Текст книги "Тревожное небо"

Автор книги: Эндель Пусэп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Из правой плоскости на меня дохнуло едким угаром дыма. Стало трудно дышать. Наступила пора и мне покинуть горящий самолет. Рывком открыл фонарь, встал на сиденье и резко оттолкнулся ногами.

Опыт прыжков с парашютом я имел приличный. Я приобрел его еще в учебной эскадрилье авиашколы.

Высота, на которой мы выбросились с самолета, была, очевидно, порядочной, уж слишком долго продолжался спуск.

Внизу стала видна земля. Вернее – вода. Широкой серой лентой тянулась подо мной река. И ветер нес меня как раз вдоль нее. Этого мне только и не хватало! Плавать как следует не научился я и по сей день, а тут меня подстерегала реальная возможность купания в меховом обмундировании! Прихватив рукой часть строп купола, потянул один край к себе. Помогло! Парашют заскользил вбок и нес меня к левому берегу. Еще хоть немножечко… Ну, еще… еще… Слава богу, внизу зачернела свежевспаханная земля.

Но этим мои злоключения в ту праздничную ночь еще не кончились. Раньше, чем я сумел сообразить, что земля уже рядом, и подогнуть колени, я сильно ударился о мерзлую пашню и тут же вновь очутился в воздухе. Ночной прыжок оказался совершенно иным, чем дневные.

…Теперь я оказался ногами кверху и следующая встреча с землей произошла уже головой… да так невежливо, что у меня; искры посыпались из глаз. К тому же купол парашюта надулся как парус, и он потащил меня с большой скоростью по мерзлым бороздам пахоты. Снова сгреб я пяток строп и, на мое счастье, именно те, которые были нужны, – нижние, и подтянул их изо-всех сил. Парашют сложился.

Я быстро вскочил на ноги. Дул сильный холодный ветер. Под ногами – мерзлые пласты вывороченных трактором борозд. Закатав шелковый купол в тугой сверток, я направился к видневшимся невдалеке у перелеска строениям.

Вскоре, однако, спотыкаясь на неровной пашне, почувствовал1 боль в левой стопе. Чем дальше, тем больше. Наконец, дошло до того, что ступить на левую ногу совсем не смог.

Бросив парашют на землю, уселся на него и поглядел вокруг. Должны же где-то быть поблизости остальные члены экипажа. Далеко, еле видный в темноте, брел кто-то. Заложив два пальца в рот, пытался посвистеть, но не тут-то было! Сказался удар о мерзлую землю: болью ударило в голову.

После нескольких неудачных попыток кое-как удалось свистнуть.

– Эг-е-е-ей! – услышал тут же ответ.

Через несколько минут ко мне подошел Штепенко. Обняв eго левой рукой и неся в правой парашют, двинулся дальше. Идти стало легче, хотя на двоих мы имели только три ноги.

Время от времени издавая «э-е-й-й», Штепенко привлек внимание оказавшегося невдалеке Гончарова. Тот забрал мой парашют и стал поддерживать справа.

Наконец, добрались до первых изб деревни. Я сел на крыльцо. Саша двинулся искать сельсовет либо правление колхоза. Правление оказалось почти рядом, через пару домов. Лишь после долгого стука внутри отодвинули щеколду, и чья-то взъерошенная голова высунулась наружу.

– Кто такие?

– Летчики. Прыгнули с горящего самолета, – ответил Штепенко.

– Покажите документы, – потребовал старик. Он подносил наши удостоверения по очереди к самому носу и долго изучал в темноте.

– Ладно, заходите. Пойду позову председателя, – решил, наконец, старик, зажигая керосиновую коптилку.

Мы остались одни. Ребята усадили меня на лавку. Саша Штепенко тоже вышел, рассчитывая встретить остальных членов экипажа, которые наверняка придут в деревню.

