Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Эм Вельк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Пылающий идол

Это было в одном из больших городов Западной Германии. Меня заинтересовал плакат. «Христос проходит сквозь наше время» – было написано на нем, больше ничего. Лекцию читал учитель истории, удалившийся от дел пастор. «Ну кто же станет ходить на такие лекции, – спрашивал я себя, – и о чем там может идти речь?»

Пришли добрых пятьсот человек – три четверти из них женщины – и вовсе не пожилые или старики, нет, молодые тоже. Церковь могла бы быть довольна, потому что все сидящие здесь испытывали тревогу, страх перед жизнью, это были страждущие, ищущие чего-то люди. Церковь могла бы радоваться, потому что все сидящие здесь хотели в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году встретить Христа или хотя бы его живое воплощение: действенную любовь к людям.

Оратор, серьезный человек лет шестидесяти, разделил свое выступление на две части: «От фанатизма к вере – от веры к знанию!» По его словам, фанатизм идет от языческого поклонения богам: фанатизм – это страх перед богами и жрецами, это – войны за веру, инквизиционные суды и сожжение ведьм, то есть любая фанатическая приверженность мертвым догмам. Оратор поведал о некоторых ужасных заблуждениях, которым человечество все снова и снова поддается на протяжении целых столетий, и необычайно долго распространялся о человеческих жертвах, из коих он выделял добровольные, в глубоком ослеплении принесенные жертвы.

Он стремился – и это было видно – всколыхнуть самые сокровенные чувства своих слушателей, и ему это удалось, особенно у женщин, когда на примере поклонения Молоху он показал, до какого фанатизма способен дойти человек, даже мать – самое прекрасное творение природы, – если, она находится в плену религиозного ослепления.

– Мы должны об этом говорить, – выкрикивал он, – чтобы суметь представить себе это! Мы должны представить себе это, чтобы содрогнуться при мысли, как сильно еще тяготеет над нами тьма!

Представьте себе огромную глиняную полую фигуру с простертыми вперед руками, пылающую от жаркого огня, разведенного жрецами! А матери спешат сюда, теснят друг друга, чтобы положить своих первенцев живыми в пылающие руки чудовищного бога! Заметьте: не власть имущие похитили у них детей, чтобы предать огню, нет, матери сами принесли их сюда и чувствовали себя благословленными, если их дитя было принято в жертву. А зачем? Для чего? Потому что матери и отцы воображали, будто обеспечивают этим богатство и счастье своему дому, потому что такой обычай когда-то был установлен и удобен их владыкам. Сотни матерей, тысячи, десятки тысяч все из года в год приносили сюда своих сыновей-первенцев и жаждали сжечь их живыми ради мнимого благополучия семьи и народа и потому, что так было всегда. А проповедовали это все-таки жрецы Молоха! И не только на ханаанской земле!

Оратор описывал ужас этого культа и безумие людей так убедительно, что, когда он умолк, по залу прокатился громкий стон; но возникло еще и удивление и фарисейское удовлетворение, потому что нечто подобное происходило ведь, слава богу, только в мрачные времена глубокой древности.

Тогда оратор произнес медленно и тяжело:

– Не пристало нам, живущим сегодня, свысока судить о невежественных людях давно прошедших времен. Я пережил две захватнические и безумные войны, развязанные на этой земле, и мне приходилось многие сотни раз видеть, как несчастные матери и отцы стремились бросить в пылающие руки и в пылающую пасть другого Молоха, другого пожирающего людей идола своих сыновей, а значит, свою надежду и свое счастье. Они обиделись бы, если бы их поступок объяснили религиозным ослеплением. Они-то воображали, что ими движет вера – вера своему долгу, требующему жертв во имя отечества.

Они воображали, будто должны придерживаться именно этого долга, который на протяжении веков проповедовали жрецы святой собственности, угнетения бедных и завоевания чужих земель! Не всегда детей отнимали у родителей жрецы войны; несметное число родителей добровольно приводили их и чувствовали себя польщенными, если жертва их была принята.

