Текст книги "Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Контрольная по химии

«Химия – не просто наука сама по себе; ее нельзя отрывать от жизни», – вот любимые слова нашего агронома Григория Савчука. Григорий Викторович на общественных началах преподает нам химию. Хорошо преподаёт, ничего не скажешь. Я бы даже сказал: самоотверженно преподает. Ведь не очень простое это дело – загнать за школьную парту бывалых трактористов и шоферов, вроде тугодума Кости Бондарчука или, к примеру, нашего Лёвы Королевича, у которого рост сто восемьдесят девять, и вбивать им в выветренные степным ветром мозги то, что проходили еще «на заре туманной юности» в восьмом классе.

С девчатами – с теми Григорию Викторовичу было полегче; головы у них, что ли, иначе устроены по части памяти. Взять хоть медсестру Катю Куликову. Та, представьте себе, еще не забыла про лакмусовую бумажку и про всякие там ангидриды. Да и штурвальная Вера, и животновод Галя Борисова тоже не отставали от Кати Что же касается наших парней, то, когда в совхозе организовался «химический» семинар, у нас в котелках по этой части царила полная пустота. Но разве можно было осрамиться перед девчатами? Да еще такому хвастуну, как одессит Лёва Королевич! Лёва сказал:

– Вы, уважаемая Катерина Ильинична, вашей лакмусовой бумажкой не фасоньте. Я насчет химии тоже не пижон. Аква дисциллятум – пожалуйста; аш два-эс о четыре—будьте любезны; плюмбум о – и точка. Что вы на это скажете?

Катя прищурила красивые насмешливые глаза, кокетливо поворошила светлые волосы и сказала Леве:

– Эти глубокие познания меня не удивляют. Ведь из перечисленных тобою элементов состоит аккумулятор на твоем автомобиле. А что ты скажешь, ну, хотя бы про перекись водорода? Что она собою представляет?

– Вам это лучше знать, – сказал Лёва. – Если не ошибаюсь, вы еще только в прошлом месяце были жгучей брюнеткой.

– Ах, так… – сказала Катя, – Язвишь! Ну, посмотрим, что дальше будет.

А чего смотреть? Смотреть было нечего. Катя вскоре стала первой ученицей, а Лёва, хотя и тянулся изо всех сил, плелся в хвосте. Не давалась ему химия – и все тут. Правда, Катя однажды попыталась было помочь ему, но ничего хорошего из этого не вышло. Потому что Катя сказала:

– Давай, Лёва, я возьму тебя на буксир.

– Что? Меня, шофера первого класса – на буксир?!

И они опять поссорились. И Катя «взяла на буксир» Костю Бондарчука. Костя тоже первоклассный шофер, но не задается. Не то что этот хвастун!

Что Лёва хвастун – все знают. Но что он работяга и настоящий товарищ – этого тоже от него не отнимешь; в беде человеку последнюю рубашку отдаст. И не только рубашку… Вот, помню, однажды такой случай произошел: есть тут у нас речка, Белухой называется. Ну, известно, степная речонка, смотреть не на что, летом ее курица пешком перейдет. Зато весной она словно с цепи сорвется; кажется, будто талая вода со всей степи прет в эту Белуху – льдины друг на дружку лезут, шум, грохот, волна, как на Иртыше, грузовики переворачивает. В эту пору через нее ни на чем не переправишься, почти месяц на станцию на попасть. Так что если с продуктами плохо – соси лапу. Ну, у нас в ту весну с запасами не так плохо обстояло, соленья, копченья – это было, а вот картофель… Зима холодная была, много его поморозило. А без картошки рабочему человеку, известное дело, труба. Пришлось в район$7

Потом Лёва об этом нам так рассказывал:

«…Устал я зверски, сплю без задних ног. Сплю и просыпаюсь на рассвете от страшного шума. В чем дело? Оказывается, эта пижонская река уже несется, как угорелая! Кроме этого, я еще вижу на дороге пустой грузовик и его шофёра, который стоит на берегу, смотрит на реку и чешет в затылке. Я вылез из кабины, подхожу, спрашиваю:

«Чешешься?»

«Чешусь», – отвечает.

«Надо было раньше чесаться», – говорю.

А он смотрит на картошку в моей машине, и глаза у него при этом такие печальные, как у распятого Христа на картине известного художника Микеланджело.

