Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Эм Вельк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Когда в остекленевшем взгляде Грязнули снова блеснула искра сознания и товарищи втолковали ему, что вот, мол, и его наконец проучил новичок, – так переменчива благосклонность толпы, – мне стало его жалко, я протянул ему руку и предложил все забыть и помириться. В ответ он злобно ощерился и пробурчал:

– Дай срок, я тебе тоже подам руку, только по-другому.

Я счел это признанием капитуляции.

Два дня спустя мы прибыли в Гельсингфорс. Когда сдали груз, я сошел на берег, чтобы посмотреть город. Но тут же спохватился, что остальные, возможно, вообразят, будто я намерен отколоться от них, и поспешил обратно к гавани, где встретил кое-кого их своих. Грязнули с ними не было. Ближе к полуночи, когда ребята сказали, что пойдут сейчас в один веселый дом, и позвали меня с собой, я уклончиво ответил, что хочу вернуться на корабль.

Я задумчиво шел вдоль кромки воды, как вдруг кто-то набросился на меня сзади и рванул к земле. Это оказался мой враг, который пытался стиснуть своими грязными пальцами мою шею. Но это ему не удалось, потому что я несколько раз ткнул ему в лицо растопыренными пальцами, и тогда он обхватил меня поперек туловища и поднял, чтобы бросить в воду. Было темно, а парапет очень высокий, и я понял, что на сей раз мне придется бороться за свою жизнь. Без сомнения, он превосходил меня силой, но я был более ловким и, кроме того, владел приемами борьбы. Применив захват сзади, я высвободился, сгреб его в охапку и швырнул на землю с расчетом, чтобы он упал на мостовую. Я вовсе не собирался бросать его в воду и очень испугался, услышав вопль, удар, всплеск и крики о помощи.

Я помчался к лестнице, там покачивалась на волнах лодка, в которой сидел человек, поджидая кого-то. Возможно, он доставил на берег офицера. Мы налегли на весла, до того места было метров сто, не больше. В воде мы никого не увидели, но там, где, по моим предположениям, должна была произойти вся эта история, оказалась лодка, а в ней лежал Хайни Грязнуля без сознания. Он упал на лодку, потом соскользнул в воду, но сумел влезть обратно в лодку. Подоспели еще две лодки, в одной из них сидели полицейские. Мы рассказали, что какой-то пьяный свалился в воду. Судя по всему, он ничего не сломал, только ударился головой.

Когда человек, поджидавший в лодке, отгреб вместе со мной обратно, к лестнице, он напрямки мне сказал, что это я бросил пьяного в воду. Он говорил по-немецки с северным акцентом. Когда я ему признался и объяснил, как и почему все случилось, он сказал, что мои оправдания мне не помогут, для полиции это все равно попытка убийства, и он-де не хотел бы сейчас оказаться на моем месте.

– Но ведь с ним ничего не случилось! – вскричал я. Мой собеседник рассмеялся.

– Уж он позаботится, чтобы случилось.

– А что делать? Я ведь ни в чем не виноват.

– Не причитай, как баба. Если ты вернешься на судно, тебя заберут, самое позднее – завтра утром. Как только этот парень все расскажет, будь то в полицейском участке или в больнице. Тебе здешние тюрьмы знакомы? Лично мне – да.

– Как же быть? – застонал я. – На борту остались мои вещи.

– Есть о чем горевать. – Он сделал вид, будто усиленно размышляет. – Бумаги у тебя при себе? – Я кивнул. – Тогда сиди со мной в лодке, пока не придет старик. – Он помолчал. – А впрочем, можешь и один посидеть. Я схожу за ним.

Он вернулся с человеком весьма пристойного вида, и я поехал вместе с ними к небольшому пароходику, который даже в ночной темноте казался крайне запущенным и грязным. Кубрик был под стать пароходику и матросы – тоже.

– Ну, нашли? – спросили они в один голос, кто по-датски, кто по-немецки, и, судя по всему, очень обрадовались утвердительному ответу. Один из матросов принес мне водки и указал свободную койку.

– Ложись давай, а завтра утром мы, бог даст, отвалим!

