Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Эм Вельк

 
Блажен, кого всеобщий глас
Прославит от души.
Но мне милей, кто всякий час
Творит добро в тиши.
Вдвойне заслугам честь моим,
Коль сам остался я незрим[17]17
  Строфа из стихотворения И. Гердера «Посмертная слава». Перевод Л. Карельского.


[Закрыть]
 

МОЛОТ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ИМ РАБОТАЛИ

Клеббовский бык
Страницы деревенской хроники

Они убирают хлеб на полях, убирают косой, как прежде, как тридцать, как сорок лет назад. Самая прекрасная из всех мужских работ, потому что ведь это широкий взмах косы движет телом, а не тело движет косою. Потому что после ритмичных полукруглых взмахов остается на поле волнистая гирлянда и зерно, падающее на сталь косы, издает чудесное, стройное звучание. Звуки словно становятся зримыми, и надо всем этим – трепещущее сияние летнего солнца. Великолепнейшая мирная симфония.

У леска неподалеку от деревни играют дети, которые еще ничем не могут помочь в поле. За стволами ярко освещенной сосновой рощи исчезает цепочка мальчишек; если вглядеться попристальнее, увидишь, что они маршируют и держат на плечах палки, а если получше прислушаться, то услышишь, что поют они нечто маршеобразное, отдающее тысяча девятьсот четырнадцатым, если не тысяча девятьсот тридцать девятым годом.

И девочки тоже играют и поют как прежде, игра в салочки и в прятки остается неизменной.

 
Ты, да я, да мы с тобой
Пошли в Клеббов за едой.
Двадцать там стоят домов,
Двести там мычат коров,
И на двадцать едоков
Двадцать там окороков.
Все съедают до костей.
Выходи-ка поскорей.
 

И ни один чужеродный звук больше не вторгается сюда, маленькие дочки переселенцев уже нашли дорогу домой. Должно быть, у них совсем другие ощущения возникали при словах «двадцать окороков», нежели у девочек из старых деревенских семей. Но девочки вообще ни о чем не думают во время игры, они просто играют в жизнь. Да и мальчишки ни о чем не думают, когда маршируют, они просто играют в смерть. И Генрих Грауманн тоже ни о чем не думает, глядя на них. Единственно, чтобы позлить взрослых, он играет с детишками в жизнь и в смерть.

Генрих Грауманн – крестьянин, лет шестидесяти, громадный, грузный, с сутулой спиной, но с широкими, крепкими плечами. Темные волосы гладкими прядями свисают с его большущей головы, массивный нос без углубления переходит в лоб и разделяет два прищуренных глаза, странно далеко отстоящих друг от друга. Лицо его в любой день недели выглядит так, словно он уже восемь дней не брился. И в воскресенье тоже. Как ему это удастся – его тайна. При ходьбе он старается держаться твердо, прямо и тем самым скрыть, что слегка волочит правую ногу. И при этом он убежден, что никто не смеет смотреть на его ноги, и вдобавок убежден, что все люди, и особенно все не деревенские, смотрят только на его ноги. Случалось, в гостинице или на улице он начинал орать на кого-нибудь из приезжих:

– Что вы там себе думаете – неправда! Если бы мне эти проклятущие гиммлеровские псы не прострелили ногу, я мог бы точно так же скакать, как вы! Я вот скоро на себя табличку повешу и там все это напишу!

А когда испуганные люди останавливались и взглядами пытались что-то объяснить или извиниться, то, как правило, получали еще резкую, язвительную добавку: «Лучше уж ногу увечную иметь, чем голову!» Но все же крестьянин Генрих Грауманн из деревни Клеббов не столь опасен, как юнкер Сирано де Бержерак, хотя сплин у него, пожалуй, посильнее даже, чем у гасконца, у которого всему причиной был только нос. И если кто-то из обруганных спрашивал об этом грубияне, например, у хозяина гостиницы, у бургомистра или просто у школьника, то в ответ всегда немедленно следовало одно и то же: «Этот? Как, вы его не знаете? Да его вся округа знает! Это же Клеббовский Бык!»

