Текст книги "Когда герцог вернется"

Автор книги: Элоиза Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Исидора прищурилась.

– Но я обеспокоен. – Похоже, Симеон очень тщательно выбирал слова. – Будь моя воля, я предпочел бы не швырять деньги в сторону лавки Мопсера.

Поднявшись, Исидора сказала:

– Я заплатила ему не только за шерсть. Вдобавок к этому я дала ему еще и двадцать семь гиней.

Симеон ошеломленно разинул рот.

– Ты… Что ты сделала?

– Дала ему двадцать семь гиней, – повторила она. – За то, чтобы он привез шерсть.

– Может, ты хочешь сказать не гиней, а полпенсовиков? Ты дала ему… дала ему двадцать семь гиней?!

Исидора и сама была рада при случае покричать, но еще ни разу в ее жизни никто не смел повышать на нее голос. Она резко повернулась.

– Ты кричишь на меня, – промолвила она с некоторым удовлетворением.

Симеон соскочил было со стула, но тут же остановился. Его голос стал тише, но глаза полыхали гневом.

– Ты хотя бы знаешь, сколько это – двадцать семь гиней?

– Ты ведь никогда не приезжал ко мне, чтобы хоть как-то подтвердить наше супружество, – сказала она. – Так что мне пришлось управлять поместьем с девятнадцати лет.

Симеон вытаращил на нее глаза. Помолчав несколько мгновений, он проговорил каким-то деревянным голосом:

– Я горжусь тобой.

Это катастрофа. Полная катастрофа. Исидора чувствовала себя ходячим суккубом [5]5
  В средневековых легендах демоница, посещающая ночью молодых мужчин и вызывающая у них сладострастные сны.


[Закрыть], этакой особой, которая лишает мужчин воли и мужественности и превращает их в кашу.

– Ты мной не гордишься! – крикнула она. Неожиданно в ее голосе послышались итальянские нотки, хотя обычно их почти не было слышно.

У Симеона голова пошла кругом. Почему от ее хрипловатого голоса он начинал дрожать?

Вот в чем дело. Она говорит о своем приданом.

Симеон сделал глубокий вдох, сосредоточился и напомнил себе, что он не больше чем камешек на берегу вечности.

– Прошу прощения за то, что не вернулся и сам не позаботился о твоем приданом, – промолвил он.

– Дело не только в моем приданом! – продолжала кричать Исидора.

– Ты повышаешь голос.

– Ты тоже! Дело не только в моем приданом, – повторила Исидора. – Я унаследовала еще и родительское поместье, кретин!

– Кретин? – медленно переспросил Симеон.

– Cretino! – выкрикнула Исидора по-итальянски. Без сомнения, она совершенно потеряла над собой контроль. Черные как смоль пряди выбились из прически и, растрепавшись, спадали ей на лицо. Она пригрозила Симеону пальцем, словно была его гувернанткой. – А по-твоему, о чем я говорю?

– О своем приданом, – повторил он, стараясь держаться спокойно.

– Тринадцать виноградников, – проговорила она, делая шаг к нему. – Палаццо в Венеции, на Гранд-канале, дом в горах недалеко от Флоренции, который моя мать унаследовала от дедушки, герцога из рода Медичи, и еще дом в Триесте, который принадлежал когда-то моей прабабушке со стороны отца.

Симеон снова открыл рот, а Исидора еще на шаг приблизилась к нему. Ее глаза были полны ярости.

– Всего я наняла двести слабых людей! – Теперь в ее голосе зазвучали язвительные нотки. – Но ни один из них не живет в доме, в котором стоит вонь экскрементов! Ни один из моих домов не окружен пересохшими землями! Нет ни единого счета, который я бы не оплатила! Ни единого!

Ее слова подействовали на него, как удар грома.

– Ты права, – проговорил Симеон.

– Эти счета следует оплатить, это будет жест доброй воли – в частности, потому, что в данный момент ты не можешь узнать, кто тебя обманывает, а кто – нет. И уж позволь напомнить тебе, Симеон, что твой отец тоже тот еще обманщик: это он заказывал товары и услуги, но никогда не платил за них.

– Я никогда… – Симеон осекся на полуслове. – Я никогда не рассматривал эту ситуацию в таком свете. Мне же следовало понять, что моя мать не сможет управлять поместьем. И если бы я внимательнее относился к письмам поверенных, то, пожалуй, догадался бы, что отец потерял рассудок.

Гнев в ее глазах сменился симпатией. И Симеону это не понравилось. Он поклонился.

– Прошу прощения, но у меня назначена встреча, – сказал он и ушел.

