Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Эм Вельк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

IV

Началась первая мировая война, и Генрих Грауманн стал солдатом. За неделю до призыва он произнес громовую речь о кавалерийских сражениях и о том, как следует на полном скаку изничтожать французов. Он был в. кирасе, в высоком шлеме, с громадным палашом в руке. «Полк лейб-гвардии с гордостью может называть себя единственным!» – так было написано под портретом в чистой горнице.

Но карьера героя не состоялась, Генрих кончил так же плачевно, как и его лошадь. Он, конечно, явился в свой полк и вместе с ним выступил в поход, правда, не в белой лоэнгриновской форме, а в защитной, но все же в составе лейб-гвардии. Однако спустя три месяца кавалерия была признана непригодной на полях сражений и распущена, и Генрих Грауманн перешел в пехоту. Он писал домой гневные письма, и, даже когда война кончилась, Генрих Грауманн не прекратил своих поношений. Революция тысяча девятьсот восемнадцатого года – о, это была, по его словам, божья кара, возмездие жалкому военному руководству, распустившему кавалерийский полк – и какой полк – и превратившему такого кавалериста, как Генрих Грауманн, в пехотинца и землекопа. Злопамятный Генрих Грауманн махнул рукой на развалившуюся империю и поднял над деревней красный флаг. Нет, он не поднял красный флаг рабочей партии, нет, он поднял флаг, так сказать, внутренне, в душе. А когда потом красные рабочие-прядильщики из соседнего города явились в деревню агитировать за свои партии, Генрих Гpayманн не примкнул к ним, но принудил общинный совет предоставить им для собраний деревенский трактир. И там вместе с рабочими выдвинул требование: земля – крестьянам!

Жена, дети, родители, родина, монархия – все это для крестьянина из наших мест были отвлеченные понятия; реальные очертания они приобретали только если были связаны с землей. Вероятно, потому, что уже столетиями им не хватало земли, чтобы жить. При любой политической перемене они рассчитывали, что им дадут землю, и всякий раз им приходилось разочаровываться. Но теперь старая власть рухнула, никаких тебе больше королей божьей милостью, и хотя на первых порах для крестьян это было непостижимо и все их чувства этому противились – как это вместо кайзера править Германией будет какой-то шорник, – но надежда через него получить землю заставила их последовать совету Генриха Грауманна и голосовать за красных. «Вы же видите, – говорил он, – солдаты пропустили к нам красных[18]18
  Имеются в виду социал-демократы.


[Закрыть]. Значит, среди них нет предателей родины. А что папаша Гинденбург? Он непобедим на поле брани».

Земли им не дали. И деревенские бунтовщики снова собрались в воинском союзе и объявили Генриху Грауманну бойкот, за то что он соблазнил их голосовать за красных. А когда старик Гинденбург стал президентом, они послали в Берлин верноподданническую телеграмму. И Генрих Грауманн тоже спустил свой мятежный флаг. И водрузил новый: упаковал большой свой портрет, один из трех с подписью «Воспоминания о годах моей службы», и поехал в Берлин к Гинденбургу. Старик, конечно, не принял крестьянина, но, видимо, отделаться от него было не так-то просто, поскольку Генрих Грауманн вернулся в Клеббов и привез с собою письмо к ландрату из какого-то высокого учреждения, с требованием доложить о состоянии арендных дел в деревне Клеббов.

Новый, и, как он сам себя называл, «прогрессивный», главный арендатор установил с Генрихом Грауманном добрые отношения. Крестьяне откликнулись на это тем, что предложили избрать Генриха Грауманна почетным членом «Союза Фридриха Барбароссы», так теперь назывался воинский союз. Им было совершенно ясно, что Гинденбург, бывший верховным председателем «Союза Фридриха Барбароссы», дал аудиенцию Генриху. Само собой разумеется, что Генрих ничего не предпринял, чтобы разубедить их. Он любил говаривать: «Да-да, мы – старые солдаты, мы понимаем друг друга!» Он сумел добиться, чтобы главный арендатор сдал в аренду крестьянам гораздо больше земли, чем прежде. Но его честолюбивые устремления были куда выше: он требовал передачи в аренду крестьянам всего имения!

