Текст книги "Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

21

Ручная граната походит на детскую игрушку-колотушку: небольшой цилиндрик с гладкой ручкой. Боец берет гранату за ручку и швыряет в цель; будь дождь, мороз или сушь, в положенную долю секунды граната должна взорваться. Боец не знает, сколько людей и машин сделали эту маленькую гранату; ему нужно, чтобы она всегда была под рукой и всегда действовала безотказно.

А вот бывший начальник снабжения одесской конторы Главметаллсбыта, задерганный неполадками и неурядицами, обалдевший от бессонницы и суставного ревматизма, Борис Григорьевич Примак, который хотя и носит погоны лейтенанта, но, как говорится, пороха в жизни не нюхал, – уж он-то знает, какой путь проходит железо, прежде чем превратится в маленький умный механизм, В первом этаже длинного кирпичного корпуса день и ночь щелкают пуансонами по матрицам прессы; им подавай листовое железо, подавай чеку и трубку, которые везет на машине с двумя прицепами через Уральские горы, сквозь леса и пургу за триста пятьдесят километров со смежного завода веселый и отчаянный шофер Саша Обрезков. А попробуйте не дать? Тогда на другом конце первого этажа в цех номер семь перестанут поступать корпуса гранат, остынут красильные печи, встанут станки, что вьют боевую пружину, и на втором этаже в цехе номер тринадцать контролер ОТК, белобрысая Валя, затрясет своими тонкими косичками, заплетенными, как у девчонки, синими тряпочками вместо лент, позвонит диспетчеру, что она «снимает с себя всякую ответственность». И тут же уснет на приемном столе, подсунув под щеку свой промасленный ватник…

В кабинете Примака под запыленным, с лета не мытым абажуром настольная лампа горела тускло и слабо, словно и она устала от постоянных ночных бдений. В углу на диване сидел не знакомый Горшкову военный, а Борис Григорьевич в шинели, наброшенной на плечи, ковылял от стены к стене.

– Как машина? – спросил Примак в упор, когда, наконец, заметил в дверях сонное лицо Горшкова.

– Почти готова. Еще день, два…

Горшков привык к ночным вызовам, привык к тому, что Борис Григорьевич бурно реагирует на любые неполадки в работе – сам не будет спать и другим не даст, хотя иной раз дело могло бы подождать и до утра, но сейчас, встретив взгляд влажных, чуть навыкате круглых глаз Примака, полных тоски и боли, он отчетливо понял: произошло что-то непоправимое, страшное.

Примак потер виски. Лицо его было бледно и казалось небритым.

– Вчера в семидесяти километрах от Кургана, на Сибирском тракте у Кривого Колена, Обрезков сорвался с обрыва в озеро… Вместе с машиной. Лед не выдержал… Вот капитан Смоляков расследует…

– У Кривого Колена?.. – растерянно повторил Горшков. – Как это случилось?

– Я знаю? Он меня спрашивает! Лихач! Повышенная скорость.

– Подождите, Борис Григорьевич, – сказал капитан. – Мне хочется знать мнение вашего механика.

Горшков ясно, словно это было только вчера, представил себе затененную вековыми соснами дорогу, щербатую коричневую скалу, уходящую отвесно в озеро, и Надю: через плечо перекинута коса, в ладонях – земляника…

– У Кривого Колена крутой поворот. Но Обрезков – опытный шофер. Кроме того, он знал, какой груз везет.

– Об этом мог знать не только Обрезков, – сказал капитан. – Давайте уточним. Груз срочный. Необходимый для производства боеприпасов. Понимаете?

Горшков резко повернулся, озадаченно посмотрел на Примака, но тот только рукой махнул.

– А!.. О чем вы говорите, товарищ Смолякоз? Разве есть какие-нибудь факты?

– В том-то и дело, что нет, – со вздохом ответил капитан. – Мы нашли только обрывки брезента на кустах и с десяток рассыпанных деталей. Тридцать метров глубины…

Примак сел на табурет и опустил голову.

– Такой молодой парень! Такая машина! Семь тонн деталей…

Все надолго замолчали. Где-то на Шарташе тревожно вскрикнул паровоз. Горшков снял шапку. Потом опять надел.

– В производстве получится перебой, Борис Григорьевич?