Первым появился Михаил Жила, стрелок-бомбардир, приземлившийся прямо в деревне, на соломенную крышу небольшой избушки. Несмотря на боль, нельзя было удержаться от смеха, когда он на русско-украинском жаргоне начал повествовать о подробностях своего не совсем обычного приземления. В последнее мгновение сильный порыв ветра занес его прямо на крышу хаты. Полусгнившая соломенная крыша провалилась, за ней провалился также сделанный из тонких жердей потолок, и Миша очутился… на земляном полу избушки! Перед ним оказалась большая печь, с которой на него уставились широко раскрытые от испуга глаза старушки… Спустившемуся с неба «черту» пришлось потратить немало красноречия, чтобы успокоить перепугавшуюся насмерть женщину.

Понемногу весь экипаж собрался вместе. Но радоваться нечему: были и ранения, были и переломы…

Пожилая женщина, вышедшая из-за дощатой перегородки, помогла нам, чем могла. Перевязала раненых, собрала на стол хлеб, крынку молока, кружки… Но никому из нас кусок не шел в рот… Женщина сообщила нам, что километрах в четырех находится город Кашин, там есть госпиталь. Вон куда нас занес самолет, когда мы пытались уйти от обстрела, аж на Волгу.

Наконец-то прибыл и председатель колхоза. Минут десять он тоже перелистывал и мусолил наши документы.

– Люди работали весь день, да и лошади устали… Утречком поглядим… повезем в Кашин…

Ну и ну! «Утречком»! Люди истекают кровью, а он – «утречком».

Я обычно не отличаюсь вспыльчивостью, но тут вскипел. Должно быть еще и потому, что, войдя в помещение, председатель распространял вокруг себя противный запах сивухи. О том, что наш хозяин за праздничным столом заложил чуток больше, чем следовало, свидетельствовал его заплетавшийся язык. Но… «Сосчитай до десяти, прежде чем кого-либо обругать», – говорит мудрая пословица, и я придавил вспыхнувшую было ярость.

– Так дело не пойдет, – начал я спокойно, – надо сейчас же перевезти людей в госпиталь. Сами видите… Утром ваша помощь может уже опоздать. Нужны две повозки и немедленно!

Уже далеко за полночь с улицы донесся грохот подъезжавших по мерзлой земле подвод. Между высокими решетчатыми бортами дно телег было покрыто толстым слоем соломы. Погрузили пострадавших, помогли взобраться также мне, а когда все уселись, тронулись к Кашину.

Доехали быстро. Коноводы, видимо, хорошо знали городок – без расспросов и плутаний довезли нас к зданию госпиталя. Саша побежал выяснять обстановку. Через несколько минут он вернулся в сопровождении облаченного в белый халат седовласого старика. Выступавшая вперед острая бородка и коротко подстриженные усы придавали его лицу мефистофельское выражение.

К нашему удивлению, пришелец заговорил такой скороговоркой, что далеко не все его слова успевали дойти до сознания. Мы поняли вначале лишь то, что наше появление его не радует, а затем выслушали целый поток красноречия, пересыпанного словами, которые не могут быть употребляемы в печати. Ругал нас за то, что в праздничную ночь не нашли ничего лучшего, как шататься по земле и воздуху, не давая покоя порядочным людям…

– Мест нет, – перешел он под конец к делу, когда Штепенко вмешался в его нескончаемое словоизлияние и, видимо, уже второй раз объяснил, кто мы и откуда.

– Только на пол, в коридоре.

– На пол так на пол, мы люди не гордые, – поспешили мы согласиться.

Доктор буркнул себе под нос еще что-то маловразумительное и скрылся за дверью. Но, видимо, слова его расходились с делами, ибо за десяток минут нас не только разобрали с подвод, но успели раздеть, переодеть в чистое белье, и мы оказались между белоснежными простынями на нормальных железных кроватях.

– Ребятушки, не обращайте на него внимания, – зашептала вошедшая к нам пожилая нянечка, – он у нас хоть и матершинник, но добр душой. И накормит, и напоит… Все сделает, что надо…

В палате появилось еще несколько человек в белых халатах и тут же занялись нами. Вокруг распространился характерный запах лекарств. Когда очередь дошла до меня и пальцы молоденькой докторши принялись ощупывать опухшую ногу, пришлось крепко сжать зубы: острая боль молнией пронизала все тело.

– Видимо, порвана связка. Ну, ну, не отчаивайтесь, – улыбнувшись, успокоила она меня, – все обойдется, но полежать придется.

