Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Эм Вельк

– Кажется, твой отец вылечился от своего помешательства на солдатах, – сказал как-то учитель Кнооп своей возлюбленной, когда она сидела у него в классе. Юные пионеры только что вышли, учитель читал им доклад об империализме, колониальной политике и об иностранном легионе, опять объяснял причины империалистических войн и рассказывал о том, как часто употребляют во зло патриотические чувства простых людей. И еще – что такое иностранный легион!

Бригитта Грауманн покачала головой.

– Вылечился? Из-за смерти Фридриха? Нет! Отец считает, что это семейное дело. Но его как будто громом поразило, – сказала она, – и мне кажется, в самое сердце. И теперь сердце у него болит. Если это пройдет, он будет по-прежнему старым другом всех солдат. Его необходимо заставлять думать, а не пытаться переубеждать. Этого он на дух не переносит. Тогда еще может быть какая-то надежда.

Взгляд учителя упал на доску, на которой он прикрепил карту для своего доклада; с этой картой он уже выступал на собраниях в округе и везде имел успех. На карте изображались Европа и прилегающие к ней территории, от Северной Африки до Шпицбергена и от Атлантического океана далеко за Урал. Границы государств и большие города были очень четко обозначены. Слева, вверху карты, был изображен мальчик, играющий оловянными солдатиками, в центре – юноши, играющие в солдат, а справа – пехотинец, гусар и артиллерист в формах мирного времени. Они стоят и поют, взявшись за руки. А над ними как главнокомандующие – карикатурные изображения индустриального магната и юнкера. Служка Кнооп умел здорово рисовать, ничего не скажешь. И как красиво он все раскрасил, ярко и весело, так и хочется запеть: «Кто собирается в солдаты…»

Но еще примечательнее красивых картинок с солдатами была на этой карте странная серо-черная дорога, проходившая по середине. Что бы это могло значить? Эта мрачная дорога брала начало у города Триполи в Северной Африке, шла через Средиземное море к Риму и дальше, в Вену, в Берлин, затем в Варшаву, в Москву, потом тянулась к Уралу и кончалась только в Сибири. Если Вглядеться пристально, дорога была вся изрыта ямами, а если вглядеться еще пристальнее, то увидишь, что вся эта дорога – сплошная братская могила, по мере приближения к середине карты все отчетливее и отчетливее проступали очертания трупов, один мертвый человек впритирку к другому, бок о бок, бесконечно длинная дорога ужаса, боли, бед и человеческого безумия. Это же было написано крупными буквами в левом углу карты, над текстом, который гласил:

Гитлеровская война обошлась Германии

В десять миллионов человеческих жизней!

 
А вы знаете, сколько это?
Если всех этих мертвых
Уложить в могилу одни к другому
И каждому отвести лишь по шестьдесят сантиметров,
То при десяти миллионах убитых
Получится братская могила
В шесть тысяч километров длиною!
Это дорога мертвых,
Убитый впритирку к убитому,
От Триполи в Северной Африке
Через Средиземное море
К Сицилии,
Через всю Италию,
Через Австрию И Чехословакию,
Через всю Германию
И Берлин к Варшаве
И далее через Польшу к Москве,
Через всю европейскую часть России
В Азию, далеко за Урал
И до глубин Сибири.
 
 
Один немецкий покойник
Бок о бок с другим немецким покойником!
Мертвый отец или сын
Ридом с другим мертвым отцом или сыном!
 

Борьба с поджигателями войны

Начинается в каждом доме!

Учитель и Бригитта оторвали взгляды от карты и посмотрели друг на друга. Потом Бригитта Гpayманн встала, сняла с доски прикрепленную кнопками карту, легко свернула ее в рулон и, уже на ходу пожелав учителю доброй ночи, исчезла.

На другой день, войдя в чистую горницу, куда он заходил только по вечерам, Генрих Грауманн увидел карту. Она висела над диваном, там, где прежде красовалась большая рама с солдатскими фотографиями «Воспоминание о днях моей службы»– молодой солдат Генрих Грауманн в трех видах: в мундире и с фуражкой; в парадной форме с кирасой и в шлеме с орлом; и, наконец, на лошади, с копьем наперевес. Рама с этими фотографиями стояла на диване, прямо под картой, висящей на стене.