Как бы мы это ни назвали, религиозным заблуждением фанатиков или верой, нет никакой разницы между поклонением идолам во благо ханаанских жрецов Молоха и их повелителей и поклонением идолам во благо европейских и американских жрецов мамоны и их господ. Громкие слова об угрозе отечеству и христианству, которые все снова и снова произносят заправилы некоторых стран и финансовые дельцы, далеко еще не утратили своего действия. Слепая вера маленьких людей – лучший фундамент для трона всесильных. Так вот, мне пришлось прочитать сотни объявлений о смерти, в которых матери как бы в гордом трауре похваляются своей жертвой! О эта преступная простота! Люди следующих поколений будут так же беспомощно стоять перед такими вот женщинами, как стоим мы сейчас перед матерями в храме Молоха!

Он замолчал, и казалось, что свет в зале стал ярче. И он заговорил снова:

– После ужасной катастрофы последней войны даже наивные люди, ослепленные верой в лозунги жрецов власти и наживы, отказались от долга слабых и неимущих умирать за эти лозунги, и из пепла сожженных городов стала расцветать надежда народов – пока на цветы надежды не упали тени облаков от взрывов атомных бомб. Они помешали росту надежды, и вот мне снова приходится видеть, как сейчас, во время ремилитаризации ФРГ, матери, живущие в бедности, потерявшие сыновей во время войны и вдовы погибших на войне готовы продать агитационным газеткам свое мнение, будто святым долгом немецкой женщины и матери было и остается – отдавать самое дорогое и любимое всепожирающему идолу войны. А почему? Потому что так сказали им их политические жрецы.

Вчера по западногерманскому радио я слышал елейный голос одного такого жреца. Их называют комментаторами. Этот человек был вынужден перед второй мировой войной бежать со своей родины, потому что тогдашние правители хотели положить его в пылающие руки идола оголтелого расизма в Освенциме или Маутхаузене. После войны он смог вернуться невредимым. Но ведь тогдашние правители или их приспешники тоже вернулись. Пока они еще терпят рядом с собой этого странного жреца цивилизации и хранителя национального достоинства, потому что он помогает им разжечь идола, в пылающие руки которого его самого когда-то собирались бросить, но теперь уже для других жертв. Ведь он проповедует, что начавшиеся в Лондоне переговоры о разоружении между Советским Союзом, Великобританией, Францией и Америкой, которых с таким нетерпением ждали во всем мире, сохраняют создавшееся в настоящее время соотношение сил в мире. А это соотношение непременно нужно изменить, что произойдет-де только в том случае, если Советский Союз будет оттеснен; а для этого мы-де должны не ослаблять, а укреплять свою собственную силу. Оратор опустил голову и тихо продолжал: «Ни в одной христианской газете мне не довелось прочитать ни строчки против этих чудовищных требований, зато хорошо слышны с высот политических постов радостные возгласы одобрения их изуверских покушений на мир. Так что я и сейчас вижу, как трудятся страшные жрецы Молоха, раскаляя добела разожженный уже давно идол насилия».

Я содрогаюсь, когда представляю себе, что немецкие матери и отцы христианской веры могут опять поспешить сюда, чтобы отдать на заклание своих сыновей: «Вот они, возьмите и сожгите их!» Я содрогаюсь еще больше, когда вижу, как мало, кажется, волнует людей то, что у насильственной массовой смерти на полях, подожженных атомным взрывом, есть помощник – менее насильственная смерть, смерть, которая непременно появится там, где человек разрядил атомное оружие: бесплодность всех женщин, которых только коснулось тлетворное дыхание ада! Хиросима доказала это! Что в сравнении с этим поклонение Молоху?

И я спрашиваю наших современников: кто осмелится назваться христианином и захочет перед лицом всего этого с укоризной указать на ввергнутых в самообман женщин ханаанских?