И опять жители Клеббова несколько дней пребывали в ошеломлении, а потом объявили Клеббовского Быка народным героем. Все, кроме поденщиков, которые были против раздачи земель – они хотели сохранить свои рабочие места, а к собственному хозяйству не стремились. Но поскольку прусское правительство из четырех тысяч моргенов только четыреста выделило для сдачи в аренду крестьянам, да и этого-то удалось добиться только через акционерное общество по строительству поселков, авторитет Генриха Грауманна опять был подорван. Государства, впрочем, тоже. И Гинденбурга. Генрих Грауманн спустил черно-красно-золотой флаг своих демократических убеждений и теперь уж действительно стал Клеббовским Быком. Причин для этого было предостаточно: акционерное общество по строительству поселков, в котором прусскому правительству (или только некоторым его чиновникам) принадлежала часть акций, скупило обремененные долгами поместья и в соответствии с предписанием разбило эту землю на мелкие участки для малоземельных крестьян и переселенцев. Твердая цена не была установлена, и они брали за морген пятьсот марок. У крестьян глаза из орбит повылезли. Ведь их земельный голод так велик, а земля – вот она. Но где взять денег? Правда, общество пока довольствовалось первым взносом и даже отсрочивало второй, сохраняя за собой только право преимущественной покупки. Так что вскоре крестьяне и голодранцы вместе горевали по поводу неумеренно высоких процентов. Они опять остались ни с чем.

И опять проснулся Бык. Он организовал земельное товарищество. Поначалу оно бомбардировало акционерное общество прошениями, а потом провело процентную забастовку. Однако, когда дело дошло до описи имущества должников, они сдались и снова, в который уж раз, покинули своего Генриха Грауманна. Он, единственный в деревне, продолжал забастовку, и в конце концов его новоприобретенную землю все-таки описали. За оскорбление господ из акционерного общества он был приговорен к месяцу тюремного заключения. Он называл их ворами, обманщиками и спекулянтами и даже намеревался представить суду доказательства своей правоты. Но суд этого не допустил.

Однако это было еще не все. В годы инфляции и плана Дауэса деревни были наводнены агентами заводов, выпускающих сельскохозяйственные машины; эти машины предлагались в кредит, и притом долгосрочный. Хотя у крестьян впервые были деньги, они все-таки вовсю пользовались этим кредитом. Непременно хотели быть хитрее всех. Потом произошла денежная реформа, повышение ценности ипотек, расторжение кредитных договоров, великий крах. Машины в большинстве случаев были слишком громоздкими для эксплуатации. Генрих Грауманн предлагал купить еще более крупные жатки и молотилки для работы на землях товарищества. Тогда его объявили сумасшедшим. Или коммунистом. А сейчас, в нужде, они опять к нему кинулись, и он опять стал во главе их. Но и он ничего не смог добиться, кроме судебного приговора и уплаты издержек. В состоянии вражды с деревней и с Веймарской республикой Генрих Грауманн думал о будущем. Для начала он вышел из «Союза Фридриха Барбароссы», чтобы задеть старика Гинденбурга, так он сказал. «Мы оба были непобедимы на поле брани, а дома они одного из нас согнули в бараний рог, но его имя не Генрих Грауманн».

V

Веймарская республика приказала долго жить, к власти пришел Гитлер. То есть еще до того, как он пришел к власти, в деревню явились его гонцы и многих крестьян поймали в свои сети. Потому что с приходом к власти Гитлера, так они говорили, земля наконец перейдет к крестьянам. Итак, Генрих Грауманн был за Гитлера, но поскольку он когда-то призывал крестьян объединиться с красными рабочими-прядильщиками, то не очень-то лез вон из кожи. От него все отвернулись. Но так как он все еще вел Кольхаасову войну против акционерного общества по строительству поселков, то окружной крестьянский фюрер попытался, что называется, с черного хода протащить его в партию или хотя бы в СА. «Если я получу землю, можно будет об этом поговорить», – отвечал Генрих. Земли он не получил. И флага со свастикой не вывесил. Если он не вывесит флаг, то не сможет остаться заседателем, сказал окружной фюрер. Тогда Генрих швырнул им все регалии заседателя. А так как он, кроме того, заявил, что не нуждается ни в каком новом союзе, и они в этом усмотрели поношение своей партии, то уже наутро он прослыл политически неблагонадежным. Местный фюрер лишил его преимуществ при доставке удобрений и соломы и вытянул из него жилы с посевным планом. Они все из-под полы торговали тем, чем не имели права торговать, поскольку их тем временем всех насильственно включили в сельскохозяйственное товарищество. Никому не удалось отвертеться. Генриха Грауманна уличили в продаже пятидесяти центнеров моркови и тридцати центнеров лука и приговорили к уплате тысячи марок штрафа. О получении земли теперь нечего было и думать. И тут уж весь блеск третьего рейха окончательно померк для Генриха Грауманна.