Старый крестьянин в удивлении подошел поближе, а разглядев, что там изображено, в гневе поднял руку, чтобы сорвать карту. Но рука так и осталась поднятой, точно приклеилась к стене. Старик прочитал текст и долго смотрел на страшную дорогу. Потом стал считать, может ли быть правдой та чудовищная цифра, что приводится здесь; поняв, что это правда, он задумался. Поначалу он не столько думал о числе убитых, сколько о том, как уменьшилась Германия со времен его службы. А вот армия все увеличивалась и увеличивалась.

Бригитта, видевшая, что отец входил в чистую горницу, потом, когда он ушел в поле, очень удивилась: карта все еще висела на стене, а рама с солдатскими фотографиями по-прежнему стояла на диване, хотя крюк она предусмотрительно оставила в стене.

Три дня все шло без перемен, и ни отец, ни дочь ни словом об этом не обмолвились. Воскресным утром «Воспоминание о днях моей службы» исчезло из чистой горницы; Бригитта нашла раму на чердаке, повернутую лицом к стене. Теперь она хотела убрать и карту, но пришел отец и запретил ей это.

Тут уж появилась возможность высказаться. Правда, очень краткая возможность. Генрих Грауманн проговорил:

– Убери лапу! Служка может себе новую картинку намалевать.

– Но ведь это же некрасиво, что она просто на кнопках держится, – ответила озадаченная девушка.

На секунду Генрих Грауманн задумался, потом кивнул.

– Тут ты права. Мы еще не такие бедные. Сними ее, а я закажу к ней раму. Но если вы думаете… – Он говорил это, стоя лицом к карте, и не видел, что обе дочери за его спиной ничего такого и не думают, а просто удивляются.

И по сей день, спустя пять лет, висит эта странная картина в чистой горнице Грауманна.

Ей хорошо там висеть, потому что к Генриху Грауманну часто приходят крестьяне со всей округи за советом, особенно в том, что касается скотоводства. Бывший Клеббовский Бык на протяжении тридцати лет был превосходным хозяином, а собственные причуды и выверты хоть и шли ему во вред, но не могли существенно повлиять ни на его любовь к своему делу, ни на его отношение к преимуществам общинного труда, ни на его честолюбие. Когда он искал выхода из апатии, в которую его повергли раздумья о бессмысленной кончине любимого сына, и примерялся к новому мировоззрению, Генрих – да и как бы могло быть иначе – вновь и вновь возвращался на поле или на скотный двор. Учитель Кнооп даже шутил, что от сверхплановых поставок старик будет иметь неплохой навар.

– Конечно, – отвечал Генрих Грауманн, – а на самый лакомый кусочек уже нацелился служка Кнооп.

А тут еще бургомистр призвал крестьян соревноваться друг с другом, но предложил на собрании его отца к этому не привлекать. Он-де уже слишком стар, слишком своенравен и вообще человек, так сказать, вчерашнего дня. Собственно, только благодаря этим словам старик Грауманн увидел для себя выход из тупика, ставший для него и выходом к сегодняшнему дню и к будущему. Он, значит, слишком стар, он, значит, устарел? Ну я вам еще покажу!

И показал! Он сразу же согласился на брак Бригитты с учителем Кноопом, более того, он даже перед их свадьбой удосужился спросить свою старшую дочь Марию, правда ли, что она имеет виды на Юргена Бинерта. Парень он дельный, за три года сумел себя показать, а поскольку Людвиг опять отказался вернуться на отцовский двор, то пора в конце концов многое обсудить. Но сперва еще надо кое-кому кое-что доказать!

И началось: касалось ли дело сроков осенних или весенних полевых работ, уборки урожая или обмолота, повышения удоя молока или откорма свиней – никто в деревне не мог угнаться за хозяйством старого Грауманна. Все без зависти это признавали, старались подражать ему, а так как их деревенская гордость вновь пробудилась, то они вызвали на соревнование крестьян из других деревень.

