Текст книги "Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

Рассказ

Самолеты отходили и прибывали. Трава пригибалась к земле, завихренная потоками воздуха от работающих винтов. Людской говор сливался с музыкой и голосом диктора, У турникета, перед выходом на летное поле, стояла, ожидая посадки, группа пассажиров. Светловолосый мужчина с орденом на борту пиджака, тряся руку пожилому усатому человеку, горячо говорил:

– Я есть довольный узнавайт вас, либер Иоганн Иоганнович. Теперь я желайт видеть вас унд андере русише геноссен на наш немецкий завод. Тогда вы тоже узнавайт, как наши люди, как это есть по-русски сказать, вкаливают!

– Ишь ты, «вкалывают», – удивленно улыбнулся Иван Иванович. – И откуда вы, Вальтер Карлович, знаете тонкости русского языка?

Немец не ответил. Он устремил взгляд на асфальтовую дорожку, по которой шла женщина, ведя за руку мальчика в пионерском галстуке. Она посматривала наручные часы, рассеянно слушая своих спутников – двух офицеров.

Немец вдруг бросился наперерез женщине, взволнованный, радостный, загородил ей дорогу.

Женщина удивленно подняла брови, но сразу же отпустила руку мальчика и сделала несколько порывистых шагов навстречу немцу.

– Вальтер, вот радость! Как ты здесь? – И расцеловала его в обе щеки.

– Какая ты стала красивая, Шура! – смущенно говорил немец, пожимая руки женщине. – А это есть твой сын? О, вундербар!

– Вальтер, Вальтер! Какая встреча! Немедленно едем к нам… – И, видя, что он хочет возразить, замотала головой – Никаких разговоров! Сейчас прилетит Клыч. Он не простит мне, если узнает, что я тебя отпустила…

Перед ними появился возбужденный человек с красной повязкой на рукаве:

– Прошу прощения, товарищ Брук, члены вашей делегации уже в машине. Через две минуты самолет взлетит. – И он, взяв немца за локоть, быстро увлек его к турникету.

– Вальтер! Вальтер! Как же так…

Брук бежал к самолету, поминутно оглядываясь. Он что-то кричал, путая русские и немецкие слова, размахивал руками.

– Мама, зачем ты так целовала этого дядю? – хмуро спросил мальчик.

– Я тоже заинтригован, Александра Васильевна, – заметил один из офицеров. – У вашего немецкого друга орден Боевого Красного Знамени. За что он получил такую награду?

– Это очень длинная история, – ответила женщина, глядя в синее небо.

Луч солнца блеснул на серебристом крыле и исчез, а чуть ниже и правее показалась маленькая черная точка.

Диктор объявил: «Самолет номер двенадцать восемьдесят, выполняющий рейс Адлер – Москва, идет на посадку…»

Через несколько минут загорелый веселый полковник Клыч обнимал жену и сына, здоровался с друзьями-офицерами.

* * *

– Тебя, Константин Петрович, заинтересовала история ордена? Ее стоит рассказать. – Клыч отложил вилку, вытер салфеткой губы. – Эх, друзья, мне хотелось бы, чтоб сейчас здесь с нами сидел Брук… Да-а, он имеет право на место в кашей семье.

Клыч привлек к себе сына и погладил его светлые вихры. За столом затихли, гости приготовились слушать. Вероятно, мысли полковника давно уже блуждали в прошлом, потому что он начал рассказ без всякого перехода и откуда-то с середины:

– Поскольку я воевал разведчиком, ничего нет хитрого, что в одно не очень прекрасное утро я оказался на замерзшем болоте в тылу у врага. Я говорю, не очень прекрасное, потому что шел густой мокрый снег, стоял декабрь, рассвет был мутный и холодный, а лес, который тянулся по краю болота, казался мне опасным, враждебным. Обстановочка!

Клыч потрогал старый шрам на лбу и прикрыл ладонью глаза.

– Так вот, стоял я около этого чертова болота и прислушивался к ударам орудий. Они доносились с той стороны, откуда мы ночью пришли. Настроение у меня было неважное: здесь нас должен был встретить проводник-партизан, а его почему-то не было.

Из лесу вышел главстаршина приданного мне отряда морской пехоты. Спрашиваю его:

«Ты уверен, что мы именно в этом месте вышли из болота?»

