов, склонившись к рации… Кажется, приумолк и гул моторов. Это не обычное военное столкновение. Это война, война за само наше существование, за существование всей нашей страны, наших родных и близких…

– Готовьте вымпел к сбросу, – вывел нас из оцепенения голос командира.

Ледокол с двумя пароходами был уже далеко позади. Я повернул самолет обратно.

Ледовые поля сменялись широкими разводьями, время от времени встречались греющиеся на льду стада тюленей, изредка вновь попадались белые медведи, но все это не могло уже отвлечь нас от мысли о войне.

В Арктике я уже не первый год. Эта суровая и почти безлюдная земля, ее моря, ее тундры и льды стали для меня до боли дорогими и близкими. Это было мое рабочее место, мое место в жизни, мой дом… И вдруг у меня хотят это отнять! Н-е-е-т! Не бывать этому!

– А что, – слышим тихий голос Штепенко, – а что, если махнуть отсюда прямо в Москву?

Никто не ответил, хотя смысл сказанного был яснее ясного: в Москву, а оттуда – на фронт.

– Лечу в Москву, – решительно сказал командир. – Вернемся на Диксон, заправим самолет и кто хочет – со мной!

Через несколько часов наша летающая лодка, оставив за собой тысячи километров льда и воды, опустилась на рейде Диксона. Более суток продолжался этот последний полет, кардинально изменивший нашу жизнь.

Когда были уже выключены – моторы и отдан якорь, я повернулся к Водопьянову:

– Михаил Васильевич, возьмите меня с собой. Водопьянов положил руки на мои плечи:

– Хорошо, Женя. Летим вместе.

К вечеру 23 июня мы были уже в Москве. Водопьянов, посадив самолет, сразу же уехал куда-то. Дома я с нетерпением ждал звонка от него. Жена и дочь ходили хмурые, с красными глазами.

Телефон зазвенел уже за полночь. Штепенко, живший рядом, успел раньше меня взять трубку коммунального телефона. Послушав минутку, сказал:

– Хорошо, Михаил Васильевич! – и отдал трубку мне.

– Все в порядке, – услышал я бодрый голос Водопьянова, – получил добро в действующую авиацию. Завтра перегоните самолет на Иваньковское водохранилище, а послезавтра, когда вернетесь, поедем на завод принимать новые машины. Только не мешкайте, постарайтесь управиться.

Значит, вопрос решен! Летим на фронт!

С раннего утра занялись разгрузкой самолета, покачивающегося на Химкинском водохранилище. Добывали транспорт, грузили наше снаряжение, отвозили на другой конец Москвы, выгружали его… День промелькнул так, что забыли пообедать. Об этом вспомнили лишь к вечеру, перелетев на Иваньковское водохранилище.

Оформив сдачу самолета, пытались тут же вернуться в Москву. Но ничего не получилось: симпатичная черноглазая девушка-диспетчер заявила, что весь транспорт у нее «в расходе», нас могут подбросить только утром.

– Не проспите, выезд в 3 часа утра.

Ранним утром дребезжащая полуторка уже пылила вовсю, унося нас на юг. На востоке алела заря. Ярко цвели по сторонам от шоссе полевые цветы.

Утро было таким изумительно хорошим и мирным, и не хотелось верить, что где-то там, на западе, гремят орудия и льется кровь.

К нашей общей радости всех полярников включили в один полк, которым стал командовать полковник Викторин Иванович Лебедев. Полк вошел в дивизию ночных тяжелых бомбардировщиков, командиром которой был назначен Михаил Васильевич Водопьянов, а начальником штаба Марк Иванович Шевелев, тоже Герой Советского Союза, руководивший до этого Полярной авиацией. Личный состав дивизии: летчики и штурманы, инженеры и борттехники, радисты и воздушные стрелки – народ опытный, прибывший из частей ВВС, Гражданского воздушного флота, Полярной авиации, авиационных школ и научно-исследовательских институтов.