И клеббовцы вышли победителями. Кому же по силам одолеть Клеббовского Быка, говорили в округе, и все находили, что Генрих Грауманн с полным правом получил звание передовика сельского хозяйства. С тех пор он стал бриться через день.

– И такого парня, как я, эти типы хотели смешать с дерьмом, – ворчал, желая затеять склоку, Генрих Грауманн на празднике в трактире, когда ландрат окончил свою речь. Никак он не мог смолчать. Но ландрат тоже не остался в долгу…

– А если бы это произошло, Грауманн, и мы бы смешали тебя с дерьмом? Все мы сегодня уверены, что на полях, удобренных с помощью Клеббовского Быка, собрали бы такой же рекордный урожай! – Он обвел взглядом собравшихся, потом обратился к Генриху Грауманну – Вот на одно мы без деятельной помощи нашего старого Генриха безусловно не решились бы, а именно: мы в округе постановили, и я довожу это до вашего сведения, вызвать на соревнование по поставкам молока и мяса все округа нашего района!

Все восторженно зааплодировали, а передовик сельского хозяйства Генрих Грауманн просиял, впервые в жизни ощутив, что это счастье – жить для своего народа.

Но этим он не ограничился, на то он и был Генрих Грауманн. Он и на новом пути остался таким же, каким был на старом. Некоторые односельчане утверждали, что он это сделал только затем, чтобы затруднить своему зятю Юргену Бинерту возможность обзавестись собственным хозяйством – пробыв три года передовиком сельского хозяйства, Генрих Грауманн вдруг выступил с предложением основать в Клеббове сельскохозяйственно-производственный кооператив.

Когда раньше подобные предложения исходили со стороны, передовик всегда указывал на свое хозяйство и спрашивал, к чему тут можно придраться. И еще с усмешкой присовокуплял:

– В конце концов и так можно стать передовиком, верно?

Пока его зять, учитель Кнооп, не нашел наконец подходящий ответ:

– В твоем хозяйстве, отец, придраться и вправду не к чему, а вот к тебе… – И не успел еще старик опомниться, как учитель добавил: – Какой же это мастер, если у него нет подмастерьев и учеников?

Генрих Грауманн ловко перевел разговор:

– А если у некоторых не выходит? У меня-то есть письменное свидетельство, что хозяйство мое – образцовое. – И он указал на диплом передовика, висящий в рамке.

Но учитель Кнооп знал, как вести разговор дальше:

– А ведь и в образцовом хозяйстве могут появиться недостатки, Особенно если оно останется все таким же маленьким образцом, вместо того чтобы стать ядром большого общего хозяйства.

– Ага, – ухмыльнулся Генрих Грауманн, – опять все сначала.

Учитель Кнооп понял, что ему еще рано отказываться от окольных путей.

– Скажи-ка, отец, строго между нами: на тысяче моргенов легче хозяйствовать, чем на сотне?

– Дурацкий вопрос.

– И это будет рентабельно? То есть я хочу спросить, действительно ли с тысячи моргенов можно получить доходу в десять раз больше, чем с сотни?

– Самое меньшее – в пятнадцать раз, а то и в двадцать. Тот, у кого есть эти моргены, далеко пойдет.

В своем крестьянском рвении он не заметил, куда клонит учитель, и вдруг тот с сожалением произнес:

– Жаль, очень жаль. Я хочу сказать, жаль, что тебе уже не по силам возглавить большое хозяйство, в конце концов ты и вправду уже не молод.

Не по силам? Уже не молод? Это ему-то не по силам?

Поначалу многие крестьяне были против. Уж слишком это хорошо – полная свобода действий. Ведь они же знали Генриха Грауманна.

– Зарабатывать на пятьдесят процентов больше тоже очень здорово, – говорил Генрих. А когда крестьяне услыхали, какое название он заготовил для сельскохозяйственного кооператива, они сразу стали сговорчивее. Хорошенько подумав, они пришли к заключению, что, если за дела возьмется Генрих Грауманн, это может сулить немало выгод, и постепенно все приняли его сторону. Ведь они же знали Генриха Грауманна.