«Так точно, уверен. Я тогда же зарубил, вот… – И он показал на зарубку, сделанную на старой корявой березе. – Я, – говорит, – шел сюда доложить: радист установил связь».

«А он передал, что мы здесь уже вторые сутки и никого еще не встретили?»

«Так точно, передал. Получено приказание – ждать, проводник должен прийти».

Старшина вынул короткую матросскую трубочку и, не зажигая, стал ее посасывать. Видимо, нас обоих волновала одна и та же мысль.

«Проводник сильно запаздывает. Не напоролся ли на кого-нибудь?»

Матрос кивнул.

«Может быть и это. А может, мы отклонились от направления и он нас теперь разыскивает. Артиллеристы, когда прикрывали нас, подняли такой аврал, что не мудрено было сбиться. А может…»

Внезапно он осекся. Мы одновременно обернулись и схватились за оружие: в нескольких шагах, спокойно прислонясь к сосне, стоял деревенский паренек. Полушубок, перепоясанный веревкой, весь в заплатах; подшитые валенки, прядь светлых волос торчит из-под старенькой шапки, через плечо перекинута нищенская сума-котомка.

Паренек не испугался наших пистолетов. Только обиженно заморгал пушистыми ресницами.

«Ну вот, – говорит, – я ведь здесь давно стою. За это время вас обоих пристрелить можно бы».

Голос у него был ломкий, юношеский. Помню, в тот момент, братцы, стало мне здорово неудобно. Сами вы командиры, понимаете…

Я спросил:

«Откуда ты, парень?»

Я отлично видел, что он сдержал смех.

«Я, – говорит, – ваш проводник, товарищ старший лейтенант, и я вовсе не парень».

Ну, тут мы, конечно, опустили оружие.

Паренек, знаете, оказался девушкой. Я пожал ей руку.

«Мое имя – Лаврентий Николаевич, так и называйте. А это мой заместитель – Михаил. Нам с вами, – говорю, – полагалось встретиться около восемнадцати часов вчерашнего дня. Где вы задержались?»

Девушка объяснила: произошло это, мол, потому, что мы отклонились и вышли к лесу левее назначенного места. Потом повалил снег, он помешал продолжать поиски, пришлось дожидаться утра.

«Полчаса назад мне бросилась, – говорит, – в глаза ваша зарубка. Дальше все уже было просто. Я ведь хорошо знаю эти места и по следам легко нашла овраг, где ночевали вы и ваши люди – всего десять человек.

С вами рация и четыре легких пулемета. А лыжи свои вы зарыли там в снегу».

Михаил даже присвистнул.

«Ну, сильна!»

Я, сознаюсь, тоже не мог скрыть удивления и спросил, как ей удалось так незаметно подойти к нам.

«Я умею это делать, – без всякой рисовки ответила девушка, – я родилась и выросла в здешних лесах. Поэтому начальник партизанского отряда и послал меня к вам».

Михаил с уважением глядел на маленького проводника, а я сказал то, что обычно говорят командиры в таких случаях:

«Вы действовали умно и находчиво, благодарю вас. А теперь идемте, и так много времени потеряно».

Девушка молча повернулась и зашагала в глубь леса. А Михаил на ходу склонился к моему уху:

«Проводник-то – порядочек!»

Мне тоже девушка эта понравилась…

Клыч оборвал рассказ и покосился на жену.

Александра Васильевна, улыбаясь, пожала плечами.

– Начало прямо как в кино, – заметил один из офицеров.

– Как в кино, – повторил Клыч. – Метрах в пятидесяти от дороги, в глухой чаще, среди кочковатого болотца, чернели остатки пожарища. Когда-то здесь стояла полуистлевшая от времени, заброшенная избушка: гитлеровцы, чтоб им ни дна ни покрышки, прочесывая лес, сожгли ее на всякий случай, сохранилась только груда обгорелых бревен. Вот сюда-то на рассвете следующего дня глухими путаными тропками привела девушка наш отряд.

Стоял мороз, и мы с сожалением смотрели на уничтоженное убежище, а девушка сказала:

«Там, внизу, есть подпол. Я здесь бывала».

Я приказал Михаилу поставить трех человек на временные посты, а с остальными взялся за работу.

