Текст книги "Тревожное небо"

Автор книги: Эндель Пусэп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Новое боевое задание Особой группе было дано почти два месяца спустя. Цель – скопище железнодорожных составов с фашистскими войсками и военной техникой на железнодорожном узле города Вязьма. От аэродрома, где базировалась Особая группа с самолетами-торпедами, линия фронта проходила тогда, в феврале 1942 года, всего навсего в 20–25 километрах. Из-за загруженности аэродрома как самолетами, так и личным составом десантных войск, автоматический взлет ТМС ТБ-3 был запрещен и экипаж в составе командира капитана Тягунина, инженера Чачикяна и бортинженера Мосеева поднял его вручную, с тем, чтобы после последней проверки всех механизмов выброситься на парашютах. На борту самолета-торпеды находилось пять тонн тола.

Вслед за самолетом-торпедой поднялся командный самолет ДБ-3 с экипажем в составе командира корабля капитана Пономаренко, штурмана майора Карагодова, радиооператора Кравца и бортстрелка. После двухкратной проверки всех систем радиоуправления (во время которых у капитана Тягунина дважды сдали нервы и он выключал автоматическое управление), экипаж самолета-торпеды дал сигнальную ракету – «Принять под радиоуправление». Еще одна проверка выполнения эволюции по радиуправлению на этот раз уже с командного самолета. Все в порядке. Самолет-торпеда на боевом курсе. По команде Тягунина бортинженер Мосеев открывает нижний люк. Первым прыгает Мосеев, за ним – Чачикян и последним, как положено, командир корабля капитан Тягунин.

В пустой теперь пилотской кабине корабля-торпеды по-прежнему работают штурвал, педали руля поворота, как будто ими управляет летчик-невидимка. ТМС ТБ-3 держит курс на цель – на Вязьму.

Экипаж командного самолета увидел вражеские истребители и оператор дал радиокоманду «Выше!». Самолет-торпеда тут-же скрывается в облаках. Вслед за ним уходит в облака и командный ДБ-3. Через несколько минут дается команда «Ниже!» я самолет-торпеда спускается под облака. Вслед за ним, в кильватере, самолет ДБ-3. Скоро цель. Но тут зенитчики фашистов обнаружили самолеты и открыли по ним интенсивный огонь. Бортстрелок командного самолета, целясь по вспышкам зениток, поливает их длинными очередями из пулемета. Начиненный взрывчаткой, ТМС ТБ-3 спокойно движется по курсу среди разрывов зенитных снарядов. Цель! Инженер-полковник Кравец дает команду «Пикирование!», но… самолет-торпеда продолжает горизонтальный полет. Команду повторяют второй, третий раз… Все безрезультатно. ТМС ТБ-3 исчезает впереди в низких облаках.

К вечеру на аэродром прибыли выбросившиеся на парашютах члены экипажа самолета-торпеды. Вернулся и командный самолет ДБ-3. Происходит отнюдь не нежное объяснение между обоими экипажами и руководителем полетов. Все это – бесполезно, боевое задание так и осталось невыполненным, а труд большого коллектива прекрасных советских людей пропал зря… Все прояснилось на следующее утро, когда инженеры и техники приступили к осмотру командного самолета ДБ-3. Обнаружилось, что, подавляя из пулеметов зенитные батареи на земле, бортстрелок перебил пулей свою передающую антенну, которая была прикреплена к стабилизатору самолета… Естественно, что никакие радиокоманды с этого момента больше проходить не могли.

Командующий Авиацией дальнего действия генерал Голованов доложил о всем случившемся в Ставку Верховного Главнокомандующего и Сталин приказал отложить применение второго самолета-торпеды до выяснения судьбы первого, улетевшего в неизвестность. Через два месяца было получено сообщение от партизан, что в районе Смоленска в расположении немецко-фашистских войск произошел огромный взрыв при падении неизвестного самолета.

Второй самолет-торпеда был тем же составом Особой группы подготовлен к сбросу на нефтяные промыслы в район Плоешти и снаряжен специальной пятитонной тротиловой бомбой. Но нелепейший случай, каких на войне было не мало, не дал осуществить его. У взлетевшего на бомбардировку двухмоторного «Норд Америкен» – бомбардировщика американского происхождения – отказал мотор. Самолет, нагруженный до отказа бомбами, упал на границе аэродрома, невдалеке от стоянки самолета-торпеды, взорвался и подорвал его.