Вот какое название для сельскохозяйственного кооператива придумал Генрих Грауманн: «Клеббовские передовики». Но старого ландрата, с которым он частенько ссорился, уже не было здесь, да и вообще никакого ландрата больше не было, а был председатель окружного совета. Он напомнил Генриху о том, что кроме него в округе есть еще только один передовик сельского хозяйства, и сказал, что другие члены кооператива могут обидеться, а это, в свою очередь, может привести к применению неблаговидных методов в соревновании.

– Ладно, – отвечал Генрих Грауманн после недолгого раздумья, – тогда плавать я хотел на передовиков!

У перепуганного председателя язык присох к гортани. Он достаточно был наслышан об этом Грауманне и решил, что тот хочет сам выйти из кооператива и подбить на это второго передовика. Прежде чем он успел сообразить, с чем он здесь имеет дело, с просьбой, угрозой или предостережением, Генрих уже разъяснил смысл своего высказывания:

– Я считаю, что надо наш кооператив назвать просто: «Клеббовцы». – И добавил: – Так оно лучше будет. Тогда всем в деревне кое-что перепадет от нашей славы. Даже тем, кто до сих пор только баклуши бил. А заодно и вам, господин председатель окружного совета.

Мало-помалу все в деревне стали почитать за честь быть членами кооператива «Клеббовцы», не только в своем округе, но и во всем районе слывшего за образец социалистического хозяйства. Когда председатель окружного совета в пышных фразах поздравлял председателя «Клеббовцев» с третьей годовщиной кооператива и заверил его, что он навсегда останется в памяти народа, ему показалось в высшей степени неуместным то, что Генрих Грауманн ответил ему, хоть и с сияющей улыбкой:

– Останусь, конечно, хотя бы как Клеббовский Бык.

Из старого делай новое!
Несентиментальная история одной швеи

Она, судя по всему старая дева, сидела на набережной в Хайлигендамм. Здесь стояло немало скамеек, гуляющие здесь поодиночке люди сегодня, как нарочно, были северянами, склонными к уединению и тишине. Уважая подобное чувство в других, они проходили к свободным скамейкам. На Рейне, в Саксонии и других говорливых областях такая нарочитая замкнутость и нелюдимость, особенно бросающаяся в глаза в гостиных и залах ожидания, охотно принимается теми, для кого свои собственные склонности – самые лучшие, за мрачность нрава и туповатость.

Женщина на скамейке не думала об этом. От усталости, напряженной работы, а может, и от болезни лицо ее было необычайно бледным; глянув на нее мельком, врач приписал бы тем же причинам и блеск ее глаз, которые к тому же были влажными. Ну кто поверит, что здесь сидит счастливый человек?

Скамейки были повернуты к морю, но женщина сидела так, что могла охватить взглядом и море, и пляж, и длинный ряд домов. Было бы лучше, если бы отдельные части развернутой перед ней панорамы она рассматривала по отдельности: каждый вид сулил умиротворение и снова пробуждал чувство отрады своей красотой и целесообразностью. Теперь же вместе с радостью и благодарностью в выражении ее лица проглядывала боязнь утратить все и жадное стремление все удержать; так люди, едва не умершие от жажды, хватаются за огромный сосуд с водой, который они не осилят и за несколько дней.

Море, словно по линейке, было расчерчено на три широкие полосы: темно-зеленую у берега, оттенков янтаря в середине, серебристую вдали, где оно без видимой границы переходило в дымку, которая уже не была ни морем, ни небом. А небо, казалось, причудливо вторило этому точному делению: бледно-голубое, оно лежало на вытянувшихся полосами серых тучах, ограниченное сверху ослепительно-белым слоем облаков, вернее, облачной стеной, границы и форма которой были обозначены очень легкими линиями, словно нанесенными мягчайшей кистью; небесный купол глубокой бархатистой голубизны, оттенки которой мог различить только взгляд художника, вздымаясь, покоился на этой стене.