Приятным сюрпризом для меня было то, что заместителем командира полка оказался подполковник К. П. Егоров, мой давний командир по Ейской школе морских летчиков. Меня назначили командиром бомбардировщика. Со мной Саша Штепенко, Вася Богданов, другие ребята из экипажа «лодки». Незнакомые только стрелки.

На окраине заводского аэродрома, куда мы прибыли за самолетами, выстроились рядами мощные четырехмоторные гиганты ТБ-7. Сотни людей: механики, мотористы, оружейники, прибористы, радиотехники и электрики – облепили их, как муравьи, доделывая и доводя боевые машины. Наши технические руководители военные инженеры И. В. Марков, С. И. Ануров и Е. К. Стоман, с осунувшимися от недосыпания лицами, находились то вместе, то поодиночке всегда там, где что-то не ладилось, что-то не подходило. И как только они появлялись, сразу стало и «подходить» и «ладиться». Работа кипела дни и ночи, никто не считал часов, работали до тех пор, пока не валила с ног усталость.

Самолеты, ощетинившиеся во все стороны воронеными стволами пулеметов и пушек, представляли собой внушительное зрелище. Нравилась нам и стальная броня, укрывающая место каждого члена экипажа.

После заводских испытаний экипажи принимают корабли, на которых им предстояло идти в бой, тщательно изучают самолеты и моторы, оборудование и вооружение, помогают устранять мелкие недоделки, облетывают машину.

Получили самолет и мы. Первые полеты совершил с нами К. П. Егоров.

По нескольку раз в день мы с тревогой прислушивались к последним известиям. В сообщениях Совинформбюро появлялись все новые я новые «направления». Наши войска оставляют города… Мы спешим освоить полученную боевую машину, быстрее облетать ее, чтобы как можно скорее вступить в бой с врагом. Но К. П. Егоров сдерживает, добиваясь, чтобы и самолет был проверен до тонкостей, и мы – экипаж – знали его досконально.

И наступил, наконец, долгожданный день. Ранним утром 8 августа 1941 года поднялись с заводского поля тяжелые корабли и пошли один за другим курсом на запад, на аэродром Пушкино под Ленинградом. Здесь аам предстояло взять бомбы. Приземлились и были ошеломлены неожиданным известием: нам предстоит ударить по Берлину! Узнали мы также и то, что минувшей ночью уже был совершен налет на вражескую столицу. Под командованием полковника Евгения Преображенского командиры эскадрилий Андрей Ефремов, Василий Гречишников и Михаил Плоткин повели своих летчиков с аэродрома Когула на острове Сааремаа на Берлин, показав всему миру всю фальшь и лживость геббельсовской пропаганды, трубившей день за днем, что русская авиация разгромлена и никогда больше не поднимется в небеса.

День у нас ушел на предполетную подготовку: изучение и уточнение маршрута полета, заправку кораблей горючим, загрузку боекомплектов для пушек и пулеметов, подвеску бомб. К вечеру на аэродром прибыл командующий Военно-Воздушными Силами Красной Армии П. Ф. Жигарев. Все было готово. В небо взмыли ракеты – сигнал к старту.

Первым поднялся наш корабль, на борту которого на командирском месте летел командир нашей дивизии М.В. Водопьянов. За нами поднялись и другие машины…

Курс был проложен над темно-серой гладью Балтийского моря. Где-то далеко влево на горизонте вспыхивали разрывы зенитных снарядов.

– Наверно, кто-то из наших отклонился от маршрута, – предполагает Штепенко.

– Тоже может быть, – задумчиво отвечает командир. Идем в темноте. Снизу проплывают облака. Наверху – усеянное звездами ясное небо. В корабле тихо. Только моторы гудят монотонно, радуя нас ровным, убаюкивающим гулом.

Подходим к траверзу Штеттина, ложимся на новый курс, прямо на Берлин. Я волнуюсь, думаю, что и ребята тоже, хотя вида никто не подает. Это ведь наш первый боевой вылет…

– Упало давление масла в четвертом моторе, – нарушает тишину тревожный доклад борттехника. Боясь сжечь мотор, выключаем его. Самолет тянет вправо. Причину падения давления масла в моторе установить не удается.

