Текст книги "Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

«Вот бы, – говорит, – того человека увидеть да послушать!»

Мне даже смешно стало:

«Ишь ты, губа не дура, чего захотел! Тот сказочник с Владимиром Ильичем, вроде бы как мы с тобой, рядом сидел и орденом был награжден в Кремле. А ты – послушать. Так он тебе и станет специально рассказывать. Деревня…»

Только я, граждане, слова эти сказал, слышу, сзади нас веточка хрустнула, розно кто на нее ногой наступил. У Кольки моего губа сразу со страху отвалилась, да и я сам – уж на что крепкий – и то подался. Обернулись мы. Видим, из-за елки выходит на свет старик с окладистой бородой. Кепка на нем такая немудрящая да плащишко брезентовый. Одним словом, обыкновенный старик, на рабочего человека похож, только палка у него в руке городская, вроде как у доктора.

Переглянулись мы с Колькой, обоим смешно: чего, дураки, испугались? А старик говорит:

«Разрешите, товарищи, у вашего костерка обогреться».

Мы конечно:

«Милости просим. Айда с нами ужинать». Ну, старик совсем из простых оказался. Присел рядком, бороду-лопату огладил, из кармана ножик вынул и давай картошку поддевать. Ест со вкусом и приговаривает:

«Давно не едал так-то».

Колька же у старика спрашивает:

«Скажи, дедушка, как не боишься в такую поздноту да по такой-то глухомани одиночкой ходить?»

«А чего бояться? – отвечает. – Места эти знакомые, вырос я здесь».

«Ну, а если с Медной хозяйкой либо со змием Полозом встретишься?»

А старик и глазом не моргнул.

«Пускай, – говорит. – Я с ними в дружбе».

Ну, мы с Колькой обратно переглянулись: понимаем, смеется над нами. Видно, слыхал под ёлкой-то, о чем говорили.

Вот и сидим так. Только, смотрю, костер наш слабнуть стал. Колька поднялся и пошел собирать валежник. Да шагов десяток ступил, сощелкапо что-то. Вижу, граждане, Колька мой упал и крик на весь лес поднял:

«Спасите! Меня змея за ногу обвила…»

Я к нему. Посмотрел и говорю:

«Не кричи, дурья голова. Какая еще змея? Ты в капкан ногой угодил».

Хотел я, граждане, ловушку развести, да не тут-то было. Капкан, видно, умный мастер делал, с секретом, чтобы чужой кто добычу не унес.

«Потерпи, – говорю, – я сбегаю к машине, принесу молоток и зубило».

А тут старик подошел.

«Зачем, – спрашивает, – зубило? На, возьми. Если есть силенка, этим и отрубишь». И подает, слышь ты, ножик, которым картошку ел.

Ну и я удивился! Говорю ему:

«Да ты что, отец! Разве таким ножичком против железа что сделаешь?»

А старик плечом пожимает:

«Если рука слаба, то конечно».

Ну, знаешь, это меня за живое взяло.

«Прощайся, – говорю, – со своим ножичком».

А сам как махну по тому капкану, только искры полетели.

И что бы вы, граждане, думали? Все проволоки с того маха напрочь отсек, ровно это веревки. А на ножике том – ни зазубринки, Колька ногу-то освободил и давай тереть. А старик улыбается…

Рассказчик замолчал и с торжеством оглядел затаивших дыхание слушателей.

– Не иначе, тот ножик волшебный был, – сказал кто-то.

– Вот и я на это же подумал, – кивнул дядька. – Подошел к костру и давай рассматривать. Вижу, не ножик он, а вроде кинжала, ручка из зеленого камня сработана, а клинок иссиня-вороной, пламя в нем, ну, как в темной воде, играет и клеймо стоит – два конька с крылышками лентой перевиты. Тут смекнул я, что ножик тот, видно, заграничный. О том старика и спросил, а он с укором головой покачал и ответил, что, мол, больше ста лет прошло, как в Златоустовском заводе сварили такую булатную сталь. Была, говорит, выставка в одной ненашей стране, вокруг златоустовских сабелек народу полно набежало. Вышел какой-то военный человек и принялся испытывать оружие. Рубнул раз—на сабельке кончика не стало, рубнул два – одна рукоятка осталась. А на нашей сабельке и знаков нет. Тут еще, мол, натащили оружия, а толк один: либо напрочь наш булат оружие рубит, либо около того.