…Когда врачи и сестры покинули палату, я спросил у няни:

– А кто этот козлобородый матерщинник?

– Миленькие вы мои, разве вы их не знаете? Ведь они нашг лавврач и знаменитый хирург. Да, да! Если бы вы знали, какие у них золотые руки… Но вот грех-то, ругаются они очень. Не могут без этого, не могут… А прежде они в столице работали, потом в Калинине, теперь – здесь. Душевные они, очень даже душевные. Сами увидите, – охотно сообщала няня и, раздав нам полотенца, принялась собирать наши меховые одежды.

– Куда вы их понесете? – забеспокоился Дмитриев, – потом и не сыщешь.

– Не бойтесь, ребятушки, не бойтесь. Все будет в сохранности, ничего не потеряется. Не было еще такого, чтобы пропало. Всегда остается лишнее… много лишнего… – и нянечка утерла набежавшую слезу. – Выносят, кажин день выносят и неодного…

Да! Далеко не всем, находящимся здесь, потребуется при выходе одежда…

В дверях появился главврач.

– Что мне с вами делать? Ведь сегодня праздник, праздник Октября. Или вас это не трогает? – бурчал он недовольным тоном. – Небось год назад вы не так его встречали. Сидели в Большом театре на торжественном? А потом собрались за праздничным столом, где сверкал хрусталь и блестел фарфор? Звенели бокалы и шипело шампанское… а глаза любимых женщин светились ярче люстр… А теперь? Чем мне вас угостить? Нет у меня ни икры, ни семги, ни коньяка, шампанского… Нету! – крикнул он, хмуря седые кустистые брови. Повернулся резко кругом и вышел.

– Миленькие, не слушайте вы его, – затараторила нянечка, – накормим вас, сыты будете. Все будет…

– Характерец! – протянул Вася Богданов. – Второго такого и днем с огнем не сыщешь.

Главврач вновь вернулся. Вслед за ним с подносами, уставленными алюминиевыми мисочками, шли две няни. Вкусные запахи наполнили помещение. Большие карманы халата главврача были подозрительно оттопырены и оттуда выглядывали горлышки бутылок. Усевшись на краю кровати, извлек одну посудину и, наливая в граненый стакан прозрачную жидкость, деловито осведомился:

– В чистом виде или пополам с водой?

– Запьем водой, – поспешил с ответом Штепенко, с вожделением уставившись в миску с гречневой кашей и котлетой.

– Ножей, вилок у нас нет, – извинялась няня, раздавая деревянные ложки.

– Обойдемся, было бы что, – пошутил обычно молчаливыйвторой летчик Петр Масалев.

Главврач налил из графина полный стакан воды и поставил его рядом с первым, налитым до половины.

– С праздником, – чокнулся он бутылкой.

– С праздником, – ответил я.

Так мы встретили на этот раз праздник, – 24-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

За ночь моя нога опухла до невероятных размеров. На утреннем обходе, ощупав ее со всех сторон, дежурный врач нашла, что все в норме, и пыталась меня утешить:

– Ничего страшного, все это пройдет. Полежите месяц-другой и сможете снова летать.

«Бог ты мой! Лежать в больнице месяц-другой! Не-ет! Так дело не пойдет», – думал я про себя, лихорадочно соображая, как нам отсюда добраться до своих.

– Скажите, пожалуйста, откуда здесь можно послать телеграмму в полк? – спросил я врача.

– Это можно, наверно, в городском отделе НКВД, – ответила она, чуть подумав. – Обычного телеграфа у нас уже давно нет, фронт ведь рядом.

После долгих просьб Саше Штепенко выдали его обмундирование и он пошел телеграфировать в полк о нашем местопребывании и состоянии людей. Это, казалось бы, простейшее дело, заняло у него с добрых полдня. Теперь мы жили ожиданием: вот-вот прилетит штабной самолет и увезет нас на свой аэродром. Ведь до него всего-то километров двести.

Но не знали мы тогда, что связь в первые месяцы войны была самым большим камнем преткновения и, конечно, сообщение о судьбе одного экипажа отнюдь не могло считаться первоочередным в потоке сообщений, передаваемых узлом связи в нескольких десятках километров от линии фронта.