– Четыре дня продержимся. А дальше встанем. Не хватит чеки и трубки. И это – когда на фронтах намечаются такие дела!

Примак смотрел на Горшкова с волнением и ожиданием. Горшков понял.

– Я жду ваших приказаний, товарищ лейтенант. Примак, резко хромая, подошел к столу, зашелестел

бумагами.

– Вот письмо на завод. Возьми самую лучшую машину. Надеюсь на тебя. Выезжай немедленно. Я должен через четыре дня иметь детали.

* * *

Перед Курганом, километрах в семидесяти, тракт сначала неприметно для глаза, а потом все круче забирает в гору, и от этого начинает казаться, что вековые деревья, сдавившие с двух сторон дорогу, растут криво: вот-вот повалятся и подомнут грузовик вместе с одиноким шофером. Нет здесь жилья поблизости. Вокруг не взгорьях и увалах тесно растут голые сосны, а в лога> и овражках – длиннолапые ели, корявые осины, непролазные чащи ольшаника, В провалах притаились под снегом глубокие лесные озера. Ударяется в тяжелые сугробы и глохнет выхлоп мотора, будто он начал давать перебои, и шофер наклоняет голову, тревожно прислушивается, пальцы крепче сжимают руль, а нога сильнее давит на педаль, чтобы засветло миновать эти хмурые, глухие места.

Перевал подкатывается незаметно – дорога делает петлю и вдруг падает до горизонта, как подрубленная береза, прямая и белая, в поперечных черных проталинах. Тяжелый грузовик сам набирает скорость и летит вниз бесшумно, словно коршун с неба, лишь хрусткий наст подпевает колесам да морозная пыль – куржак – оседает на ветровом стекле. Заманчиво наверстывать здесь потерянные путевые минуты, но не увлекайся, водитель: в конце прямого трехкилометрового спуска опасное место; по неписаной шоферской географии называется оно Кривым Коленом. Тракт словно обрывается, круто поворачивает, обходя глубокий провал. Начинай издали притормаживать, не тормозами – мотором, а не то раскрутит машину по скользкому насту и пропадешь к чертовой матери, как веселый шофер Саша Обрезков. Только останутся висеть на жестких ветвях кустарника клочки брезента.

Теперь они уже почернели, смерзлись на ветру и кажутся сморщенными пожухлыми листьями, уцелевшими с осени. Других следов страшной аварии не сохранила твердая скала, а прорубь на озере затянуло свежим ледком и замело глубоким пушистым снегом.

Горшков постоял на краю обрыва со снятой шапкой в руке, поежился на ледяном ветру. Перед самым обрывом от дороги косо отходила и терялась в лесу узкая просека; мелькнуло воспоминание: «Здесь она собирала для меня землянику…» Но мысли сразу же вернулись к заботам, к дороге.

Автомобиль стоял под прикрытием нависшей над трактом гранитной глыбы. От его радиатора веяло спокойным ровным теплом, как от широкой груди здорового человека. Триста километров прошла с пяти часов утра эта машина, мимо пронеслись Катайск, Каменск, Шадринск, Каргополье – белоцерковные зауральские города. Через каждые полсотни километров Горшков доставал кисет и, не отпуская рулевого колеса, одною рукой скручивал цигарку-бревно – сладкую подругу одинокого путника.

Еще сорок километров – и отодвинется назад лес, а по обе стороны тракта потянутся богатые – с тесозыми воротами и крытыми дворами – избы большого кержацкого села Просвет; так оно называется потому, что стоит на границе лесов, а дальше – необозримые курганские степи.

Горшков обошел автомобиль, пощупал тормозные барабаны. Мотор завелся сразу, легко и весело. Через минуту Кривое Колено уже осталось где-то внизу, в сером морозном тумане, а навстречу плавно распутывалась и послушно ложилась под колеса извилистая лесная дорога.

Точно по спидометру на сороковом километре появилось село Просвет. У ближней к лесу большой пятистенной избы с затейливыми резными наличниками стояли грузовики, вокруг них хлопотали шоферы и грузчики: заправляли баки горючим из бочек, сливали на снег воду, укутывали кабины брезентами – видно, здесь пускали на постой.

