Текст книги "Тревожное небо"

Автор книги: Эндель Пусэп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Глава 7
Приказ Родины выполнен

В стране доллара

Разбудило меня солнце. Оно вторглось без спросу в комнату и бесцеремонно начало шарить яркими лучами по моему лицу. Вскочив на ноги, я не сразу сообразил, где нахожусь. Лишь выглянув в окно, вспомнил вчерашний день, и в голове все стало на свое место.

Так вот она какая, эта Америка, Новый Свет, страна долларов и небоскребов. Из окна виден аэродром, а за рекой – второй, почти такой же. Под окнам начинается большая зеленая лужайка, окаймленная кудрявыми кронами бука. В тени деревьев стоят плетеные кресла.

Пока я одевался, на лужайку вышел тучный негр в шляпе и бархатном жилете, одетом на голое тело. За собой он тащит длинный резиновый шланг. Усевшись на траву, негр вытаскивает из кармана какую-то блестящую штуку, пристраивает ее к концу шланга. Когда я снова поворачиваюсь к окну, из шланга уже бьет струя воды.

В дверь стучат. Пришли Золотарев и Дмитриев. Выражение их лиц не предвещает ничего доброго.

– Плохи наши дела, Эндель Карлович, – говорит Александр Яковлевич. – На посадке вы изволили содрать с протектора левого колеса несколько слоев…

– Как это… содрать? – перебил я.

– Очень просто. Резина, она ведь в жаркую погоду тоже нагревается. И не только нагревается, но и становится мягкой и податливой…

Я начинаю понимать: виновата не столько непредвиденная для нас жара, на которую совсем не рассчитаны наши покрышки, сколько мой просчет. Я промазал начало полосы и нажал изо всех сил на тормоза. Вот резина и не выдержала.

Мы втроем отправились на аэродром. Все было действительно так, как сообщил Золотарев. С полутораметрового протектора провисали вниз наполовину оторванные лохмотья резины.

Пока мы с грустью рассматривали израненную покрышку, к огражденному веревкой кораблю подкатили два лимузина. Из одного из них вышел одетый в белый костюм пожилой седоголовый американец. Гостя сопровождали несколько увешанных блестящими аксельбантами старших офицеров армии США и наш советский военно-воздушный атташе – генерал Беляев.

– Министр обороны США, мистер Стимсон, – представили мне высокого гостя, – выразил желание ознакомиться с вашим самолетом.

– Пожалуйста!

Его прибытие было кстати. Осмотрев корабль и промерив пальцам диаметр ствола кормовой пушки, мистер Стимсон увидел также и злосчастное колесо и, сочувственно покачав головой, что-то сказал по-английски.

– Господин министр приказал командиру аэродрома обеспечить вас всем необходимым и позаботиться о замене или, если возможно, ремонте покрышки колеса, – перевел нам генерал Беляев.

На душе сразу полегчало. Появилась надежда, что все еще обойдется.

Попрощавшись с нами, гости уехали. А мы остались одни. Даже переводчика к нам не прикрепили. Это был уже непорядок, и я пошел в гостиницу, чтобы по телефону «выяснить отношения». На мое счастье, в объемистом гроссбухе, висящем почему-то на стальной цепи у находящегося в холле телефона, без труда нашел советское посольство и, набрав первый из обозначенных там номеров, сразу попал к секретарю посла. Тот любезно соединил меня с Максимом Максимовичем Литвиновым. Выслушав мою претензию, посол удивился:

– Как? Нет переводчика? Не может этого быть.

– Может, товарищ посол.

– Забота о вас и вашем самолете возложена на генерала Беляева. Я сейчас проверю. Да! За вами после обеда заедут. Вас приглашает к себе президент.

Вернувшись к кораблю, я застал там главного инженера аэродрома и еще нескольких офицеров. Золотарев вел при содействии Романова переговоры о судьбе колеса. Инженер обещал выяснить, можно ли приобрести новую, таких же размеров, покрышку. Пока мы завтракали, вопрос был выяснен: такого размера покрышек в стране нет, но фирма «Гудрич» способна отремонтировать нашу за трое суток.