Позже, когда стало известно о применении фашистами летающих торпед Фау-1 при бомбардировках Лондона, снова поднялся вопрос об использовании устаревших самолетов в качестве радиоуправляемых торпед. Однако выпуск их в короткие сроки и в необходимом количестве был не по силам предприятиям промышленности, занятых обеспечением самых неотложных нужд фронтовой авиации.

… Совсем недавно в мои руки попала изданная Академией наук СССР небольшая брошюрка^{7}, где на странице 108 напечатаны скупые строки, в определенной мере подтверждающие написанное выше по рассказам участников и собственной памяти:

«Один из ТМС (телемеханический самолет) в качестве летающей бомбы участвовал в боевых операциях ВВС в 1942 г. Экипажем этого самолета при выполнении боевой операции до принятия его под радиоуправление командным самолетом были: левый летчик майор Тягунин, правый летчик (оператор по вооружению и автоматике) Р. Г. Чачикян и бортинженер В. Г. Мосеев. На командном самолете ДБ-3 находились ведущий летчик майор* Пономаренко и командир-оператор инженер-майор В. Я. Кравец.

Решение использовать экипаж при взлете ТМС, снабженного автоматической системой взлета и посадки, было вызвано стремлением уменьшить возможность взрыва ТМС, начиненного взрывчаткой, в районе аэродрома, который был сильно загружен авиадесантными частями.

После принятия ТМС под радиоуправление экипаж покинул его на парашютах, а самолет-бомба был наведен на территорию, занятую немецко-фашистскими войсками».

Ночь под праздник…

Тяжелейший сорок первый год был для меня, как для летчика, самым, пожалуй, тяжелым в моей жизни. Фашистские полчища рвались к Москве, подошли почти вплотную к Ленинграду, а я, имея уже немалый стаж летной работы и став вновь военным человеком и слетав всего два раза на бомбежку врага, оказался опять вне действующей авиации. Переброска непригодных к боевой работе самолетов в тыл, участие в испытаниях новых средств самолетовождения – все это было далеко не то, к чему я рвался… С тоской смотрел я, как взлетали тяжело нагруженные бомбами и снарядами боевые корабли, уходя на бомбежку врага… И вот однажды, это было уже поздней осенью, меня вызвал r телефону начальник штаба нашей дивизии М. И. Шевелев:

– Ну что, юджен, заскучал?

– А как вы думаете, Марк Иванович? – ответил я совсем не командирским голосом. – Люди воюют, а я…

– Приезжай в штаб. Есть и тебе дело. Не помню, как я добрался до штаба.

– Поедешь получать новый корабль, – пожав мне руку, сказал Шевелев. – Ну, что? Доволен? Получишь нужные документы, переночуешь дома и в добрый путь…

Нужно сказать, что отношения между командирами – бывшими руководителями гражданской и полярной авиации Главсевморпути – и подчиненными, вчерашними летчиками, бортмеханиками, радистами самолетов ГВФ и экипажами полярной авиации, из которых в большинстве состояла 81-я авиационная дивизия дальних бомбардировщиков, были значительно проще, чем это полагалось по строгим требованиям воинского устава. Даже наши командиры, такие, как командир дивизии Александр Евгеньевич Голованов, его предшественник – Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов, начальник штаба – Герой Советского Союза Марк Иванович Шевелев и другие, были до войны сугубо гражданскими людьми. Мы по-прежнему чувствовали себя друзьями и товарищами, обращались друг к другу запросто, порой даже на «ты». Кадровым военным это казалось, мягко говоря, странным и с чьей-то легкой руки наше соединение было прозвано «дикой дивизией».

… Поздним вечером добрался я к себе домой, в Москву.