Симеон остановился на крыльце дома. Шел дождь, но воздух благоухал чистотой и свежестью. Птицы, не обращая внимания на непогоду, заливались веселыми трелями. Симеон направился в запущенный сад.

Услышав за спиной звук шагов, он оглянулся, готовясь сделать выговор Хонейдью, в конце концов, тот должен знать свое место…

Но это была Исидора.

Она спешила по дорожке следом за ним, прикрываясь нелепо кокетливым розовым зонтиком с оборочками. Ее волосы все еще были в беспорядке, и мелкие кудряшки смешно подпрыгивали над плечами, когда она побежала к нему. Симеон едва не ушел с дорожки в кусты, но все же передумал и повернулся к Исидоре.

Она резко остановилась перед ним. Симеон постарался взять себя в руки, но увидел, что в ее глазах не осталось больше симпатии, зато в них появилось раздражение.

– Считаю, нам следует придумать правило, – сказала она.

– Какое? – Его губы онемели, он слегка покачивался. Такое всегда происходило с ним, когда рядом оказывалась Исидора. – Какое еще правило?

– Не уходить во время спора, не закончив его. – Взяв его под руку, она повыше подняла зонтик. Ее лицо было мокрым от дождя. Крупная капля скатилась по ее щеке.

Симеон осторожно смахнул ее.

– Извини, – сказала она.

– И ты меня.

– Наверное, в Африке было замечательно, не то что здесь, – заметила Исидора.

Симеон тихо вздохнул. Судя по всему, Исидора начала понимать, почему он уехал на Восток, едва ему исполнилось семнадцать.

– Я никогда не выхожу в дождь, – промолвил он, противореча сам себе. – Я практичен, обдумываю все свои поступки и никогда не теряю контроля.

Исидора засмеялась, и Симеона даже испугало, как ему был приятен этот звук.

– Я сама никогда не выхожу в дождь и уж тем более не сижу на мокрых скамейках, – ответила она, плюхаясь на кованую железную скамью, мокрую от дождя.

Исидора снова засмеялась, и Симеон сел рядом с ней. Дождь стал слабее.

– Когда умерла мама, я была так напугана, что даже не могла нормально дышать, – проговорила Исидора.

Забыв о том, что ему было очень холодно сидеть на металлической скамье, Симеон взял ее руки в свои. У Исидоры были такие маленькие и теплые руки.

– Я часто не могла ночью заснуть и лежала в кровати, думая о том, что мое дыхание наполняет комнату и из-за этого в ней скоро не останется воздуха, так что я не смогу дышать.

Симеон хотел было сказать очевидное, объяснить, что ее страхи бессмысленны, однако он промолчал. Исидора не из тех, кто ценит очевидное.

– И когда это чувство прошло? – спросил он.

– Как-то раз я рассказала об этом тете.

– Она смогла разубедить тебя?

– Нет, – покачала головой Исидора. – Тетя не смогла убедить меня в том, что я не права.

Повернувшись к ней, Симеон увидел, что она улыбается ему своими мягкими рубиновыми губами, напоминающими те яркие цветы, что он видел на берегу Ганга.

– А-а… – неуверенно протянул Симеон, вновь впадая в то оцепенение, которое охватывало его рядом с Исидорой. Ее первое предположение о его невинности справедливо. Он слишком долго тянул, не вступая в физическую близость с женщинами, и вот теперь, кажется, лишается рассудка.

– Видишь ли, я с трудом меняю точку зрения, – сказала Исидора. – И я пытаюсь сказать тебе…

– Как ты с этим справилась? – резко спросил он. – Это было в ту пору, когда тебя привезли сюда, в этот дом?

Исидора кивнула:

– Я действительно чуть не сошла с ума. Помню, я лежала в постели, затаив дыхание, чтобы не тратить воздух и дожить до утра.

Выпустив ее руки, Симеон обнял ее.

– Исидора!

Вздохнув, она опустила голову ему на плечо.

– И что же сказала твоя тетя?

– Она сказала, чтобы я пела. Тетя сказала, что пение создает воздух, что когда во время пения ты набираешь воздух в легкие, а потом выдыхаешь его, воздуха в комнате становится больше. – Исидора подняла на него глаза. – Разве ты не скажешь мне, что эта мысль – чистой воды безумие?

Симеон поцеловал ее в кончик носа. У нее был маленький и прямой нос. Очень красивый нос. У Симеона мелькнуло в голове, что страсть к женскому носу – это всего лишь начало длинного списка нелепостей.

– Нет, – ответил он.

Она снова положила голову на его плечо, и он крепче сжал ее.