«У нас, – говорит, – в «Молодежном» картошка кончилась. Зима холодная была, много ее поморозило».

А я молчу. А он говорит:

«На меня люди надеялись. Учительница сказала: ты хоть для детсада привези в первую очередь…»

А я молчу. А он махнул рукой и пошел к своей пустой машине.

А я сказал:

«Эй, Христос, слушай сюда. Ты знаешь Лёву Королевича?»

«Нет, – говорит, – не знаю».

«Ну, так вот знай: если через месяц не вернешь одну тонну картошки, Лёва Королевич за тебя под суд пойдет».

А он вылупился на меня и ничего не понимает. А когда понял, так даже икать начал,

«Я… Я… Я…» – говорит и больше ничего сказать не может.

А я говорю:

«Хватит, высказался. Подгоняй свой драндулет…»

Вот как объяснил по возвращении в совхоз недостачу одной тонны картофеля Лёва Королевич. Директор на него тогда ногами топал, кричал: «Я тебя в милицию отправлю!» А Лёва ему на это:

– Отправляйте, пожалуйста, Егор Фомич. Только учтите: чтобы попасть в милицию, надо переправиться через Белуху. Но раньше чем через месяц это физически невозможно. А тогда и картошку вернут.

Картошку ребята из «Молодежного», конечно, вернули в срок. Да и директор к тому времени остыл: ведь эта картошка пошла в первую очередь детсадовским шпингалетам. Леву все хвалили, даже Катя Куликова, и это ему было, кажется, особенно приятно. Впрочем, они с Катей постоянно ссорятся, и всегда по пустякам. Как, например, на «химическом» семинаре.

Между прочим, Лёва зря отказался от Катиной помощи. Приближалась контрольная по химии, а он – ни в зуб ногой. Григорий Викторович даже перестал его к доске вызывать. Крест, как говорится, на нем поставил.

Сидел себе Лёва в углу, засунув кое-как свои длинные ноги под парту, и никто на него внимания не обращал. Только Катя нет-нет оглянется и покачает головой. Помню, как-то на одном занятии Григорий Викторович поводил глазами по классу – кого бы вызвать, – задержал было взгляд на Леве, но потом махнул рукой: пустое, мол, это дело, и вызвал Костю Бондарчука. Лёва вспыхнул от обиды, но промолчал. Что, между прочим, на него совсем не похоже. А Костя топчется у доски, сопит.

– Что же ты молчишь, Бондарчук? – спрашивает Григорий Викторович. – Расскажи нам про домашнее задание. Что ты сделал сегодня по химии?

Костя посопел еще немного и отвечает:

– Сегодня я возил с базы суперфосфаты.

Все в классе засмеялись, а агроном рассердился:

– Возить удобрения – это твоя работа. И она никакого отношения к занятиям по химии не имеет.

– Нет, имеет, – подал вдруг голос Лёва Королевич. – Вы же сами всегда говорите, Григорий Викторович, что химию нельзя отрывать от жизни. Ну-ка, Костя, скажи, куда ты сгрузил удобрения?

Тут агроном вовсе рассердился.

– Помолчи, Королевич, не мешай вести урок.

А Катя, как первая ученица и староста семинара, сделала Леве замечание:

– Сам ничего не знает, туда же – других учить. Скоро контрольная, красней за него перед людьми»

– За меня краснеть не придется, – сказал Лёва. – Еще посмотрим, кто лучше напишет контрольную.

– Перестаньте ссориться, товарищи, – сказал агроном. – Действительно, послезавтра у нас будет контрольная. Надо не ударить лицом в грязь, подготовьтесь как следует. А сейчас, раз уж на то пошло, пусть Катерина Ильинична расскажет нам, что такое есть сельскохозяйственные удобрения.

Катя встала, поправила юбку, поворошила светлые волосы и принялась отвечать без запинки:

– Удобрения – это вещества органического и неорганического происхождения. Они улучшают при внесении в почву условия развития растений, в основном – режим корневого питания, и способствуют увеличению урожая, а также улучшают его качество. Они воздействуют на физико-химические и биологические процессы в почве. Удобрения делятся на…

– Довольно, спасибо, – сказал Григорий Викторович и посмотрел на Катю нежно, а на Костю сурово. – Вот как надо отвечать, Бондарчук. Садись.