Такими пустынными я увидел улицы столицы впервые. Сплошные ряды наклеенных крест-накрест на оконные стекла бумажных полос наводили тоску. Нижние окна и витрины были заставлены мешками с песком, а то и замурованы кирпичной кладкой. Редко-редко встречались пешеходы, да и те оказывались зачастую патрулями, проверяющими документы каждого встречного. Метро еще работало, но вагоны поездов были такими же непривычно пустыми, как и улицы. Выйдя из метро на Арбатской площади, направился к себе, на Никитский (теперь Суворовский) бульвар. Даже на этом коротком расстоянии меня задержал очередной патруль и проверил документы.

Комната оказалась открытой, и из нее веяло чем-то нежилым, заброшенным. Жена работала на аэродроме, дочурка была с ней.

Сняв с полки «Ад» Данте, начал его перелистывать, дошел до трехголового Цербера, когда завыли сирены и из черной тарелки репродуктора донеслось: «Граждане, воздушная тревога. Воздушная тревога. Всем укрыться в бомбоубежище…»

По коридору затопали жильцы. Вышел из комнаты и c одеялами и подушками под мышкой, таща за руку, или на» руках сонных ребятишек, спешили люди в бомбоубежище.

Когда я, закрыв двери, собрался также покинуть квартиру, меня окликнул знакомый голос:

– Эндель Карлович! Какими судьбами? Разве ты не на фронте? т.

Оглянувшись, увидел соседа по квартире, «дядю Колю», как его звали дети, Николая Денисовича Щетинина, человека уже изрядно в годах. Работающий в политотделе Севморпути, Щетинин был сейчас в брезентовой куртке и держал в руках чугунную сковородку. «

– Пойдем со мной… я на крышу, – сказал он мне. – кастрюлю захвати…

Не поняв, зачем это надо брать на крышу кастрюлю, я поспешил за ним.

С крыши девятиэтажного «дома полярников» открывалась внушительная картина. Сотни аэростатов заграждения неподвижно застыли на фоне ярких лучей шнырявших по небу прожекторов. Иногда луч высвечивал на громадной высоте яркую блестящую точку – самолет врага. К нему подтягивались яркие языки других прожекторов и тотчас же вокруг начинали сверкать разрывы зенитных снарядов. То справа, то слева от нас слышались глухие разрывы.

«Бомбят, гады…» Зенитки продолжали стрелять. Вдруг крыше забарабанило как крупным градом. Осколки. От наших же зенитных снарядов. Николай Денисович недовольно буркнул:

– Сказал же я тебе, возьми кастрюлю…

Теперь и до меня дошло, зачем нужна кастрюля. Сам Щетинин» накрыл голову сковородкой. Где-то далеко, в стороне Шаболовки, прогремел взрыв. Рядом с нами, прямо с бульвара, открыла пальбу зенитная батарея, но тут же умолкла. Наступила тишина. Прожекторы потухли.

Николай Денисович снял с головы сковородку и спокойно

сказал:

– На сегодня все. Прорвалось немного, может, два-три самолета. Их под Москвой наши встречают – истребители. Молодцы ребята!

…Через несколько дней я был уже на знакомом заводе. На том самом, откуда начался наш боевой полет к Берлину, так неудачно закончившийся.

Завод работал в три смены круглые сутки. В цехах появилось, много молодежи, недавних учащихся фабрично-заводских училищ. Под присмотром взрослых мастеров у станков стояли почти дети. Одетые в ватники, слишком для них просторные, мальчишки и девчонки выполняли работу, которую в мирные годы доверяли даже не каждому взрослому. Но их маленькие руки делали огромной важности дело. Они ковали оружие, так нужное фронту.

Я быстро справился с необходимыми формальностями, получил талоны на питание и отправился в столовую. Вторая смена закончила работу, и столовая была битком набита. Получил миску капусты с постным маслом, ломоть черного хлеба и кружку чая с кусочком сахара.

За ужином увидел своих друзей – Сашу Штепенко, радиста Васю Богданова, борттехника Семена Дмитриева, других механиков и стрелков – весь экипаж Водопьянова (сам он сейчас лежал в госпитале). Экипаж поступил под мое командование.

… Следующее утро застало нас на аэродроме. Надо было осмотреть и проверить самолет сперва на земле, а потом и в воздухе. Каждый из экипажа являлся специалистом своего дела и требовал от соответствующих работников завода безукоризненной работы всех агрегатов и приспособлений.