– Я все пела и пела. Твоей маме было не по нраву, когда я распевала за столом. Но я должна была петь, потому что всякий раз, когда чувствовала, что у меня перехватывает горло, это означало, что в комнате не хватает воздуха… – Она на мгновение замолчала, а потом добавила: – Я знаю, что это безумие.

– Я никогда не переживал по поводу смерти отца, – сказал Симеон. – Кажется, я даже не верил в нее до тех пор, пока не вернулся домой и не увидел поместье в его нынешнем состоянии.

– Думаю, ты очень сердит на него, – безразличным тоном заметила Исидора.

– Я сердит на самого себя, – сказал Симеон. – Было же понятно, что он теряет рассудок, но я даже не приехал, чтобы прояснить ситуацию. Если бы я был в Англии, то понял бы, что происходит.

– Но ты же ничего не мог сделать, – сказала она. – Четыре года назад я видела твоего отца в опере. Мне он показался вполне нормальным.

– Ну да, на вид, может, так оно и было, – с горечью промолвил Симеон.

– К тому же что бы ты ему сказал? «Папа, ты сошел с ума. Почему бы мне не взяться за управление имением?..»

Симеон задумался. Но, вспомнив о том, как ему холодно сидеть, он быстро поднялся и поставил Исидору на ноги. Она изогнулась, чтобы посмотреть на себя сзади.

– Ты вся вымокла, – заметил он. А затем, к собственному ужасу, положил руку прямо на ее мокрые юбки. – И замерзла.

Под рукой он почувствовал ее теплые мягкие ягодицы и, застонав, привлек Исидору к себе и поцеловал.

– Что… – Исидора отпрянула от него, но он не дал ей договорить и снова приник к ее губам. Исидора прильнула к нему всем телом и обхватила руками за шею.

Своих рук Симеон не убрал. Похоже, он был не в состоянии этого сделать. Исидора целовала его и говорила одновременно. Симеон слышал лишь какие-то обрывки слов, ласковые звуки: вот его имя, вот незаконченная фраза, тихий стон. Он слегка прикусил ее губу, и ей это явно понравилось.

Внезапно Исидора обхватила губами его язык и стала посасывать его. Тело Симеона опалило огнем. Он словно издалека услышал стон, вырвавшийся из его груди, но не обратил на него внимания. Мягкая грудь Исидоры под его ладонями пьянила его. Голова у него закружилась, кровь закипела. Он может сейчас отвести ее домой. Может подняться с ней в спальню, бросить ее на кровать. Она ведь его жена, жена!

Это слово вернуло его в реальность. Симеон с усилием разжал руки, но Исидора пробормотала что-то и крепче прижала его к себе. Подождав мгновение, он поднял голову.

Исидора смотрела на него, ее глаза затуманились от желания.

– Думаю, ты права, – сказал он. – Я ждал слишком долго.

Она недоуменно заморгала.

– С тем, чтобы переспать с женщиной, – пояснил Симеон.

Ее руки упали.

– Почему ты это сказал?

Симеон честно ответил:

– Я не чувствую себя нормальным, целуя тебя.

Это Исидоре понравилось. Печальное выражение мгновенно сменилось лукавым, на щеках заиграли ямочки.

Симеону захотелось поцеловать их, но он сдержал этот порыв.

– Может быть, это делает тебя истинным членом семьи? – предположила Исидора.

Симеон так увлеченно смотрел на ее губы, что не понял смысла фразы.

– Когда я пела по всему дому днем и ночью, мне казалось, что во мне что-то сломалось. – Она улыбнулась ему дразнящей улыбкой. – И когда твой отец отказывался оплачивать счета, в нем, видимо, тоже что-то сломалось.

– А мать? – спросил Симеон, приподнимая брови.

– Ее сразило горе, – сказала Исидора. – Горе. В ней ничего не ломалось, но она изо всех сил бережет память о нем.

– А-а…

Исидора явно сказала что-то очень важное, но Симеон не мог думать об этом, поэтому взял ее за руку и повел в дом. Ее ресницы были мокрыми от дождя, и Симеон видел, что они сияют, как бриллианты.

– Почему ты пела? – спросил он.

– Кстати, ты имей в виду, что я не слишком-то музыкальна, – с улыбкой промолвила Исидора. – Просто я не хочу, чтобы ты думал, что я своим пением добавляла вашему дому какое-то особое очарование.

– А там уже стояло зловоние в это время? – с ужасом спросил Симеон.

– Да нет, – ответила Исидора. – Никакого зловония не было. Разве Хонейдью не говорил тебе, что уборные были установлены всего пять лет назад? А это было одиннадцать лет назад. Помню, твою маму особенно раздражало, когда я пела печальную балладу о несчастной девушке, которая бросилась вниз со скалы, потому что была беременна. Когда-то мне пела ее еще моя няня, однако герцогиня сочла балладу крайне неприличной.