Пляж был сплошь усыпан галькой; на ее тусклом фоне вспыхивали крохотные искорки, стоило солнечному лучу коснуться слюдяных вкраплений в камне. Море в своем извечном волнении насыпало высокую, многокилометровую плотину из гладко отшлифованных камней и таким образом возвело преграду своему разрушительному гневу, а монахи из виднеющегося за болотом монастыря истолковали ее появление как награду за их молитвы, и потому она названа святой. По откосу плотины цеплялись друг за друга кусты шиповника, и под лучами сентябрьского солнца на однотонной листве пылали кораллами его плоды. Болото за плотиной окружал темный лес; светлыми пятнами выделялись в нем пруды, трясины и канавы, по временам при полном безветрии еле заметно шевелило длинными ресницами камыша одинокое озеро на заднем плане; это проплывал на лодке какой-нибудь человек, охотник на уток или студент биологического факультета.

Эту картину женщина могла видеть, не поворачивая головы; в поле ее зрения был также длинный ряд домов, которые и составляли курорт. Все дома стояли особняком, посреди широких зеленых лужаек, виллы и строгие дворцы, ослепительно-белые на фоне старого темного букового леса. Сo стороны моря, подумала сидящая на скамейке женщина, этот вид, наверное, еще красивее, чем Серебряный берег в Далмации или Лазурный берег. Там она побывала со своими родителями еще до войны, во времена тысячелетнего рейха.

Ей показалось, что это воспоминание вошло в нее с шумом и болью; женщина изменила позу. Несколько удивленная, она стала вглядываться и вслушиваться во все окружающее, где только что царила тишина, но уловила лишь те самые звуки, которые слышала с тех пор, как села сюда: тарахтенье моторной лодки вдалеке, радостный смех и возгласы играющей детворы, обрывки разговоров, монотонные удары копра у строящейся пристани, утиное кряканье, собачий лай, невнятный возглас, донесшийся несколько раз издалека, с моря, наверное, вопрос, оставшийся без ответа и потому смолкший; легкая танцевальная музыка из курзала. Но ей казалось, что все шумы слились в один, многоголосый, и он обозначился первыми каплями дождя. Однако это не был дождь, от которого надо прятаться, женщине он показался мягким и теплым, как грибной дождь в детстве, под него она всегда выбегала простоволосой – ведь от грибного дождя дети растут быстрее, становятся красивее и на их долю выпадает больше счастья.

Перебирая в памяти важнейшие переломные моменты своей жизни, женщина с улыбкой послала привет картине из детства и почувствовала себя так, словно и вправду сидела под грибным дождем. Не придет ли теперь к ней то, что до сих пор отсутствовало в ее жизни? Улыбка угасла, грибного дождя вовсе не было, а было нечто иное, как многоголосица шумного дня. Скользнув по набережной, вдоль пустых и полупустых скамеек, ее взгляд перенесся к белым виллам. Она так и не узнала, которая из них принадлежала кронпринцессе Цецилии, а в какой господин по имени Геббельс принимал своего фюрера, и она вдруг громко и радостно рассмеялась при мысли, что когда-то это казалось ей важным. Казалось важным наравне с укоренившимся в их кругу мнением: Хайлигендамм не только старейший, но и самый фешенебельный курорт Германии.

Первый период ее жизни продолжался с тысяча девятьсот пятнадцатого до тысяча девятьсот тридцать третьего года. Она вернулась в воспоминаниях к заре своей юности, прошло тринадцать лет, ранние впечатления от родительского дома, от отца и матери, прислуги и теток были неотделимы от их громогласного недовольства и гнева, презрительных высказываний о президенте из шорников, о паршивой республике и ее поганом флаге. Для шестилетней девчушки такие выражения оставались непонятными, но она знала, что злые люди чем-то рассердили и обобрали ее родителей и всех других хороших людей и потому все хорошие люди должны держаться вместе, чтобы снова получить кайзера, великого герцога, солдат, и тогда папе не придется надевать свою прекрасную форму с саблей и орденами только дома. Впрочем, годы, проведенные в средней школе, внесли некоторые изменения в то представление о разрушенном рейхе, мировой войне и обновленном отечестве, которое внушалось ей дома, директор даже сказал что-то хорошее о социал-демократах, это был доктор Краневиттер, она очень хорошо помнит, что отец пришел тогда в страшную ярость и немедля перевел ее в другую школу. Там новые времена характеризовались в таких выражениях, по сравнению с которыми отцовские казались очень мягкими. Еще более сильные выражения употребляли ее брат и его друзья по гимназии. А источником, в котором все лучшие немцы черпали силу «для спасения чести Германии», был таинственный человек из Мюнхена, Зигфрид, Армии Освободитель, Генрих I, Лютер, Старый Фриц, Блюхер и Бисмарк[20]20
  Зигфрид – главный герой древнегерманского и скандинавского эпоса; Армии Освободитель (16 г до н. э. – 21 г. н. э.) – вождь германского племени херусков; Генрих I (876–936) – король Германии с 919 г.; Мартин Лютер (1483–1546) – глава Реформации в Германии; Старый Фриц – Фридрих II (1712–1786), король Пруссии с 1740 г.; Гебхард Леберехт фон Блюхер (1742–1819) – прусский генерал-фельдмаршал; Отто фон Бисмарк (1815–1898) – премьер-министр Пруссии с 1862 г.