И впрямь, разбросав бревна, мы увидели заржавленное кольцо. Я дернул за него. Крышка не поддавалась.

Молодой матрос, Павлом его звали, отдал снайперскую винтовку соседу и тоже ухватился за кольцо.

Тут вернулся с развода Михаил.

«Разрешите мне…»

Надо вам сказать, что старшина был крупной кости человек. Он легонько отстранил Павла, взялся за кольцо, широко расставил ноги, напрягся. Раздался треск, и матрос вместе с крышкой отлетел в сторону. Все бросились к отверстию.

Я сейчас же скомандовал: «Назад!» – потому что увидел на обратной стороне крышки крюк, вырванный из гнилого дерева.

Ребята наставили автоматы в отверстие подвала. Михаил лег на снег и прислушался, потом встал и с пистолетом в одной руке, с карманным фонариком в другой стал осторожно спускаться. Вниз вела лесенка, ветхая, скрипучая.

Подпол оказался глубоким и обширным, только в углу валялись пустые дубовые бочонки и у стены стоял деревянный чан, вроде из-под квашеной капусты.

Пока радист приспосабливал на перевернутом бочонке аппаратуру, остальные натаскали свежей хвои и устроили вдоль стен подобие лежанок.

Клыч замолчал и виновато улыбнулся.

– Странное дело, друзья. Ведь миновали едва одни сутки, как я познакомился с девушкой, а меня уже ровно черт в спину толкал; хотелось все время, чтобы она была рядом.

Гости засмеялись, поглядывая на Александру Васильевну. Та шутливо погрозила мужу пальцем.

– Я вышел наверх, – продолжал Клыч, – смотрю, девушка притулилась под корневищем старой сосны и крепко спит; старенькая шапчонка смешно сбилась на одно ухо, полушубок весь драный – прямо смотреть жалко.

Я поправил ей шапку, думал, проснется, – куда там, спит как мертвая. Поднял тогда я девушку на руки, снес в подпол, опустил на охапку хвои. А она все спит. Видно, тридцать-то километров хода не фунт изюму. Потом я взял матроса за рукав и отвел в сторону. «Как же, – спрашиваю, – насчет крышки, Миша? Давно это было или кет, все равно: человек, заперший погреб изнутри, должен был как-то из него выйти».

Мы принялись осматривать подпол. И вот в стене, когда отодвинули чан, нашли отверстие. Тут начинался длинный узкий лаз. Оттуда пахнуло свежим морозным воздухом.

Я включил электрический фонарик и пополз вперед. Михаил за мной.

Некоторое время мы продвигались в тишине. Наконец впереди показалось что-то белое. Снег. Я спрятал фонарь и обеими руками принялся разгребать сугроб. Лаз привел нас в небольшую впадину под корнями упавшей сосны, в нескольких шагах от дороги.

Мы вернулись в подпол, и я приказал замаскировать крышку погреба бревнами и снегом, а для входа и выхода пользоваться только лазом.

– А страшно было, папа, ползать в темноте под землей? – спросил сын рассказчика, весь подавшись вперед.

Клыч покачал головой.

– Нет, Серёжа, страшно было другое: ждать – день, два, три, – не имея уверенности, что это и есть нужная нам дорога. Она была узкая, прямая, и чаща подступала к самым обочинам; насколько хватал глаз, дорога была выстлана уложенными поперек, скрепленными между собой бревнами.

Михаил сказал про эту дорогу:

«Ишь постарались фрицы, леса нашего не пожалели. Однако ж по краям дороги деревья не тронуты, а ведь фашисты всегда вырубают лес по обочинам – боятся партизан».

Тут подошла к нам девушка.

«Здесь нет партизан, – сказала она. – Этой дороги раньше не было. Ее прорубили гитлеровцы для связи с их жихаревской группировкой. Партизанам здесь не укрыться – лес очень мал: тридцать – сорок километров вдоль и поперек. Фашисты прочесали его и успокоились. Селений здесь никогда не бывало, лес да болота. А место называется Макарьевская Пустынь».

«Почему Макарьевская?» – спрашиваем.