Перед обедом к нам подошел дежурный врач аэродрома:

– Хотите видеть живого фашиста?

– А что у вас тут выставка? – удивился я.

– Выставки пока нет, а в больницах найдутся, – усмехнулся доктор. – Летчики, сбитые нашими истребителями. Если интересуетесь, пойдем посмотрим.

Живого врага мы до сих пор действительно еще не видели.

Ну что ж, посмотрим!

В небольшой, чисто выбеленной палате стояло три кровати. Все они были заняты. Лежащие – один с перевязанной головой, так, что только глаза видны, другой со вздернутой кверху ногой и третий – спиной к нам – даже не пошевельнулись. Нянечка внесла на подносе обед, нагнулась к одной койке, чтобы поставить принесенную еду. Лежавший на ней молодой здоровый парень резко повернулся и ударил забинтованной рукой снизу по подносу. Миска с едой взлетела вверх, и ее содержимое выплеснулось на грудь няне.

– Гад ползучий, – задохнулся я, шагнув к фашисту, – дать бы тебе разок…

– Тихо, тихо! – схватили меня за руки дежурный и вошедший с ним в палату врач. – Это же пленный…

Молча вышли мы из палаты. Вот каков этот живой фашист!.. В больнице угостили нас обедом: пельмени, манная каша, клюквенный кисель. Такой обед был у нас далеко не каждый день. А этот подлюга там, в палате, мог еще хулиганить…

Было это в первые месяцы войны.

Спустя некоторое время по улицам столицы под конвоем наших автоматчиков прошли десятки тысяч живых фашистов. Километровыми колоннами, с (генералами во главе, шагали гитлеровские вояки. Опустив головы и глаза, плелись они мимо безмолвных дышавших ненавистью и брезгливостью москвичей, заполнивших тротуары. За ними двигались автомашины, смывавшие всю грязь, оставленную пленными на московских мостовых…

… Еще позже, перед концом войны, на нашем аэродроме приземлился самолет с пленным генералом. Какой покорно униженной была его просьба – дать тарелку супу сопровождавшей его в плен супруге. Куда подевались вся его спесь и высокомерие!

… Кружась над заводским аэродромом, еще и еще раз проверили все и вся: моторы работали дружно и без перебоев, шасси легко поднимались и опускались. Гигантская металлическая птица была во всем послушной и управлялась легко. Вася Богданов немедленно установил связь со своим аэродромом и тут же получил «добро» на перелет.

– Теперь, братцы, заживем, – радовался штурман, когда мы уже шли курсом на свой аэродром.

Мы перестали быть «безлошадными» и могли по-прежнему летать в бой, громить врага.

… Не очень-то баловала нас погода в первую осень войны. То густые туманы, то слякотные дожди, то снег.

Мы могли летать и ночью, и в облаках, и нести свои «гостинцы» врагу на тысячи километров от фронта. Но нам было очень трудно взлетать, а еще труднее садиться, если туман скрывал землю, или снегопад ночью снижал видимость до нуля.

Правда, взлетать было легче: за аэродромом, в направлении взлета, ставился прожектор – «штык», как мы его прозвали. Его вертикальный луч, наклоненный слегка в сторону аэродрома, служил хорошим ориентиром даже в туманную или снежную ночь. А оторвавшись от земли, мы спокойно вели самолет по приборам. Но вот при ночной посадке, когда землю затягивало туманом, летчики, даже самые опытные мастера слепого полета, оказывались беспомощными, как слепые котята. Сегодняшним пилотам это покажется смешным, ибо пользуясь радиолокацией, пеленгаторами, приводными и посадочными радиоустановками, сведенными в определенную, четкую и стройную схему, им не стоит особого труда (прислушиваясь к тому же и к направляющему голосу диспетчера) в любую погоду приземлить свой самолет там, где это предусмотрено.

… В тот поздний вечер 6 ноября погода была такая, что, как говорится, добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу. Но война есть война.

Экипажи и корабли находились в готовности номер один. Бензобаки полны горючим, бомбы подвешены, кассеты и ленты пушек и пулеметов набиты до отказа, а сами экипажи – у самолетов. Только командиры кораблей и штурманы ждут на командном пункте, в штабе.