[Закрыть] в одном лице, к тому же с даром прорицателя; если в глазах Роберта у него и был какой-то недостаток, то единственный: что дослужился он только до чина ефрейтора, а раньше был всего-навсего захудалым художником – факт, упоминание о котором отец запретил категорически. Так наступил для нее тысяча девятьсот тридцать третий год, год ее восемнадцатилетия.

Папа снова стал военным, полковником, Роберт – лейтенантом, мама руководила группой в женском союзе. Дочке очень хотелось стать врачом, но ей запретили сдать экзамен на аттестат зрелости, так как с сего времени немецкая женщина вновь стала принадлежностью своего дома. Ей вспомнились огромные пропагандистские плакаты на афишных тумбах, директор велел вывесить их в школе. На одном из них молоденькая девушка потрясала веником как знаком женского достоинства, стихотворная надпись под рисунком гласила:

 
Если хочешь иметь мужа,
Научись готовить ужин!
 

Такое требование показалось школьницам возмутительным, и они вволю посмеялись над витийским искусством великогерманских женщин, а вульгарный топ национальной музы вынудил маму сморщить нос, но в итоге дочери было предоставлено право выбора только между профессией воспитательницы детского сада и преподавательницы школы художественного ткачества. Бригитта выбрала ткачество и успешно закончила курс обучения. А эскизы ее изделий, в которых главное место принадлежало кораблям викингов, орлам, мечам, свастикам и руническим мотивам, послужили основанием для того, чтобы в двадцать лет ее сочли достаточна зрелой и предложили руководство школой ткачества для молодых крестьянок национал-социалистского толка. Так и поступили, и материальное положение не сыграло при этом никакой роли, у старых благородных семей теперь появился новый идеал – братское сообщество всех истых немцев без различия классов. С небольшой оговоркой, правда: сначала немцы установят в Европе новый порядок и достигнут всемирного владычества, а уж в свое время какому-нибудь представителю правящего дома не трудно будет подсунуть предназначенный ему от бога трон. И прошлое засияет новым блеском.

И разве не должно хорошо воспитанной двадцатидвухлетней девушке из приличной семьи ненавидеть англичан, французов, американцев, поляков, чехов, бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, русских, канадцев, австралийцев, китайцев, греков, сербов, южноафриканцев, словом, евреев всего мира за то, что они просто из зависти напали на великогерманских вождей свободы? Но боже правый наверняка приведет к победе правое дело. Честно говоря, он порядком замешкался, больше того, он отнял у них отца, уже генерал-майора, под Сталинградом; брата, совсем еще юного, но уже капитана, в Триполи; дом со всем имуществом в Бреслау; и в довершение всего – акции верхнесилезских предприятий. И если о первых жертвах можно было не только скорбеть, но и гордиться ими, то потом господь послал такие испытания, за которые в лучшем мире воздастся как один к ста. «Ни в коем случае не ронять своего достоинства, – потребовала мать, – уважение к самим себе у нас отнять невозможно». То же самое потребовалось от них и в чужом городе, в Мекленбурге, в комнатушке с общей кухней и туалетом.

– Условия ужасны, таких мы ни в коем случае не заслужили. Слава богу, мы хоть вовремя спрятали кольца и брошки.