Они говорили об этом как о чем-то само собой разумеющемся, и в таком ответе сквозило даже нечто вроде гордости. А история крестьянина Генриха Грауманна – это история его деревни, в известной мере это даже история всех деревень, а он – всем крестьянам крестьянин. «Его никому не обуздать, – говорили в деревне. – Весь в отца!» Что ж, в конце концов, у людей почти всегда все начинается с отцов, даже если это не всегда так явственно, как в случае с Клеббовским Быком.

Отец Генриха Грауманна получил от своего отца маленький участок – жалких десять моргенов земли. Три поколения за сто лет сумели увеличить его с четырех моргенов первоначально до десяти, ибо вся земля кругом принадлежала государству. Они были прилежными, эти бедные крестьяне, прилежными, скупыми и жадными до наживы. Крестьянами в общепринятом в этих краях смысле слова они, собственно говоря, не были. Крестьяне должны были иметь самое меньшее шестьдесят моргенов и четыре лошади; далее шли двухлошадники, потом бедняки с одной лошадью и голодранцы, которые за неимением лошади пахали на коровах. Впрочем, это можно считать достижением новейшего времени, так как до первой мировой войны запрягать корову в телегу или в плуг считалось величайшим позором. Уж лучше было обратиться к крестьянину, чтобы он вспахал землю, а потом отработать долг.

Итак, отец Генриха Грауманна, нынешнего Быка, был чрезвычайно дельным работником, и когда на государственных землях начали пахать на волах, он последовал этому примеру. Поначалу ему пришлось снести немало насмешек, но он их снес и продолжал жить. Поскольку он никогда не говорил о своем воле, а всегда только о быке, а разница между волом и быком для здешних жителей такая же, как между голодранцем и помещиком, то старый Грауманн вскоре получил прозвище Бык.

Так и повелось. Вол играючи справлялся с работой на десяти моргенах, и скоро еще несколько голодранцев завели себе волов. У них у всех было по нескольку моргенов арендованной земли, некоторые уже столетиями арендовали один и тот же участок от десяти до двадцати моргенов. Главные арендаторы государственных земель менялись, но почти все они с уважением относились к традиции сдавать в аренду крестьянам несколько сот моргенов земли, иначе тем пришлось бы голодать.

Пока не явился один главный арендатор, который все это порушил. Каждый год крестьяне пытались опередить друг друга с арендой. Стоило появиться новому главному арендатору, как они целыми днями околачивались вокруг помещичьего дома, чтобы улучить момент и переговорить с новым хозяином наедине, старательно выказывая свою преданность и, как правило, не забывая при этом привести то или иное крамольное высказывание соседа. Об этих методах всем было известно, но тем не менее это. не считалось очень уж зазорным. Потребность в земле была общей и извиняла в их глазах все.

С новым главным арендатором все уловки, казалось, были напрасны, так или иначе, но большинство голодранцев оставалось без аренды. Такого уже столетиями не бывало. А тут одним махом вся орава наглых чудаков и упрямцев объединилась, создала даже нечто вроде боевого содружества, кто-то обронил страшное слово «революция», а старший Грауманн, по имени Христиан, стал их вождем. Сперва они подали весьма вежливое прошение его высокородию господину главному арендатору, хотя в прошениях называли его просто капитаном. Два первых послания им писал старый учитель. Не получив на них ответа, они хотели выступить с требованиями. Но учитель писать такое отказался, и тогда они поручили это старому Грауманну. Для пущей ясности Христиан Грауманн все требования сдобрил угрозами. Главный арендатор через своего инспектора передал им, что пусть, мол, они поцелуют его в… Этого они не сделали, а обратились к ландрату, а потом и в правительство. Когда же и эта мера не принесла успеха, они сделали нечто неслыханное, по их мнению, истинно революционное: все как один вышли из рядов воинского союза. А главный арендатор, как капитан запаса, был председателем этого союза.

Акция мелких крестьян-арендаторов из деревни Клеббов была вовсе не такой уж комичной, как может показаться сегодня. Надо знать, какую роль в жизни наших деревень играли эти воинские союзы: отношение деревенских жителей к воинскому союзу расценивалось тогда точно так же, как их отношение к христианству. Церковь и цейхгауз были для них одинаково почитаемыми храмами. По их мнению, так оно было всегда, испокон веку, и так оно и должно остаться на веки вечные. В большинстве случаев замки тоже почитались как храмы, независимо от того, живет ли там граф Шрекенштейи или капитан Мюллер: это был дом, который требовал к себе почтительного отношения. Эти здания веками осеняли их дворы, их головы и сердца.