На Леву агроном даже не взглянул. Зато Катя посмотрела на Леву; ее глаза смеялись и как бы говорили: «И ты еще вздумал тягаться со мной, хвастун!»

Конечно, Лёва хвастун, все это хорошо знают. И только от обиды и в запальчивости он мог ляпнуть, что напишет контрольную лучше Кати. Наверное, сам об этом тут же пожалел. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. А все мы отлично знали: Королевич всегда держит слово, хоть лопнет, но сделает, если уж пообещал. К примеру, такой случай: однажды к нам в совхоз приехали артисты, концертная бригада. Очень все мы обрадовались; соскучились ведь по хорошей песне, по красивой пляске. Девчата праздничные одежки надели, ребята брюки отутюжили. Да и пожилые рабочие валом в клуб пришли. Сидят, от нетерпенья ногами топают. Вдруг – хлоп! – свет погас. На электростанции авария – подшипник там у дизеля полетел, что ли. Вот тебе и праздник! Ну, мы туда-сюда, механики говорят: раньше утра не починим. Что делать? Решили брать за бока Леву, может, он что-нибудь сообразит. А Лёва в то время без задних ног спал в общежитии: он только что из дальнего рейса вернулся, сутки из-за руля не вылезал. Ну, мы его расталкивать, так, мол, и так, свету нет. А он бормочет: «Замените пробки». Мы его трясем, объясняем суть дела, а он сердится, за подушку хватается. «Отлепитесь, дайте поспать. Свет не могут наладить, пижоны. Я бы в два счета…»

– Ну, так давай, – говорим. – Интересно, как ты это сделаешь?

Тут он окончательно проснулся. Спрашивает:

– Неужели Лёва Королевич пообещал вам свет наладить?

– Да, – говорим. – Да ещё в два счета.

– Честно?

– Честно.

Лёва вздохнул, зевнул, призадумался немножко и стал надевать валенки. При этом он ворчал:

– Я вас отлично понимаю, штрейкбрехеры. Мороз-то за двадцать перевалил. Вода и масло давно спущены из ваших машин, а Левина еще не успела остыть. На это вы рассчитываете, провокаторы?

Откровенно говоря, никому из нас не пришла в голову такая простая возможность, А вот Леве почему-то пришла. Он взял и подогнал к клубу автомашину, снял с нее обе фары, одну подвесил в зале, другую на сцене, И соединил фары проводами через форточку с контактной колодкой на своем грузовике. Мотор заработал, клуб залило ярким светом. На сцену вышел конферансье и сказал; «Уважаемые товарищи, начинаем». Играли скрипки, пела певица, танцевала балетная пара, мелькали в воздухе кольца и шарики жонглера. Зрители горячо аплодировали: ведь в наших местах концерт – это такое удовольствие! А в конце программы конферансье сказал:

– Сейчас я объявляю главный номер нашего концерта. Товарищ Королевич, прошу вас подняться на сцену. Похлопаем ему, друзья!

И тут – вот конфуз! – выяснилось, что Лёва крепко спит в пятом ряду. Он так и проспал весь концерт, хотя и сидел рядом с Катей Куликовой, и на этой почве они опять поссорились. Но все же не так серьезно, как из-за контрольной по химии.

Мы-то все были уверены, что Лёва завалит эту контрольную. А как же иначе? Но, с другой стороны, мы также знали, что Лёва всегда выполняет свои обещания, и мы не могли приложить ума, как же он собирается написать контрольную лучше Кати Куликовой – первой ученицы по химии. Тем более, что времени на подготовку оставался всего один день.

И вот, в полном соответствии с отрывным календарем, этот день наступил. Вечером к нам на семинар приехал гость из района, инструктор райкома партии. Директор совхоза Егор Фомич тоже пожаловал, надо же щегольнуть перед начальством, как молодежь осваивает химию. Словом, обстановка сложилась довольно торжественная – накрытый кумачом стол, графин с водой, колокольчик. И в этой торжественной обстановке Григорий Викторович – в черном костюме и при новом галстуке – написал мелом на доске несколько тем для контрольной работы.

Наш преподаватель не волновался: в общем-то большинство из нас предмет освоило. А вот Катя Куликова волновалась. Уж ей-то, первой ученице, кажется, чего бояться? Но она определенно волновалась – все время вертела колпачок своей ручки и часто оглядывалась на Леву.