Оратор бросил свой вопрос прямо в лицо слушающим его людям и замолчал, и было совсем тихо в зале. И, как рассказывали люди, они увидели в эту минуту, что Христос идет сквозь пространство и сквозь наше время. Он шел опустив голову, а на лице его лежали глубокая печаль и краска стыда.

– А теперь, – сказал оратор, горько улыбаясь, – его будет искать полиция. За антигосударственную деятельность. Но она, пожалуй, во всей стране не найдет его.

Он сел, лекция, казалось, подошла к концу. Некоторые встали, остальные в растерянности смотрели друг на друга: неужели для них в самом деле нет никакой надежды?

Тогда в последнем ряду поднялся какой-то молодой человек и громко спросил:

– А что же теперь? Что же будет теперь, когда он, ради которого большинство из нас пришли сюда сегодня вечером, и в самом деле пристыженный и беспомощный ушел из нашего времени? Что станет теперь надеждой христиан? Вы пожимаете плечами, господин пастор, и молчите.

Тот, кого спрашивали, растерянно обернулся и медленно проговорил:

– Я молчу, так как полагаю, что должен убедить его взять с собой свою заповедь: «Если кто-нибудь ударил тебя по правой щеке, подставь ему левую!» Пусть он, уходя, возьмет ее с собой. Если бы это было верно, то откуда бы у нас, христиан, взялась тогда уверенность?

– Вот что я хочу сказать вам, – ответил молодой человек, и голос его стал громким и твердым. – Я, правда, сомневаюсь, что глупый совет людям добровольно подставлять лицо под жестокие удары кулаков исходит от него, – но мы надеемся, более того, мы уверены в том, что все усилия жрецов Молоха и Мамоны напрасны, ибо растет то прекрасное движение среди народов земли, которое из любви к человеку стремится к взаимопониманию между народами и к укреплению мира. И у него достаточно силы не допустить того, чтобы снова пустили в ход пылающих идолов, а люди снова стыдились бы быть людьми, а христиане – своей веры. Пусть же люди живут надеждой, но пусть они не бездействуют.

Когда спало удивление, раздалось всеобщее одобрение, которое росло и крепло. И многим, если не всем, показалось, будто сама надежда вошла в зал и время обрело уверенность.

Ожерелье

Когда я прочитал сообщение о смерти – вдова прислала мне его, я, к моему удивлению, остался довольно равнодушным. Вероятно, потому, что мы не виделись с ним уже пять лет, а последняя наша беседа была мучительной для нас обоих. Будто какая-то стена встала между нами; а так как у нас не было ничего общего ни в профессии, ни в делах, ни в политических взглядах – наши отношения, напротив, держались в основном на странных обстоятельствах, с которых они начались, то и прерваться они могли только из-за того, что прошлое потеряло свою значимость. Поэтому я не обратил внимания на наш разрыв и наконец забыл об этом человеке.

И вот он умер. Сколько ему было лет? «В возрасте семидесяти одного года скончался…» Странно все-таки, что и жена его не писала мне последние пять лет. Я вертел в руках объявление о смерти. Там ее четким мужским почерком было приписано: «Я была бы рада, если бы Вы зашли к нам в Ваш следующий приезд в Гамбург. Я не могу разобраться в одном деле. Собственно, это старая история. Но Карл, который всегда был Вам так благодарен, в последнее время, казалось, поистине ненавидел Вас».

Мы познакомились в годы инфляции в Америке, в предгорье Кэтскил, в городке Флайшменс в летнем пансионате «Золотая калитка». Там я работал механиком и по вечерам сиживал частенько с немецкими эмигрантами – официантами, шоферами и мойщиками посуды, выслушивал разные исповеди, так как почти все служащие пансионата были «из бывших»: студенты, офицеры торгового флота, продавцы, воспитательницы, разъездные агенты, все это – не имеющие работы люди, так называемых гражданских профессий, которые в Гамбурге или Бремене нанимались на американские суда в качестве подсобной силы для работы на палубе и в кухне и после нескольких рейсов высаживались на том берегу, в Америке, чтобы попытать счастье в этой стране чудес. Начинали обычно с судомоек, с мойщиков посуды. За это они получали пятьдесят, шестьдесят, семьдесят долларов в месяц на всем готовом. А так как из-за инфляции в Германии это были бешеные деньги – они убеждались в этом, читая восторженные письма из дому, если им удавалось послать туда несколько долларов, – то большинство из них уже потому, что имели несколько настоящих долларов в кармане, чувствовали себя на пути к успеху и бессовестно хвастались, шумели, галдели, читали гангстерские журналы, покупали всякую дрянь, превозносили Americain Life[16]16
  Американский образ жизни (англ.)