Низкие свинцово-серые облака неслись наискосок через взлетную полосу, нет-нет да и посыпая ее из своих неисчерпаемых запасов тонким игольчатым снегом. Ветер то выл вовсю, то снова затихал, а с неба начал капать промозглый дождь. Потом – снова снег, дождь и снег вместе. Видимость – метров на сто, а то и пятьдесят.

Летчики и штурманы сидели в слабоосвещенном командном пункте и строили предположения: через сколько часов дадут отбой. Кое-кто из оптимистов полагал, что это случится вот-вот; большинство же склонялось к тому, что ждать придется еще немало часов. Время тянулось медленно и скучно.

Наконец, открылась дверь, и вошел командир полка Лебедев.

– Ну и собачья погода, – проговорил он и махнул рукой, чтобы вскочившие при его появлении офицеры сели. Сел и сам.

– Как настроение? – спросил он, оглядывая нас.

Все молчали. Полковник, обведя глазами сидящих, добавил:

– Боевого приказа сегодня не будет. Командир дивизии дал отбой. Но сказал, что ничего не будет иметь против, если кто-нибудь из вас сам захочет подняться в воздух… Хочется преподнести захватчикам подарок. Цель есть – Данциг, объект бомбардировки – электростанция.

Не успел он еще закончить фразу, как вскочил Саша Штепенко:

– Мы пойдем!

– А что думает командир? – и взгляд Лебедева впился мне в лицо.

– Я хотел бы знать, – помедлил я с ответом, – какой будет погода к утру?

– К утру всю эту муть пронесет как дым, – ответил за Лебедева Штепенко.

– Штепенко прав, – поддержал его полковник, – синоптики говорят, что осадки прекратятся, а облачность будет метров на триста – шестьсот.

– Добро. Летим. – Я встал. За мной поднялся и Штепенко. Честно говоря, я сам, пожалуй, и не вызвался, если бы не Штепенко. Прогнозы далеко не всегда оправдываются, а садиться при такой видимости, какая сейчас была на аэродроме. Но Саша был мой штурман, и ставить его в неловкое положение я не мог.

Черт бы все побрал! Видимость была почти нулевая. Зажженный за леском взлетный «штык» кажется еле заметным. Хорошо, что хоть его видно. Прогнав по очереди еще раз все моторы, пошли на взлет. Впереди – ни зги. Даже зарево от «штыка» куда-то подевалось. Видна лишь левая бровка бетонной полосы метров на сорок-пятьдесят. Самолет тяжело набирает скорость… На половине полосы снегопад отрезало как ножом. Впереди ясно виден «штык». Скользнув взглядом по приборам, вижу, что заработал гирокомпас. Порядок! Легкий толчок… и плавный, спокойный полет. Мы в воздухе.

– Летчики, – гудит в наушниках голос Штепенко, – отлично взлетели, на большой!

Саша, как всегда, старается придать нам бодрости. Но мы знаем, что это случается с ним только тогда, когда у него самого душа не совсем на месте.

– Летчики! – слышим его снова, – давайте прямо на ИПМ^{8},он чуть левее курса.

– Хорошо, давай курс, – соглашаюсь я.

Штурман хохочет. Я за ним. Да и есть отчего. Ведь курс на ИПМ от аэродрома был все время один и тот же, и мы знали его наизусть.

Потихоньку смеются все: командир забыл курс на ИПМ…

Я доволен. Смех – это хорошее настроение, а хорошее настроение – залог успеха дела.

Через пару часов полета выбрались из облаков и над нами засияли звезды. «Жить стало лучше, жить стало веселей». Включив автопилот, дали себе отдых. Теперь надо было лишь посматривать за приборами да время от времени корректировать курс. Все идет своим чередом, все спокойно. Только ровный гул моторов да писк зуммера нарушают тишину. Собственно, и не нарушают, ибо ровная работа моторов и есть та тишина, к которой мы давно привыкли. Но стоит снизить обороты хотя бы одному мотору, как нас охватывает беспокойство: что-то не так.