Выход пятнадцати мелких арендаторов из воинского союза в Клеббове произвел сенсацию в округе. Капитан и председатель союза несколько струхнул и обратился с разъяснениями в Берлин, но получил оттуда только выговор. И все-таки он не сдался, ни один из вышедших из союза крестьян не получил от него земли в аренду, они, мол, своим поведением доказали, ₍что они социал-демократы. Это было напечатано в окружной газете. Так что господа в Берлине должны были одобрить его позицию.

И тогда крестьяне сделали то, что посоветовал им Шиллер в «Вильгельме Телле», хотя они наверняка ничего не знали ни о Шиллере, ни о Вильгельме Телле: «Когда безбожно попраны права…» и так далее. Несколько человек подкараулили ночью главного арендатора и избили его, он вызвал полицию и жандармов. Они явились вооруженные, но все было спокойно, так что в конце концов пришлось их отправить восвояси, и тут же его опять избили. Главный арендатор теперь по вечерам не мог шагу ступить один, а когда он взял однажды с собою своего сына и инспектора, то этих тоже избили вместе с ним. Тогда он взял с собою пистолет. В ту ночь в деревне слышны были выстрелы, но и крики и вопли тоже были громче обычного: раздраженные стрельбой крестьяне действовали еще жестче, и капитан вынужден был восемь дней просидеть дома: он стеснялся повязки на голове, да и хромоты тоже.

Такое поведение крестьян было непривычным по тогдашним временам и повсюду осуждалось, и в окружной газете, и в деревнях, людьми, которым не было надобности арендовать землю. Но успеха они добились. Так или иначе, а большинство голодранцев через некоторое время снова получили в аренду ту землю, которую арендовали прежде, разумеется, всем им пришлось вновь вступить в воинский союз. Всем, кроме Христиана Грауманна, получившего шесть месяцев тюрьмы: кто-то донес, что он был и зачинщиком избиений и главным действующим лицом, а после этого его не принимали в союз уже как человека, имеющего судимость. Но зато он не выдал никого из товарищей, хотя они, пока он сидел, даже не вспахали его землю из страха перед главным арендатором.

У избитого главного арендатора и председателя воинского союза Мюллера был сын, лейтенант запаса, кирасир. Для мещанина это большая честь, и главный арендатор весьма этим гордился. А папаша Грауманн служил всего-навсего в артиллерии и дослужился только, до унтер-офицера. Но в воинском союзе он занимал должность заместителя председателя. Заместителя согласно традиции всегда выбирали крестьяне. Чтобы их наказать, главный арендатор решил поломать и эту традицию и, учтя голоса своих батраков, добился, чтобы заместителем выбрали его сына. Крестьяне, правда, ворчали и сопротивлялись, но потом сдались: ведь земля-то важнее. К тому же молодой Мюллер как-никак был кирасиром. Папаша Грауманн ругал их за это на чем свет стоит, и в деревне стали поговаривать, что он и вправду заделался социал-демократом. То ли он хотел, чтобы его патриотические чувства не подвергались больше сомнению, то ли просто хотел насолить главному арендатору, заодно с его сыном, лейтенантом кирасир, во всяком случае он сделал все, чтобы его сын Генрих, став военнообязанным, затмил арендаторского сынка. Подумать только, жалкий голодранец с десятью моргенами земли решается на военную демонстрацию против главного арендатора с четырьмя тысячами моргенов! Вся деревня была в высшей степени этим заинтересована.