[Закрыть] и напропалую тратили так трудно заработанные центы. Он этого не делал. Поэтому да еще и потому, что он всегда был серьезен, неразговорчив, а может, оттого, что ему уже было за сорок и он не играл в покер, хотя глаза его выдавали желание выиграть, он особенно привлек мое внимание, и однажды вечером, когда я встретил его в лесу, он рассказал мне о своей судьбе.

Он был высокий, широкоплечий, немного неуклюжий; после окончания гимназии хотел изучать ботанику, но по семейным обстоятельствам ему пришлось стать торговцем. В Гамбурге он был бухгалтером на фабрике конторских книг, где он и учился. Воевал, был ранен и рад, что так легко отделался. После войны предприятие разорилось и он остался без места. Затем – коммивояжер одного из бывших клиентов, да к тому же в сорок два года женился. Двое детей. Новая фирма тоже обанкротилась, он снова без места. Торговал разным товаром на черном рынке. Кто-то донес, арестовали, потом освободили. Пробавлялся случайной работой, но из-за физического увечья его каждый раз увольняли. Наконец, рабочий кухни на американском пароходе. Три месяца назад высадился в Нью-Йорке, чтобы больше и быстрее заработать доллары. Если где-то и устраивался, то вскоре его снова увольняли, потому что он был слишком стар. А жене там, на родине, всего двадцать пять. Итак, мойщик посуды в летнем пансионате за городом. До праздника труда, до начала сентября. А дальше? Он мрачно посмотрел на меня: «Вы давно в этой стране – что же дальше?»

Да, что дальше? Ну а дальше, вероятно, та же судьба, что и у тысяч других. Как только проходило время отпусков, здесь, за городом, закрывались отели, а это значило – обратно в Нью-Йорк; но там было полно мойщиков посуды помоложе. Другой работы, уж конечно, не найдешь, а так как в Нью-Йорке на большие суда для рейса в Европу вспомогательный персонал не нанимали, то едва ли имелись какие-либо шансы снова вернуться в Германию. Может быть, даже никогда. Не имело никакого смысла приукрашивать его будущее, он сам все знал. Но я все-таки попытался. Безуспешно. Став нелюбезным и вздорным, затем задиристым и злобным, наконец, полностью безучастным, человек этот на глазах погибал.

Так мог бы выглядеть только человек, приговоренный к пожизненному заключению и хорошо понимающий свое положение.

Поэтому я чрезвычайно удивился, когда недели через две он однажды вечером снова подошел к своим товарищам по работе и, казалось, вел себя вполне непринужденно. Он чувствовал себя раскованно, но был весел, хотя в этом настроении и угадывалась какая-то напряженность. К моему удивлению, он даже присоединился к играющим в покер, а за игрой как бы между прочим говорил о возможности вернуться в Германию. «Но ведь вы хотели бы поехать домой, только если бы выполнили намеченное!» – возразил я ему. Он замолчал почти испуганно.

А потом, после игры, когда мы остались с ним одни, он рассказал мне, что дома у него произошли кое-какие перемены и ему нужно возвращаться. Жена написала, что если бы он приехал через три месяца и привез с собой капитал всего лишь в тысячу долларов, то ему представилась бы счастливая возможность стать совладельцем новой фабрики конторских книг его бывшего шефа. Тот сам заговорил с ней и подчеркнул, что такой возможности больше не представится.