Рассказчик перевел дыхание и вздохнул с явным сожалением.

– Конечно, граждане, я не в силах передать, как у того старика получилось: ну, просто как по книжке читал. Колька, помню, заслушался, даже ногу перестал тереть.

«Откуда, – спрашивает, – ты, дедушка, эту историю разузнал?»

А старик улыбается.

«Откуда же, – говорит, – из малахитовой шкатулки».

Тут и меня любопытство взяло:

«А правда ли, отец, что тот сказочник за свою шкатулку орденом награжден, да мало того – и еще Владимир Ильич его к себе приглашал?»

Тут, смотрим, старик улыбаться перестал, глядит мимо нас, и глаза у него словно туманом подернулись.

«Правда, – говорит, – только в те времена у сказочника ни шкатулки той, ни ордена еще не было. И товарищ Ленин не в Кремль его вызывал, а как бы это вам сказать… ну, вроде бы сам сюда приходил. Вот здесь же, в глухих местах, у горы Денежкин камень, на Сорочьем урочище, они и встретились. Сказочник издали его заприметил: идет по тропке человек, одет по-простому, только на городской лад, не старатель он, потому без каелки, и не охотник – ружья при нем нет. Подошел ближе – Ленин! И хотя сказочнику уж много за сорок перевалило, а сробел перед Ильичем: застрял не лучше того пня, возле которого стоял, – и ни с места. А Ильич прищурился и пошел навстречу – одна рука в кармане, другая протянута, как для друга, и бородка торчит. «Здравствуйте, здравствуйте», – и по имени-отчеству называет сказочника, будто старого знакомого. И вдруг засмеялся громко, да совсем не обидно. «Я, знаете ли, судя по вашим сказам, представлял вас себе огромным лесным великаном, этакая косая сажень. А вы, оказывается, совсем простой человек». Ну, тут у сказочника вся робость прошла. И Ленин, видно, об этом догадался: «Вот и отлично, – говорит, – стало быть, мы можем с вами по-простому побеседовать. Садитесь, пожалуйста, на этот пенек и рассказывайте, как живете, какие сказы народу готовите?» Стал тут сказочник свои заботы выкладывать. Порой, мол, сомненье берет, о чем да как рассказывать. А Владимир Ильич голову чуть наклонил, слушает, не перебивает, только бородку пощипывает. А потом, откуда ни возьмись, появилась у него на ладони малахитовая шкатулка дивной резной работы. «Вот это мне ваши уральские рабочие подарили. Посмотрите, какая прелесть, сколько в ней мастерства, сколько великолепного труда! А ведь простыми мужицкими руками сделана. Вот и напишите о тех, кто ее сделал. Это трудная задача, да я знаю, вы справитесь». Сказал так Ильич сказочнику, в глаза заглянул и пошел своей дорогой, прямо на полночь.

Далеконько ушел, а его все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут…

Рассказчик умолк и полез в карман за кисетом.

– Ну, а дальше что?.. – спросили разом несколько голосов.

– Дальше?.. – Дядька покосился на чуть посветлевшие окна, за которыми утихала пурга, оглянулся на спящего каменным сном шофера и строго сказал своему грузчику – Иди, Коля, прогрей его машину. Пусть ещё отдохнет.

И когда грузчик скрылся за дверью, продолжал:

– Дальше было так: пока старик рассказывал, ночь-то и прошла. Петухи кричать начали – это в Косом Броду, видно, мы до него самую малость впотьмах не доехали. Костерок наш погас, старик прощаться стал. Мы ему: спасибо, мол, дедушка. Больно хорошо рассказываешь, так бы и слушали. А он поглядел на край солнышка за горой, на розовые облака над лесом. «А коли вас за сердце тронуло, то и я рад. Для того и рассказываю». А у самого глаза вроде бы к слезе. Ну, чего удивляться, известно, старый человек. Полез он в карман за платком, плащик-то и расстегнулся. Смотрим, а на пиджаке на стариковом орден Ленина заблестел чистым золотом. Ну, тут мы стали уговаривать деда сесть в машину, подвезти, значит, хотели. Только он отказался: «Через лес напрямик дойду. Люблю по родной земле ходить, травинки, камешки разглядывать; к дерезу прислонишься, а оно шумит, с ветром разговаривает. Если тот разговор понимать, такие ли сказы услышать можно!» – сказал так, палку свою подхватил, плащик застегнул и в лес ушел, ровно и не было его.