С этого момента он стал произносить чертовски неосторожные речи, а поскольку он еще верил, что большие львы вправе немного пощекотать своих скорее смахивающих на домашних кошек окружных и местных сородичей, то он нарек Гитлером общинного быка, которого до сих пор держал у себя. Генрих и его Гитлер – это кое-что значило для деревенского люда. Вся округа хохотала над этой шуткой, и если иной раз им хотелось обругать настоящего Гитлера, то, чтобы не рисковать, они адресовали свою ругань Генрихову быку. К великому возмущению местного фюрера и других надутых индюков. Но и им тоже нужен был бык.

Почти каждый день со двора Генриха Грауманна доносился могучий рев, и всякий раз, когда кто-то приходил к нему с коровой, оттуда слышалась крепкая ругань и громовой голос Генриха разносился над деревней: «Ну погоди у меня, Гитлер, мы из тебя повыбьем дурь!», «Эй ты, падаль, думаешь, если тебя Гитлером звать, так тебе уж и слушаться не надо?!» А однажды, когда бык ревел не переставая, раздался вдруг еще более громкий рев Генриха: «Ах ты, проклятый Гитлер, если сейчас не заткнешься, получишь по башке за то, что нашего местного фюрера принимаешь за имперского егермейстера!» Местный крестьянский фюрер и бургомистр, двухлошадник и никудышный хозяин, в новом своем качестве всегда и всюду появлялся в высоких сапогах и маленькой шляпе с перышком, похожим на помазок, точь-в-точь главный арендатор, вдобавок, помешавшись на представительстве, он арендовал у общины охотничьи угодья.

И вот добрый Генрих попался. На него поступил донос, что он оскорблял фюрера, и его арестовали. Через неделю Генриха выпустили, но дело его было плохо. Только сам Генрих так не считал. Он придумал, как ему защищаться, и был убежден, что они ничего доказать не сумеют.

На заседание суда явилась вся деревня, это был настоящий народный праздник. Адвокат Генриха доказывал, что многие народы, дабы почтить своих великих мужей, нарекают их именами домашних животных. В Англии лошадей называют Кромвель и Нельсон, во Франции и лошадей и собак зовут Наполеон и Людовик, в Германии собак тоже кличут Телль, и Гектор, и Шилль. И в полку лейб-гвардии лошадь солдата Генриха Грауманна звалась Бисмарк. Все это свидетельствует о том, что, называя быка Гитлером, подсудимый тоже руководствовался патриотическими мотивами.

Генрих весь сиял во время этой речи и кивал односельчанам. Она, казалось, произвела впечатление, потому что судьи не раз прятали ухмылку: ведь был еще только тысяча девятьсот тридцать пятый год. Но потом Генрих сам себе все испортил своим последним словом. Он слишком явно играл роль глупого, недалекого деревенщины и в конце концов забыл всякую осторожность, а одобрение зрительного зала еще больше подхлестывало его.

– Господа, как же так, почему это считается оскорблением? Моего коня звали Бисмарк, а коня моего унтер-офицера звали Фриц. Ну ладно. Я вот читал в одной газете, что в Италии, на аукционе племенного скота был осел по кличке Гарибальди, за него дали самую высокую цену, а ведь Гарибальди для итальянцев вроде нашего Бисмарка. И это осел, господа!

Председатель счел необходимым заметить, что в Италии ослы играют совсем другую роль, нежели в Германии, там к ним относятся с уважением, как у нас к лошадям.

– Все это прекрасно, господин судья, – согласился Генрих, – а как насчет волов, а? Объясните мне, будьте добры!

Судья не сразу нашелся, что ответить, и Генрих продолжал:

– В Италии, это я тоже читал, один тип своего вола назвал Дуче. Потому что очень уж им гордился. И Муссолини нисколько не обиделся, совсем даже наоборот, он счел это за честь. А ведь он же своего рода идейный брат нашего любимого фюрера, разве нет? Но ежели в Италии это почитается за честь, значит, господа хорошие, и со словом «фашист» все обстоит по-разному. Я считаю, что там, в Италии, фашист – государственный человек, а здесь, у нас, выходит, фашист – это скорее босяк! Так что, если бы я именем нашего любимого фюрера вола назвал, ну, тогда… Но ведь это же бык, господин судья!

Судья, казалось, на минуту заколебался. Но тут громко и отчетливо откашлялся окружной фюрер, и судья снова вернулся к своим обязанностям.

– Итак, – произнес он иронически, – вы утверждаете, что хотели почтить фюрера, называя его именем своего быка?

– Ну разумеется, господин судья, он ведь очень благородных кровей, мой бык. Спросите хоть его! – Он указал на окружного фюрера. – У этого быка, доложу я вам, такое телосложение… вы такого арийца и не видывали!