Объяснила она, что жил здесь скитник, расстрига-поп отец Макарий, отлученный от сана за разгул и пьянство. Жители окрестных деревень считали его святым, но также поговаривали, что был он просто атаманом-разбойником. Избушка, под которой мы укрылись, – остатки его скита.

А Михаил отпустил шуточку: наверно, мол, выпить был не дурак, ежели посчитать бочки в погребе.

Я посмотрел на заросшее, осунувшееся лицо матроса и покосился на девушку: «Неужели и я такой?» Неприметно вздохнул и спросил:

«А нет ли, часом, здесь другой дороги? Что, если тот, кто нам нужен, проехал по ней, а мы здесь сидим и ждем у моря погоды?»

«Другой дороги нет, – уверенно сказала девушка. – . Разве стали бы фашисты прорубаться через лес, укладывать елани, если б она была?»

Внезапно запищал зуммер полевого телефона. Я схватил трубку. С другого конца провода ответили: «Докладывает пост номер один. Вижу двух мотоциклистов. Следуют в вашем направлении. За ними – никого. Моя видимость – километра три». Я приказал продолжать наблюдение.

В морозном воздухе уже слышалось потрескивание мотоциклов. Через некоторое время на белой дороге показались две черные точки.

Мотоциклисты двигались на близком расстоянии друг от друга. Я приказал Павлу выстрелить по переднему мотоциклисту. Второго велел Михаилу взять живым.

Треск моторов придвинулся.

И вот, братцы, щелкнул выстрел: передний мотоциклист выпустил руль и вместе с машиной грохнулся на дорогу, второй с ходу наскочил на него и этаким турманом вылетел из седла далеко в сторону.

Михаил уже был на дороге. Он схватил мотоциклиста и рывком поставил на ноги.

Я думал, пленный упадет на колени или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного. Он только потер бока и вдруг доложил:

«Я не есть фашист. Я есть шестный немец. Я не же-лайт война, я желайт работать свой страна…»

Ну, а я сразу оборвал его:

«Прекратить болтовню! Откуда вы знаете русский язык?»

«Я есть до Гитлер немецкий комсомол унд штудирт русский книга. Я изучайт Ленин, знайт геноссе Эрнст Тельман».

Я внимательно оглядел немца. Это был крепкий белобрысый парень лет двадцати пяти. Бледно-голубые глаза его смотрели прямо.

«Ваша фамилия, имя и должность?» – спрашиваю.

Он опустил руки по швам и щелкнул каблуками:

«Рядовой Вальтер Брук. Я есть при персональный конвой генерал-майор Эрик Герман фон Блютих».

Я почувствовал, как сердце прыгнуло в моей груди.

«Куда и зачем направлялись вы по этой дороге?»

Немец промолчал. Видимо, з нем боролись противоречивые чувства. Я объяснил, что у него только один способ остаться в живых – отвечать честно на мои вопросы.

Пленный прямо смотрел мне в лицо:

«Если я говорю военный тайна – меня стреляйт майор СС; если молчу – убивайт вы. – Он пожал плечами и даже, как мне показалось, усмехнулся. – Это есть как в один русский сказка про богатырь: налево идти – теряйт конь, направо идти – ломайт голова».

Эта выходка немца меня подкупила: шутить, когда тебе вот-вот могут свернуть шею, способен не каждый. Вижу, и Михаилу понравилось самообладание немца.

«В вашем положении, – говорю, – не приходится ставить условия. Только после того, как вы расскажете, что я потребую, я смогу решить вашу судьбу».

Немец продолжал смотреть мне прямо в лицо. Потом сказал:

«Альзо. Я делал рейс осмотреть этот дорога для поездка фон Блютих…»

«Куда направляется фон Блютих?» – спрашиваю.

«На Жихарефф».

«Зачем?»

«Это я не знайт».

«А как вы думаете?»

«Фон Блютих есть артиллерийский генерал от генеральный штаб. Я думайт, он едет объяснять немецкий армий новый сильный оружий».

Ответы немца совпадали с имевшимися у меня сведениями.

Тут Павел подходит, докладывает мне, что при убитом найдены документы на имя фельдфебеля Ганса Лемке, письма. И еще подает мне несколько колечек и серебряные серьги.

«Товарищ старший лейтенант, как прикажете поступить с трупом и мотоциклом?» – спросил Михаил.