Надо сказать, что у людей в наших деревнях были свои собственные табели о рангах. Дело тут не просто в ступеньках социальной лестницы: помещик, главный арендатор, крестьянин, двухлошадник, бедняк, ремесленник, голодранец, конюх, батрак – нет, все было перепутано, смещено, в зависимости от того, в каких частях ты служил. Помещики, арендаторы, крестьяне и двух-лошадники представляли собой консервативный элемент, к ним из политических соображений примыкали также батраки и поденщики. Более прогрессивными считались ремесленники, учитель, лавочник. Голодранцы и безземельные, которые едва сводили концы с концами, всегда относились к недовольным, к, так сказать, бунтовщикам. Однако былая принадлежность к тому или иному роду войск вносила свои поправки в эту общественно-политическую структуру. Вполне могло быть, что поденщик, некогда бывший гусаром, пользовался большим уважением, нежели никогда не служивший двухлошадник. В самом низу этой табели о рангах стояли служившие в обозе, ступенькой выше – пехотинцы, «серые гусары»; затем шли саперы и артиллеристы, причем конная артиллерия ценилась выше, чем тяжелая. За ними следовали драгуны, гусары и много-много выше – уланы. И наконец – кирасиры. Да, и уже на самом верху, недосягаемо для масс – лейб-гвардейцы. Поскольку их во всей Германии был только один-единственный полк.

Итак, старый Христиан Грауманн вознамерился определить сына на службу в лейб-гвардию в Потсдам. Да и парень был что надо; высокий и могучий, как Ахилл. Но как попасть в Потсдам? Крестьяне со всей Германий собираются там с прошениями за сыновей-добровольцев. Когда все ходатайства и попытки берлинской родни оказались тщетными, Христиан Грауманн сам поехал в Потсдам. Три дня он там рыскал, канцелярия была завалена его пакетами с ветчиной, колбасой и салом, но безуспешно. Он вернулся в Клеббов, рассорился с сыном, ни за что ни про что поколотил его, взял в сберегательной кассе пять новехоньких золотых двадцатимарковых монет и снова поехал в Потсдам, на сей раз с сыном, и имел там очень убедительную беседу с вахмистром из канцелярии. Уезжая в тот раз из Потсдама, он довольно ухмылялся: парня все-таки приняли в лейб-гвардию.

То был прекраснейший день в его жизни, когда сын Генрих впервые приехал в отпуск и он мог пойти с ним вместе в церковь. Вся деревня лопалась от восторга и зависти. Еще бы, такой огромный парень в белой парадной форме (он привез с собой даже цинковую ванну), в кирасе, с лоэнгриновским шлемом на голове, в руке, обтянутой длинной белой перчаткой с отворотом, – палаш. Больше всего старику хотелось бы видеть, как он подъезжает к церкви верхом на коне. Но у папаши Грауманна не было коня.

У добровольца Генриха лошадь, конечно же, была, и даже своя собственная. Так было принято в лейб-гвардии, что юный доброволец, вступая в ее ряды, должен иметь лошадь, прусские милитаристы умели считать. У Грауманна на это действительно не было средств. Но тут сказалась крестьянская гордость жителей Клеббова. Во-первых, чтобы позлить главного арендатора и его сыночка, а во-вторых, чтобы утереть нос другим деревням, они решили сообща купить лошадь для молодого Грауманна. По окончании срока службы они намеревались также сообща этой лошадью пользоваться. Когда молодой Грауманн первый раз приехал в отпуск и пошел в церковь, вся деревня с почтением следовала за ним по пятам. Как будто кайзер Вильгельм собственной персоной прибыл в Клеббов. И все это чтобы позлить главного арендатора и затмить его сыночка.

Тот со своей стороны тоже доставил им удовольствие и здорово озлился. Он произнес на заседании воинского союза гнусную клеветническую речь о сумасшедшем голодранце, ворчал что-то насчет мании величия у местных крестьян и насчет «красных братьев» и даже настрочил в полк донос о том, что якобы папаша Грауманн и его сын – социалисты. Но крестьяне ему все испортили – ведь молодой солдат был гордостью всей деревни, потому что за последние десять лет ни один крестьянский сын не был принят в лейб-гвардию. Они снова взбунтовались и решительно пригрозили, что снова выйдут из воинского союза. На сей раз не только мелкие арендаторы, но и все другие крестьяне. Кроме того, они написали в Потсдам командиру полка. Грауманн-младший без помех пробыл в Потсдаме три года.

Ах да, лошадь! Рассказывают, что каждый месяц кто-нибудь из крестьян ездил в Потсдам проверять, жива ли она и годна ли еще для работы. Пожалуй, это уж чересчур, но кое-что здесь соответствует действительности. К чести жителей Клеббова следует сказать, что они по очереди посылали своему лейб-гвардейцу пакеты с едой, так что у его товарищей и унтер-офицеров сложилось весьма лестное представление о деревне Клеббов.