А Лёва ни на кого не глядел. Он глядел в свою тетрадку, и лицо у него было каменным.

Мы писали на листках, вырванных из тетрадок; старательно писали, неторопливо. И каждый, когда кончал работу, относил ее и клал на покрытый красной скатертью стол. Инструктор райкома, товарищ Максимов, веселый светлоглазый мужчина, собирал эти листки, с интересом читал их, улыбался, поглаживая подбородок, одобрительно кивал седоватой головой. Левин листок он почему-то прочел два раза и вдруг нахмурился, забарабанил пальцами по столу, искоса взглянул на нашего агронома.

Агроном этого не заметил; он толковал о чем-то вполголоса с Егором Фомичом. Но мы-то заметили… Так и есть, оскандалился Лёва, всех нас подвел! Катя – та даже побледнела от огорчения.

– Ну, кажется, все закончили? – спросил агроном и поправил свой галстук. – Что вы скажете о наших успехах, товарищ Максимов?

– Скажу, – сказал инструктор. – Успехи налицо. Хорошее вы дело подняли, товарищи. Важное дело. Знания вы получили настоящие, они нужны вам, государству нужны. Приятно смотреть на вас, грамотную, умную молодежь. Приятно было читать ваши контрольные работы. Но среди них есть одна…

Тут инструктор опять нахмурился и взял в руки Левин листок. Мы сидели не шевелясь, – ну, сейчас выдаст!

– …считаю нужным прочесть ее вслух, при всем честном народе.

И товарищ Максимов отчетливым голосом начал читать:

– «Химия – не просто наука сама по себе. Ее нельзя отрывать от жизни. А что мы имеем на сегодня в нашем совхозе? Вот что имеем. У нас допускаются ошибки в смысле хранения минеральных удобрений. Их сваливают в одну кучу. Таким обрааом, они перемешиваются и теряют свои полезные свойства. В некоторых бригадах, как, например, у Мишки Сахарова, они валяются под снегом, мокнут под дождем. Когда их вносят в почву, это делается по-пижонски, то есть, я хочу сказать, без научных расчетов. Вот и всё.

К сему Л. Королевич»,

Инструктор опустил листок. Лицо у нашего директора сделалось краснее скатерти, а агроном как поправлял свой галстук, так и застыл с рукой$7

– Да, – сказал Максимов, – полезную вы написали работу, товарищ Королевич. Спасибо. Пусть она послужит контрольной в первую очередь для вас, товарищи агроном и директор, и, конечно, для нас – ваших руководителей. Прошляпили мы, ничего не скажешь.

Так закончился этот памятный вечер. Лёва Королевич, как всегда, сдержал свое слово. И, между прочим, Катя на этот раз с ним не поссорилась. Они вместе ушли из клуба, под руку. Правда, за ними увязался еще и Костя Бондарчук…

Найти мечту!

– Эх вы, художники! – сказал Лёва Королевич – Номера на бортах моего грузовика вы еще можете написать, а настоящую живописную картину, – чтобы да, так нет. Это что, извиняюсь, осенняя степь или яичница с луком?

Лузгин сердито ткнул кисточкой в палитру, потом в лист ватмана, на котором было что-то мутно-желто-зеленое, и буркнул;

– Дуракам полработы не показывают, Топай отсюда.

А тихая Вера не обиделась. Даже не повернула головы; она тоже что-то рисовала за соседним столом.

– Ты, наверное, никогда не женишься, Лёва, – сказала она.

– Ребята, он все не может забыть ту рыжую художницу, – сказала красивая Катя Куликова. – Он и за мной-то одно время ухаживал только потому, что у меня такие же волосы.

– Увы, только волосы, – сказал Лёва. – И этим исчерпывается сходство. А между прочим, дело совсем не в цвете волос, тем более, что все вы теперь рыжие: если природа не угодила, то парикмахер…

– Хватит трепаться! – вдруг рассердилась Катя. – В самом деле, собрался в рейс, ну и проваливай.

– Что ж, поеду, – Лёва надвинул пониже на лоб фуражку с «капустой». – До свиданья, таланты без поклонников, – И он, насвистывая, вышел из клуба.

Под окном хлопнула дверца автомобиля, рявкнул мотор. Машина ушла.