– Но как же тогда получается, что вы столь благородное животное, которому к тому же вы хотели оказать честь, ругаете последними словами и бог знает чем ему грозите, как утверждают свидетели? – Председатель полистал дело. – «Ах ты, сволочь проклятая, чертова падаль, если ты не заткнешься…» и так далее. Как же так? – Судья думал, что припер его к стенке.

Однако Генрих патетически всплеснул руками, проникновенным взглядом посмотрел на судью и, обращаясь к публике, произнес:

– Ну надо же!

Судья прищурился.

– Вам не хватает слов, да? Вам отказывает ваша наглость, да?

Генрих покачал головой, а потом повернулся к своему адвокату:

– Разве ж это возможно? Чтобы судья, и такое говорил про нашего фюрера? Меня прямо в жар бросило, как я услыхал, что бывают люди, которые думают, что бывают люди, которые нашего фюрера считают собакой, или падалью, или сволочью, которой надо поскорей заткнуться! И судья, собственной персоной, тоже считает, что это возможно!

Вот тут судья по-настоящему разозлился.

– Вы наглый тип, вы корчите тут из себя простодушного крестьянина, а на самом деле вы пройдоха. Вы переиначиваете мои слова и хотите еще, чтобы мы вам верили! Вы, мол, хотели почтить фюрера!

– Хотел, конечно, хотел! Ведь у меня бык экстракласса. И ему в самый раз подходит высочайшее имя! А одного из его потомства я хотел назвать Германом. Вот, пожалуйста, я все откровенно сказал. Так что теперь вы можете удостоверить мою невиновность.

Тут судья вынужден был опять улыбнуться, тем более что публика покатилась со смеху.

– Значит, вы намеревались мало-помалу охватить все правительство вашими бычьими отпрысками, да? За Герингом последуют, видимо, Фрик, Дарре, Геббельс…

Веселье в зале заставило Генриха Грауманна совершить безумную неосторожность. Он громко рассмеялся и заявил:

– Нет, этот не пойдет!

– Кто не пойдет?

– Да Геббельс же!

– Почему? – настороженно осведомился судья.

Но Генрих Грауманн уже вошел в раж:

– Потому что мамаша Грибш это имя для себя зарезервировала!

Тут уж стены зала буквально задрожали от хохота. Наконец удивленному судье удалось выяснить, в чем дело с мамашей Грибш: оказалось, она держала у себя общинного козла.

После того как местный фюрер, национальная гордость которого была уязвлена, засвидетельствовал этот факт, веселому судебному заседанию пришел конец. Тут уж все пошло всерьез, и окружному фюреру больше не было нужды давать свидетельские показания о поведении подсудимого, и адвокат мог уже не углубляться в семейную историю Грауманнов: Генриха Грауманна приговорили к двум годам тюрьмы. Случись это несколько лет спустя, он бы так дешево не отделался.

Но если они полагали, что теперь-то уж с ним покончено, то они очень ошибались, это он разделался с гитлеровским рейхом. Для деревенских наци (партайгеноссе) он стал позорным пятном, и уже окончательно.

Тотчас же после процесса они лишили его права держать у себя общинного быка. От имени кормящего сословия империи. А это значило, что он больше не считается политически и морально благонадежным. Быка Гитлера, пока Генрих отбывал наказание, официально оценили и сумму записали на кредит Генриха Грауманна. Разумеется, для него это была оплеуха. Бык перешел к местному фюреру, и на специально созванном заседании общинного совета его переименовали: он получил имя Генрих.

Выйдя из тюрьмы, Генрих Грауманн, вопреки всеобщим ожиданиям, не затеял процесса. Он только все повторял:

– Ну погодите у меня!

Он твердил это независимо от того, вели ли они хвастливые политические разговоры или просто строили хозяйственные планы. В дискуссии он больше уже не ввязывался. Подчас бывало даже жутковато, когда этот громадный мужик выпрямлялся во весь рост, лицо его мрачнело и он, как воплощение Страшного суда, провозглашал: «Ну погодите у меня!» Но иногда в нем просыпался прежний Генрих. Он, например, отказался пользоваться общинным быком: общинный бык-де – это нечто вроде начальника, и он не может позволить такой персоне вступать в интимные отношения с членами семьи арестанта! Для этой цели он завел себе собственного быка, который должен был обслуживать его коров, и нарек быка Адольфом.