– К этому следует приплюсовать время транспортировки туда и обратно, – добавил американец.

Значит – дней пять. Многовато. Но неизбежно.

– Вас зовут к телефону, – сообщает запыхавшийся от быстрого бега мальчик-бой.

– Товарищ Пусэп, мне поручили напомнить вам, что ровно к 15 часам вам и вашему экипажу надлежит прибыть в Белый дом. Вас примет президент Рузвельт.

Мать честная! С этим колесом я чуть было не забыл об этом. Ведь говорил же посол.

По установившейся в те годы традиции президент США принимал у себя всегда всех летчиков, впервые перелетевших океан.

Экипировка наша более чем скромная: суконные гимнастерки, такие же брюки, хромовые сапоги. Идет война и нам не до парадных мундиров. Но мы – советские офицеры, и вид должен быть у нас подобающий.

Вернувшись в гостиницу, привели себя в порядок: побрились, выутюжили обмундирование, навели блеск на сапоги, подшили свежие подворотнички. Час спустя мы уже катили на трех машинах по улицам Вашингтона.

Был дань 30 мая – день памяти американских солдат, погибших в годы первой мировой войны. В многочисленных парках, скверах и аллеях, по которым мы проезжали, было полно людей. Наши машины с трудом объезжали колонны военных грузовиков, на которых пели, плясали и просто шумели солдаты, чувствующие себя в этот день хозяевами улицы.

Я с нетерпением ждал, когда же мы доедем до самого Вашингтона, с его небоскребами, с глубокими ущельями улиц. Но все это, как оказалось, вовсе и не присуще Вашингтону. И ехали мы не по улицам, а по длинным аллеям тенистых деревьев, по паркам и скверам, где располагалось множество цветочных клумб, декоративных растений и весело прыгающих и бегающих белок. Непривычно было видеть, как постовой полицейский останавливает уличное движение, чтобы пропустить через аллею пушистого зверька.

Единственным, типично американским, было здесь лишь великое множество автомашин, заполнивших все и вся.

Вскоре машина свернула в открытые настежь железные ворота и покатила мимо клумб и зелени к небольшому двухэтажному Белому дому.

О президенте, Франклине Делано Рузвельте, имел я весьма слабое представление. Знал лишь то, что вскоре после предательского вторжения гитлеровских головорезов в пределы Советского Союза президент США обещал всенародно всячески поддерживать нашу страну в борьбе против фашистской Германии.

Действительность опрокинула все мои представления, и правы оказались американцы, говоря, что «Вашингтон – не Америка, а Рузвельт – не король».

В вестибюле нас встретил пожилой седовласый генерал. Пока мы снимали фуражки и пилотки, подъехал наш посол, и мы вместе, сопровождаемые генералом, поднялись на второй этаж. Широкая лестница, ведущая наверх, была разделена надвое: половина ее состояла из обычных ступенек, другая была ровным настилом, покрытым красной ковровой дорожкой. Потом нам сказали, что президент Рузвельт в результате детского паралича вынужден передвигаться по ней в коляске.

Когда мы вошли в просторный синий зал – кабинет главы правительства США – там уже находился Молотов.

Нас представили президенту. Мы стояли перед человеком, волей судьбы оказавшимся у руля одного из сильнейших государств, мира в годы, когда многое решалось в судьбе всего человечества. Политический ум Рузвельта, понимание им происходивших в мире процессов ставили его на голову выше многих других государственных деятелей мира. С приходом его в Белый дом были налажены нормальные дипломатические отношения с Советским Союзом. И это вопреки кредо правящей клики промышленно-банковских воротил, видевших в Советской России своего главного врага.

Теперь, когда через призму десятилетий многое тайное становится явным, надо признать и то, что, хотя Франклин Д. Рузвельт вложил весомый вклад в дело разгрома гитлеровской Германии и ее партнера по оси – милитаристской Японии, он самым тщательным образом заботился, чтобы в единоборстве с фашистской Германией перевес в пользу Советского Союза наступил бы возможно позднее.