Штурман дает поправки на курс то один, то два градуса, ловит секстантом звезды, пеленгует радиостанции. Дмитриев и Иванов регулируют качество смеси на моторах. Вася Богданов бездельничает: срок связи еще не подошел, и он ищет в эфире музыку…

Спокойно миновали линию фронта, она спряталась внизу, под толстым слоем облаков.

Шел уже пятый час полета, когда внизу исчезла темная масса облаков, и на земле заблестели прямые, как стрела, рельсы железных дорог и извилистые ленты рек. Все чаще появлялись серые площади озер. Под нами – Восточная Пруссия. Пока все идет отлично – лучше некуда.

– Летчики, идем правильно, так держать. Через час будем над целью, – сообщает Саша.

– Сейчас самое время перекусить, – добавляет он немного погодя.

Что верно, то верно. Вытаскиваю из правого наколенного карманчика бутерброды: один с сыром, другой – с колбасой. Минут через двадцать справа заблестело море.

– Летчики, – слышится голос штурмана, – возьмите 20 градусов вправо.

– Это еще зачем?

– Зайдем мористее, оттуда легче подойти незаметно. Он прав. Над землей нас заметят быстрее.

– Добро! Будет 20 вправо.

Сверкающий огнями ночной Данциг остался далеко слева. Устроим иллюминацию! Пройдя минут пятнадцать, снова поворачиваем на запад. С левого борта вновь появляется Данциг. Это уже последний отрезок пути перед заходом на бомбометание. Огни города уходят под левое крыло. В наушниках звучит приказ штурмана (именно – приказ, ибо с этого мгновения все подчинено бомбометанию).

– Боевой курс – 185 градусов.

Впиваясь глазами в показания гирокомпаса, вывожу самолет на боевой курс.

– Так держать! Через минуту:

– Пять – вправо. И снова:

– Три – влево.

– Есть три градуса влево.

– Так держать!

Самолет вздрагивает: открылись бомболюки. Я почувствовал, хотя лицо и было закрыто кислородной маской, как в открытые бомболюки ворвался холодный воздух.

Внизу под нами расстилается море электричества. Город, находящийся в глубоком тылу врага, нас не ждет, упивается очередными победами фашистских войск…

– Вот заразы, – слышно, как сквозь зубы цедит штурман, какую иллюминацию развели. – Он ловит в глазок прицела контуры электростанции:

– Вот я вам сейчас покажу иллюминацию!

Самолет как будто кто-то сильно толкает снизу: штурман сбросил бомбы.

Мне очень хотелось увидеть, куда упадут первые бомбы. Заложив глубокий вираж, надеялся успеть, пока они дойдут до земли, поставить самолет в нужное для этого положение. Да не тут-то было! Я заметил лишь, что мигом погасли все огни города.

– Попали! Точно! – заорали возбужденные стрелки. Теперь и я заметил далеко внизу широко полыхающее пламя. Наша ли это цель, этого я определить не мог. Но то, что мгновенно погас свет во всем городе и даже в его ближайших окрестностях, говорило само за себя.

– Осталось еще две по двести пятьдесят, – докладывал штурман, когда общее ликование утихло. – Зайдем еще разок.

Все началось сызнова. Но с довольно чувствительной разницей. По небу шарили десятки прожекторов, вокруг нас засверкали сотни разрывов зенитных снарядов. Саша был спокоен, как всегда. «Вправо, влево, прямо, еще вправо», раздавались его команды, пока снова не открылись бомболюки и последняя пара бомб понеслась вниз.

– Порядочек! – кричит штурман и, перейдя на украинский язык, добавляет:

– Теперь, братки, давайте тикать.

Командование переходит снова ко мне. Я маневрирую, стараясь отделаться от вцепившихся в нас, как клещи, прожекторов. Этот фейерверк нам особого удовольствия не приносит.

Курс на восток. Прожекторы не желают покидать нас. Заваливаю левый крен и резко толкаю правую педаль. Тяжелый корабль скользит вниз, влево, и лучи оказываются правее нас. Полный газ всем моторам, и команда стрелкам:

– Огонь по прожекторам! Покажите, что вы можете. Разрешаю использовать половину боекомплекта.