Внезапная мысль осенила меня. Я повернулся к немцу:

«Что будет, если вы вернетесь к тем, кто вас послал, и доложите, что на дороге все спокойно?»

Он вздрогнул и поежился: может, этот парень представил себе свое возвращение и доклад эсэсовцу, начальнику охраны генерала.

«Майор все равно присылайт узнавать, что есть с Ганс Лемке».

«А если вы скажете, что Лемке случайно разбился, и проверка подтвердит это?»

«Тогда фон Блютих будет ехать этот дорога».

Я приказал увести пленного, подождал, пока они с Михаилом скрылись в лесу, и сделал радисту знак следовать за собой.

Когда час спустя мы возвратились, Брук сидел на поваленной сосне, держал в руке кисет Михаила, свертывая козью ножку. Рядом валялась пустая консервная банка. Как увидел меня, сразу отдал кисет, вытянулся, щелкнул каблуками.

Я сказал ему – медленно, внятно:

«Вальтер Брук, сведения, данные вами, достоверны. Возьмите вашу машину и уезжайте, вы свободны».

А немец поднял руки и отступил назад:

«Нет-нет! Я не желайт война, я желайт плен! Я прошу…»

«Молчать! Час назад вы говорили, что вы бывший немецкий комсомолец. Что это было, болтовня?»

Вижу, немец обиделся. Я раскрыл планшет, подал пленному карандаш и стал диктовать по-немецки:

«Я, рядовой Вальтер Брук, – поставьте, говорю, номер части и фамилию командира, – не желая более служить захватническим планам проклятого фашизма, добровольно отдаюсь в руки советского командования и сообщаю сведения, касающиеся генерала фон Блютиха и целей его командировки в связи с внедрением нового вида вооружения». Подпишите. Все.

Я вырвал листок, спрятал его и громко, чтобы все могли слышать, сказал по-русски:

«Если вы окажетесь предателем и меня убьют или возьмут в плен, этот листок попадет к вашему начальству; если мне удастся спастись, мое командование сумеет переправить этот документ в штаб вашей армии. И в том и в другом случае эта записка будет вашим смертным приговором».

Немец не дрогнул. Он только беззвучно шевелил губами. Так ничего и не сказал.

Я приказал Михаилу привести на дороге все в такой вид, будто человек и мотоцикл разбились о дерево. Потом подал Бруку его документы и документы убитого, велел вернуться к себе и рассказать там, что спутник его погиб, налетев на сосну. А когда я вручал немцу отобранные у него и у второго, убитого, автоматы, девушка предупредила: «Они заряжены!..» – но тут же успокоилась: в двух шагах за сосной стоял Павел, указательный палец его правой руки лежал на спуске снайперской винтовки.

В тишине леса раздался звук заведенного мотора.

Когда мотоцикл Брука скрылся из глаз, я приказал ребятам положить в карман убитого кольца и серьги, всем сойти с дороги, лишние следы уничтожить.

Утром следующего дня на дороге появились три мотоцикла. Мы затаились намертво. На переднем приехал Вальтер Брук. Из коляски последнего выпрыгнул молодой офицер в форме СС; он осмотрел тело Ганса Лем-ке, нашел у него в кармане серьги и кольца, спрятал их в свою рукавицу. Тот факт, что драгоценности оказались при погибшем, видимо, успокоил эсэсовца. Он еще покрутился около трупа и жестом приказал убрать его. Мотоциклисты оттащили убитого в чащу, на несколько метров от дороги. Искалеченный мотоциклет столкнули в канаву.

«Also, alles ist ganz ruhig {Итак, все спокойно.}, – сказал офицер и, усевшись в коляску, скомандовал – Zuriick!»{Назад!}. Они тронулись с места.

Вальтер Брук немного замешкался – его мотоцикл не хотел заводиться, – поглядел на лесную чащу и бросил на снег клочок бумаги.

Когда пост номер один донес, что все три мотоциклиста скрылись из виду, я разрешил принести записку.

В ней стояло: «Фон Блютих будет ехать «оппель-капитан», в штатская шуба, середина конвой».

Но ни в этот, ни на следующий день на дороге никто не появлялся. Зуммер полевого телефона молчал.