Горшков не чувствовал усталости. Не снижая скорости, он повел машину дальше. Теперь до Кургана рукой подать, каких-нибудь полчаса. А если еще и груз сегодня дадут, тогда можно сразу выехать обратно и заночевать в этом селе.

* * *

Но груз в этот день получить не удалось. Начальник заводского отдела сбыта, ожесточенно царапая небритый подбородок, сказал нервно:

– Товарищ Примак звонил, что вы приедете только завтра. Откуда вы взялись?

– Вы, конечно, знаете про несчастье с шофером Обрезковым? – спросил Горшков. – Детали нужны срочно, Я нажимал, ехал без остановок.

Зазвонил телефон. Начальник развел руками, снял трубку и начал доказывать кому-то, что «таких подшипников не напасешься… Конец года – все фонды выбраны…»

Дверь толкнули из коридора. Вошла женщина с ящиком на плече. Ящик был большой, а женщина маленькая, в телогрейке с подвернутыми рукавами и в солдатских сапогах. Горшков подошел к ней, снял ящик и отнес его в угол; запахло свежей стружкой, морозом и яблоками.

– Это садоводы из Алма-Аты нам к празднику прислали, – объяснила женщина, потирая плечо. Потом повернулась к начальнику и торжественно объявила – На наш отдел досталось двадцать килограммов, Егор Егорович! Будем давать, только у кого есть дети. Это какое-то чудо! Зима, война – и вдруг настоящие яблоки!

Егор Егорович положил трубку на рычаг.

– Так вот, товарищ дорогой, я бы рад, но ведь у нас на снабжении не только ваш комбинат. Сегодня все уже роздано. Ваши пять тонн будут готовы завтра к концу дня. А впрочем, подождите, пройду по цехам, может, и наскребу. Сидите, грейтесь.

Егор Егорович вышел, а Горшков сел на табурет, привалился спиной к стене и закрыл глаза. Только теперь, в тепле, он почувствовал, как устал от непрерывной пятнадцатичасовой гонки по трудной зимней дороге. Стена слегка подрагивала – видно, где-то недалеко работали тяжелые заводские прессы, – разномерно щелкали кругляшки счетов под пальцами маленькой женщины.

– Так вот, дорогой товарищ! – крикнул с порога Егор Егорович. – Я все облазил. Рад бы – ничего не поделаешь. Грузовик можете поставить в заводской гараж, а сами… Погодите-ка, я сейчас позвоню в Дом крестьянина. Все же как-никак ждать вам целые сутки. – Он снял трубку и принялся вызывать: – Город, город!

На стене висела карта Северо-Казахстанской области. Вдоль Омской железной дороги тянулся прямой полоской Сибирский тракт; на нем чернели крапинки: «Лебяжье», «Макушино», «Петухово» и жирная точка – «Петропавловск».

– Не нужно звонить… – сказал Горшков. – У меня недалеко тут знакомые. Съезжу к ним. Только разрешите оставить на заводе прицеп и скажите, когда будет груз.

– Завтра в шестнадцать ноль-ноль. Гарантирую, – Егор Егорович вырвал из блокнота листок и написал на нем несколько слов. – Вот записка охране насчет прицепа. Ну, меня ждут, извините. – Он взял со стола папку и вышел.

Горшков тоже двинулся было за ним, но у двери задержался, нерешительно подошел к женщине.

– Извините… – Дайте мне одно яблоко. Я уплачу, сколько скажете…

Женщина спросила:

– У вас есть ребенок, да?

Она, не колеблясь, достала из ящика яблоко и протянула Горшкову.

Прощаясь, Горшков сильно пожал перепачканные чернилами пальцы женщины, спрятал яблоко на груди под полушубком и вышел.

22

Вечером тракт лежит на лиловом снегу, как лунная дорожка, и кажется, здесь чаще, чем в лесу, расставлены верстовые столбы, потому что освобожденный от прицепа грузовик летит, как торпеда, вслед за своей тенью по этому снежному морю. Дрожащим туманом висит над степью мороз, из перелеска, заметенного сугробами, выбегает на дорогу волк и шарахается в сторону, ослепленный фарами, осыпанный снежной пылью из-под колес просвистевшей машины. Маленькая лампочка на щитке приборов освещает снизу худые щеки водителя, отражается в запавших глазах, косой лучик света падает на спидометр, там ползут, обгоняя друг дружку, цифры – счет отброшенных назад километров.