Некоторое время все молчали. На стене в репродукторе женский голос тянул известную песенку: «Если я тебя придумала, будь таким, как я хочу». Сережа Красавин перестал черкать в своем альбоме, подошел к Лузгину и остановился у него за спиной.

– Пожалуй, у тебя здесь действительно наляпано. Зеленого надо меньше. Грубовато получилось.

Степка Лузгин ничего не ответил, только почесал обратным концом кисточки за ухом.

– И чего это мы поцапались с человеком? – сказала тихая Вера. – Да еще перед дорогой.

– А чего он насмешничает? – буркнул Степка. Помолчали. Рыжая Катя Куликова вдруг спросила:

– Ты хорошо помнишь ее, Вера?

– Еще бы! Не она бы, так и не было б у нас этого кружка.

– Да я не о том. Красивая она была? Неужели красивее всех наших девчонок? Ну, например… красивее меня, как по-твоему?

Вера повернулась от стола и посмотрела, но не на Катю посмотрела, а в окно, за которым в конце улицы сразу начиналась осенняя степь, бесконечная, небогатая красками, но такая безбрежная. Настоящая степь, не то, что у Лузгина нарисозано!

– Да как тебе сказать… Это вдруг не объяснишь. У нее не такая красота, как у тебя – вся на виду, мимо не пройдешь. У нее она какая-то не сразу заметная… Может, она вовсе и не красавица, а только…

– А чего же это Лёва сразу в нее втрескался? – спросил Степка Лузгин. – Столько времени уж прошло, а он переживает. Не понимаю.

– А я понимаю… – сказал Сережа и исподлобья посмотрел на тихую Веру.

Вера покраснела и снова наклонилась над столом.

Лёва в зто время проезжал Круглый брод. Лёва гнал свою машину в район за запчастями для тракторов, Но не о шатунах и карбюраторах думал он сейчас. Встречный ветер бил по кабине редкими, но тяжелыми каплями дождя, сентябрьское солнце прорывалось сквозь рваные облака, оживляя безлюдную степь и неярко отражаясь в широком разливе речушки; под колесами автомобиля шипела вода…

Лёва привычно крутит баранку и думает о том, как трещал и шипел под дождем в ту далекую ночь здесь, у Круглого брода, костер. Его разжег, не жалея солярки, проезжий тракторист. Гудел под брезентовым навесом порывистый ветер, от земли пахло промозглой сыростью, и девушка с рюкзаком за плечами, в сапогах и в ватнике простуженным голосом читала свои стихи случайным степным попутчикам:

И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны, Чтоб стать хозяином вот этой, Как будто спящей, целины. Твоей земли, которой снится Глухая тракторная дрожь И то, как ты в зерно пшеницы По локоть руки окунешь…

С тех пор не однажды окунал в целинное зерно свои натруженные загорелые руки бывший одесский шофер Лёва Королевич. И каждый раз, когда струилось между его пальцами золотое зерно, он вспоминал эти стихи и видел, как девушка, сняв мокрую косынку, встряхнула головой и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Промокшие до костей люди тянули к огню озябшие пальцы и все просили: еще, еще читай. Позднее, у себя в совхозе, Лёва любил, работая, мурлыкать эти стихи сквозь зубы или с гордым видом читать их своим ребятам…

Лёва машинально крутит баранку. Круглый брод уже остался далеко позади… И откуда они берутся, такие девушки? Почему он не увел ее с собою, дал уйти, потеряться где-то в степи? Чем ты думал, товарищ Королевич? Эх, пижон…

– Зря поругались с человеком, – сказала тихая Вера. – Ведь, наверное, это у него была любовь.

– С первого взгляда, что ли? – спросил Степка Лузгин. – Что-то я в это не верю.

– А я верю, – сказал Сережа Красавин.

На этот раз он ни на кого не посмотрел, но тихая Вера все равно покраснела.

– Так ведь эта художница пробыла в нашем совхозе, если не ошибаюсь, совсем недолго, – сказала Катя Куликова ревниво. – Я-то ее не видела, ездила тогда в район за медикаментами. Расскажи, Вера.

– Что тебе рассказать? Это невозможно рассказать. Надо было видеть Лёвино лицо и как он ее искал потом.

– А откуда она взялась?