Прошла неделя. Саша Штепенко снова сходил в город. На этот раз он вернулся довольно скоро и сообщил, что донесение наше передано, но когда – этого он узнать не смог.

Прошло целых две недели, когда к нам в палату ворвался в. белоснежном халате сам командир полка Лебедев.

– Ну, орлы, быстро одеться-обуться и домой! – скомандовал он, пожимая всем нам руки.

– Но ведь скоро стемнеет, – высказал сомнение в возможности полета Саша Штепенко.

Лебедев весело расхохотался:

– Ну и ну! Пара недель праздной жизни и наши летчики успевают забыть, что у нас ночью тоже летают.

– Отвыкли, – смущенно улыбнулся Саша. – А потом кто его знает, что ваше такси может и чего не может.

Провожать нас вышел во главе с уже полюбившимся нам главврачом весь персонал больницы. Видавший виды длинноносый больничный автобус, дрожа, как в лихорадке, уже дымил у крыльца.

В тот же вечер опустились мы на освещенную лучом прожектора заснеженную полосу родного аэродрома. Наконец-то мы дома!

На тесном крылечке санчасти столпились встречавшие. Тут был Михаил Раковщик – начальник медицинской службы, врачи Завьялов и Зенин, сестры Нина и Ася, Аня и Люда. А за их спинами сверкали глазами Фрося и Мотя.

Я написал подробное донесение о всем пережитом. Вспомнил, что перед тем, как покинуть корабль, убрал и выключил моторы, включил автопилот… Описал все, что с нами стряслось в предпраздничную ночь…

Но случилось нечто невероятное и не поддающееся объяснению: немного погодя, когда мы были уже на своем аэродроме и отлеживались в санчасти, пришло сообщение, что восточнее Кашина на болотистой пойме приземлился большой четырехмоторный самолет… с красными звездами на крыльях и руле поворота, но без экипажа! Никто не смог объяснить, потух ли пожар сам по себе (когда прекратился зависимый от скорости движения приток воздуха), или потушили его люди, нашедшие этот «самолетающий» корабль…

К месту его приземления выехала бригада техников и мотористов во главе с борттехником С. Н. Дмитриевым, залатала обгоревшее крыло, сменила мотор. Когда все было приведено в порядок, самолет подняли в воздух, и вскоре он снова занял свое место на опушке леса под маскировочными сетями.

Наш «ремонт» длился значительно дольше. Кашинские доктора оказались правы: прошло почти два месяца, когда мне снова разрешили подняться в небо.

Трудными были те бесконечные недели, пока мы «ремонтировались» в полковом лазарете. Изо дня в день появлялись в передачах Совинформбюро все новые и новые направления: Калининское и Клинское, Волоколамское и Наро-Фоминское. Мы знали, что если появилось Юхновское направление, это означало, что в Юхнове уже хозяйничает враг. Но мы знали и другое, знали, что сообщения эти запаздывали, что радио передает лишь то, что 'было вчера, а то и позавчера. А что сегодня? Может быть, враг уже подошел к самой Москве?

Работавшая в штабе Фрося, навещая меня ежедневно, шепотом передавала, что фашистские танки подошли к каналу Москва – Волга у Дмитрова.

Бесконечно долгими казались эти тревожные дни. И вдруг они кончились! В палату вбежала жена и прерывающимся от волнения голосом крикнула:

– Наши наступают!

Несмотря на резкую боль в ноге, я рывком уселся на кровати.

– В штабе говорили, что подошли сибирские дивизии и началось большое наступление, – добавила Фрося.

Сибирские… наши сибирские. Родные земляки мои!

На следующее утро ее сообщение подтвердилось. Радио передавало, что войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов перешли в контрнаступление и освободили ряд населенных пунктов западнее Москвы. Еще через несколько дней Совинформбюро обрадовало всех нас новым известием об освобождении войсками Волховского фронта города Тихвин, Юго-Западного фронта – города Елец.

– Ур-ра-а! – Настроение у нас поднялось.