Таким манером я угодил на самый забавный из когда-либо встречавшихся мне кораблей, на голландский пароход «Кнут», построенный, возможно, еще в царствование Кнута Святого, первого из датских святых, канонизированного лишь за то, что подданные пристукнули его прямо в церкви. А может, наш корабль был назван в честь другого Кнута, того, который году примерно в 1200-м покорил мою родину и насильственно обратил вендов в христианство. А может, чем черт не шутит, он был обязан своим именем Кнуту Великому, прародителю всех датских Кнутов, покорившему Англию и создавшему великое нордическое государство, незамедлительно распавшееся после смерти своего создателя, хотя тот оставил сына-престолонаследника, которого и вовсе звали Хартакнутом. Короче, какого бы Кнута здесь ни подразумевали, священное для датчан имя прикрывало теперь темные тайны жалкого суденышка, о котором мне даже и после нескольких рейсов не удалось выяснить, что оно возит, не контрабанду ли, спирт и кофе на обмен, либо – того хуже – не смертник ли он, застрахованный на крупную сумму, чтобы при первой же возможности пойти ко дну.

Яростный гнев против такой участи, завершившей до срока погубленную жизнь, уступил место тупому равнодушию; угрозы капитана перед каждой стоянкой выдать меня полиции «за историю в Гельсингфорсе» при первой же попытке бегства приглушили во мне все, чем я жил до того, как податься в матросы. Пока однажды ночью, когда я стоял на вахте, над морем не прозвучали строки стихов. Они накатили на меня, сопровождаемые печальной, никогда мною не слышанной мелодией, плавно раскачивающейся в ритме морских волн. Быть может, это просто большая птица распростерла крылья в ночной темноте. Я твердо знал, что никто это стихотворение не пропел и никто не произнес вслух, и, однако же, я слышал его так отчетливо, что невольно начал вторить, хотя и вполголоса. С этим стихотворением в мою непроглядную тьму проник свет издалека, приведя за собой Орплид, но на сей раз не как боевую веру в новое утро человечества, а скорей как вечернюю зарю, ласковую и усталую, зарю воспоминания о пылких юношеских надеждах на роль миссионера, обращающего всех в свою веру.

Зато миссионер оказался теперь у меня за спиной, привлеченный стихами об Орплиде. Он входил в команду «Кнута», как и я, только для него это был первый рейс на нашем плавучем гробу и совершал он его по доброй воле. На вид ему было лет сорок, он спокойно выполнял свои обязанности, мне же бросилось в глаза, что в отличие от других новичков он если и стремился к близкому знакомству с коллегами, то лишь изредка и по возможности наедине. И значит, настал мой черед.

Он подошел поближе и, когда я перестал мычать себе под нос, извинился. Подумать только – моряк, и просит извинить его! По его словам, ему бросилось в глаза, что днем, на людях, я молчалив и серьезен и только оставшись один, среди ночи, вполголоса читаю стихи. Кстати, как оно звучит точно? «Ну погоди же», – подумал я и прочитал это стихотворение вслух. «Да, да, – радостно воскликнул он, – это Мёрике, но мотив другой».

И тут сам он запел мое стихотворение, только гораздо красивее. То есть, текст он знал не совсем точно.

– У вас прекрасная литература и прекрасная музыка, мы, датчане, любим и ту, и другую. Год назад я слышал исполнение этой песни на большом концерте в Копенгагене. Текст показался мне чересчур романтичным, поэтому я и позабыл многое, но вот музыка… Гуго Вольф у нас очень сейчас популярен. – Вот что сказал мне датчанин, а я, немец, и не подозревал, что Гуго Вольф положил эти стихи на музыку и что их исполняют в публичных концертах, даже за границей.