Я невольно улыбнулся. «Вы получили наследство за это время? Или так много выиграли в покер?» Он снова помрачнел и замолчал; потом показал на террасу дома, где сидели наши богатые гости. «Надо же, каждый из этих людей тысячу долларов тратит всего лишь за половину летнего отдыха». Злое чувство вдруг вспыхнуло в его глазах.

Это была правда: для многих живущих здесь тысяча долларов не являлась капиталом; правдой было и то, что в Германии в это время тысяча долларов означала большое состояние. Но ведь у него их все равно не было, как не могло быть таких денег у шанхайского рикши. Таким образом, вся эта игра в «если бы» была для почти пятидесятилетнего здорового, но бедного гражданина напрасным начинанием. Я сказал ему это, и он улыбнулся, правда, какой-то вымученной улыбкой.

Однако беспокойство не оставляло его. Я постоянно встречал его, когда он после работы проходил мимо террасы, медленно, почти робея, как бы высматривая кого-то. Вскоре я понял, что взгляд его почти всегда искал одну и ту же даму, которая каждый день на одном и том же месте, у самых перил, пила свой кофе. А так как она всегда носила одно и то же украшение, броское, достаточно безвкусное, хотя несомненно очень дорогое – ожерелье из жемчуга, каждая из жемчужинок которого была обрамлена бриллиантами, то без труда можно было догадаться, что именно привлекало его в этой даме.

Поначалу эта история казалась мне скорее забавной. Но только до тех пор, пока однажды вечером, незадолго до ужина, он не повстречался мне в лесу, сразу за территорией пансионата. Я хотел с ним заговорить, но так как он меня не заметил и, казалось, кого-то ждал, то я решил тоже подождать. И увидел ту самую даму. Если у меня и возникли опасения, что он задумал какую-то страшную глупость, то я ошибся: он замер на месте и даже поклонился даме, когда она проходила мимо него, хотя этого от него вовсе не требовалось. Я устыдился своих скверных мыслей.

Но вечером, когда мы снова сидели вместе, прежнее беспокойство, казалось, опять овладело им. Весь разговор за карточной игрой он переводил исключительно на несправедливость в распределении земных благ. Однако, когда один из мойщиков посуды сделал из того утверждения о социальной несправедливости политические выводы и стал говорить о необходимости активизации действий рабочих организаций и о революции, он решительно уклонился от дальнейшего разговора на эту тему. Для этих неудачников он хотел оставаться добреньким гражданином, которому только однажды сильно не повезло.

Но был ли он таким на самом деле? Это сомнение вдруг сильно взволновало меня. И когда спустя несколько дней я вновь увидел, как этот простодушный охотник за долларами направлялся к лесу по одной из дорог, где должен был встретить гуляющую здесь каждый вечер даму, я решил, что настало время отвлечь этого, по-видимому, совсем запутавшегося человека, который, возможно, хотел совершить большую глупость.

Но как это сделать? Не мог же я ему сказать, в каком намерении я его подозреваю. Правда, тем самым я помешал бы совершиться безумию, но ведь я мог, чего доброго, сделать несчастным человека одним лишь оскорблением, которое нанес бы ему, высказав такое подозрение.

Но тут меня осенило. Я пригласил его выпить стаканчик пива в саду, куда мог заходить также низший обслуживающий персонал; и когда через некоторое время появилась та дама в сопровождении горничной, у меня был уже повод, не вызывая подозрений, начать свое лечение. Я стал рассказывать об известных во всем мире ценнейших жемчугах и бриллиантах, об опасности, которая подстерегает их владельцев, о мерах предосторожности, предпринятых ювелирами, и о менее известных уловках владелиц драгоценностей, чтобы защитить себя. А когда я увидел, что он об этих вещах ничего не знает, то стал с уверенностью утверждать, что, пожалуй, все драгоценные кольца, украшения из жемчуга и бриллиантов, в которых богатые дамы появляются на спектаклях, на балах и вообще в обществе, всего лишь подделки. Настоящее украшение находится всегда в сейфе банка. Драгоценные камни королевы Англии и даже драгоценные регалии лорда хранителя королевской казны и ректора Гарвардского университета тоже лежат в банке; носят же они лишь точные копии из стекла и меди, в лучшем случае из позолоченного серебра.