– Да неизвестно откуда. Из степи. Пришла в сапогах, в ватнике. Такая маленькая, рыжая. Мы после работы собрались под навесом на току. Лёва был немножко под мухой, дурачился, смешил всех. Ну, знаете, как он умеет…

– Ты мне не про Лёву – про художницу рассказывай.

– Я же и рассказываю. Сначала никто не обратил на нее внимания: сидит в сторонке у столба на рюкзаке. Потом Лёва вдруг пригласил ее танцевать. А девушка поглядела на Леву и отвернулась: «Я, – говорит, – с пьяными не танцую». Ну, Лёва, конечно, полез в бутылку. «Это я-то пьяный? Да я могу литр выпить и не покачнусь! Я умею водить по двадцать пять часов в сутки автопоезда с зерном!..» – и пошел, и пошел… Ну, сами знаете нашего Леву.

– Ты про художницу рассказывай.

– Отстань! Я же и рассказываю. Была там на току старая школьная доска. На ней отмечали число машин с зерном. Ну вот, рыжая подошла к той доске, взяла мел, оглянулась разок, другой и нарисовала человечка, очень смахивающего на Лёву, каким он был в ту минуту: волосы всклокочены, из-под телогрейки торчит конец ремня, как хвост у обезьяны; ноги раскорячены, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку… Потом стерла это с доски и клуб наш нарисовала. Как он забит пустыми ящиками, на двери висит замок, а на крыльце… – Вера вдруг запнулась.

– Давай, давай. Чего ты язык проглотила? – насмешливо спросил Степка Лузгин, – Забыла, так я напомню: а на крыльце двое наших ребят в карты дуются. И один из них – кто?

– Ну, я… – сказал Сережа. – Действительно, мы в тот день с Сашкой в «дурака» перекинулись. Заприметила она как-то, успела, художница эта. Стоит возле доски, смеется себе. Зато мы все переругались: чего это клуб, мол, занят под склад тары, а мы на току в холодище и в грязи толчемся? До того накалились, что в тот же вечер выбросили из клуба все ящики, вымыли пол… А художница и говорит: «Что же стены в клубе голые? Ведь некрасиво. Неужели никто из вас, товарищи, не умеет рисовать?» Ну, тут наши закричали: «Степка Лузгин умеет! Вера любит рисовать!» Вот тогда-то и организовался этот кружок. Принялись мы, что называется, оформлять клуб.

– А что же Лёва? Вера улыбнулась.

– Лёва – тот больше всех старался. Сбегал к сапожнику за гвоздиками, помогал развешивать рисунки, принес дрова, печку затопил, а потом чистый, бритый, как в праздник, слушал, что художница говорила про то, как всем людям помогает жить искусство. Ни одной шуточки не отпустил и вообще не трепался. А после подошел к художнице, тронул ее за руку и говорит… Что он сказал тогда, Сережа?

– Он сказал: «Извиняюсь… Вы должны понимать, что не все имеют талант. Я, – говорит, – например, могу в крайнем случае нарисовать схему карбюратора, не больше. Но зато я умею ценить искусство и к тому же прилично танцую. Забудем прошлое…» И тут, помню, начались танцы.

– И она пошла с ним танцевать? – спросила Катя.

– Да. – Вера задумчиво кивнула. – Мы с Сережей танцевали рядом с ними, и я сама слышала, как Лёва сказал ей какие-то странные слова. Он сказал: «Похоже, что это вы однажды ночью возле Круглого брода читали свои стихи у костра? А теперь вы уже художница, А кем вы, извиняюсь, будете дальше? Для меня, – говорит, – это вопрос жизни и смерти». И при этом он так смотрел на нее своими цыганскими глазами…

– Ну, а что было потом? – нервно спросила Катя Куликова.

Вера сделала паузу, вздохнула:

– А потом художница вдруг исчезла. Она ушла незаметно, так же, как и появилась. Я, когда вернулась с работы, нашла в общежитии на койке записку: «Желаю успеха. Не давай захиреть кружку. Привет Леве Королевичу». Лёва тогда метался на машине по степи до глубокой ночи, расспрашивал встречных шоферов. Но художницы и след простыл. Правда, после рассказывали, что видели какую-то приезжую девушку в сапогах и в ватнике за четыреста километров к востоку, в новом совхозе «Рассвет». Только там она, говорят, заинтересовала молодежь не рисованием, а художественной гимнастикой. – Вера усмехнулась и развела руками. – А может, это была вовсе и не она…

* * *

Лёва Королевич, с остервенением нажимая на акселлератор, гонит грузовик по степи, чтобы засветло успеть на склад.