Чернявый замолчал.

Со двора доносился глухой шум прогреваемого мотора, за перегородкой послышалась возня – это уже проснулась хозяйка.

Мужчина в углу поправил повязку на щеке и отчетливым голосом сказал:

– Рассказ твой – выдумка. И особливо насчет ножика, который всякое железо рубит, соврал ты, не задумался.

Дядька хитровато прищурил черные глаза.

– Забыл сказать: когда старик прощался, свой ножик мне подарил. «Возьми, – говорит, – старому он ни к чему, а тебе в бродячей шоферской жизни сгодится и памяткой о встрече останется». Вот как было дело. – Дядька сунул руку под разостланный на сундуке полушубок и достал нож. В полумраке блеснуло вороненое лезвие. Насмешливо подмигнул своему пассажиру: – Айда испробуем! Только на чем бы?

Мужчина пожал плечами, достал портсигар нержавеющей стали и бросил его на половик.

Дядька встал на колени, раздвинул половики и положил портсигар на доски.

– Последний раз спрашиваю: стоишь на своем, щека?

Мужчина насмешливо кивнул. Дядька вскинул над головой руку, крякнул и ударил. Булат пробил портсигар с такой легкостью, словно это был ломоть хлеба, и ушел глубоко в доски.

– Как в сказке! – воскликнул долговязый парень с соломенными волосами.

Он с трудом вытащил нож и осмотрел его. Остальные столпились вокруг.

На полированной поверхности лезвия не было ни одной зазубринки. К рукоятке летели крылатые коньки, перевитые развевающейся лентой. Рядом стояло клеймо. «Иван Крылатко. 1850 г»..

– Вот это мастер был! Силен! – раздались голоса. Хозяйка повернулась от печи, перестав греметь ухватами.

– Эй, ребята, кто помоложе, принесите воды из колодца.

Коля взял ведро, а дядька растолкал спящего шофера.

– Вставай, друг! Машину твою мы прогрели. Вези свой срочный груз. Дорожка – наша. – Он протянул руку к окну. – Смотри!

Вьюга кончилась. Небо очистилось от облаков, и солнце светило в окна. Стекла подернулись прозрачным узором. Это крепчал мороз, предвещая тихую погоду и добрый путь, – как в сказке.

24

Из-за щербатой кромки далеких гор медленно вставало бледное декабрьское солнце. Оно выгнало синие тени из глубоких оврагов, поднялось над острыми верхушками елей и отразилось холодным огнем в заледенелых окнах изб.

Лес еще дремал. Скованный безветрием, он стоял неподвижной стеной, только сосны, роняя с высоты рыхлые комья снега, шуршали, вздрагивая освобожденной ветвью. Пурга перед рассветом унеслась на восток в курганские степи, оставив, после себя пухлые волны застывших сугробов.

Машина стояла у распахнутых ворот крытого двора. Горшков, присев возле переднего колеса, возился с гайками.

– Товарищ, подвези попутно до Каргополья.

у Горшков выпрямился. Перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял мужчина в башлыке. Воротник его полушубка был поднят, из-под него виднелась повязка на щеке.

– В Курган ездил, к зубному. Две штуки выдернули. Болит, спасенья нет. А эти, – он кивнул в раскрытые ворота, где возле машин хлопотали шоферы, – ещё долго провозятся. Посади, сделай милость. Я ведь твою машину прогревал.

– Да садитесь, пожалуйста, – сказал Горшков и распахнул дверцу кабины. – Сейчас и поедем, только гайку подтяну.

Через минуту он сел за руль, бросил под ноги баллонный ключ и захлопнул дверку.

Навстречу двинулся редкий на опушке, просвеченный солнцем березняк, и гостеприимное село Просвет осталось за поворотом.