Что ни день – новая радость. Выбиты фашистские оккупанты из города Калинин. Войска Западного фронта освободили Волоколамск, Наро-Фоминск и выбили врага из Калуги.

…Подошел новый, 1942 год. Отступив от строгих правил, начальник санслужбы полка Михаил Евсеевич Раковщик разрешил мне встретить Новый год с женой, с боевыми друзьями в командирской столовой.

– С утра до вечера идет учеба, – говорил Михаил Евсеевич, поддерживая меня под локоть, так как мне все еще больно ступить на левую ногу. – Все занимаются: и летчики, и штурманы, стрелки и радисты.

Сильный ветер гонит по улице тучи снега. Со стороны летного поля слышен грохот тракторов.

Уже несколько дней с нашего аэродрома не вылетают в бой корабли. Обильные снегопады и вьюга вконец испортили летное поле. Словно в Арктике, стоят у опушки леса окруженные сугробами заснеженные самолеты.

В ярко освещенной столовой, за длинными столами уже собрались командиры, летчики, штурманы, инженеры и техники.

– Внимание, товарищи! Сейчас будет выступать по радио Михаил Иванович Калинин, – громко объявляет комиссар полка Брюзгин.

Молча слушаем новогоднее выступление всесоюзного старосты:

«Мы уверены в победе. Мы знаем, что ни один советский человек не успокоится до тех пор, пока хотя бы один гитлеровец будет топтать священную советскую землю, пока гитлеризм не будет выжжен каленым железом.

Порукой нашей победы, победоносной борьбы с гитлеровской армией служат первые успехи советских войск на всех фронтах.

Порукой этому служат прибывающие на фронт резервы.

Порукой этому служит то, что вождь нашей армии товарищ Сталин уверенно ведет Красную Армию на уничтожение зарвавшегося врага, на освобождение всех народов, порабощенных германским фашизмом»^{9}.

В полночь, под бой доносящихся из громкоговорителя Кремлевских курантов, встает командир полка Викторин Лебедев. Встаем и все мы.

– Товарищи! «Решительное» наступление гитлеровских полчищ на Москву провалилось. Красная Армия отшвырнула врага от стен нашей столицы и гонит его на запад. Мы победим! За нашу победу, друзья мои!

…Смотрю «поденную запись летной работы» за 1942 год. Читаю запись: «16. I. 42 г. ТБ-7. Перелет с авиазавода на аэродром. 1 полет 2 часа 10 минут, высота 800 метров».

Перегнали мы в тот день к себе новую боевую машину. На том, «летучем голландце», севшем без экипажа, после ремонта и замены сгоревшего мотора летал уже с бывшим моим экипажем другой командир корабля.

Радуемся, что в продолжающемся зимнем наступлении, начатом в начале декабря, будет и наш вклад.

Первый боевой вылет с укатанной тракторами снежной полосы начинаем еще засветло. Поднимая за собой снежные вихри, выруливают от опушки тяжелые, нагруженные корабли. Один, другой, третий… Вот уже стронулся с места, обдавая нас тучей снега, корабль командира эскадрильи, майора Александра Курбана. Вслед за ним пошли и мы. Подождав, пока уляжется снег, поднятый взлетевшим перед нами самолетом, поднимаемся в воздух.

Поля, луга, озера и болота сливаются в сплошную белую пелену. Еле просматриваются шоссейные дороги. Зато резко выделяются на белом фоне железнодорожные рельсы и темные пятна леса. Цель – железнодорожный узел Смоленск. Обходим с севера Москву. За каналом Москва-Волга слышу в наушниках голос нового штурмана Лебедева:

– Посмотрите налево, только трубы торчат…

Внизу на белом снегу видны стоящие в ряд печи и трубы. Через несколько минут вторая сгоревшая деревня, третья, четвертая… Все сожжено дотла.

Сумерки переходят незаметно в ночь. Далеко впереди, где-то за Гжатском, полыхают пожары. Линия фронта. Набирая высоту до заданной, входим в облака, и только розовые отсветы на них говорят нам, что внизу идет бой и горят деревни.