– Что будем делать? – опрашивает Водопьянов, переключив внутреннюю связь «на всех».

– Идти на цель, на Берлин, – отвечает за всех Штепенко. – Тем более, что лететь осталось полчаса.

– Добро, – дает согласие комдив.

Самолет тянет и тянет вправо: крайний правый винт не вращается, подставлен «на флюгер». Хотя я выкрутил триммер, помогает это мало. Левая нога, нажимая изо всех сил на педаль руля поворота, устает, и я переношу ей в помощь правую, оставшуюся «без работы».

– Что, тяжело? – замечает комдив. – Давай помогу. Мне сразу становится легче.

Штурман сообщает боевой курс для выхода на цель. Внизу темно: бомбы Преображенского заставили фашистов бояться воздуха. Щелкнули, открываясь, замки бомболюков, затем чувствуются легкие мягкие толчки – это уходят вниз одна за другой бомбы.

– Бомбы сброшены, – докладывает Штепенко. Все! Дело сделано!

А внизу – хотя бы одна зенитка или прожектор! Мелькает мысль: не ошибся ли штурман? Вдруг это не Берлин вовсе…

Но это был он, Берлин, вражеская столица. Когда мы легли на обратный курс, темноту прорезали ослепительно яркие лучи прожекторов, засверкали вспышки разрывов зенитных снарядов. Они вспыхивали в стороне от нас, и мы уходили довольно спокойно.

Тревожило нас другое: мы шли на трех Моторах. Посрветовавшись, решили возвращаться не над морем, как предписывал заданный маршрут, а напрямик, кратчайшим путем.

Этот «кратчайший путь» обошелся нам дорого. Летели на большой высоте. Несколько часов прошло благополучно. Небо сверкало мириадами звезд, земля не просматривалась, ее закрывали сплошным ровным слоем облака. Но в районе Кенигсберга эта благополучная тишина резко оборвалась. В мгновение ока «ас окружил ожесточенный шквал зенитных разрывов. Справа и слева, спереди и сзади рвались снаряды, рвались так густо и близко, что громадный корабль временами подпрыгивал. В кабину то и дело проникал едкий запах взрывчатки.

От частых вспышек кругом стало светло. Несколько раз почувствовали, как, словно градом по окну, забарабанили осколки по металлическому корпусу самолета.

– Товарищ командир, топливо льется! Льется прямо на меня! – завопил после очередного близкого разрыва стрелок подшассийной башни.

– Осколком снаряда пробит третий бак, – доложил борттехник. – Из него вытекло около тонны топлива.

Положение становилось критическим. Элементарные расчеты показывали, что горючего до своего аэродрома не хватит. По данным штурмана, под нами уже простиралась Эстония. Эх! Еще бы немножечко, ну хотя бы час продержаться в воздухе. Вся южная часть республики уже во власти врагов. По данным, сообщенным нам перед вылетом, лишь железная дорога Таллин – Нарва и параллельное ей шоссе контролировались нашими отходящими войсками. А может быть, все-таки дойдем? Вдруг хватит горючего! Но «вдруг» не суждено было осуществиться. Ровный гул моторов оборвался. Наступила зловещая тишина. Винты вращаются еще по инерции. Курс держим все тот же, на Пушкино. Самолет, как гигантский' планер, с шелестом рассекая воздух, с каждой минутой, с каждой секундой опускается все ниже и ниже. Вот мы уже врываемся в темную сырую мглу облаков. 3000… 2500… 2000 метров.

По стеклам кабины сбегают назад капельки воды. Идет мелкий промозглый дождь. А мы все еще планируем в облаках. 1500… 1000 метров, 800… 700…

Внизу мелькают озера, топи болот. Редко-редко – небольшие островки кустарника и леса.

– Женька, – слышу голос комдива, – давай влево, будем садиться на лес. – И я чувствую, как комдив сам резко поворачивает штурвал.

Выбора нет. Садиться надо только действительно на лес. Посадка на кочковатое болото может закончиться гибелью экипажа.