Вместе с премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем откладывали они открытие давно обещанного второго фронта в Европе до тех пор, пока всем не стало ясно, что Красная Армия и без чужой помощи сломает хребет гитлеровскому вермахту и доведет войну до победного конца.

…Светлые волосы и открытое добродушное лицо, обращенное к нам, располагает к себе. Одет более чем скромно: светло-серые брюки, китель из отбеленного льняного полотна, из-под которого выглядывает сорочка. Мягкие парусиновые туфли. Вот и весь костюм президента.

– Поздравляю вас с благополучным прибытием из-за океана, – сказал нам Рузвельт. – Благодаря этому я имею удовольствие беседовать с таким прекрасным собеседником, как мистер Молотов. Привозите его к нам почаще. Надеюсь, что вы благополучно доставите мистера Молотова обратно в Москву. Особенно поздравляю ваших навигаторов, которые приводили вас точно в намеченное место.

На этом прием закончился.

Обратно меня повез работник нашего посольства в США майор Овчинников.

– Поездим немного, посмотрим Вашингтон, – предложил он, садясь за руль автомобиля. Мы ехали по окаймленным зелеными насаждениями улицам, а перед нами то и дело шныряли юркие белки, не боявшиеся ни машин, ни пешеходов. При виде пушистого зверька, скачущего по асфальту, шоферы тормозили и, снижая скорость, пропускали их через дорогу.

– Их тут тьма-тьмущая, – улыбался майор. – Белка для вашингтонца это почти то же, что для индуса священная корова. Никто их не пугает и не трогает.

Рассказ Овчинникова прерывается оглушающим ревом сирен. Уличное движение как пешеходное, так и автомобильное тотчас прекращается. Остановились и мы. Я с беспокойством стал шарить глазами по небу.

Майор звонко расхохотался:

– Что… что вы там ищете? Ха-ха-ха! Это полицейская сирена. А вы… вы думали, воздушная тревога?

Рассмеялся и я. Действительно, какая здесь может быть воздушная тревога, за тысячи километров от фронтов войны?

– Гонятся за каким-нибудь жуликом или гангстером, удирающим на машине. Это здесь обычное дело. Такого количества преступлений и убийств, как в США, нет ни в одной стране.

Так я узнал еще одну грань американского образа жизни. Машина свернула в густую аллею.

– Проезжаем аристократический район, – сообщил мой гид. Гладкое асфальтированное полотно шоссе извивалось среди деревьев словно в лесу.

– А это далеко отсюда? – полюбопытствовал я. Майор усмехнулся.

– Вглядитесь повнимательней.

И действительно, то тут, то там светлели за темными стволами вековых деревьев небольшие двух-, реже трехэтажные виллы и коттеджи, еле заметные в роскошной зелени вьющихся по стенам и верандам винограда и роз.

Дорога пошла на спуск в глубокую долину. Широкие кроны деревьев, сходясь над дорогой, не пропускали к нам солнечных лучей. В открытое боковое окно машины проникала приятная прохлада. За поворотом перед нами возникла довольно широкая река. Дорога кончалась на этом берегу, а там, на той стороне, снова продолжаясь, исчезала в лесу. Моста или какой-либо другой переправы не видно. Наша машина спокойно въехала в реку и через пару минут уже взбиралась по пологому подъему на другом берегу.

– Это верх предусмотрительности, – сказал мой спутник, – чтобы в рай Рокфеллеров и дюпонов на колесах автомобилей не провезли заразу… В этом районе находятся самые дорогие фешенебельные квартиры, а среди них зоопарк.

– Почему в Вашингтоне нет небоскребов? Таких, как в Чикаго, в Нью-Йорке и других крупных городах США? – полюбопытствовал я.

– Существует неписаный закон, запрещающий возведение высотных зданий в столице, якобы потому, что обелиск – памятник Георгу Вашингтону – должен быть виден отовсюду, с любого места города.

Мы спустились вниз и еще раз проехали через воду. Лес стал постепенно редеть, и мы очутились на обычной окаймленной деревьями улице. Проехали мост, перекинутый через реку Потомак.