Пассажир сидел, откинувшись в угол кабины, ладонью поддерживая щеку. Голова его покачивалась в такт движению. Мотор быстро нагрелся, стало тепло. Горшков расстегнул полушубок и закурил. Дорога была безлюдна, только однажды проехали крестьянские розвальни с хворостом да на узком крутом перевале попался навстречу «виллис»; он забуксовал в глубокой колее, и Горшкову пришлось взять вправо и остановиться. Люди, сидевшие в «виллисе» позади шофера, выпрыгнули в снег и принялись подталкивать свою машину; пробегая мимо грузовика, один из них, одетый в короткую меховую тужурку с поднятым воротником, приветственно помахал рукой Горшкову. Тот улыбнулся в ответ, не спеша завел мотор и поехал своей дорогой.

Чем гуще становился лес, тем меньше снега было на тракте. «Уже можно включить прямую передачу – каждый пройденный километр приближает к Примаку, к Сережке и – чем черт не шутит! – может, в конторке гаража ждет Надя…»

– Слушай меня, шофер…

Горшков повернулся, и сразу будто сами собой разжались пружины сиденья, подбросили его, оторвали от руля.

Мужчина сидел выпрямившись. В одной руке он держал снятую со щеки повязку, в другой – пистолет.

– Ты рулем-то не балуй. Следи за дорогой. Ну! Сядь, как положено водителю, и гляди вперед.

Мужчина говорил внятно и медленно, будто раскладывая слова в строгом порядке. Он смотрел на застывший над рулем профиль Горшкова, а Горшков смотрел на дорогу. Она сначала чуть приметно для глаз, а потом все круче начала забирать в гору, и от этого казалось, что сосны, сдавившие по сторонам тракт, растут наклонно.

– Остановишь машину, где я скажу. Мотор глушить не станешь, сам сойдешь на дорогу, – приказал мужчина.

Снаружи по кабине что-то легонько ширкнуло, потом донесся слабый короткий скрип. Эти звуки сразу же утонули в других шумах и скрежетах движущегося автомобиля, но привычное ухо Горшкова автоматически определило: кто-то спрыгнул с кузова на подножку: «Значит, пока я стоял, человек, бежавший сзади «виллиса», забрался на кузов. Больше некому…»

Мужчина по-прежнему смотрел только на Горшкова, на его висок, а Горшков – только на дорогу.

Перевал подкатился внезапно, дорога сделала петлю и вдруг упала до горизонта, как подрубленная береза, прямая и светлая в лучах утреннего солнца. Здесь, на открытом месте, очищенном ветрами от снега, тракт сверкал, как отполированный, и хрусткий наст запел под колесами.

Пистолет дрогнул в руке мужчины.

– Ты что… что делаешь?

Горшков не отвечал. Его пальцы, сжимающие руль, были совсем белы.

Тяжелый грузовик сам набирал ход и бесшумно летел вниз. Прицеп подгонял его сзади, ветер тоненько верещал за стеклами, а под вздрагивающим полом кабины нарастал звенящий гул – это начал вибрировать карданный вал. Десять тонн железа неудержимо неслись навстречу морозной дымке, повисшей в конце трехкилометрового спуска над провалом у Кривого Колена.

– Тормози! Тормози же! О черт!..

Мгновенным движением Горшков поднял из-под ног баллонный ключ и, не глядя, ударил наотмашь своего попутчика. Мужчина принял удар на согнутую руку, охнул и откинулся назад, к дверке. И вдруг дверка за его спиной открылась. Горшков понял это по свисту ветра, ворвавшегося в кабину. Он не мог даже на миг оторвать взгляда от летящей дороги, но он услыхал стук упавшего пистолета, стон мужчины и над ухом диктующий голос:

– Горшков! Возьмите себя в руки, постарайтесь остановить машину, думайте только об этом.

Повинуясь этому голосу, Горшков сбросил газ и перекинул ногу на тормоз – это было автоматическое движение водителя, стремящегося остановить автомобиль, но нога не нажала на педаль: послушный механизм мгновенно разожмет колодки в барабанах, и колеса пойдут юзом, машину занесет, раскрутит по скользкому тракту, как салазки, и швырнет на скалы.

Усилием воли Горшков заставил себя перенести ногу на педаль газа, дал полные обороты мотору и с треском шестерен включил третью передачу. Грузовик не уменьшил скорости, он только потерял вдруг легкость хода, как бегун, свернувший в улицу, откуда дует встречный ветер.