Мелькают вершины сосен и елей. Ломая все и вся на своем пути, оставляя за собой куски крыльев, сломанные и согнутые деревья, тяжелый корабль с треском и грохотом проваливается вниз.

Кругом тишина… Сверху падают мелкие ветви сосен, оборванные самолетом. Самолет разбит. Люди остались невредимыми, если не считать, что я сам, по глупости, ухватился правой рукой за сектора газа, прижимая их изо всех сил «на себя», хотя в этом не было никакой надобности, и трахнулся скулой по приборной доске. В течение нескольких дней у меня не двигалась челюсть. Вот так и по несчастью и против своей воли я впервые очутился в Эстонии, на земле своих предков…

Вокруг островка леса, где мы приземлились, простирались бескрайние болота. Чуть дальше от места, где лежал обезображенный самолет, высилась триангуляционная вышка. Вася Богданов, радист, забрался туда, наверх, и, спустившись вниз, сообщил:

– Кругом сплошное болото. На севере – пожар, горит хутор…

Через нас с визгом пролетел артиллерийский снаряд. Мы прислушались. Снаряды летели часто. С севера доносились глухие раскаты взрывов. Стреляли с юга.

– Пушки, – авторитетно заявил Штепенко, – стреляют немцы.

Мы шагали на север. Ноги вязли в болотной жиже. Наконец, вышли на лужайку, где паслось несколько коров и овец. Пастуха не видно, но нас встретил истошным лаем шустрый лохматый песик. Он суетливо бегал то к нам, то к кустикам на опушке, выдавая местонахождение хозяина, спрятавшегося при нашем появлении. «Хозяином» оказался белобрысый парнишка лет 10–12.

Я брел сзади всех. Нагнав впереди идущих, услышал, как пастушок отвечал по-эстонски на вопросы наших товарищей, пытавшихся выяснить, как поскорее выбраться из этого чертова болота. Маленький пастух оказался настоящим кладом: обстоятельно рассказал, где проходит дорога, где наши части, где фашисты…

По тропам, указанным нам парнишкой, мы выбрались на железнодорожную станцию Ору. Там находились части 8-й армии, отходившей на восток. Речи о том, чтобы вывезти разбитый самолет до Пушкино, не могло и идти. Получив грузовик, в сопровождении десятка автоматчиков мы вернулись к месту вынужденной посадки. В самолете уже кто-то побывал: исчезли парашюты, комбинезоны, пытались снять и вооружение, но, по-видимому, не сумели.

Торопливо сняв пушки и пулеметы, мы заложили взрывчатку в самолет, и грузовик помчал нас обратно. Вслед загрохотала взрывы – наш самолет перестал существовать! Было до боли обидно и жалко корабль – отличная боевая машина совершила только один полет, и вот ее нет.

К вечеру на станцию Ору за нами пришли два броневика. Мы с трудом поместились в тесной, пахнущей машинным маслом, стальной коробке.

Еще засветло проехали город Йыхви. На улицах ни единой души! Не шелохнется ни одна занавеска, не хлопнет дверь.

В Нарву приехали уже в темноте. Такая же сторожкая тишина и безмолвие. Лишь у моста через реку встретили конную артиллерийскую батарею. Бойцы копали ямки для сошников.

– Закрыть люк, – скомандовал вдруг водитель броневика.

Мы не успели возмутиться этим «нелепым» распоряжением – стало сразу тесно и душно, – как по правому борту звонко простучала очередь, похожая на дробь пневматического молотка.

– Из автоматов, – сообщил немногословный водитель. – Ихние патрули тут днем видели.

Тяжело сжималось сердце. Враг уже здесь, под боком у Ленинграда. Почему его допустили сюда, так далеко? Неужели мы так слабы, что не сможем «их» остановить?

Рано утром, еще до восхода солнца, мы прибыли на аэродром под Пушкино. Новости, которыми нас встретили друзья, были невеселыми. Пять самолетов, считая и наш, не вернулись на свой аэродром. Однако боевое задание полк выполнил – уже летом сорок первого года столица рейха почувствовала силу ударов советской авиации.