– Негритянский район, – лаконично бросил Овчинников. – Здесь обитает около миллиона черного населения столицы.

Шумные ватаги чумазых ребятишек то и дело перебегали улицу, служившую детям игровой площадкой. Время от времени встречались и разодетые в пух и прах чернолицые бэби, сопровождаемые не менее дородными матронами. Большинство же этого юного населения действовало самостоятельно или под опекой старших сестер или братишек, не очень-то много отличавшихся ростом и разумом от своих подопечных.

Плотные ряды четырех-, пяти-, а иногда и семи-, восьмиэтажных зданий, прижатых друг к другу, тянулись квартал за кварталом. Все реже и реже встречались аллеи и деревья. По всему было видно, что здесь делали деньги из всего, даже из камней тротуаров и улиц. Как солдаты, выстроились в ряд десятки автоматов, где можно, опустив монету, приобрести и кока-кола, и сигареты, и конфеты, и еще многое другое. Почти перед каждым домом наведены краской то белые, то желтые квадраты, обозначающие границы платной стоянки для автомобилей. Против каждого такого квадрата стоял на тротуаре автомат. Час охраняемой стоянки стоил одну «мони» – десять центов. Поставив в квадрате машину, вы опускаете столько монет, на сколько часов намерены оставить там машину. Невидимый глаз будет стеречь ваш автомобиль ровно столько часов, сколько вы опустили в щелку автомата десятицентовиков, и ни минуты больше! Если вы опоздали и машина исчезла, пеняйте на себя.

Еще одна грань американского образа жизни…

Мы едем теперь по району «белых». Тотчас изменилась и жизнь улицы. Вот рослый полицейский остановил движение транспорта и, сгибаясь в три погибели, ведет за руку расфуфыренную девчушку; скачет белка – полицейский ждет, пока она дойдет до противоположного тротуара, и только тогда открывает путь автомашинам. Городские площади как на окраинах, так и в центре столицы превращены в платные гаражи. Через частокол установленных на крестовинах столбиков пропущена ярко-красная веревка, отмечающая границу этого своеобразного гаража под открытым небом.

Тысячи автомашин, чьи владельцы по тем или иным причинам прекратили пользование ими, стоят и ржавеют под дождем и снегом.

– Особенно много стало их сейчас, в дни войны, – поясняет майор, – горючее лимитируется очень строго. Ну, если в кармане долларов хватает, найдется горючее и сверх лимита. Знаете, тут существует интересное страховое общество. Владельцы автомашин могут быть застрахованы на любой случай. Уплатив солидный страховой взнос, вы можете спокойно делать все, что вам угодно, а также получить компенсацию за любой ущерб, который вам могут нанести другие. Если вы врежетесь в канаву, оставляйте машину (если, конечно, вы еще можете двигаться) на месте и сообщите об аварии в контору страховой компании. Вскоре вас известят, когда машина будет отремонтирована, и точно к сроку ее пригонят к вам домой. Случится вам наехать на пешехода либо столкнуться с кем-нибудь на шоссе, страховая компания будет судиться и выплатит убытки, если дело решилось не в вашу пользу.

– Так! Отсюда следует, что имея туго набитый кошелек, можно, не стесняясь, топтать других, – заключаю я.

Вот это типично для американского образа жизни. Эта грань сверкает там ярче других.

Мы разворачиваемся и едем обратно, к аэродрому Боллинг-Фельд. Золотарев и Дмитриев вместе с полдюжиной американских техников заняты съемом колеса. Изготовленные для этого на скорую руку приспособления не выдерживают нагрузки и ломаются одно за другим. Александр Яковлевич чертит на бумаге, показывая хозяевам аэродрома, что и как надо сделать. Те согласно кивают головами, но когда через пару часов привозят очередное приспособление, оно почему-то не подходит для нашего колеса. Так проходит ночь, и лишь под утро, часам к шести, удается разнять половинки диска и снять израненную покрышку.