Вышли за облака. Наверху в морозном небе ярко мерцают звезды. Время от времени через облака видны вспышки огня: где-то бомбят. Вскоре через поредевшие облака стала вновь просматриваться земля.

– Сабы^{10}, видите? – спрашивает штурман.

– Вижу.

– Это и есть наша цель.

Впереди нас ярко горят под парашютами осветительные бомбы. Теперь все в порядке. Заходим на цель. Вокруг нас сверкают разрывы зенитных снарядов. Лебедев добавляет наш бомбовый груз к уже рвущимся на путях бомбовым сериям наших товарищей, и я стараюсь возможно резвей покинуть зону зенитного огня. Все! Теперь домой.

Через час с небольшим слева перед нами заморгал световой маячок. Еще десяток минут, и под колесами родной аэродром.

– Ну, Пусэп, с полем тебя, – выслушав доклад о выполнении задания, улыбается мне командир полка.

– С каким полем? – удивляюсь я.

– Ты что, не охотник? Так поздравляют друг друга охотники с первой дичью. А ты после выздоровления полетел сегодня в первый раз и вернулся, отлично выполнив боевое задание. Вот и с полем! – протянул мне руку полковник.

… Смоленский железнодорожный узел и аэродром стали для нас целью на ряд боевых вылетов. За ним последовала «работа» по железнодорожным узлам Витебска, Орши, Минска, Любани. Но все мы рвались понести наши «гостинцы» подальше, на города фашистской Германии. Но приказ есть приказ.

Вскоре мне прибавилось забот: меня назначили командиром эскадрильи. Повысили в звании – стал майором.

А «работа» – все та же: бомбили железнодорожные узлы со скоплением вражеских эшелонов с живой силой и техникой, изредка – аэродромы и прятавшиеся в лесах готовые к броску скопления танков.

С авиазавода, строившего воздушные корабли нашего типа, стали все чаще поступать к нам новые машины, и наступило время, когда их количество уже не умещалось в положенное одному полку штатное число. Началось формирование второго полка. Меня это интересовало тогда мало, – наступили долгожданные ночи полетов в глубокий тыл врага, на военные объекты Берлина и Кенигсберга, Данцига и Штеттина, Будапешта и Варшавы.

К тому времени постановлением Государственного Комитета Обороны была создана Авиация дальнего действия и командующим АДД стал командир нашей дивизии Александр Евгеньевич Голованов. Дивизию принял Викторин Иванович Лебедев, наш командир полка.

В октябре 1942 года последовал приказ командующего АДД:

«Командир эскадрильи 432-го тяжелобомбардировочного авиационного полка 81-й авиационной дивизии Авиации дальнего действия майор Пусэп Эндель Карлович назначается командиром 890 ТБ АП 81 АД АДД».

А еще несколько месяцев спустя – в январе 1943 года мне было присвоено очередное воинское звание – подполковник.

На огненной дуге

«Два наших самолета не вернулись на свои аэродромы. Совинформбюро».

Начало июля 1943 года выдалось знойным и жарким. Солнце припекало к полудню так сильно, что нельзя было притронуться к наружным частям самолетов.

В эти дни враг готовился к очередной операции под названием «Цитадель», в результате которой намеревался уничтожить советские войска на Курской дуге и открыть себе путь на Москву – вожделенной цели Гитлера и его генералитета. Шум, поднятый по этому поводу геббельсовской пропагандистской машиной, доходил и до нас: то по обрывкам подслушанных радиопередач, то через листовки, щедро разбрасываемые фашистскими летчиками. Со свойственной ей помпой и трескотней, геббельсовская пропаганда расписывала невиданную по мощи новую армию, оснащенную непробиваемыми танками и самоходными орудиями, против которой «истощенной и обескровленной» Красной Армии не устоять…

Восточный фронт, как ненасытное гигантское чудовище, пожирал с каждым днем все больше и больше сил, истощая до предела и так уже скудные запасы Германии и всей оккупированной фашистами Европы. Беспрерывным потоком, днем и ночью катили железнодорожные эшелоны с запада, доставляя живую силу, военную технику и боеприпасы на железнодорожные узлы Орла и Белгорода. Львиную долю всего этого «добра» пускали под откос неуловимые народные мстители – партизаны Украины и Белоруссии, объявившие в те дни ненавистным оккупантам беспощадную «рельсовую войну».