Так закончился первый боевой вылет, наш первый день войны. Не знали мы тогда, что этих дней будет еще очень много, не знали и того, что будут из них дни и гораздо тяжелее.

Несколько дней спустя, когда мы узнали о награждении участников налета на вражескую столицу государственными наградами, мы были немало поражены… Мы ведь лишь выполняли свой долг, как умели и как могли. Был награжден орденом Красного Знамени и я.

На подступах к столице

Война началась для меня, в общем-то, неудачно. После первого боевого вылета мой экипаж на время оказался «безработным». Завод, выпускавший тяжелые бомбардировщики, которыми был вооружен наш полк, переключился на выпуск ПЕ-2, современного скоростного пикирующего бомбардировщика. Эта машина сейчас была нужней фронту, чем наш четырехмоторный гигант. Их требовалось все больше и больше.

С каждым днем война приближалась к Москве. А мы могли только с болью в сердце слушать сообщения Совинформбюро. Бои шли в направлениях на Ржев, Вязьму, Калугу… Ведь это же совсем рядом. Это были самые трудные дни в моей жизни. Нависшая над Москвой угроза давила как камень. Наша дивизия воевала. Ушел в другой экипаж штурман Саша Штепенко. Ходить и смотреть, как готовят мотористы и механики корабли к очередному вылету, как подвешивают тяжелые бомбы под крылья и в бомболюки, как заряжают патронами и снарядами ленты пулеметов и пушек, – было невмоготу.

В один из таких тягостных дней командиров самолетов и штурманов срочно собрали в штабе. Пошел туда и я. Летчики оживленно обсуждали принесенную кем-то новость: предстоял полет на бомбометание днем. Это было необычно: наши тяжелые корабли до этого бомбили врага только ночью.

Задание экипажам ставил сам комдив М. В. Водопьянов.

– Четвертая танковая группа врага прорвала нашу оборону и вошла в Калугу. По данным разведки можно предполагать, что танки двинутся на Москву.

И после короткой паузы добавил:

– Наша задача – ударить по скоплениям вражеской техники, расположившейся на площадях и улицах города. Заодно выявить и зафиксировать расположение средств противовоздушной обороны. Что она там при вашем появлении заработает – сомневаться не приходится. Бомбы: пятисотки, двухсотпятидесятикилограммовые и сотки. Боевая нагрузка – четыре тонны. Стартовая готовность – через два часа. Запуск моторов по двум зеленымракетам. Вопросы есть?

Вопросов не было.

С шумом отодвигая стулья, летчики поспешили к кораблям. Я тоже поплелся вслед за ними.

– Женька! – окликнул меня Водопьянов. – Полетишь со мной: у меня второй пилот заболел.

Дважды этого повторять не потребовалось. – Есть лететь!

Бегом помчался в казарму, схватил в охапку все свое летное обмундирование, нахлобучил шлемофон и, прихватив планшетку, как на крыльях понесся к стоянке кораблей.

Подготовка к полету заканчивалась. По распоряжению инженера в бомболюки были подвешены двенадцать 250-килограммовых бомб, под крылья – две бомбы по пятьсот килограммов. Техник по вооружению завертывал в каждую бомбу по два взрывателя.

Поднимая за собой облако пыли, к нам мчалась «эмка» Водопьянова. Не успел он еще выйти из машины, как в небе хлопнули две зеленые ракеты. По двухметровой дюралевой лестнице я поднялся на свое место и ушел до прихода командира надеть, лежавший на сиденье парашют.

Один за другим дружно загрохотали все четыре мотора.

В люке появилась седая голова, а затем и широкие плечи Водопьянова. Он что-то сказал Штепенко и, поднимаясь вверх, начал устраиваться впереди меня.

– Ну, как настроение? – обернулся он ко мне.

– Отличное, – ответил я.