В три часа ночи Горшков остановился у железнодорожного переезда; на опущенной перекладине шлагбаума висел фонарь; квадрат света из окна сторожки ложился на кусок оловянно мерцающего рельса и на край черной от мазута шпалы.

Горшков выпрыгнул из кабины, потянулся, разминая уставшее тело. Заиндевевший автомобиль шумно сопел паром, отпотевшие бока капота лоснились, отражая лунный сзет.

В сторожке было тепло. Пламя гудело за раскаленной дверкой чугунного камелька, на широкой лавке-лежанке, сдвинув на глаза рваный треух, дремал старик в ватнике, подпоясанный брезентовым ремнем с двуствольным футляром для флажков.

– Ты зачем, отец, шлагбаум закрыл? Поездов-то не видно.

Старик проснулся сразу. Оглядел ночного гостя, втянул носом запах бензина и хитро подмигнул:

– А чтоб проезжие люди будили меня почаще. Разомлел в тепле, не совладать. А ты, поди, на Петров-Павловск наладился?

Горшков кивнул, расстегнул полушубок, протянул над камельком пальцы,

– А что, отец, если я тут часок-другой передохну?

– А спи на здоровье, – охотно согласился старик. – Чем туда в потемках-то приезжать, перегости здесь. – Он еще раз внимательно оглядел Горшкова. – А нет ли у тебя, часом, спиртишки?

Горшков вспомнил про флягу, сунутую в карман его полушубка Примаком, отдал ее старику, а сам вышел из сторожки. Он отвел грузовик на край дороги, запер кабину и выпустил воду из двигателя.

В будке уже хлопотал старик: появились две кружки, головка чесноку, кусок сала. Горшков присоединил к ним сверток с Ольгиными лепешками. Потом снял валенки, бросил на лавку мехом вверх полушубок и прилег, поджав ноги.

Старик взял валенки и портянки, пристроил их сушиться над камельком и присел к столу.

– Люблю шофёров, – сказал он. – Расторопный, ловкий человек ваш брат. Был у меня сынок вроде тебя, шофёр. Да пропал на войне… Ты как, разведенный употребляешь аль цельный?

Горшков не ответил. Он крепко спал, прикрыв ладонью глаза.

* * *

В мутных предутренних сумерках грузовик пролетел длинное село Макушино и снова вырвался на простор. Степь наплывала в малиновых сполохах медленного рассвета, снег плавился по горизонту густым тяжелым огнём и вдруг посветлел, заискрился, заголубел. А потом по этой голубизне замелькали фиолетовые огоньки, похожие на вспышки электросварки. Горшков перестал смотреть вперед и сосредоточил взгляд на пробке радиатора. Она была черная, и глазам стало легче.

Вот на горизонте показалась высокая башня хлебного элеватора. «Петухово, совхоз «Авангард», – вспомнил Горшков. И сразу словно что-то толкнуло в грудь. «Надя! Здесь ведь она живет!..»

На широкой сельской улице он остановил грузовик, запер кабину и пошел вдоль палисадников, приглядываясь к избам.

Сзади раздался скрип легких шагов по снегу. Горшков повернулся. Девочка в белых фетровых валеночках и в овчинной шубке бежала к грузовику.

Не веря себе, Горшков позвал:

– Аня!

Девочка остановилась, удивленно тараща светлые глаза, и запрыгала на месте. Горшков понял: дочка узнала его.

Задыхаясь от радости, он прижал ребенка к себе.

– Аня! Как ты сюда попала?

Девочка поправила на голове сбитый платочек, оглянулась на набежавших откуда-то мальчишек и ухватила отца за руку:

– Пойдем домой.

– Куда? – переспросил он, не трогаясь с места.

– К бабушке, домой. – И она потащила его к деревянному дому недалеко от колодца.

Горшков машинально стряхнул с валенок снег метелкой, приставленной к высокому коыльцу, и вслед за дочерью вошел в незнакомый дом.

Прыгая то на одной, то на другой ноге, Аня кричала:

– Бабушка! Папа приехал! На грузовике! Пожилая женщина, высокая, с суровым лицом, поднялась из-за стола. Казалось, она не удивилась.

– Дверь закрой. Выстудишь дом.