Он был достаточно наивен, чтобы искренне удивиться этому. Однако он заметил, что тогда ведь любая не столь богатая дама может заказать себе броскую подделку и щеголять в ней; и тут мне пришлось ему снова растолковывать, что в определенных кругах общества известно, есть ли у той или иной женщины драгоценное украшение, как оно выглядит и сколько стоит, ибо то, что в аристократическом мире на самом деле выставляют напоказ, вовсе не ценное и редкое украшение, а только желание привлечь к себе внимание и вызвать зависть.

– И они довольствуются этим? – спросил он нерешительно.

– Не только они, – ответил я. – Почти все люди довольствуются видимостью вместо самого предмета. Это «как будто» теперь жизненный принцип буржуазного мира. Вот, например, старая герцогиня фон Файф в восемьдесят пять лет, незадолго до смерти, хвасталась, что она ни разу не надела известное всему аристократическому миру фамильное украшение, а носила только его дешевую копию. Она даже никогда не видела оригинала.

– Но это же невозможно, – прервал он меня.

– Почему невозможно? Был же ведь случай со знаменитым жемчужным ожерельем графини фон Монпелье, которое еще до рождения матери графини из-за нужды в деньгах было продано какому-то бразильскому миллионеру. Правда, отдельными жемчужинами, которые должны были быть соединены заново и не так, как в оригинале, поэтому теперь в большом мире обмана и лжи существуют два жемчужных ожерелья из особо ценных и редких жемчужин.

Какому-нибудь индийскому сказочнику слушатели не могут внимать с большей жадностью, чем внимал мне этот гамбургский торговец. Я уже давно был уверен, что заполучу его. И я продолжал: «Самое пикантное в этой истории было, однако, то, что в течение пятидесяти лет в Париже и Рио-де-Жанейро всеобщее восхищение вызывало красовавшееся на шее одной богатой дамы необычайно ценное жемчужное ожерелье, которое и здесь и там было дешевой подделкой и в своем первозданном истинном виде уже вообще не существовало, а с его копии, дабы сохранить видимость, в Париже была заказана еще одна копия, чтобы одну из них, как настоящую, можно было положить в банк, ведь должно же что-нибудь лежать на хранении».

Я видел по его лицу, как сильно взволновали его эти сведения.

– Вот видите, целые поколения восхищались подделками, принимая их за настоящие и драгоценные украшения, и завидовали тем, кто их носил. Нам почти всегда достаточно одной видимости. Тем более в Америке. Разве это обман? Нет, ведь ни одному человеку не говорят, что вот это подлинное ожерелье, его только иногда показывают. Тогда внешнего сходства и уверенности, с которой носят такую побрякушку, достаточно, чтобы она сошла за настоящее и драгоценное украшение. Кто же из людей сам, без подсказки, распознает цену человека, вещи, дела?

Он долго таращил глаза на сидящую напротив даму, потом сказал:

– Значит, вы думаете…

Я кивнул и сказал уверенно:

– Я не только думаю, я знаю: украшение, которое носит вон та дама, тоже всего лишь дешевая подделка. Настоящее, конечно, стоит баснословно дорого. Посудите сами: оставила бы эта дама без присмотра в своей комнате настоящее украшение?

Он посмотрел на меня вопросительно.

– В своей комнате и без…

– Да, я уже несколько раз видел его там. Вот не далее как вчера, когда мне нужно было починить лампу, оно лежало на столе и во всем номере не было ни души.

Снова некоторое время он молча не мигая смотрел прямо перед собой. По нему было видно, что он очень разочарован. Может быть, всего лишь из-за того, что предмет, которым он восхищался и который в его представлении был особенно драгоценным, оказался не чем иным, как какой-то дешевой игрушкой из жести и стекла. Во всяком случае, он покачал головой и принялся говорить что-то о мошенничестве и обмане, особенно в аристократическом мире. В этот вечер он скоро попрощался.