Стрелки уже ждут эту команду и немедленно открывают огонь из всех стволов. Но целей для стрельбы значительно больше, чем самих стрелков. Один за другим гаснут и вновь вспыхивают языки фиолетового огня, то и дело ловя нас. На полной скорости уходим на восток.

Наконец весь этот шабаш остается далеко позади. Судя по поведению корабля, на этот раз все кончилось благополучно, удачно поразили и цель.

– Саша, а ты молодец, – хвалю я.

– Знай наших, – довольным тоном отвечает он. – Это подарочек к Октябрю.

Самолет идет ровно. Наверху сверкают звезды, снизу все попряталось под темными облаками.

– Ребята, вы не спите? – спрашиваю стрелков.

Первым, как всегда, отвечает стрелок кормовой башни Секунов. За ним – подшассийный справа, потом – слева и последним пушкарь центральной башни, прозванный в шутку начальником артиллерии. Центральная башня находится наверху и поле зрения у ее стрелка больше, чем у остальных.

Постоянную проверку и опрос всего экипажа ввели на всех кораблях не только для того, чтобы люди всегда были готовы к бою. Имелась и другая весьма веская причина. Она заключалась в опасности кислородного голодания. Маски, одеваемые всеми членами экипажа уже на высоте 3500–4000 метров, были в те времена далеки от совершенства. От них шли гибкие резиновые трубочки к баллону. И стоило согнуть эту трубочку, а тем паче сложить пополам, как в маску переставал поступать кислород. Если человек начинал дремать, и это случалось с ним во сне, то через 15–20 минут могла наступить смерть… Поэтому через каждые четверть часа проводился опрос всех членов экипажа, и если кто-нибудь не отвечал по внутренней связи, то борттехник, переключив свою маску на переносный кислородный баллончик, отправлялся на место и выяснял причину молчания. К счастью, чаще всего причиной этому была просто нарушенная связь.

– Летчики, через пять минут будем на линии фронта, – объявляет штурман. Это значит, что через пять минут можно начать спуск вниз, под облака, и там на низкой высоте наконец-то можно будет снять опостылевшую и давящую на лицо кислородную маску.

Чуть раньше, чем стрелка часов дошла до назначенного времени, я убавляю газ моторам и начинаю спуск. Высота порядочная – 6000 метров, зенитный огонь на такой высоте нас не страшил.

Уже исчезли звезды. Значит, мы в облаках. Температура воздуха вокруг нас достаточно низкая, минус 20 градусов. Обледенения при такой температуре почти не бывает.

Осталось еще около 1000 метров, когда я прибавляю моторам >газ и еще раз спрашиваю экипаж:

– Маски сняты?

– Давно уже… Все в порядке… – слышались вразнобой голоса.

– Что за базар? Доложить по очереди! Вновь звучат доклады, но уже как положено. – Вот так-то лучше.

* * *

… Хотя на боевое задание в тот вечер вылетел только один корабль, командир полка Лебедев и весь штаб во главе с его начальником Арефием Иващенко работал как и, всегда, следя за донесениями, посылаемыми нами в эфир. В условленные заранее сроки в штаб поступали наши лаконичные зашифрованные радиограммы: «Прошли ИПМ», «Пересекли линию фронта», и, наконец, «Задание выполнено. На объекте два очага пожара».

– Молодцы ребята! – сказал, вставая, Лебедев. – Арефий. Никитич, – обернулся он к начальнику штаба, – оставайся здесь, а я пойду прилягу. Когда они на обратном пути пройдут линию фронта, звякни мне.

Выйдя на улицу, полковник увидел две прижавшиеся к стене женские фигуры. Подойдя поближе, он узнал в них Ефросинию Пусэп и Матрену Штепенко, работавших в штабе, и каждый раз, когда корабли уходили на боевое задание, всю ночь напролет ожидавших минуты, когда «голубая четверка» приземлится на своем аэродроме и зарулит на стоянку.

– Что загрустили? Все в порядке: ребята выполнили отлично» боевое, задание и уже летят домой, – успокаивал женщин Лебедев. – Идите-ка и вы к себе и ложитесь спать.