Я уже успел прийти к убеждению, что моряк из меня никудышный, а тут рядом стоял человек еще более нелепый в роли моряка. И потому мы не таясь рассказали друг другу, как попали на этот корабль, а потом и подружились. Звали его Йенс Мадсен, был он датчанин, и, помимо всего сказанного, он и еще в одном отношении был самый странный из когда-либо виденных мной моряков: в своем на редкость тяжелом и огромном мешке он таскал целую кучу книг. По большей части то были политические книги, которые он, как социал-демократ и агитатор, раздавал для прочтения. Узнав о моем приключении в Гельсингфорсе и почувствовав, что я, разочаровавшись в одном скверном и злом человеке, готов из-за этого пересмотреть все свои взгляды на необходимость классовой борьбы, он, по возможности щадя меня, вскрыл наивно-сентиментальную подоплеку моего выхода в море, объяснив, что Хайни Грязнуля – такой же продукт существующей системы, как и советник коммерции Рибель и владелец корабля-смертника. Йенс Мадсен был родом из Гудхьема с острова Борнхольм, местечка, кишевшего, по его словам, христианскими сектами. Они пишут свои призывы, продолжал Йенс, крупными буквами на стенах домов и на заборах и пребывают в убеждении, что мирское зло можно одолеть, проявляя терпение в жизни и нетерпение в усилиях по обращению инакомыслящих. Сын лавочника, Йенс должен был посещать гимназию в Рённе, чтобы стать проповедником. А хотел он стать моряком. Наконец им удалось достичь компромисса: Йенс стал миссионером. Тут он нашел что искал, хотя и на религиозной основе: незнакомые страны, незнакомые люди и море. Но увидев, что делают добрые христиане, если они сильны и богаты, со своими ближними, если те не сильны и не богаты, он пошел единственно приемлемым для него путем: стал глашатаем нового евангелия. Он поспешно вернулся в Европу, видя отныне свою миссию в том, чтобы наниматься на самые никудышные суда, где почти не бывает организованных моряков, и заниматься там просвещением и агитацией в пользу социал-демократии. Он стал миссионером, который по доброй воле, побуждаемый одной лишь верой в возможность добиться для бедных лучшей, более свободной жизни на этой земле, не боялся ни тяжелой работы, ни опасностей и даже отказался от счастья иметь собственную семью.

Я с готовностью внимал словам своего нового ментора, но когда он сказал, что капитан даже и не подумает отдать меня в руки властей из-за дурацкой истории в Гельсингфорсском порту, я отнюдь не поторопился покинуть судно, а, напротив, сделал еще один рейс, поскольку Йенс покамест не завершил свои дела на пресловутом «Кнуте».

Мы и потом поддерживали связь друг с другом, покуда первая мировая война не разорвала ее. Он не вернулся из рейса к берегам Англии, но для меня он просто переселился в страну Орплид, куда вступил в ту ночь на борту «Кнута», когда стихотворение Мёрике, словно огромная птица, пролетело над морем.

Всего только полчаса

Медленно и тяжело, подобно большому, неуклюжему, плашмя лежащему мельничному колесу, двигалась по кругу вереница арестантов в колодце тюремного двора. Осью этого круговращения служила засохшая липа, точнее – толстый надзиратель, привалившийся к дереву, почти лишенному листьев. «Разговаривать строго запрещается! Соблюдать дистанцию! Марш!» – скомандовал он как всегда, а потом, как всегда, впал в какое-то забытье. И тогда, как всякий день, та часть живого колеса, которая находилась позади него, с помощью жестов и шепотом стала обмениваться новостями:

– Остерегайтесь врача! Он из СС! (Врач держался очень приветливо и расспрашивал о семейных обстоятельствах.)

– Отто сейчас в Колумбиа-хауз! (Младший полицейский Отто был мастером мучить и избивать, а Колумбиа-хауз прославился в Берлине пытками и убийствами.)

– Зеленому больше папирос не давать! Он стукач! (Зеленый был тюремным уборщиком, а папиросы – маленькими скрученными записками с новостями, которые он передавал дальше.)

Внимание, сегодня некоторых выпускают! (Кое-кого из нас действительно выпустили.)

Передо мной, согнувшись, с бессильно повисшими руками и опущенной головой шел рыжеволосый депутат рейхстага Хайльман. Ни один его жест, ни одно движение не обнаруживали, что он понял услышанное, и дальше известий ом тоже не передавал. Может, он уже так отупел, что ему ни до чего больше нет дела? Были и такие, кого эти сообщения не трогали, но в общем игра увлекала всех. Как мельничное колесо погружается в воду, так погружался в молчание круг заключенных, вступая в поле зрения надзирателя. И как вода каплет и брызжет с лопастей колеса, так каплями и брызгами срывались слова. Играли все, только депутат рейхстага безучастно тащился по кругу. То ли он боялся, что его заметят, то ли его уже успели обработать…

Наша часть колеса снова взлетела наверх и оказалась за спиной надзирателя.

– Эй, Хайльман! – шепнул я.

Ничто в нем не дрогнуло в ответ. И колесо человеческих судеб вертелось дальше, пять минут, десять, пятнадцать, и еще много новостей каплями срывалось с него.