Она подошла к Горшкову, протянула руку и сказала без улыбки:

– Ну вот, ты и явился, слава богу. Из Петропавловска едешь? В детдоме был?

Горшков молчал: с простенка между окнами с увеличенной фотографии смотрела на него Надя. Её спокойные глаза объяснили ему все. Горшков двумя руками схватил протянутую ему руку и затряс ее. Он давился словами.

– Анна, – сказала женщина, – не раздевайся, погоди. Беги к бухгалтеру, скажи, чтоб уходил, не ждал меня. Завтра доделаем. Гость, скажи, приехал.

Девочка опять запрыгала было, но вдруг стихла и спросила недоверчиво:

– А он не уедет? Я в прошлый раз заснула, а он уехал. В больнице когда была.

Горшков сказал сдавленным голосом:

– Нет. Я побуду немного…

– Опять немного?

– Беги. А то Петрович зря ждет меня.

Когда за Аней захлопнулась дверь, женщина сказала:

– Будем знакомы, однако. Меня зовут Анфиса Павловна. Надежда – моя дочь. А я работаю в совхозе. Директором. – Она достала из кармана вязаной кофты очки в железной опразе, старательно их протерла, надела. Но в конце концов посмотрела на Горшкова поверх стекол. – Надежда взяла ребенка из детдома погостить, поскольку отец на фронте. А Анюта стала ее матерью называть и меня определила в бабки. Вы будьте… ты будь спокоен, девочка нам совсем как родная.

Анфиса Пазловна отошла к большой русской печи, достала ухватом крынку молока, поставила на стол. Потом открыла дверку старого дубового буфета, вынула хлеб, тарелку, миску с винегретом.

– Поешь с дороги, – сказала она. – Снимай полушубок.

Горшков начал отказываться. Ему действительно не хотелось есть, но Анфиса Павловна решительно усадила его за стол, нарезала хлеб и села напротив, скрестив руки на груди.

– Надежда говорила: не желаю, мол, чтоб он думал, будто его привязать хочу, женить на себе. А я думаю, чего дурака валять? Коли друг друга любите… Вот и получается, вся семья в сборе.

Голос Анфисы Павловны звучал ровно, по-деловому.

Горшков встал. Его усталое небритое лицо посветлело. Уже не таясь, он заплакал и засмеялся. У Анфисы Павловны глаза смягчились.

– Ну и ладно. Все будет хорошо. Хорошо будет. Ты себя не изводи.

Вбежала Аня. Не сводя глаз с отца, выпалила скороговоркой:

– Бухгалтер завтра с утра в район поедет, а уж потом сюда. Зайдет в контору после обеда. А я скоро в школу пойду, мне мама сумку купит.

Анфиса Павловна притянула девочку к себе и принялась раздевать. Под головным платком у Ани оказалась светлая косица с бантиком.

– Давай-ка, Анютка, покорми отца. Не ест ничего. И себе ставь тарелку. И мне.

Горшков вспомнил про яблоко, вытащил его из-за пазухи.

Девочка охнула, присела.

– Это яблоко, – серьезно сказала она и, не выпуская яблока из рук, полезла в буфет.

Горшков подошел к стене, всмотрелся в фотографию:

– А где… мама? – спросил он у Ани.

– Два дня как уехала, – отозвалась Анфиса Павловна. – Повезла на завод муку. Рабочим к Новому году.

– Мама мне ёлочку привезет, – сообщила Аня сиплым голоском: одной рукой и подбородком она прижимала к груди тарелки.

– Ну, давайте есть, – повелительно сказала Анфиса Павловна и стала раскладывать по тарелкам винегрет. – Садись. – Она кивнула Горшкову на место во главе стола.

23

Прежде чем подписать пропуск, начальник отдела сбыта неуверенно посмотрел в окно. За отпотевшими стеклами в ранних декабрьских сумерках раскачивались черные ветви деревьев, беспорядочно неслись снежные хлопья, свист ветра проникал в комнату сквозь двойные рамы.

– Ждать нельзя, – сказал Горшков, – вы же в курсе… У меня на ведущих колесах цепи. До села Просвет авось проскочу, а там дорога пойдет лесом. Разрешите идти?..