То, что все же доходило до места назначения, попадало под удары бомбардировщиков советской авиации.

Авиация дальнего действия в эти дни воевала в тесном взаимодействии с наземными войсками, которые готовились к отражению очередного вражеского натиска.

В этот душный июльский вечер подготовка к очередному вылету подходила к концу. Распластав у опушки леса широченные крылья, наши четырехмоторные красавцы ПЕ-8 (ТБ-7) принимали в свое чрево смертоносный груз – бомбы. Одна за другой, втягиваемые с помощью лебедки, исчезали в широко раскрытых люках кораблей двухсотпятидесятикилограммовые сигарообразные авиабомбы. Когда к ним привинтили взрыватели и люки закрылись, на каждый корабль подняли еще по две бомбы для наружной подвески под крылья. Командиры кораблей и штурманы сидели в это время в душном помещении штаба, готовили маршрутные карты и рассчитывали курсы, готовясь к очередной бомбардировке Орловского железнодорожного узла.

Начальник штаба полка, худощавый остроносый седой подполковник Никитин, дочитывал командирам и штурманам кораблей последний пункт боевого приказа:

«… бомбардирование контролирует штурман полка майор А. Синицын».

Прослушав сводку погоды и закончив навигационные расчеты, экипажи направились к кораблям.

Когда до старта оставалось еще минут пять, я объехал без шофера на лендлизовском^{11} «виллисе» корабли и предупредил экипажи о возможных атаках ночных истребителей врага.

– По разведывательным данным известно, что в направлении Орел-Брянск фашисты собрали своих лучших асов. Ночныеистребители пилотируются летчиками, прошедшими войну в Испании, во Франции и Югославии. До последнего времени их использовали инструкторами для выучки молодежи. Видно, не очень-то много у фрицев осталось людей, раз даже из школ приходится забирать. Будьте внимательны, следите беспрерывно за воздухом!

Взглянув на часы, я поднял руку. Тут же взметнулись в небо две зеленые ракеты: «Запустить моторы и выруливать».

Один за другим, грузно покачиваясь на неровностях с крыла на крыло, двинулись корабли к старту. С северо-запада небо покрывал багрово-золотистый закат, как бы напоминая о лавине огня и потоках крови там, на западной стороне.

Оставляя за собой тучи поднятой винтами пыли, корабли шли на взлет. Я следил за каждым и мысленно давал оценку взлету. Лишь тогда, когда последний корабль растаял в пурпурном закате, я влез на сиденье «виллиса» и уехал на командный пункт.

– Товарищ подполковник, связь со всеми кораблями установлена, – доложил оперативный дежурный.

Один за другим сообщали командиры кораблей о прохождении контрольных этапов и погоде в пути следования. Каждая радиограмма к радости всех присутствующих, кончалась лаконическим: «Все в порядке».

Подходило время бомбового удара. Радисты теснее прижимали наушники и вылавливали из хаоса радиосигналов позывные своих кораблей. На командном пункте стояла сторожкая тишина. Капитан Борис Низовцев, дежурный навигатор, обложившись транспортирами и линейками, вычерчивал на большой карте линии пеленгов и определял местонахождение кораблей.

Вскоре начали поступать радиодонесения:

«Подполковник Лавровский выполнил боевое задание»…

«Капитан Марусиченко выполнил боевое задание»…

Несколько минут спустя пришло последнее из них – от контролера, майора Синицына. Вслед за этим начались по радио подробные доклады о количестве попаданий – взрывов, пожаров, прожекторов и зенитных орудий.

Я курил папиросу за папиросой и ждал свободного доклада от контролера. Уже поступили подробные донесения от всех. Лишь два корабля: майора Сушина, на борту которого находился штурман полка, контролер майор Синицын, и майора Вихорева – не подавали больше никаких сигналов.

В сердца наши закралась тревога.

– Товарищ дежурный, распорядитесь, чтобы еще двое слушали только 069-го и 109-го, – приказал я.