Вот так Генрих Грауманн вел свою войну с третьим рейхом, и вел ее, надо сказать, небезуспешно. С этим Адольфом, к которому он теперь обращался всегда в высшей степени почтительно, Генрих сумел опять привлечь на свою сторону многих односельчан. Если его предупреждали, чтобы он не рисковал опять из-за быка, он с улыбкой показывал пачку писем, которыми обменивался с окружным фюрером. Из этих писем он вычитал нечто вроде одобрения своих действий. Он почтительнейше спрашивал у окружного фюрера, может ли он:

а) держать быка, учитывая, что он оказался недостоин своего прежнего быка, или же он деятельностью своего быка как бы совершает осквернение расы, поскольку его бык не наследственное крестьянское имущество. И не должен ли он его ликвидировать, хотя бык у него – чистокровный ариец, чего нельзя сказать о двух коровах местного фюрера, так как они бесспорно были куплены у еврейского скототорговца Фридмана. А что касается:

б) имени нового быка, так он назвал его Адольфом. Разрешено это или запрещено? И неужели имя Адольф более значительно, чем имя Генрих, которым община назвала его первого быка? Он со своей стороны должен оспорить тот факт, что имя Адольф благороднее, нежели имя Генрих. Совсем даже наоборот, ведь Генрихом в Германии называли и королей и императоров, а Адольфом не звали ни одного даже самого захудалого маркграфа. И если такое имя для его быка недопустимо, то он просит:

в) уведомить его, дабы он переименовал быка. И так как он теперь вынужден быть бережливым, он хотел бы переписать только четыре буквы на табличке в хлеву и таким образом сделать из Адольфа Адама. Против этого имени уже нельзя возразить – ведь это имя первого человека, от которого, как гласит Библия, произошли все остальные люди, как ариец Адольф, так и еврей Авраам.

На сей раз странным образом все ограничилось лишь строгим предупреждением. Местный фюрер всем давал понять, что скоро придет время стереть с лица общины это позорное пятно, согнать Генриха с земли и передать хозяйство его старшему сыну Людвигу. Возможно, так бы и случилось, но тут Гитлер начал войну и старший сын Генриха Грауманна стал солдатом.

Они побеждали в Польше и побеждали в Дании, в Норвегии, Голландии, Бельгии и Франции, на Балканах и в Африке, и вполне во вкусе Генриха Грауманна было то, что после Данцига, Праги и Вены «историю и тут, на Востоке, привели в порядок».

– Я, видите ли, и вправду нехорошо обошелся с фюрером, но все это только потому, что между нами то и дело встревали эти чертовы чиновники. Нам бы полчаса времени – мы бы с ним друг друга поняли. О чем бы мы говорили? О солдатах! Потому как фюреру с самого начала кое-что не нравилось. И мне тоже. Фюрер никогда бы не заткнул лейб-гвардию в окопы. А уж раз он ведет для нас победоносную войну, я желаю ему победоносного мира. Германия превыше всего!

Желание победоносной войны и мира возникло не только в солдатском сердце Генриха Грауманна, нет, так же сильно было это желание и в его крестьянском сердце. Окружные власти призвали крестьян хлопотать о распределении завоеванных на востоке земель – там можно бесплатно получить надел в несколько сот моргенов. Генрих Грауманн долго колебался, не должен ли он ходатайствовать о выделе земли на Востоке для своего второго сына Фридриха и для зятя. Вспыхнувший было стыд пересилила жажда земли, но как раз в момент, когда ощущение, будто совершается нечто не слишком порядочное, было окончательно подавлено разглагольствованиями о заслуженном вознаграждении для наших героических солдат и он наконец написал просьбу о предоставлении трехсот моргенов земли в пойме Варты его сыну Фридриху, обер-фельдфебелю, отмеченному многими военными наградами, была проиграна битва за Сталинград. Просьбу пока что пришлось отложить, а Генрих Грауманн опять переменил убеждения. Правда, менял он их все-таки весьма осмотрительно. «Очень уж он зарвался» – так выразился Генрих о «своем друге и друге всех солдат» Адольфе. Но потом это размежевание пошло уже полным ходом. И ускорили его меры, принятые местным фюрером, который ни на грош не доверял Генриху и опять донес на него. А дальше настало двадцатое июля тысяча девятьсот сорок четвертого года, уже был открыт второй фронт и русские вступили на землю Германии. Немцы сотнями тысяч хлынули с востока Германии в Померанию и Мекленбург. И вот как-то вечером, когда несчастные беженцы сидели в доме у Генриха Грауманна, к супу им была подана еще одна приправа:

– Что это значит: наши солдаты не устояли? Немецкий солдат – лучший в мире! Только вот что ему делать, если он плохо вооружен, плохо кормлен и к тому же им плохо командуют, а?

Генрих Грауманн, как и большинство пожилых людей в деревне, все еще был «непобедим на поле брани».