От заводских ворот улица тянулась вдаль двумя рядами желтых фонарей, окна домов светились разноцветными абажурами, дворники сгребали снег к панелям. У кинотеатра толпилась молодежь; девчата задирали парней снежками: этим людям не было дела до несущейся над крышами пурги. В защищенном каменными зданиями городе можно плевать на непогоду. После кино каждого ждет горячий чай и постель, и не нужно думать, как бы скорее, пока окончательно не замело тракт, проскочить по голой степи тридцать километров до села Просвет.

За стенками кабины притаился ветер. Он забегает вперед, услужливо раздвигает густую завесу падающего снега и вкрадчиво посвистывает, словно заманивает туда, где обрывается тонкая цепочка уличных фонарей.

Скулы выступают на лице Горшкова. Он упрямо сжимает зубы и увеличивает скорость. Черная глухая стена окраины надвигается, снежные хлопья исчезают в ней, будто мгновенно тают в осенней стоячей воде. Вот отваливает в сторону последний фонарный столб. Горшков включает фары, и грузовик окунается в белесую неразбериху.

Первые километры дались сравнительно легко: груженный автомобиль давил снег и тянул прицеп по уже пробитой колее. Главная забота была не потерять дорогу: сойдет грузовик с твердого наста и провалится до земли. Смотреть вперед было бесполезно: свет фар мутными пятнами упирался в пургу. Спасал кустарник, растущий по краям дороги, он, как поводырь, вел ослепшую машину.

Какая уж там скорость, если нужно держать дверцу открытой. А ветер вышибает слезы из глаз, их нельзя закрыть ни на минуту, чтобы не потерять из виду спасительный кустарник.

Кустарник выручал, он же и подвел: на одном месте тракт отклонялся в сторону, а поросль убегала прямо. Горшков понял это, когда уже раздался скрип перекосившегося кузова, кабина накренилась, двигатель надрывно звякнул поршневыми пальцами и заглох. Горшков оторопело выругался, выскочил из кабины, обежал грузовик и сразу же провалился по пояс в снег рядом с передним колесом.

Прицеп стоял прямо; он еще не успел сойти с тракта, но автомобиль зарылся в снег всей правой стороной; ящики с деталями сдвинулись под брезентом, натягивали веревки, распирали выгнувшийся борт. Ночь гудела пургой, вокруг фар смыкалась тьма, а за нею черт его знает сколько еще километров до людей…

Горшков раскопал руками снег и ощупал низ колеса. Оно стояло на самой кромке придорожной канавы, над головой нависал накренившийся автомобиль. Его нельзя трогать с места: колеса забуксуют, сползут в канаву. Вот если б удалось выровнять машину…

Горшков выкарабкался из канавы, достал топор и принялся ковырять наст на тракте. Пришлось вырубить глубокую ямку – в нее ушла рука до плеча, прежде чем сталь звякнула о камень. Покров снега под машиной был плотный, слежавшийся. Ночь в завьюженной степи долга – остынет мотор, загустеет масло, потускнеет свет фар-Горшков машинально протянул руку в кабину, щелкнул выключателем.

Тьма навалилась со всех сторон, а ветер теперь уже не посвистывал – он перестал притворяться, он уже ревел на все голоса.

Горшков ощупью нашел ведро, нацедил из бочки бензина, облил придорожные кусты и чиркнул зажигалкой:

– Это вам за подвох, проклятые!

Свистящее пламя вспороло тьму, завыло, заполоскало на ветру, очертив рваный колеблющийся круг; зашипел, забулькал снег под кустарником.

Ночью в степи одиноко горит костер. Гаснут его отблески в кружащейся снежной мути, и не привлекут они на помощь проезжих людей, потому что в такую пору никто по тракту не ездит.

Человек под машиной рубит топором слежавшийся снег и откидывает его лопатой, отгребает ногами. Человек начал работать, сбросив полушубок, а теперь уже скинул он и ватник и рукавицы. Костер освещает слипшиеся на лбу пряди волос, отражается в лезвии топора. Гудит пламя костра, гудит пурга, гудит кровь в висках. Но нельзя останавливаться: прилипнет к телу рубаха, застынет, затвердеет ледяной коркой. Постепенно машина оседает, выравнивается, поскрипывая кузовом, и послушно опускается в вырубленную траншею. Теперь, пожалуй, можно уже отсоединить прицеп…

К полуночи Горшков выгреб из-под машины последнюю лопату снега. Грузовик ровно стоял на булыжнике тракта в снежном котловане. Оставалось отлого срезать переднюю и заднюю стенки траншеи.