Старший инженер аэродрома мистер Траубридж что-то говорит одному из механиков, и тот быстро бежит к стоявшим невдалеке от нас самолетам. Вскоре оттуда к ангару подруливает большой двухмоторный самолет. Покрышку подкатывают к его входному люку, но сколько ни пытаются затолкнуть ее в самолет, она не входит. Мистер Траубридж машет рукой, и самолет отруливает на свое место. Немного погодя подают другой самолет и… все повторяется сначала и также без успеха.

– Сергей Михайлович, скажи ты им, пожалуйста, – просит Золотарев Романова, – что надо сперва измерить высоту дверей самолета и, если она достаточная, тогда и гнать самолет сюда. А то все без толку… Ведь размер покрышки известен.

Романов несколько минут втолковывает инженеру смысл сказанного. Тот внимательно слушает, кивает головой, и все продолжается в том же духе. Лишь четвертый или пятый самолет обладает входным люком нужных размеров, и наша «больная» улетела в Детройт, на один из заводов фирмы «Гудрич», а мы отправились завтракать.

Только на чужбине начинаешь понимать, как много мелочей мешают тебе там жить. Одна из них – кухня. Не иметь изо дня в день простого черного хлеба, начинать обед со сладкого, завтракать ежедневной овсяной кашей! Все это становится невмоготу. Особенно тяжело отсутствие не только черного, но вообще хлеба. Какие бы деликатесы и яства не нагромождали тебе на стол, отсутствие черного хлеба вдвое снижает аппетит и здорово портит настроение.

… Даже во сне я видел настоящий флотский борщ и краюху черного хлеба с хрустящей корочкой… Днем меня позвали к телефону: «Хозяин просит вас прибыть к семнадцати ноль-ноль с докладом о готовности самолета к возвращению домой. Автомашина за вами выслана».

Вот какие пироги! А самолет будет готов не раньше, чем через неделю… Что тут скажешь?

Однако пришлось ехать.

В. М. Молотов и остальные наши пассажиры уже сидели за обеденным столом на квартире у Литвинова.

– Командир наш поспел вовремя, – сказал нарком, ответив на мое приветствие. – Садитесь с нами обедать и доложите, как идут дела, – он указал на свободный стул недалеко от себя.

– Самолет, к сожалению, будет готов к полету только через пять дней.

– Вот тебе на-а! – протянул недовольно Молотов. – А мы рассчитывали уже завтра вылететь в обратный путь.

Доложив подробно о состоянии самолета, я сообщил также об отправке в Детройт злополучной покрышки.

– Ну что ж! Приходится мириться, – сказал Молотов.

Вот тут был настоящий обед! Борщ с мясом и мозговой костью, со свеклой и помидорами. И хлеб! Хотя и не черный, но все же настоящий хлеб из кислого теста. Потом тефтели с рисом, а на десерт – фрукты.

…Только успел переступить порог гостиницы, как мне вручили записку: «Вас желает видеть русская дама. Она ждет вас в голубой машине против парадной двери гостиницы». Это еще что такое? Какая такая «русская дама»?

Когда я искал на стоянке среди множества автомобилей голубой, меня осторожно взяли под руку: рядом со мной оказался молодой человек в мундире пехотного офицера США:

– Прошу прощения! – сказал он по-русски. – Моя мать очень желала бы вас видеть.

Из небесно-голубого «форда» навстречу нам вышла почтенных лет женщина.

– Прошу меня извинить, – сказала она также на чистом русском языке, протягивая мне пухлую красную руку, – но я из России. Правда, это было очень давно, когда я уехала. Ох, как давно! Но мне так хочется перед смертью посмотреть на настоящего русского человека…

– Тогда мне придется огорчить вас. Я хотя и родился в России, но по национальности я эстонец.

– Эстонец! – подняла гостья белесые брови, – про такой народ я никогда не слышала… А где они живут? На севере?