Снегопады прекратились, мороз крепнул. Он, черт его подери, добирался до нас даже в глубине подпола. Мы прямо-таки коченели. Особенно ночью. Продовольствие, что взято было на две недели, подходило к концу…

На третий день терпение у нас полезло по всем швам. Народ мой совсем заскучал. Стали мы строить всякие предположения. Девушка наша, загибая пальцы, начала прикидывать: эсэсовцы приезжали в пятницу, а суббота – предпраздничный день. Ну, а по воскресеньям гитлеровцы и вовсе никаким делом не занимаются. Сегодня понедельник, и они, наверно, уже выехали.

Эти слова приободрили ребят. Я взял, незаметно так, руку девушки и пожал, а она подозрительно взглянула на меня и нахмурилась. Говорит негромко:

«Товарищ старший лейтенант, у всех дневной рацион пищи уменьшен… кроме меня. Почему это?»

Я кивнул на Михаила: вот, мол, завхоз, с него и спрашивайте. Тот отвечает:

«Это общее решение. Ты же одна среди нас».

В это время раздался писк зуммера… Дождались наконец!

Машины приближались медленно. Впереди на мотоцикле ехал Вальтер Брук, за ним – автомобиль, сзади – два мотоцикла с колясками, а в колясках – пулеметы.

Я не стану описывать бой. Мы были хорошо к нему подготовлены, и он продолжался меньше минуты.

Эсэсовцы лежали там, где их настигла смерть. Вальтера Брука мы, конечно, не тронули. Он сидел на снегу, привалившись к своему мотоциклу.

В открытую дверку автомобиля высунулся белый носовой платок.

За ним появился мужчина в богатой хорьковой шубе и бобровой шапке.

Я покинул засаду и подошел к нему вплотную.

«Ваша фамилия и должность?»

Он пожал плечами:

«Их ферштее нихт».

Я подозвал Михаила и внятно сказал:

«Я думал, здесь поедет генерал, а это какая-то штатская крыса. Документы – взять. Самого – расстрелять».

Пленный вздрогнул и поспешно сказал:

«Этот сведений неверный, я есть фон Блютих!»

Он распахнул шубу, под ней оказалась темно-зеленая генеральская бекеша.

Михаил усмехнулся.

«Оказывается, не только понимаете, а и говорить умеете. А где русскую шубу взяли?»

Я приказал главстаршине замолчать и сказал генералу:

«Можете отвечать на немецком языке. Я знаю его достаточно, чтобы не слушать, как вы коверкаете мой».

Услышав беглую немецкую речь, генерал стал меня «хвалить».

«О, вы, оказывается, культурный советский офицер. Это позволяет думать, что со мной будут обращаться, как это принято у цивилизованных народов…»

Я сказал, что это будет зависеть от него, и подал Михаилу знак. Матрос свистнул. Чаща в ту же секунду ожила. Ребята выскочили на дорогу.

Тем временем Павел вынес из генеральской машины большой кожаный портфель. Он был заполнен аккуратно сложенными и пронумерованными папками. Это были чертежи, зашифрованные характеристики и инструкции по уходу и обслуживанию нового вида вооружения.

Я дал команду собираться: все оружие сложить в подпол, лаз заминировать.

Когда все было готово, люди построились в маленькую шеренгу. Все, кроме Павла, который остался сторожить генерала, были в строю. На левом фланге стоял Вальтер Брук,

Я сказал разведчикам, что доверенная нам операция выполнена только наполовину: теперь нужно доставить командованию то, ради чего мы рисковали и рискуем жизнью. И объявил, что мы немедленно пускаемся в путь.

На листке блокнота я написал: «Кризис миновал. Больной изолирован. Рецепты у меня. Выхожу к Одинокой Сосне». Вручил листок радисту, велел передать немедленно, после этого рацию вывести из строя и следовать за нами.

Девушка вела наш отряд к линии фронта сквозь чащу, овраги и замерзшие болотца. Без отдыха, без остановок.

Мы очень торопились и прошли уже немало километров, когда услышали гул отдаленных взрывов.

Мы остановились, прислушались. Взрывы больше не повторялись. Михаил говорит:

«Гитлеровцы проникли в подпол».

Я проверил время; они пришли туда скорее, чем я ожидал.