И вот, наконец, зафыркал, согреваясь, мотор, лязгнули цепи на колесах, машина ожила и, урча, выползла из котлована. Горшков размотал буксирный трос, зацепил прицеп и осторожно протащил его через траншею. Потом задубевшими пальцами, рассыпая табак, скрутил цигарку, надел полушубок и, повернувшись лицом к ветру, погрозил кулаком в темноту.

Дымились, мешаясь с пургой, шипели, догорая, остатки поросли, ветер засыпал снегом вырубленную на тракте яму и, бессильно ярясь, гнал поземку вслед красному фонарю автомобиля.

* * *

Вторые сутки в крытом дворе на окраине села Просвет стыли три грузовых автомобиля. Шоферы и случайные попутные пассажиры отлеживались в натопленной избе. До Нового года оставались считанные дни, и всем хотелось поскорее домой, но куда сунешься в такую непогоду: тракт переметен, «на лопатах» далеко не уедешь, а если угодишь в канаву, засыплет начисто; сиди и дожидайся, когда проезжий народ вытащит. Так и замерзнуть недолго.

К вечеру второго дня метель, начавшая было утихать, разыгралась с новой силой. Отдохнувшие, отоспавшиеся люди тоскливо прислушивались к завыванию ветра в печной трубе. Парень с соломенными волосами ходил из угла в угол, растирая заспанное лицо обеими руками. Накануне он с большим усердием помогал хозяйке варить ячменную брагу и теперь маялся от тяжести в голове. Чернявый коренастый дядька сочувственно поглядел на него, бросил на кованый хозяйский сундук карты: он уже не первый час дулся в «козла» со своим попутным пассажиром – молчаливым пожилым мужчиной с подвязанной щекой – и снял с гвоздя флягу.

– На, глотни, сразу полегчает, – от отдал парню флягу и прислушался. – Все воет, проклятая. Не завидую, кто на тракту застрял сейчас. Эх, жизнь наша шоферская, чтоб ей!..

– Ну, не скажи, товарищ! – парень вернул флягу, вытер ладонью губы и облегченно вздохнул: бледное лицо его порозовело, глаза оживились. – Лично я нашу специальность ни на что другое не променяю. Работа, хотя и беспокойная, зато просторная. А какие встречи бывают! – Он улегся на тулуп, наслаждаясь теплом, и мечтательно уставился в потолок. – А все потому, что дороги случаются разные, смотря что везешь – алюминий из Каменска или гвозди из Ревды, сено из Бисерти либо кожи из Камышлова. Время теперь военное, успевай знай поворачивайся: когда день-два в пути, а иной раз всю неделю пропутешествуешь. Привычному человеку дорога не страшна: летом каждый кустик ночевать пустит. Съехал на обочину, развел костерок и вари картошку да на звезды гляди. Красота! Дожди, метели пойдут, так мало ли на тракту хозяек? Наш брат поворотливый: крышу починим, керосинцем поделимся, а то еще и дровишек из лесу привезем. Хозяйка довольна. Ей, по бабьему делу, в самый раз.

Парень прислушался к свисту вьюги, потом оглядел горницу и засмеялся благодушно.

– Вон как гостим! Полы намыты, бросай полушубок и спи. А не хочешь спать – разговаривай. Кто что видал да кого где встречал. Шофёры – мастаки на такое. Ну, бывает, соврут, не без этого.

Дядька покачал кудлатой головой и удивленно хохотнул.

– Аи здорово ж у тебя, соломенный черт, язык подвешен! Как радио, шпаришь. Или это спиртишко повлиял? В такой-то горнице чего не нахвастаешь, а в пургу поколесишь где-нибудь у Кривого Колена, другое запоёшь. – Он прошагал босыми ногами по распластанным овчинам и сунулся лбом в заиндевевшее оконное стекло. – Какая теперь езда – убийство!