А потом произошло нечто удивительное. Он опять стал тем же тихим педантичным человеком, каким был до появления дамы, мыл свои тарелки и чашки и говорил лишь о том, что еще до праздника труда хотел бы уехать обратно в Нью-Йорк, чтобы поискать место, которое бы лучше оплачивалось, чем его теперешнее, и которое, вероятно, легче было бы получить в период отпусков, чем после. И он уехал в последних числах августа.

Вскоре я позабыл этого человека, потому что то, что заставляло меня помнить о нем первые недели, то есть мое предположение, будто именно этот обиженный судьбой обыватель обречен на тяжкое искушение совершить грех, даже преступление, оказалось ошибочном. А восемь лет спустя случилось так, что в ресторане «Отечество» в Гамбурге напротив меня за столиком оказался человек, который довольно долго, внимательно и, как ему думалось, незаметно меня разглядывал. Я узнал его и заговорил с ним. Он был с женой и сначала немного смущался; но когда его жена протянула мне руку через стол и искренне и сердечно поблагодарила меня за ту большую услугу, которую я однажды оказал ее мужу, он стал оживленнее. И наконец он пригласил меня выпить с ним стаканчик вина в каком-нибудь тихом ресторанчике. Итак, дела их, по-видимому, шли не так уж плохо.

В винном погребке он мне признался, почему он и его жена так благодарны мне и как он благословляет судьбу, которая снова свела нас. Он указал на жену:

– Она свидетель, что все, что я говорю, чистая правда. Через много лет я во всем признался ей. Да, мой дорогой, в те дни, там, за океаном, в Флайшменсе, я и вправду будто с ума сошел. Я стоял на краю пропасти. Все время думать о нищете собственного дома, которая свалилась на нас так незаслуженно; знать, что там у тебя жена, дети и ты довел их до нищеты; знать, что ты никому ничего не должен, а тебе приходится навсегда расстаться с семьей и родиной; знать, что это безумная затея – добыть счастье в Америке такой убогой работой, как мойщик посуды.

А потом узнать, что на старой родине появляется большой шанс, возможность с какой-то несчастной тысячью долларов начать новую жизнь, быть может, даже добиться счастья – но не иметь этой тысячи долларов, и не заработать их еще долгие годы, и в то же время видеть, как старое смешное существо каждый день носит их напоказ – и не тысячу, а, может быть, десять или двадцать тысяч долларов, – так вот, это меня и вправду не оставляло в покое. Если бы вы в последний миг не разъяснили мне… – Он посмотрел через стол на жену, которая, немного смущаясь, опустила глаза. Затем он продолжал – Ты хотела этого, дорогая, я бы не стал опять говорить об этом. Итак, короче, я, конечно, ничего плохого не хотел причинить даме. Но меня уже больше не оставляла в покое мысль: так просто выйти из-за куста, рывок… – Он действительно дрожал: – Я боролся с богом и чертом – мне казалось, это не грех. Тогда я впервые понял чувства деклассированных элементов, я имею в виду их ненависть ко всем имущим.

Он глубоко вздохнул, как будто этим признанием освободился наконец от тяжелого груза. Потом он схватил мою руку.

– Вы теперь понимаете, как я вам благодарен? Был благодарен все эти годы. Мы оба, моя жена тоже. И не только потому, что меня, возможно, тут же раскрыли бы. Или вы не думаете так? Я вовсе не собирался сразу исчезнуть. Украшение я хотел закопать в лесу. А так как все предыдущие недели я производил, можно сказать, вполне благоприятное впечатление, на меня в итоге не пало бы подозрение.

Я смотрел на него и улыбался:

– Вы в этом так уверены? Ведь я сразу заподозрил вас. – Тут он, казалось, испугался. – Вы правы. Вы полагаете, что и среди этих официантов и мойщиков посуды были такие, кто кое о чем догадывался и именно в отношении меня?