У двери, ведущей на лестницу, показался надзиратель и что-то крикнул. «Стой!» – эхом отозвался толстый у дерева. Большое колесо стало, качнувшись, – ведь останавливаться было для нас непривычно. Человек, появившийся в дверях, подошел ближе и выкрикнул несколько фамилий. Среди них была и моя.

– Пошли!

Один из нас, не совладав с собой, спросил:

– Куда, господин вахмистр?

Вопросы задавать запрещалось, но тот все же ответил, и при всей грубости ответ прозвучал добродушно.

– Придержи язык! Можешь радоваться, вас выпускают!

Выпускают? Но ведь меня еще ни разу не допрашивали. Я взглянул на остающихся, и их чувства на мгновение затопили меня. То были удивление, радость за нас и вполне понятная зависть.

– Вам что, не нравится? По мне, так можете оставаться здесь! – крикнул из дверей надзиратель. Он даже сказал мне «вы»! Прежде чем обернуться к нему, я успел заметить, как рыжий Хайльман тоже поднял голову и посмотрел мне вслед. Это был очень грустный взгляд.

– Живей, живей! – подгонял надзиратель; он отпер дверь в мою камеру и оставил ее приоткрытой. Все еще не понимая, что произошло, я стал запихивать в картонку свои пожитки. Когда я взял в руки кожаные домашние туфли, я увидел, что в камеру кто-то вошел. Это был уборщик.

– Подари мне шлепанцы, – попросил он, – ты теперь сможешь купить себе новые.

Я отдал, но тут же спохватился: ведь это Зеленый, стукач!

Давай обратно! – крикнул я.

Зеленый повертел пальцем у виска и исчез. В дверях, раскрытых теперь настежь, стоял вахмистр.

А ну, побыстрее! Вы что думаете, я из-за вас буду работать сверхурочно?

У картонки не было веревки, и мне пришлось взять ее под мышку.

В канцелярии уже дожидались восемь человек. Среди них были и те двое, из моего давешнего арестантского круга. Стало быть, всех выпускают.

Здесь же находились двое полицейских, один из них – толстый с тюремного двора. Время от времени он подходил к окошечку и поторапливал писарей. Это было хорошо, ибо каждая минута, на которую сокращалось наше пребывание здесь, дарила нам жизнь. Сначала я пойду и побреюсь, потом возьму извозчика – нет, лучше сперва позвоню домой, а то если я неожиданно появлюсь на пороге, как бы радостное потрясение не натворило беды.

Только почему эти типы не отпускают тех, у кого бумаги уже готовы? Впрочем, теперь уж не беда, если к неделям и месяцам, проведенным здесь, прибавится еще полчаса. Наверное, это продлится дольше, чем полчаса, ведь они еще должны вернуть нам ценные вещи, деньги и часы.

– Все здесь? – спросил вахмистр в окошечко и стал перебирать бумаги из большого желтого конверта.

Из окошка ответили:

– Ты что, боишься, что мы спрячем одного из твоих воробышков?

Час тому назад меня бы не задело, что о нас говорят в таком тоне. Но теперь нас освобождали, и каждый мог требовать, чтобы с ним обходились как с гражданином, как с полноправной личностью. Ну да ладно – лишь бы выбраться отсюда. Нельзя давать этим палачам новый повод придраться к себе.

Полицейский, стоявший у двери, двинулся вперед, и мы по двое за ним. Я шел последним, а вахмистр с бумагами замыкал шествие. Теперь мы, наверно, идем в комнату, где у нас отобрали ценные вещи.

Нет, процессия сразу направилась вниз, по лестнице, ведущей во двор. Так что, пожалуй, прямо на свободу. Что если спросить у толстого, как мне получить мои часы? Деньги, уж черт с ними, я и пешком добегу от Алекса до Далема.

Во дворе стояла зеленая тюремная машина с открытой дверцей, рядом с ней – полицейский. Я почувствовал, как ноги у меня стали ватными, и оперся о стену. Нет, наверно, это ошибка, я попал не в свой транспорт.

Вот уже человек, идущий впереди меня, спросил:

– Господин вахмистр, куда вы нас отправляете? – Страх дрожал в его голосе.

Толстый даже не заорал на него, он ответил вполне добродушно:

– Мы все вместе совершим небольшую загородную прогулку, мой мальчик!

Значит, за город – если это не издевка. Первые уже садились в машину – молча, с ожесточением стиснув зубы. Тогда я обернулся к толстому:

– Но со мной и этими двоими тут что-то не так! Вы же ясно сказали: нас выпускают!