Генрих Грауманн вернулся в родную деревню ефрейтором. Вместе с лошадью. В трактире был устроен настоящий праздник, затем еще один – в воинском союзе. Хотя господин председатель всячески этому противился и сказался больным, так же как и его сын. А вот дальше с лошадью вышли неприятности. Само собой разумеется, что молодого Грауманна сразу же единогласно приняли в воинский союз. Но его предложение предоставить ему заодно и пост заместителя председателя не имело успеха, на его пути все еще стоял лейтенант кирасир. Но зато в союз опять был принят папаша Грауманн. Он, правда, отказался вернуться, пока пост председателя занимает главный арендатор, и внес предложение вместо него принять в союз лошадь своего сына. Она стояла в конюшне папаши Грауманна, но принадлежала общине, и они не были бы клеббовскими жителями, если бы не высчитали, что старик еще должен им кое-что заплатить за пользование лошадью. И он не был бы папашей Грауманном, если бы не надумал доказать им, что старая кавалерийская лошадь не годится для полевых работ и к тому же жрет больше, чем заслуживает. В результате община продала ему эту лошадь по сходной цене, разрешив выплатить всю сумму в течение пяти лет. Затем папаша Грауманн продал перекупщику эту скотину, не желавшую таскать плуг, и при этом еще нажил сто марок. Община потребовала возмещения этих ста марок, а когда последовал отказ, затеяла судебный процесс. Процесс, на котором хорошо заработали два адвоката, закончился через год. Много было издержек, и много было вражды.

Героическая жизнь лейб-гвардейской лошади тем временем подошла к концу. Три раза пришлось ей сменить хозяина, и всякий раз ее возвращали назад за полной непригодностью. Устав от позора, она в один прекрасный день просто сдохла на пашне. Но она еще пол года продолжала жить в трех разных процессах, один из которых скототорговец Фридман возбудил в окружном городе против Христиана Грауманна из деревни Клеббов из-за сокрытия серьезнейших изъянов при продаже лошади, выдаваемой за рабочую. Но этот последний процесс кончился победой Христиана Грауманна, поскольку суд отклонил заявление Фридмана, что тот якобы купил эту лошадь в качестве рабочей, как недостоверное, поскольку в округе все знали историю этой лошади.

Старику Грауманну довелось еще дожить до того дня, когда крестьяне вновь настояли на своем праве выдвинуть из своих рядов заместителя председателя воинского союза и на эту должность был избран Генрих Грауманн. На радостях старик заказал увеличенные и красиво раскрашенные фотографии своего сына в парадной форме лейб-гвардейца, а потом пожертвовал под них целую стену в чистой горнице. Русский красный угол с иконами не мог бы быть убран с большим благоговением. Стена была торжественно освящена, весь воинский союз при этом присутствовал, учитель заставил детей петь, а вечером в трактире пиво лилось рекой. Семейство Грауманн снова вырвалось вперед. И клеббовские юнцы после перебранок и драк с парнями из соседних деревень хвастались: «Эй вы, вонючки несчастные, у нас в Клеббове один даже в лейб-гвардии служил!»

Довольный, как Иов на склоне дней, старик Грауманн отдал концы. Ему довелось еще пережить провал главного арендатора Мюллера, который не сумел возобновить аренду на государственную землю. Господину капитану пришлось вместе со своим сыночком, лейтенантом-кирасиром, выметаться отсюда. Грауманнам же, наоборот, удалось получить в аренду свой прежний участок, и Генрих смог жениться на дочери зажиточного крестьянина из соседней деревни, которая принесла ему в приданое десять моргенов хорошей пахотной земли и лошадь. И все только потому, что он служил в лейб-гвардии. Когда же Генрих Грауманн купил еще одну лошадь, он стал двухлошадником, и его назначили даже общинным заседателем. Он был остроумнее своего отца, от которого унаследовал прозвище Бык. Чтобы оправдать это прозвище, он завел себе племенного быка, который был признан общинным быком. Но у него были далеко идущие планы, и имя им – земля!