И вдруг извне донесся натужный вой перегретого мотора и звон цепей на колесах. По окнам полоснул свет автомобильных фар, по стенам и потолку метнулись тени. Все повскакали с мест. Первым пошел к двери чернявый дядька, на ходу сказал строго:

– А ну, живо, граждане, поможем. Ворота замело, поди…

Шоферы сунули ноги в пимы, захватили в сенях лопаты и выбежали во двор.

На машине оказался один человек, до крайности измученный водитель. Он, едва двигаясь, вошел в горницу, плюхнулся на лавку у стола и оттер рукавом ватника закопченное сажей лицо. Хозяйка поспешно принесла миску горячих пельменей, а дядька плеснул в кружку немного спирта.

– Глотни с устатку, товарищ. Когда из Кургана-то выехал?

– Да еще перед вечером, – не переставая жевать, сонно ответил шофер. – Застрял. Пришлось лопатой помахать.

– Зря это ты, – сказал парень с соломенными волосами. – Замерзнуть мог. Вернуться надо было.

– Думал, проскочу. Груз у меня срочный.

– Сро-очный, – протянул дядька. – А у нас, полагаешь, не груз? Сидим, однако. Воду-то выпустил?

– Нет. Я посплю три часа и поеду: вы меня, пожалуйста, разбудите…

Он отодвинул миску, бросил на пол тулуп, лег и мгновенно уснул.

– Отчаянный мужик. Как в сказке, – заметил парень. – Жаль, что он сразу приземлился, может, рассказал бы чего новенького.

Дядька опять было взялся за карты, но его партнер, мужчина с подвязанной щекой, не откликнулся из угла, где лежал, укрыв голову башлыком.

– Скажи, спать силен! – удивился дядька. – Ведь недавно шары продрал и уже опять по новой отчалил. Эй, проснись, щека, сыгранем…

– Оставь его, хозяин, – вмешался молодой грузчик, – не видишь, у человека зубы болят? Расскажи лучше чего пострашней.

– Пострашней?.. – Дядька задумчиво стасовал карты, посмотрел на своего грузчика и вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот про этого моего Кольку могу. Это быль, а почище сказки будет. А ну, двигайся ко мне, граждане.

Но люди уже сами подсели к сундуку. Дядька подмигнул смущенному грузчику, изогнул да с треском пролистнул колоду карт и таинственно округлил черные озорные глаза под густыми нависшими бровями.

– Случилось это осенним делом в прошлом году. Привез я в Сысерть груз из Челябинска. Ну, сдал по накладным, оформил путевку и собирался заворачивать оглобли, а завбазой просит грузишко кое-какой бросить на Полевской завод. «Мои, – говорит, – машины все в разгоне. Свези, выручи. Я заплачу». Ну, я подкалымить всегда готов, груз принял и айда на Полевской. До него всего полета километров, но дорога… Видно, со времен господ Турчаниновых никто ее не чинил: яма на яме, лес да болота, одних стланей полпути выйдет, И ехал я, граждане, эту дорогу аккурат часов семь, иной пешком быстрей добежит.

Обратно наладились, смотрим, позатемнело уже и дождик покрапывать стал. К тому времени устали мы с Колькой и жрать захотели. А нужно вам сказать, что по той дороге ни одной избушки нет, только на полпути у моста через реку Чусовую деревнешечка стоит. Косым Бродом называется. Хотел я до нее добраться, но, вижу, далеко еще, а темень все гуще. «Давай, – говорю, – Коля, здесь свету ждать. Не то в болото провалимся, хуже будет». Осмотрелись. Видим, что в стороне балаган брошенный, может, углежоги оставили либо охотники. Это и вовсе к делу. Собрали валежник, бензином облили – вот тебе и костер. Ведро с картошкой приладили – вот тебе и ужин. Сидим, коленки обхватили и ждем, когда рассыпчатая сварится.

Только смотрю, грузчик мой Колька чего-то приуныл. На лес посматривает и к костру жмется.

«Не глянутся мне места эти, – говорит. – Ведь это о них худая слава идет – про Медную хозяйку, про ящерок, про змия Полоза».

«Дурак ты, – отвечаю. – Это же сказка из книжки известного сказочника. У него, слышал я, шкатулка имеется, из нашего уральского камня сработана. Как откроет ее, так новую сказку вытащит».

Тут Колька мой заулыбался. Потом глазами в огонь уставился: он до всяких побывальщин и сказов сам не свой.