Вахмистр повернул ко мне свой живот и засмеялся:

– А разве вас не выпускают отсюда? Надеюсь, мы больше не встретимся! Кто виноват, дурачье, что вы поверили, будто таким, как вы, позволят вернуться в общество!

Он сделал вид, что очень доволен своей шуткой. Они, наверное, уже сотню раз проделывали эту подлость с несчастными, у которых отнимали надежду.

Те, в машине, сидели тихо, молча, опустив глаза. Только когда машина покатила по улицам, пробудился интерес: куда нас везут?

– На улицу принца Альбрехта, – воскликнул один, – в гестапо!

– Я уже три месяца сижу здесь, на Алексе, – сказал пожилой человек с окладистой седой бородой, – я хочу, чтобы меня наконец допросили.

Кое-кто засмеялся, но смех этот прозвучал так, словно заскребли ногтями по железному верху машины: «Подожди, тебя еще допросят!»

– Если б я только знал… – начал один, из нашего тюремного круга, но замолчал.

– Нет, не на Альбрехта, – сообщил человек, стоявший у зарешеченного дверного окошка. – Но и не в Ораниенбург, – добавил он сразу же.

Все прижались к двери, стараясь угадать, куда нас везут, будто мы спешили навстречу новым испытаниям.

– Что же ты натворил? – спросил мой сосед старого человека с окладистой бородой.

– Я? – он хотел, вероятно, ответить, но тут лицо у него помрачнело, и я прочел его мысли: «Будь начеку, может, это стукач!» Тень настороженности легла на все лица. Вот чем она стала, наша общность в преддверии ада.

– Меня пускай везут куда угодно, – сказал коренастый мужчина лет тридцати пяти. Он отодвинулся от двери и сел. – Только бы знать, на свободе ли остальные. – Глубокая тревога послышалась в его словах, но на лицах остальных был написан ответ: «Осторожно, возможно, это стукач!»

– Можно здесь курить? – спросил самый молодой с виду парень (он один среди нас казался более или менее беспечным) и стал вытаскивать папиросу.

Сосед схватил его за руку:

– Ты что, с ума сошел? «Быки» только и ждут чего-нибудь такого!

Но другие сказали, что им уже приходилось курить в «Зеленой Минне» и, как только мы выедем за город, они тоже закурят. Кто знает, что будет потом?

– Боже милосердный! – простонал человек, остававшийся у двери, и все головы стремительно повернулись к нему.

– В Ко-лум-биа-хауз…

Четверо, пятеро человек бросились к окну, они уставились в него так, словно им не терпелось увидеть это страшное место. Последняя надежда еще боролась с тупой покорностью, когда машина въехала во двор и остановилась.

Сомнений больше не было. Глухой голос отчаяния подвел черту под случившимся:

– Так и есть!

Никто не поднял глаз, никто не произнес ни слова. Я услышал, как толстый вахмистр слез со своего места рядом с шофером, поговорил с ним о чем-то и ушел в глубь двора. На сапогах у него были железные набойки, подковка на одном каблуке, видимо, разболталась и слегка позвякивала. Я удивился, что мое сознание фиксирует сейчас подобные вещи. А между тем мы сидели, тесно прижавшись один к другому, девять заключенных, знающих друг о друге лишь то, что уже совсем скоро заплечных дел мастера начнут рвать человеческое тело, пытаясь разрушить ту стойкую общность, которая именно в эти минуты превратилась из идеи в действительность и соединила незнакомых между собой людей. Последнее и величайшее товарищество придавало силы всем сидевшим в машине, угнетало их сознание, что силы эти понадобятся не для борьбы, а лишь для того, чтобы перенести страдания. Машина была большим гробом, зловещая тишина царила в ней. Странным гробом, ибо мертвецы его были живы, им предстояло умереть лишь тогда, когда они выйдут из него.

Как кратки, однако, могут быть пятнадцать минут, если они в самом прямом значении слова – отсрочка казни. Среди чужих звуков этого чужого двора снова отчетливо послышались шаги толстого вахмистра; они приближались, подковка звенела все громче и громче – сейчас он появится, откроет дверцу и насмешливо скажет: «Пожалуйста, господа, выходите, вас приглашают на милую вечернюю беседу».