Объяснив ей, где находится Эстония, я пригласил гостей к себе и попросил принести чаю. Беседа наша длилась недолго. Рассказав мне банальную историю своей жизни, о том, как канадский матрос увез ее в начале века из одесского кабачка, где она, рано лишившись родителей, работала у дяди, старушка допила чай, и гости уехали. Молодой человек все время молчал, с грустным любопытством рассматривая меня…

Что же заставило эту немолодую уже женщину предпринять долгий путь из Канады в Вашингтон? Только тоска по родине. Из всех потерь и огорчений ничто не может быть сравнимо с утратой Родины…

Вечером к нам зашли трое американцев. Старший из них полковник, двое помоложе, майор и капитан. Романов куда-то запропастился и нам с Сашей Штепенко пришлось до его возвращения угощать гостей любезными улыбками. Гости безуспешно пытались что-то объяснить, угощали нас сигаретами. Мы, не оставаясь в долгу, потчевали их «Казбеком». С полковником «Казбек» сыграл шутку: он сунул папиросу табаком в рот и запалил мундштук.

Капитан вышел и вскоре вернулся с газетой. Потыкав пальцем на какие-то объявления, помещенные на первой странице, он вопросительно уставился на нас. Майор пустился в пляс. До нас стало понемногу доходить: наверное, приглашают посмотреть нечто зрелищное. К счастью, подоспел Романов, и, уяснив окончательно, что нас зовут посетить кино, мы всей компанией поехали в город.

Американцы любят кино, пожалуй, больше любого другого вида зрелищ. Фильмы крутят голливудские: гангстеры и ковбои, пираты и ужасы, и, как правило, бедная девица завоевывает сердце богача, а конец обязательно благополучный, поцелуи и венец, В кино можно назначить свидание, поговорить о делах и не о делах, можно курить, поесть и попить. Даже лучше, чем в ресторане. Бывает и так, что, увлеченный пикантной сценой или стройными ножками «герлс», джентльмен гасит сигаретку о плечо сидящей впереди леди… В зал входят и выходят непрерывно, нет ни начала, ни конца сеансов. Если вы купили билет, никого уже не интересует, сколько вы там пробудете: будь то пять минут или пять часов подряд.

… Моторы и самолет доведены до готовности к старту. Все опробовано, просмотрено и проверено. Нет только покрышки. Мистер Траубридж утешает нас, что протектор вот-вот прибудет, фирма не подведет.

Решили воспользоваться свободным временем для реализации выданных нам долларов. Не в пример Лондону, столица Соединенных Штатов полна товарами. Ни карточек, ни талончиков. Всего вдоволь, не хватает лишь покупателей.

В любом, мало-мальски приличном торговом заведении находятся служащие, говорящие на русском языке. Они настойчиво расхваливают все, что имеется в продаже. Продавцы и кассиры, лифтеры и швейцары, реже – хозяева магазинов, покинувшие родину, спасаясь от революции, служат теперь единственному признанному в Америке богу – доллару.

Наши доллары уже подходили к концу, когда мы под вечер зашли в лавку суконщика. По его словам, он покинул Бердичев еще до первой мировой войны. Перед единственным прилавком толпилось несколько офицеров. Мы переглянулись, услышав вперемешку с английской скороговоркой сочный русский мат, которым старый еврей «обкладывал» своих покупателей.

– Давайте, ребята, пойдемте отсюда… – поежился Романов, когда в конце английской тирады снова прозвучало «в бога… в мать…». Но хозяин лавки, увидев нас, бросил своих клиентов и мигом очутился перед нами и на очень хорошем и вежливом русском языке начал предлагать свои товары. Саржа и шевиот защитного цвета нам приглянулись. Отмерив требуемое количество, лавочник тщательно упаковал покупки и… отказался от платы!

– Настоящим русским офицерам я продаю первый раз. Разрешите вам сделать подарок!

– Настоящие русские офицеры подаяний не принимают, – бросил ядовито Штепенко.

– Прошу меня простить! Я не хотел вас оскорбить! Уверяю вас: я преклоняюсь перед офицерами Красной Армии, которые так мужественно руководят обороной против фашистов. Вы ведь знаете, что делают с нами фашисты! – и старик рассказал нам о судьбе своих близких и далеких родственников, ограбленных изагнанных фашистами в лагеря смерти. Мы молча слушали его изобилующий страшными подробностями рассказ. Старик умолк. Затем быстро прошел за прилавок, вытащил большую книгу и, полистав ее немного, подозвал нас к себе.