Дорога неудержимо неслась навстречу. Отдельных скал и деревьев различить было нельзя, они слились в сплошную бурую стену. Только солнце неподвижно висело впереди над курящимся туманом.

Опять короткий рев мотора – и включена вторая передача. Теперь уже автомобиль теряет скорость, как: прыгнувший с вышки пловец, вокруг которого сомкнулась вода. Ах, если бы не тяжелый прицеп! Скорость невелика. Нет, это только так кажется после ста километров в час. Грузовик на заторможенных колесах с визгом ползет к излому тракта у Кривого Колена. На этих оставшихся десятках метров больше нечем удержать машину. Направо – гранитная скала, налево – узкая просека перед самым обрывом косо отходит в глубину леса; сосны раздвинуты только на ширину автомобиля.

Нога отпускает тормозную педаль, руки сами собой поворачивают руль. Солнце в небе делает скачок и исчезает. За окнами кабины мелькают стволы, грузовик вспарывает толщу снега на просеке и, взметнув белую пыль, останавливается, намертво схваченный сугробом.

Когда подъехал «виллис», человек в меховой тужурке вместе с Горшковым уже вытащили из кабины слабо сопротивляющегося пассажира и передали его подбежавшим людям. Горшков тяжело опустился на подножку машины, глотая воздух синими губами. Незнакомец распахнул тужурку, отдышался. Он тоже был бледен. Горшков смутно припомнил: капитан Смоляков в кабинете Примака…

Положив вздрагивающую руку на плечо Горшкова, капитан сказал:

– Нам повезло сегодня дважды, товарищ Горшков. Избежали смерти и поймали бандита. По всем правилам поймали, на месте преступления.

– Что же вы его сразу не взяли? Ведь вы подозревали, следили? – укоризненно спросил Горшкоз. Лицо его дергалось. – Мы же чудом спасли себя и груз. Мне до сих пор не верится…

Смоляков подсел на подножку, пожал безжизненную руку Горшкова.

– Ну, взял бы. А дальше что? Нет, товарищ, нужно было неопровержимо доказать намеренья этого мерзав-,ца… И потом, разве я мог предполагать, что вы так погоните машину? Я уже готовился к гибели вместе с этим бандитом. Хорошая компания.

Они хрипло, невесело засмеялись.

25

Только шофёр-первогодок не знает, что любой, пусть самый лютый сорокаградусный мороз лучше обманчивой теплой погоды. Поначалу она безобидна. Вспорхнет одинокая снежинка, блеснет и погаснет, как бабочка, в свете фар летним вечером. Машина идет по свежему снегу, как по ковру, даже мотора не слышно. А что ветерок подвывает за дверкой, так и пусть его! В кабине тепло, уютно, послушные щетки-«дворники» очищают стекло от редких снежинок, и дальняя ночная дорога настраивает на спокойные мысли.

Но ветер между тем задувает сильней, напористей. Вот он уже поднял и гонит перед радиатором сухую поземку: подхватит, завертит ее столбом и вдруг бросит на фары автомобиля. И начнется метель, залепит лобовое стекло/ заровняет канавы, исполосует тракт косыми наметами снега.

В такую погоду лучше не садиться за руль. Но жизнь требует, чтобы во всякую погоду работали моторы, крутились колёса, и поэтому во дворе так называемого производственного комбината на высоком прицепе стоит грузчик и разматывает верёвку, а вокруг мечется пурга, рвет концы брезента, и напрасно грузчик пробует подставить ей спину – она бьет со всех сторон. Стынут руки, деревенеет веревка, а тут еще раздается голос Примака (и когда он спит, черт его знает?): «Давай, давай! На станцию вагоны подали! Кто за простой будет платить?»

Примак отправил последнюю машину, и хотя колено нестерпимо ныло, он не пожалел, что не стал будить Сережу, и пошел домой пешком: после прокуренного кабинета легко дышалось на улице, и уж очень по-сказочному хорош был метельный вечер.

Частые автомобильные гудки привлекли его внимание. Близко к панели ехал Сережа. Приоткрыв дверцу эмки, он крикнул:

– А я вас ищу, Борис Григорьевич. Вахтер сказал, что вы только-только ушли. Звонил из управления майор Лунин, приказал найти вас где хочешь и доставить в любое время…

– Ёлки-палки, палки-ёлки, – пропел Примак, к удивлению Сережи. – Какая погодка, а? – Забравшись в эмку, он принялся шутливо покачивать головой в такт шныряющим по стеклу юрким щеткам. Потом спросил – Ну, как дела в гараже? Что делает Горшков? Как его новая машина?