Не решится ли кто-нибудь двинуть ему кулаком в морду и броситься к воротам? Если они станут стрелять, так чем это хуже того, что нас тут ожидает? Ведь еще на свободе каждый из нас знал кое-что об ужасах, творящихся здесь, в центре Берлина, в этом Колумбиа-хауз; недобрая слава всех прочих застенков, вместе взятых, не сравнится с его кошмарами.

Толстый был уже здесь, но он не отворил нашу дверцу, он подошел к шоферу и заговорил с ним. На несколько секунд блеснула надежда: быть может, мы поедем дальше. Он не сел в машину, он обошел ее кругом, один раз, другой, третий. И тут тишина, порожденная тупой покорностью, бессилием, подавленным возмущением и парализованной волей к жизни, внезапно взорвалась: это восстал дух мятежа. Безо всякого уговора дюжина кулаков забарабанила в дверцу машины, дюжина искаженных ртов исторгла дикие крики, и доски поддались. Дверь распахнулась. Снаружи, плечом к плечу, с поднятыми пистолетами стояли толстый и шофер.

Никто не выпрыгнул им навстречу. Но не пистолеты удержали людей и не бессмысленность сопротивления – Удержало недоумение в глазах обоих вооруженных. Удивление и страх за жизнь людей, из-за скандала подвергающих ее опасности. Видимо, оба относились к числу тех полицейских, которые в тридцать третьем были против «новых методов», а теперь, год спустя, демонстрировали свою преданность режиму, пока – еще только с помощью брани и кулаков. Если прикажут, они, конечно, станут и вешать, и стрелять, и избивать до полусмерти, но дома, перед женой, постараются с отвращением откреститься от этого.

Поскольку из машины никто не выпрыгнул, пистолеты опустились, и толстый, оглядевшись, сказал:

– Вы что, свихнулись? Хотите все здесь остаться, а?

Этот странный вопрос заткнул нам рты и настежь раскрыл глаза и уши. Так значит, не всех выгрузят здесь? Но скольких? И кого? Молодой парень спросил об этом.

– Двоих или троих, – ответил толстый, – о третьем они еще совещаются.

И захлопнул дверцу.

Люди в машине сидели, поглядывая друг на друга неуверенно и смущенно. С кем это произойдет? Теперь, когда судьба перестала быть общей, ожидать решения стало еще страшнее. Связка была разрублена; девять ее обрубков, пока еще узнаваемых, корчились, каждый сам по себе, изрыгая немой вопрос: с кем это случится? Инстинкт самосохранения, подавленный в каждой душе, теперь выступил наружу. Он проявился девятикратно в вопрошающем взгляде каждого; сперва подобный невзрачному червяку, он тут же превратился в скользкую змею, и наконец девять раздвоенных языков многоглавой, свившейся в клубок гидры стали ощупывать девятерых людей, сидящих в машине: кто? кто? не я! не я! И гадина начала жалить, еще с опаской, но уже ядовито. Человек с седой бородой сказал, вернее, это змея заговорила в нем: «Почему я здесь сижу? Я же ничего им не сделал!»

Последовал встречный удар, это ответил молодой парень: «Ну так выходи!»

Никто не усмехнулся, только коренастый человек лет тридцати пяти раздавил одну из голов с шевелящимся языком; он сказал: «Я печатал листовки! Идиоты – они сцапали меня и воображают, что это прекратится!»

Омерзительное животное притаилось под скамейками, и некоторое время люди сидели в машине одни.

Как медленно тянутся минуты, когда они наполнены мучительным ожиданием неведомого ужаса! Но вот воспоминания догнали и подчинили себе пугливо забегающее вперед воображение; и тогда тридцать минут стали исчисляться мгновениями. Моя страна, вдали сияющая, пришла ко мне на помощь в тюремную машину; она превратила омерзительных змей животного инстинкта в пестрых ящериц и грациозных веретениц Орплида, в беспрестанную игру детского воображения, воспринимающего единство всего живого.

Но распахнулась дверца, и надтреснутый голос проорал три фамилии; человек, печатавший листовки, молодой парень и мужчина с окладистой бородой оставались здесь.

Гадина бесстыдно высунула из-под скамьи оставшиеся шесть голов. В них уже не дрожали ядовитые языки – лишь примитивное чувство облегчения и радости тлело в поблескивающих глазах. Но стало понятно, что в нашей машине едет еще одно существо, повторенное шестикратно. И имя ему —~ обнаженный человек.

– А мы с вами – в Ораниенбург! – сказал толстый полицейский и захлопнул дверцу.