– Господа, прошу вас! Вы видите эти цифры? Это покупная цена. Очень прошу вас: только по этой цене.

Горе и забота наша – протектор, прибыл, наконец, специальным самолетом обратно. Каждая заплата отмечена знаком фирмы «Гудрич». Что сделаешь – реклама!..

Вечером третьего июня я доложил Молотову о готовности к вылету.

– Отлично! – обрадовался нарком. – Стало быть, утром вылетаем?

– Так точно. Только предварительно мы должны опробовать самолет в воздухе.

– Хорошо, – согласился нарком, – мы соберемся и будем ждать утром вашего доклада.

Наутро погода подвела нас самым беспардонным образом. Густой туман накрыл плотной пеленой и аэродром, и город. Время идет, а туман не рассеивается. Ведь надо же, именно сегодня, когда нам дорог каждый час! Взлететь – не проблема. А вот посадка… К тому же с каждым часом усиливается жара. А что это означает для наших моторов, в этом мы уже могли убедиться.

Из посольства не перестают названивать, требуя сообщить, на какой час назначен вылет.

Часам к десяти туман стал редеть. Я решил взлететь. Машина легко оторвалась от земли. Полетали минут двадцать – все агрегаты работали нормально. Можно садиться. Я с тревогой смотрю в сторону аэродрома. Волны тумана то приоткрывают его краешек, то вновь скрывают. Попытки выйти на посадочную полосу ни к чему не приводят. Раза два или три мы проносились низко над аэродромом, но каждый раз полоса оказывается либо где-то сбоку, либо мы проходим ее под углом. Выручает Штепенко:

– Летчики, – слышу после очередной неудачи его бодрый голос, – попробуем по радиокомпасу. Сейчас включу.

– Давай. Включай.

Штурман выводит корабль в зону, которая проходит точно над бетонной полосой. Ведем корабль по стрелке радиополукомпаса и по указаниям штурмана с пологим снижением на аэродром.

– Убрать газы! – орет вдруг Штепенко.

Я этого сделать не решаюсь. Впереди сплошная мгла. Ни начала, ни конца полосы не видать. Убедившись, что вышли точно, даю полный газ, уходя еще раз на круг. Семь раз отмерь… Штепенко ворчит. Мы снова начинаем заход и благополучно опускаемся на бетон.

Теперь осталось закачать горючее и вызвать пассажиров.

Время приближалось к полудню. Солнце пекло самым немилосердным образом. Температура воздуха поднялась за 35° по Цельсию. Асфальт расплавился и прилипал к подошвам обуви. Душный воздух сушил рот и нос. По просьбе наших инженеров подъехала пожарная цистерна и время от времени обливала самолет холодной водой.

Сменили воду и в системе охлаждения двигателей.

Прибыли пассажиры, и я доложил В. М. Молотову о готовности к старту.

– Ну что ж, действуйте.

Вокруг нас, как и при встрече, снова сновали операторы и корреспонденты с аппаратами на треногах и без них, прожекторами и лампами, за которыми тянулись извивающиеся змеями провода. Все это трещало и щелкало, вспыхивало и блестело, окружая нас и провожающих плотным кольцом. Прибыл трактор-тягач и потащил корабль к линии старта. Газетный и кинолюд не отставал. Только часть крупногабаритных киноаппаратов и юпитеров осталась на месте. На ходу нам совали в руки вечные ручки и блокноты, просто клочки бумаги и денежные знаки, прося автографы.

Когда корабль остановился в начале бетонной полосы, я протиснулся к наркому и просил его ускорить нескончаемое прощание.

– Чем дольше, тем больше прогреется воздух и будет труднее стартовать.

Золотарев стоял рядом со мной и смахивал с лица пот собственной пилоткой.

– А наши моторы выдержат?

Золотарев уверенно ответил:

– Выдержат, товарищ нарком.