Михаил говорит:

«Сейчас они бросятся в погоню за нами».

Я подумал: «Нет, они, без сомнения, сделали это сразу же, как только явились на место боя. Погреб и лаз могли обнаружить позже. Взрыв мог произойти уже после того, как по нашим следам бросились в погоню. Может быть, они идут за нами уже несколько часов».

Я остановил отряд на короткий отдых, подошел к пленному. Генерал выглядел измученным, но, надо отдать ему справедливость, держался спокоййо и с достоинством.

Спрашиваю по-немецки:

«Как вы себя чувствуете, фон Блютих?»

«Это не имеет значения, – отвечает он. – Вы, конечно, догадываетесь, что ваша диверсия обнаружена и что вам не удастся перейти фронт».

«Удастся или не удастся – наша забота, а вас, генерал, предупреждаю: если вздумаете кричать или попытаетесь как-нибудь иначе обнаружить себя, будете расстреляны».

Так я ему сказал, а генерал скривил губы.

«Этого вы не сделаете, – говорит. – Никакие чертежи и схемы в моих папках не откроют того, что спрятано вот здесь!» – он постучал по своему лбу.

Он был прав, этот генерал. Мы обязаны были доставить его живым.

Я пошел к Михаилу. Тот встретил меня такими словами:

«Я думаю, товарищ старший лейтенант, нам надо разделиться. Вы с пленным генералом, проводником и Павлом пойдете форсированным маршем к линии фронта. Я с большинством людей останусь здесь, задержу погоню…»

Но мне этот план показался ненадежным: сколько времени Михаил сможет с горсточкой голодных, измученных людей сдерживать погоню? Его сомнут в два счета, а потом доберутся и до нас: ведь генерал не привычен к долгой быстрой ходьбе и будет нас тормозить.

«Сделаем наоборот, Миша. Мы разделимся, как ты предлагаешь, но к фронту пойдешь ты с ребятами, а моя группа укроется в овраге, где тогда ночевали и спрятали лыжи. Там мы дождемся ночи. В портфеле три одинаковых комплекта чертежей. Вы возьмете два и немедленно отправитесь».

И дальше я объяснил: если они прорвутся благополучно, фашисты нас искать не станут: никому не придет в голову, что мы разделились. Если же Миша погибнет в бою, то, найдя чертежи, гитлеровцы тем более будут уверены, что наш отряд ликвидирован полностью. Пока этот маневр разгадают, мы успеем перейти линию фронта.

На том и порешили. Отряд Михаила ушел, а мы пятеро добрались до оврага, откопали из сугроба лыжи и стали дожидаться утра.

Проклятый мороз разгулялся вовсю – стволы деревьев трещали, в темноте снег казался лиловым, но вдруг на него легли серебряные полосы и все озарилось бледным светом; это взошла луна над Макарьевской Пустынью. Наверно, это было очень красиво, но, вы сами понимаете, друзья, нам было не до того…

На рассвете я скрепя сердце отправил девушку в разведку. Генерал спал прямо на снегу – ему в барской шубе было хоть бы что, – а мы трое – Павел, Брук и я – подобрали под себя ноги и сидели как турки. Из лесу не доносилось ни звука. Так вот проходили часы.

Время от времени один из нас вскакивал и принимался прыгать на месте, чтобы хоть немного согреться. Наконец – честно говоря, я насилу дождался – появилась девушка. Плетется, бедняжка, измоталась, видно, до последнего, но глаза веселые.

«Мне удалось, – говорит, – проникнуть на болото. Приблизительно в четырех-пяти километрах от леса фашисты свернули в сторону расположения своих батарей. Ушли».

«А следы наших?» – спрашиваю.

«Ведут к Одинокой Сосне. Я думаю, наши благополучно перешли фронт».

У меня отлегло от сердца. Взял я девушку за драный рукав, поблагодарил. Потом мы поели, что осталось, отхлебнули по глотку спирта и тронулись в последний перегон.

У старой березы, на которой около двух недель назад Михаил сделал зарубку, нас ждала неприятность: генерал неожиданно сел в снег и отказался идти дальше. Я вынул пистолет и приказал ему встать. Но фон Блютих, чтоб его черт взял, демонстративно разлегся на снегу и объявил: «Я плюю на ваши угрозы!» – повернул голову в своей бобровой шапке и действительно плюнул в сторону Вальтера Брука.