На самом же деле я, как и другие члены экипажа, в какой-то мере немного тревожился. Лететь ночью, под покровом темноты, и даже проходить сквозь заградительный огонь зениток врага ночью, конечно, безопаснее, чем днем, когда громадный воздушный корабль становится ясно видимой мишенью как для орудий, так и для истребителей врага. Можно говорить о хладнокровии, о презрении к опасности, о храбрости (это все имеет место), но инстинкт самосохранения и чувство страха присущи всем. Смелость – это отнюдь не отрицание опасности. Скорее, наоборот, она состоит в том, чтобы сделать все от тебя зависящее для уменьшения этой реально существующей опасности, найдя самый оптимальный вариант, обеспечивающий выполнение задания, когда известно, что на весы поставлена сама жизнь.

Нервы летчика, управляющего самолетом, значительно больше натянуты, чем, скажем, у шофера за баранкой автомашины. Постоянное напряжение создается тем, что внимание летчика должно, быть правильно распределено на множество явлений и действий, пропорционально их важности. В полете надо следить и беспрерывно корректировать положение самолета в воздушном пространстве по горизонту, по высоте; постоянно наблюдать за окружающим пространством, ибо кажущиеся беспредельными воздушные трассы могут оказаться до того тесными, что не исключены и столкновения. В военном же небе своевременно заметить приближающихся истребителей врага – значит обеспечить их отражение и оставить за собой инициативу боя. На многоместном самолете, не имеющем в те времена герметизации, надо было постоянно осведомляться о самочувствии членов экипажа, ибо малейший перебой в снабжении кислородом мог дорого стоить.

Все это держит нервы в постоянном напряжении, особенно при неблагоприятных условиях погоды, и длится десять и больше 'часов кряду, отпуская лишь после посадки, когда самолет возвращается на стоянку.

Взлетев, М. Водопьянов сказал:

– Придется сделать над аэродромом пару кругов, а то недоберем до цели нужную высоту.

Полоса внизу была почему-то пустая, и только один корабль шел за нами, также набирая над аэродромом высоту.

– Михаил Васильевич, – включил я связь, – остальные что-то здорово запаздывают.

– Никуда они не опоздают, – только две машины идут наэту цель, остальным дана задача на ночь. Неизвестно еще, как мы справимся…

Вот какие дела… А Михаил Васильевич молодец: на первый неизведанный еще полет идет сам, не рискуя другими.

Взяли курс на Калугу. Далеко внизу желтела неубранная рожь, зеленели леса и блестели ленточками реки.

– Летчики, может быть, уже хватит набирать высоту? – спрашивает вдруг штурман.

Саша относился к зенитному огню на редкость хладнокровно и предпочитал бомбить цель с возможно низкой высоты. Он всерьез уверяет, что по статистическим данным лишь каждый десятитысячный снаряд сбивает самолет, а мы, отбомбившись, уходим от цели, когда выстреливается еще только вторая тысяча… Так что беспокоиться незачем.

– Поднимемся еще чуток, – ответил командир. – Базарную площадь ты и оттуда разглядишь.

– Холодно становится, – хитрил Штепенко, – мой градусник показывает уже минус 30.

– Потерпи немножко, – усмехнулся Водопьянов, – над целью будет жарко. Нас там встретят горяченькими…

– Стрелки, смотреть внимательно! – немного погодя командует Водопьянов.

Вдали на горизонте уже виднеется светлая извивающаяся среди зеленых берегов Ока. Приближаемся, к ней. Видны прямые блестящие колеи железных дорог и серые полоски шоссе, сходящиеся у хорошо заметных квадратов городских кварталов, по берегам реки.

И вот – началось!

– Слева снизу идет пара истребителей, – докладывает стрелок хвостовой башни.

– Не спускайте с них глаз, подойдут поближе, открывайте огонь.

– Летчики, – слышен голос штурмана, – на боевой курс зайдем с юга. Возьмите 10 градусов левее.

Картина, видимая с дневного неба, иная, чем ночью. В темноте виден каждый залп, каждый выстрел. Молниями сверкают вокруг разрывы снарядов. Днем ничего этого нет. Лишь маленькие облачка, похожие на распушенные комки ваты, то и дело появляются в воздухе. Чтобы заметить место стреляющей по нас батареи и тем более одиночного орудия, нужен очень наметанный глаз.