– Нет, я так не думаю, подозрение, вероятно, пало бы на всех. – Тут я не мог удержаться от смеха. – Ну и что бы вы делали с этими безделушками? Вы ведь, кажется, верующий христианин. В итоге у вас было бы только сознание страшного греха. Разве недостойно было бы благодарности, помогай вы сейчас уничтожить вопиющую несправедливость в распределении благ?

Жена положила свою руку на его, повыше кисти, и посмотрела на меня умоляюще:

– Я попросила бы не говорить больше на эту тему. Хватит уже того, что мы оба, мой муж и я, все эти восемь лет постоянно говорили об этом. Особенно тогда, когда дела наши шли особенно хорошо. А дела наши, благодарение богу, шли хорошо, причем ни одному из нас не приходилась делать ничего дурного. Может быть, это и есть награда за его тогдашнее испытание. Он лучше всего умеет ценить это, ибо он так часто с глубокой благодарностью говорил о вас и называл вас спасителем его души. Хотя в те годы он скорее всего не предполагал, что вы догадались о его намерении, а просто так, рассказывая о драгоценных украшениях, упоминали истории с дешевыми подделками. Но факт остается фактом: этим вы уберегли его, да и нас всех, от несчастья – ну, прямо скажем, от позора. Сколько раз он сожалел, что не знает вашего адреса: он бы выразил вам свою благодарность. А вы бы, может, так и не узнали за что. Но поверьте мне, он вас всегда благодарил, и это была честная благодарность, потому что он честный христианин.

Они пригласили меня в свой дом, чтобы я мог порадоваться их успешным делам и семейному счастью. В свое время он вернулся в Гамбург с несколькими сотнями долларов, которые заработал в Нью-Йорке в одном ресторане для кучеров приготовлением яичницы, а может быть, и тайной продажей водки, и смог приобрести магазин канцелярских товаров и письменных принадлежностей. Дело пошло, и через три года у него было уже несколько служащих. Он имел, как говорится, хороший достаток. Но, пожалуй, не более того.

И теперь, когда я наезжал в Гамбург, мне приходилось жить у них. Это преувеличенное выражение благодарности за поступок, который так и остался лишь намерением, стало наконец немного действовать мне на нервы. Особенно потому, что благодарность всегда сдабривалась благочестивыми изречениями о благословении людской честности и о проклятии греха. Поэтому я был, в общем-то, чрезвычайно рад, когда спустя несколько лет его чувство благодарности, по-видимому, немного поостыло, хотя для этого, казалось, не было особых причин.

Как-то мы вели непринужденную беседу об ухудшающемся состоянии экономики Германии и о том, как трудно теперь стало жить.

Мелочный товар остается мелочным товаром, признался он. А вот у его бывшего шефа и у нового владельца фабрики конторских книг дела, напротив, идут хорошо, даже очень хорошо. Крупная торговля – это также крупные доходы, если даже при этом не делают особого различия между правдой и неправдой. Так мы перешли на политику, торговлю и мораль и вскоре опять-таки вернулись к месяцам и годам, проведенным нами в Америке, и к нашему старому спору, будет ли вернее назвать то роковое ожерелье украшением Неправды, как он считал, или украшением Правды, как считал я. И в самый разгар моих разглагольствований об относительной ценности настоящего и фальшивого и именно как раз когда я приводил свои аргументы, он вдруг уставился на меня и надолго замолчал; я не очень-то обратил на это внимание, а лишь подумал, что ему-де опять померещилась картина, что произошло бы, одержи тогда искушение верх и стань он обладателем тысячи долларов, а с ними и совладельцем фабрики конторских книг. Это было для него чем-то вроде идеи фикс, и с каждым годом он находил все большее удовольствие в обывательских тирадах о грехопадении и преуспевании, Обмане и Правде. Поэтому при нашем последнем свидании я и рассказал ему все – но не могло же это стать причиной нашего отчуждения?