Я велел Павлу и Вальтеру скрепить лыжи перекладинами. Через несколько минут фон Блютих уже лежал связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту. Мы, словно мешок, уложили на «сани» его грузное тело и взялись за постромки…

Клыч замолчал, потому что хозяйка дома поднялась с места и, обняв сына за плечи, сказала:

– Прости, Лаврентий, что перебила. Сережке давно пора спать. Наслушался, теперь во сне увидит всякие страсти.

Сережа забился в руках у матери.

– Ни за что! Самое интересное вдруг не узнаю! Я совсем не хочу спать!.. – Он готов был разреветься.

Офицеры заступились за Сережу, и Константин Петрович сказал:

– Пусть Сережа дослушает вместе с нами. Он должен знать наш вчерашний день.

– Да, должен. Пусть слушает, – согласился Клыч и продолжал: – В том месте, где болото имело наименьшую ширину, в него далеко вдавалась узкая полоса земли. Она оканчивалась острым мысом, на краю мыса стояла старая одинокая сосна. Издалека отовсюду было видно это дерево. Случайно уцелело. На него грустно было смотреть: обугленное, искалеченное снарядами.

Пока мы ползли по ничейной земле, луна успела побледнеть, уже появились проблески скучного зимнего рассвета, но стороны – наша и вражеская – еще были покрыты мглой. Мы, не поднимаясь на ноги, остановились перевести дух. Девушка наша тут же уснула.

Я с беспокойством думал, что продолжать путь при свете, да еще с таким грузом, как генерал, невозможно: болото простреливается со всех сторон. Я знал: в двух шагах от сосны есть глубокая снарядная воронка, и решил добраться до нее, пока не рассвело, и там дожидаться темноты.

А Павел словно угадал, о чем я думаю.

«Если бы этот чертов генерал не заавралил, – говорит, – мы бы давно были у своих. И всего-то метров триста осталось. Может, махнем?»

Скрепя сердце я растолкал девушку и протянул флягу со спиртом, заставил глотнуть.

Потом мы, трое мужчин, опять взялись за постромки. Поползли дальше.

В нескольких метрах от сосны я дал знак остановиться. Подобрался к краю воронки, заглянул вниз. И тут чьи-то пальцы как схватят меня за горло: «Хальт!»

Задыхаясь, теряя сознание, я вырвал из-за пояса нож и ткнул им наугад в темноту. Фриц отпустил меня, но зато со дна воронки ударила вспышка. Выстрела я уже не слышал…

Клыч обвел гостей возбужденным взглядом и выразительно постучал пальцем по шраму на лбу.

– Ну, а дальше доскажет Шура-Александра Васильевна застенчиво улыбнулась.

– Что ж… Я слышала выстрел и видела, как Лаврентий откатился от воронки. Павел метнул в воронку две гранаты одну за другой.

Тут сразу застучали пулеметы, посыпались пули.

Павел упал.

Я вскочила на ноги, но что-то толкнуло меня в плечо, опрокинуло. Тогда, вижу, поднялся Вальтер Брук, взял автомат Лаврентия.

Генерал бился, силясь разорвать путы. Брук подошел к нему и двумя ударами ножа перерезал ремни, приставил автомат к груди генерала:

– Ауф!{ Подняться!}

Я видела, что взгляды обоих немцев встретились, и поняла: если фон Блютих не встанет сейчас, то уже не встанет никогда. И он поднялся, грузный, огромный.

Вальтер продолжал говорить по-немецки, слов я не понимала, но смысл их был мне ясен. Под дулом автомата генерал уложил на лыжные санки Лаврентия и Павла, впрягся в лямки.

– Форвертс!{Вперед!} – скомандовал Вальтер, а меня обхватил за плечи и потащил за собой.

Вся моя воля сосредоточилась на широкой спине генерала. «Форвертс! Форвертс!» А потом я увидела, как навстречу нам из дыма появились белые фигуры. Они приближались растянутой цепочкой, падали в снег, поднимались и снова бежали к нам.

И первым добежал до нас Михаил… А дальше я тоже ничего не помню.

Александра Васильевна виновато засмеялась…