– Он мне ее отдать обещал! – горячо откликнулся Сережа и просительно посмотрел на Примака. – «Хватит тебе, – говорит, – на легковушке крутиться, время на настоящей работе себя испробовать».

– На настоящей работе? – Примак взмахнул руками. – А старый хрен Борис Григорьевич пусть пешком ходит с больною ногою, да?

Но Сережа не обратил внимания на эти слова. Встречные огни наплывали, отражаясь в блестящих глазах парня.

– Ох, и машина эта, Борис Григорьевич! Корабль! Утром дядя Костя нагрузил дрова – десять кубиков, а она везет шутя, только мотором шипит. А тормоз на ней – на все четыре колеса, и каждая-то гаечка обихожена.

– Ишь ты, – удивился Примак. – И ты серьезно думаешь, что я доверю тебе такую машину? А где у тебя, на минуточку, права?

Сережа счастливо рассмеялся. Он отнял руку от руля, зубами стащил с нее варежку и достал из кармана коленкоровую книжечку.

– Вот они, вот! Теория – «отлично», вождение – «отлично», правила… «прилично»! Уже неделя законного стажа. И дядя Костя в один день со мной сдавал.

Мне – третий класс, а он как пошел на доске теорию иксами доказывать, ему с ходу – первый, – Сережа лихо затормозил возле парадной управления. – Я буду за ней, как за живой, ходить, Борис Григорьевич!..

Но Примак уже скрылся в подъезде, напевая: «Ай, люди, люди…»

* * *

В два часа ночи Горшков проснулся: Сережа тряс его за плечо. Горело электричество, привычно тикали ходики.

– Иди. Примак требует.

Пока Горшков наматывал портянку, спросонок не сразу попадая в сапог, Сережа хмуро говорил:

– Полночи просидел в управлении. Вышел сердитый. «Поезжай, – говорит, – быстрей, Крылов». Сроду по фамилии не величал.

И опять в кабинете Примака горела настольная лампа, и лейтенант, кутаясь в шинель, ходил из угла в угол, дымя цигаркой и припадая на одну ногу.

– Как машина? – спросил он, едва Горшков появился в дверях.

– Закончена и обкатана, товарищ лейтенант. И шофер есть – Сережа. На эмке вас пока будет возить Алмазов: с понедельника я его машину ставлю в средний ремонт.

Примак вздохнул, нахохлился.

– На Шадринском комбинате совсем плохи дела. Несколько грузовиков вышло из строя… Придется отдать им Сережу с новой машиной. – Он помолчал. – Из управления звонили начальнику Окружных мастерских – что толку? Разве Коновалов даст грузовики? «У вас, – говорит, – засиделся мой механик…» Одним словом, твоя командировка здесь окончена. Тебе приказано тоже ехать на Шадринский комбинат. Выручать…

Примак грустно поднял брови-треугольники и уставился в потолок; его темные, чуть навыкате глаза стали вдруг какими-то далекими.

– Одесса… После войны мы бы с тобой организовали там отличную контору Южавтотрансторгпромсбыт. Фирма. А? – Он виновато улыбнулся. – Это я придумал как-то ночью, Сильно болела нога.

Горшков подошел к нему. Взял его мягкую тяжелую руку и крепко пожал.

Примак пожевал губами. Отвернулся и ворчливо сказал:

– Ехать надо немедленно. Там тоже фронт,

* * *

По Сибирскому тракту идет грузовая машина; борта ее поскрипывают, лязгают крючья и подрессорники. Машину ведет крутолобый вихрастый паренек; он неотрывно смотрит вперед – это его первый самостоятельный рейс на тяжелой машине. Рядом сидит темноволосый худощавый человек, у его ног лежит вещевой мешок.

Дымок автомобиля смешивается с бегущей следом поземкой, отступают и меркнут путевые огни. Машина идет на восток. Быть может, там, в бескрайных казахских землях, тоскующих по умелой руке мастерового человека, встретим мы наших героев.