Два радиста перестроились на прием замолчавших кораблей. Томительно шло время… Первые корабли уже возвращались к своему аэродрому, запрашивали разрешения на посадку. Волнуясь и беспрерывно дымя «Казбеком», сидел я у стартовой рации и вглядывался в номера приземлявшихся в лучах прожектора самолетов.

«Кокорев, Ермаков, Архаров», – называл я мысленно фамилии командиров кораблей, садившихся на гладкую бетонную полосу аэродрома.

«Марусиченко, Лавровский, Родных, Белков, Дьяченко…»

Опираясь на палку, потихоньку зашагал к командному пункту. Шофер медленно ехал за мной вслед.

Вот идет еще один… 068 – это майор Н. И. Пахомчик.

Посадочный прожектор продолжает светить. Из темноты выскакивает на его свет номер 015 – старший лейтенант П. И. Немков… И еще машины… и еще… Но это уже начинают возвращаться корабли соседнего полка. Садится командир эскадрильи майор Додонов, за ним Адамов, Каминский.

«…Все… Неужели сбили?» – думал я с тревогой, возвращаясь на командный пункт. Там уже собрались все командиры и штурманы вернувшихся кораблей. Нет только Сушина и Вихорева.

Молча слушаю рапорты летчиков – командиров кораблей.

– В 0.17 восточнее цели, в районе деревни 0. наблюдали воздушный бой, а 0.20 на высоте 4000 метров летел курсом на восток горящий самолет, – заканчивает доклад капитан Кокорев.

– Наш? Большой корабль? – задаю вопрос.

– Темно было, видимость плохая, – подумав секунду, добавляет Кокорев.

– В 0.20 восточнее цели видели горящий самолет, большой, наверное, наш…, – докладывает командир третьей эскадрильи майор Павел Архаров.

Доложив о выполнении задания, экипажи уходят «поужинать», хотя уже утро, а затем спать. Вечером – снова в бой.

Штабные офицеры во главе с начальником штаба составляют итоговое донесение в штаб дивизии. Тревога не покидает нас. Пепельница на столе заполняется окурками. Мысли всех там, над Орлом, где остались Сушин, Вихорев и Синицьш с двумя экипажами воздушных бойцов.

– Вернутся, – утешаю я окружающих. Вихорев из-под Карпат пришел, а здесь – рукой подать… И, закурив которую уже по счету папиросу, вспоминаю, как выбрался из вражеского тыла Вихорев.

… Прошлой осенью над политическим центром одного из сателлитов гитлеровской Германии в числе других производил бомбометание экипаж тогда еще капитана Вихорева. Выполнив задание, экипаж маневрировал, уходя из зоны зенитного огня. Самолет шел уже курсом «а восток, когда громкий и резкий удар по правому крылу тряхнул весь самолет.

– Подбили! – подумали члены экипажа. За тысячу километров от линии фронта, в глубоком тылу врага выбрасываться на парашютах было далеко не весело. Вихорев мысленно уже представлял себе, как его, тяжело раненного (здоровым он не сдается), окружают враги, везут в свой штаб. Начинается бесконечный допрос, непрерывные муки плена…

Капитан прилагал все свое умение и силы, чтобы улететь возможно дальше на восток. Правый мотор отказал. Вихорев старался удержаться на прямой, изо всех сил нажимая на левую педаль руля поворота. Скорость пришлось уменьшить: иначе самолет терял высоту. Левая нога стала вскоре уставать. Пришлось и правую переставить на левую педаль. Высота была еще порядочная, а если оставшийся мотор не подведет, то имеется реальная возможность перетянуть линию фронта, до которой оставалась пока еще добрая тысяча километров.

– Сколько осталось до линии фронта? – решил он уточнить уштурмана.

– Около тысячи двухсот, – чуть помедлив, ответил тот. Пока самолет летел в ясном небе, все шло более или – менее

гладко: летчик давил на левую педаль то одной, то другой ногой, иногда обеими вместе. Самолет шел, правда, с небольшим снижением, но Вихорев знал, что высота будет теряться до определенного предела, ибо мотор на расчетной, более низкой высоте обретет большую мощность, и самолет полетит ровно, без снижения.