Над головой в прорывах туч синеет небо, а впереди оно совсем чистое и на нем в невообразимой дали маячит верхушка одинокого кургана. И вспоминает Лёва, как выпросил у агронома мотоцикл, взял канистру бензина на багажник, краюху хлеба в карман и отправился в дорогу. Тогда так же маячил вдали этот курган, а потом над ним зажглась звездочка; всю ночь гнался он за нею по степи, выжимал душу из мотоцикла. А звездочка не приближалась и не удалялась, словно издевалась над ним. А утром в совхозе «Рассвет» узнал Лёва, что накануне ушла оттуда молоденькая физкультурница. Как ушла? Да так. Надела ватник, закинула за спину мешок и ушла. Куда? Да кто ж ее знает. В степь. А кружок физкультуры остался…

Косые струи дождя вновь полоснули по крыше, по стеклам кабины. Курган заметно приблизился. Скоро поворот на районный центр. Лёва прошел поворот, не снижая скорости; еще сто километров пути, а надо успеть, пока склад не закрылся.

Впереди на дороге зачернела точка – мотоцикл. Лёва обошел его на полном ходу, только скосил глаза, чтобы не задеть ненароком. И тут же принялся тормозить.

Мотоцикл стоял. Рядом сидел водитель – прямо на дороге, уткнуз голову в коленки. Лёва подошел вразвалочку – руки в карманах, фуражка с «капустой» сдвинута на ухо.

– Эй, пижон. С утра пораньше набрался или как? Мотоциклист медленно поднял голову. Это был молодой паренек. Лицо у него было серое, как пыль.

– Живот схватило. Терпенья нет…

– Да?.. А два пальца в рот пробовал?

– Пробовал. Не помогает… – Он прикусил губу и застонал.

Лёва вернулся к своей машине, осадил ее назад – к сидящему на дороге парню. Склонился над ним.

– Держись за меня. Ну…

Поднял парня и отнес его в кабину. Справиться с мотоциклом было труднее. Но Лёва открыл задний борт грузовика, поднатужился, крякнул и затолкал мотоцикл в кузов. Потом, стараясь не дергать сцеплением, плавно набирал скорость. Стрелка спидометра неуклонно двигалась по шкале, дорога стремительно уходила под колеса автомобиля. Лёва понимал: тут не пьянка, дело серьезное. Вон как его скрутило, беднягу: лежит на сиденье скорченный, волосы от пота взмокли.

– Ну, не полегчало?

Парень что-то пробормотал сквозь стиснутые зубы. Глаза у него были закрыты.

«Не умер бы, – подумал Лёва. – Нажать надо». Но нажимать было некуда: стрелка спидометра уперлась в ограничитель, двигатель работал на предельных оборотах.

Через час и восемь минут мотоциклист уже лежал на кушетке в приемном покое районной больницы. Врач осмотрел его и сказал коротко:

– На стол. Немедленно.

Лёва вышел в коридор. Покурил. Потоптался возле стенда «Как ухаживать за новорожденным», прочитал «Диету кормящей матери» – два раза прочитал: сверху вниз и снизу вверх. Посидел на скамейке, еще покурил. Потом вернулся в приемный покой, спросил у дежурной:

– Ну, как там?

– Не знаю. Операция только началась.

– А что, извиняюсь, с ним?

– Аппендицит. Вы что, родственник?

– Приблизительно.

– То есть как?

– Так. Он – человек, я – человек.

– А-а-а… – строгая сестра улыбнулась. Машинально поправила кудряшки под белым колпаком. Лёва всегда нравился женщинам: рост – сто восемьдесят девять, голос – вежливый баритон, глаза – цыганские, ласковые. – Зайдите часа через два, – приветливо сказала она.

Тут Лёва вспомнил про шатуны и карбюраторы. Ехать на склад надо было в другой конец поселка, к железной дороге.