. – Ничего, Викторин Иванович, мы подождем, пока они сядут, – ответила Ефросиния Пусэп.

Тревога и беспокойство покидали их только тогда, когда корабль с громадной голубой цифрой 4 на хвосте останавливало» на опушке леса под маскировочной сеткой. Сейчас это места пустовало и покоя в сердцах Фроси и Моти быть не могло.

… Лебедев проснулся в то утро сам, так и не дождавшись. звонка от начальника штаба. Схватив трубку телефона, он позвонил на КП полка.

– Иващенко, что с четвертым?

– О четвертом пока ничего… Последняя связь с ним была, когда на обратном пути прошел Осташков.

Лебедев быстро вскочил на ноги, оделся и поспешил на КП. По пути снова встретил Мотю и Фросю, заплаканных и осунувшихся. Те остановились перед ним и молча, с немым вопросом, застывшим в покрасневших от слез глазах, в упор смотрели ему в лицо. Что он мог им сказать? Прошло уже столько времени, что корабль в воздухе больше находиться не мог: давно должно было кончиться горючее. Самолет на земле. Но где? Что с ним? Этого он еще и сам не знал.

– Не хороните вы их раньше времени, милые вы мои… – заговорил он. – Наверное они сели на какой-нибудь другой аэродром и мы выясним, где они и что с ними. Идите пока домой, отдохните немного. Как только что нибудь узнаю – я дам вам знать, – пытался утешить женщин Лебедев. Те неохотно пошли к казармам, Лебедев – на КП.

– Ну как? – спросил он уже с порога.

– Пока – ни слуху, ни духу, – озабоченно ответил Иващенко. – Я обзвонил все окрестные аэродромы, говорил с штабом ПВО Москвы – нигде ничего. Из ПВО сообщили лишь, что севернее Калязина был замечен горящий в воздухе самолет. Шел он курсом на восток.

– Донесение готово? – спросил Лебедев.

– Готово, но… четвертого пока не упомянули.

– Припишите: «один самолет не вернулся на свой аэродром». Пробежав глазами боевое донесение в штаб дивизии, полковник со вздохом подписал его и вышел.

А мы в это время находились уже на земле. Только произошло это не совсем так, как всем нам хотелось бы… Приземлились мы в этот раз каждый сам по себе, в одиночку. И самолет тоже сел… без нас.

Продолжая по расчетам штурмана снижение на своей территории, я с нетерпением поглядывал на высотомер и поругивал синоптиков, обещавших к утру высоту облачности «метров на триста – шестьсот». До земли по приборам остается 700, затем 600, наконец, 500 метров. А землю все еще не видать… Вот

внизу что-то блеснуло…

И тут на нас обрушиваются десятки огненных трасс. Справа, слева, спереди, сзади… Зеленые, красные, желтые… По нам бьют всевозможные виды оружия: пулеметы, скорострельные орудия, автоматы.

– Обратно, в облака! – кричит Штепенко, когда мы на полном газу уже снова набираем высоту. Ему лучше, чем летчикам, видно все, что делается кругом. Не дожидаясь команды, открыли огонь стрелки. Но нам это уже не помогает: горит правый крайний мотор…

– Открыть пожарный кран! – даю команду.

Но длинный хвост огня за мотором не убывает… Что делать? Линия фронта теперь уже позади. Эх! Надо же было нам выскочить из облаков точно над ней. Ошибка в одну минуту после многочасового полета вне видимости земли обошлась нам дорого.

Надо решать! Мотор горит по-прежнему, а там же рядом бензиновый бак. Прогорит пожарная перегородка, и тогда…

Медлить было нельзя. Все могли решить секунды.

– Всем покинуть корабль на парашютах, – громко повторил я трижды. И стало сразу легче, как всегда, когда трудное решение принято.

Убрал газ моторам и выключил зажигание. Отрегулировал автопилот на планирование и уголком глаза увидел, как в люк кабины штурмана исчез сначала Штепенко, а вслед за ним еще двое. Потянуло сквознячком. Стало быть и второй пилот открыл1 фонарь своей кабины. Обернувшись назад, успел заметить мелькнувшие уже в воздухе подошвы его меховых унтов.