– Хорошо, давайте лететь, – и, приподняв шляпу, зашагал к трапу. Не дожидаясь команды, экипаж поспешил на свои места.

В обратный путь

Запущены все моторы. Впервые за всю мою летную практику пошли на взлет без предварительного опробования моторов на старте. И без этого вода в радиаторах нагрелась до 60 градусов.

Корабль, пробежав почти до конца двухкилометровую взлетную полосу, очень неохотно и тяжело оторвался от земли. Плотность воздуха ничтожно мала. Земля тянула нас, и мы дольше, чем когда-либо раньше, шли бреющим полетом, еле перетягивая через верхушки деревьев и невысокие строения вблизи аэродрома. Набрав метров двадцать высоты, пришлось снизить обороты двигателей: в радиаторах закипела вода. Маневрируем между горками и строениями, пока моторы понемногу остывают.

Минут через пять дали двигателям максимальные обороты и поднялись на 300 метров. Это уже лучше. Можно передохнуть самим, моторам – тоже.

– Штурманы! Давайте курс.

Пошли на северо-восток с набором высоты. Надо забираться повыше, чтобы не рисковать перегревом моторов. Проходим небольшую облачность. Через десяток минут она уже ниже нас. Над нами синее небо и огненный диск солнца.

Включаю автопилот. Высота – 3000. Температура наружного воздуха – 10°. Скорость по прибору 260 километров в час. Вое нормально. Остается лишь жалеть о том, что облака закрывают от нас проплывающие внизу Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимору, Бостон и другие города американского Востока. Уже под конец полета, когда до аэродрома посадки остается по нашим расчетам не более часа, облака сгущаются и скоро встают перед нами сплошной стеной. Идем вслепую.

– Штурманы! Дайте погоду на Гандере. Что там?

– Ничего, хорошая погода, – невозмутимо отвечает Штепенко.

– А если конкретнее?

– Безоблачно, видимость 50 километров, ветер слабый.

– Откуда такие сведения?

– Из прогноза, – огорошивает меня штурман.

– Это я без вас знаю, – я начинаю «закипать». – Мне нужна фактическая погода в Гандере. Связь есть?

– В том-то и беда, что связи опять нет.

– Ну вот что, Александр Павлович, – чеканю я сухим командирским тоном, – когда по расчету времени окажемся над серединой пролива, будем спускаться ниже облаков. Ясно?

– Ясно. Там мы будем через десять минут.

Подрегулировав автопилот и убавив обороты моторам, начинаю снижение. На высоте 4500 метров попадаем в густой снегопад.

– Эй, летчики, – возмущается Штепенко, – у нас полно снегу.

– Ничего, скоро растает, – успокаиваю я, – смотри, уже идет дождь.

Чем ниже мы опускались, тем сильнее хлестал дождь. Никакой видимости, хотя идем уже под облаками. Что там внизу, облака или уже поверхность моря?

– Сальников, что вы видите? – спрашиваю кормового стрелка.

– Ничего, товарищ майор.

Спускаемся еще ниже. Высотомер показывает 1000 метров. «Хватит», – решаю про себя. Дождь прекратился, впереди на горизонте появилась светлая полоса. Там пробиваются солнечные лучи. Летим между двумя слоями облачности. Вскоре кончился верхний слой, и тепло и солнце мигом добираются до нас. Внизу появились «окна».

– Впереди по курсу – горы, – докладывает Гончаров. Все в порядке, это и есть остров Ньюфаундленд.

– Как дела со связью? – тереблю радистов.

– Молчат, – скучным голосом отвечает Борис Низовцев.

– Продолжайте вызывать, – командую я, хотя знаю, что итак все время выстукиваются соответствующие позывные.

За ключом сидит неизменный мистер Кемпбелл. Выглядывая временами в иллюминатор и видя вокруг лишь снегопад, ливневый дождь и серую муть облаков, он со страху забросил все свои коды и шифры и начал работать открытым текстом, умоляя всех сообщить «погибающему» кораблю погоду на Ньюфаундленде. Получив ответ, он еще больше расстроился, ничего не поняв в принятом им наборе латинских букв.