Уже минут за десять до цели начался «концерт». Слева, сзади, впереди, справа – всюду вокруг нас, то ниже, то выше взрывались выплевываемые из десятков стволов зенитные снаряды. Проскакивая через облачка разрывов, мы чувствовали едкий запах сгоревшей взрывчатки.

– Навоняли на все небо, ироды проклятые, – возмущается Штепенко.

Самолет встряхивает, слышен треск, будто крупные градины ударяют по фюзеляжу. Снаряд, видимо, разорвался вблизи и его осколки задели самолет. Саша, как и всегда, само спокойствие. Покручивая штурвальчики и рукоятки прицельного приспособления, он спокойно дает летчикам. поправки на курс. Его спокойствие передалось и нам.

– Восемьдесят градусов вправо.

Облачка разрывов становятся еще гуще и ближе.

– Еще десять вправо, – слышится снова. И, чуть спустя:

– На боевой курс! Девяносто градусов вправо! Только-только выйдя из разворота, слышим снова его спокойные и четкие команды:

– Три градуса вправо… еще два… еще два… Летчики, что это вас все время тянет вправо? – ворчливо журит он нас. – Три градуса влево.

Так ли, не так ли, но справа были все же свои, а слева – враг… Должно быть, самолет сам старается держаться ближе к своим…

– Так держать. Открываю бомболюки.

– Летчики! Зайдем еще раз. У меня еще немножко осталось.

Саша верен себе. Еще и еще раз начинаем все сначала. Снова и снова барабанят по обшивке осколки.

– На третьем моторе упало давление масла, – докладывает борттехник.

– Выключить, – бросил лаконично командир и тут же добавил:

– Саша, кончай!

– Сей минут! Сброшу последние.

Однако этот «сей минут» продолжался еще минут пять. Прибавив оставшимся моторам мощности, продолжали доворачивать по командам штурмана то вправо, то влево.

– Все! Давайте домой! – наконец-таки донеслась долгожданная команда.

Летчики, сиденья которых располагались на самом верху фюзеляжа, не имели возможности видеть разрывы своих бомб. Видели это лишь штурман и стрелки. Но, когда Саша Штепенко удовлетворенно и спокойно изрекал: «Порядок!», то не могло быть сомнений, что он уложил бомбы точно туда, куда следовало.

«Наложили» и нам. Прекратилась связь. Позже обнаружилось, что в радиоприемнике застрял осколок. Подшассийные стрелки сообщили, что через крыло просматривается небо… Львиная доля всех этих неприятностей выяснилась лишь потом, после посадки на аэродроме. Подсчитав на стоянке все дырки и дырочки, механики доложили, что насчитано их чуть больше тридцати…

Так как участвующие в этом «деле» корабли вернулись оба изрядно покареженными и, учитывая малочисленность наших воздушных «дредноутов», этот «водопьяновский эксперимент» (как его тут же назвали вездесущие острословы), так и остался поначалу единственным. Дивизия продолжала бомбить врага только ночами. Участвовавшие в дневном рейде корабли починили. Вернулся и выздоровевший летчик. Я вновь остался «безлошадным».

Самолет летает сам

Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя – они требовались для других целей.

После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней. И вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. «Интересно, что случилось?» – думал я, торопясь туда.

– Вас просили позвонить начальнику штаба дивизии товарищу Шевелеву, – сообщил дежурный, когда я строго по уставу доложил о своем прибытии.

– Капитан Пусэп по вашему приказанию у телефона, – набрав нужный номер, крикнул я в трубку.

– Здравствуй, юджен. Почему так официально? – приветствовал меня Шевелев. – Ты все еще без скакуна?

Так точно.

– Дело есть. На аэродромах вокруг Москвы стоит довольно много самолетов. Для боя они не пригодны, а для других дел нужны. Может возмешься отогнать их на восток, в более безопасное место?