На склад Лёва, конечно, опоздал. Кладовщик ушел перед самым носом. Вот досада! Болтайся теперь здесь до утра. От нечего делать поплелся в парикмахерскую на вокзале, сел в кресло: «Капитальный ремонт, пожалуйста». Принял все процедуры: стрижка-брижка, мытье головы, массаж лица, одеколон «Шипр». Только от укладки волос феном отказался. Это для пижонов – фен.

Потом остановил машину возле ларька. Взял полкило яблок, лимон, пакетик масла, двести граммов колбасы и шоколадку «Сказки Пушкина».

К ларьку подошел милиционер. Купил пачку папирос, закурил. Посмотрел на торчащий над бортом машины руль мотоцикла.

– «Язу» купили, товарищ водитель? Хороший аппарат.

– Да нет, не купил… Послушайте, сержант, можно, я выпью кружку пива? Я, понимаешь, на склад опоздал, машину сейчас до утра поставлю. Можно?

– Ну, если поставишь, пей. Только учти, я тебя не видел.

Милиционер отошел на перекрёсток и остановился там, открыто наблюдая за Левой.

Лёва выпил пиво и тоже пошел на перекресток,

– Ну, чего тебе? Еще кружку хочешь? Больше нельзя.

– Да нет. Я, понимаешь, в степи больного подобрал, отвез в вашу больницу. А с его мотоциклом чего делать? Будь человеком, возьми, а?

– Как фамилия больного?

– Не знаю.

– А откуда он?

– Не знаю.

– Ладно, мы узнаем. Давай.

Они вдвоем сгрузили мотоцикл. Милиционер записал номер грузовика и Лёвину фамилию.

– До свиданья, товарищ Королевич. – Привет, товарищ сержант.

Строгая сестра больше не была строгой. Она пила чай с плюшками и сразу же улыбнулась Леве.

– Все благополучно. Он уже в палате.

– Ну, молодец!

– Не он – вы молодец, – нежно сказала сестра. – Хирург говорит: на полчаса бы позже – и все. Перитонит. Понимаете?

– Не понимаю, – сказал Лёва. – Я в жизни имел дело с медициной всего два раза. Первый – давно, в Одессе, ставил золотую коронку на зуб, который мне поломал Жора Босяк, чтоб его холера взяла. А второй – вот сегодня, если это считается. Прошу.

И он принялся выкладывать на стол свои покупки.

– Что это, передача? Больному сейчас ничего нельзя.

– Шоколад—для вас. Осчастливьте Лёву Королевича.

– Спасибо… Колбасу категорически нельзя. А остальное завтра принесите ему сами.

– Завтра утром я уезжаю.

– А я-то думала, вы здешний.

– Не совсем. Из «Авангарде». Двести километров. Пустяк.

– Ничего себе, пустяк. Ночевать есть где?

– В машине передремлю. Не привыкать. Сестра посмотрела в окно.

– Знаете что, я все равно здесь дежурю до десяти утра. Вон смотрите: видите тот двухэтажный дом. Там квартира три. Сейчас я напишу записку маме.

– Что вы, зачем? Я уж в машине…

– Вручите записку моей маме.

– Да что я вам, родственник, что ли?

– Приблизительно, – сказала сестра. И оба они засмеялись.

Наутро, ровно в восемь Лёва был на складе. А два часа спустя его машина с грузом, укрытым брезентом, готовая к обратной дороге, остановилась возле больницы. Пропуск уже был выписан, только в гардеробе произошла заминка: никак не могли подобрать халат для Левы, то полы до пупа, то руки из рукавов торчат до локтей, а в плечах и вовсе ни один не сходится. В конце концов нянечка принесла простыню. Лёва завернулся в нее, как испанец в плащ, и так, всей пятерней придерживая простыню у горла, он и вошел в палату.

Одна койка была свободна, на второй, у окна, лежал больной. Глаза большие, карие, волосы ежиком, уши торчком, а лицо еще бледное, но все-таки уже не серое.

– Здравствуй, аппендикус, – сказал Лёва.

– Здравствуйте. Спасибо вам…

– Ну-ну, давай без соплей. Я этого не люблю. Как дела?

– Есть охота.

– Вот это мужской разговор. Держи: яблоки, лимон. Витамин цэ, понимаешь? Масло будешь добавлять в кашу, а колбасу эскулапы не пропустили, я ее сам за твое здоровье съел. Тебя как зовут?