– Могу себе представить, – пробормотал Симеон. На его губах промелькнула улыбка.

– Твоя мать не чувствовала, что я была очень женственна… – Она вздохнула. – Между прочим, я до сих пор пою в неподобающее время и в неподходящих местах. Я буду это делать, даже если ты станешь браниться. Я пошла в свою мать, а она была весьма темпераментной итальянкой.

– Знаю… – Симеон понимал, что этим мгновением следовало бы воспользоваться и прямо сказать Исидоре, что ей нужен не такой высохший сморчок, как он, а кто-то более страстный. Но вместо того он промолвил: – Мне очень жаль, что твоих родителей не стало, Исидора. – И он снова обнял ее.

Она ничего не ответила, и они молча продолжили путь к дому под дождем. К тому времени, когда супруги подошли к коттеджу, дождь превратился в настоящий английский ливень, хлещущий, казалось, со всех сторон.

У дверей вдовьего дома их встретил Хонейдью.

– Серебро вынесли из дома, равно как и все мелкие безделушки, – сообщил он. – Убрали также небольшие полотна из западной галереи и севрский фарфор.

– И куда все это спрятано? – поинтересовался Симеон, глядя вслед уходящей Исидоре. Ее юбки вымокли еще сильнее и липли сзади к ногам. Теперь, когда ему известно, каково это – обнимать ее, дотрагиваться до ее тела, он никогда больше не будет прежним.

– В западный амбар, – ответил Хонейдью. – Само собой, там будет постоянно находиться лакей. Всех горничных на несколько дней отпустили домой. Кухарка будет в деревне, а пекарня окажется в нашем распоряжении.

Симеон перевел на него глаза лишь в тот момент, когда Исидора закрыла за собой дверь.

– А моя мать?

– Вдовствующая герцогиня отказалась покидать дом. Также она не разрешила забрать свои драгоценности, так что ничего в ее покоях не трогали.

– Разумеется, я останусь с ней, – со вздохом промолвил Симеон.

– Воспользовавшись случаем, я отправил всю мебель в Лондон – на реставрацию, – спокойно проговорил Хонейдью. – Вам с герцогиней лучше находиться во вдовьем доме. Только, боюсь, вам будет тесновато, ведь вы окажетесь практически в интимной обстановке.

Симеон бросил на дворецкого резкий взгляд, но лицо Хонейдью оставалось невозмутимым.

– Постелите постель в гостиной, – сказал он. – Хонейдью, полагаю, вы сможете найти для этого что-то подходящее?

Симеон почувствовал, что его слова не по нраву Хонейдью, поэтому он просто ушел. Печальные настанут времена, если он начнет побаиваться собственного дворецкого.

Глава 24

Гор-Хаус, Кенсингтон

Лондонская резиденция герцога Бомона

3 марта 1784 года

Джемма невидящим взглядом посмотрела в зеркало над своим туалетным столиком, расправила лежащий перед ней смятый листок бумаги и снова прочла записку.

Ничего не изменилось – слова были теми же, что и минуту назад. Его светлость герцог Бомон передавал герцогине поклон, извинялся за то, что письмо написано его секретарем, и сообщал, что не сможет увидеться с ней сегодня. Похоже, и завтра он будет так же занят. «Прими мои сожаления» и проч. Подписано мистером Каннингемом, секретарем Элайджи.

Элайджа еще никогда так не поступал – никогда не просил секретаря писать за него, если они находились в одном доме. Послание было доставлено вместе с запиской от ее родственницы, леди Каслмэн, словно собственный муж герцогини был всего лишь одним из ее знакомых.

Он ушел. Элайджа вернулся в свой кабинет в «Судебных иннах».

Без сомнения, он ее неправильно понял.

Не видеть его – настоящая пытка. Джемма только что вернулась с завтрака, но Элайджи уже не было. А ведь она извела горничную, примеряя два утренних платья. Выбрав наконец подходящее, она вышла в нем в столовую – такая же элегантная и свежая, как обычно. И все эти старания лишь для того, чтобы ей сообщили, что его светлость воздержался от завтрака.

Само собой, Джемма изобразила полнейшее равнодушие. Может ли быть что-то более унизительное, чем выставлять напоказ свою жизнь перед слугами, которые не только наблюдательны, но и умны? Временами Джемме казалось, что она играет в какой-то пьесе и из-за этого разучилась притворяться. Ясное дело, Бриджит, ее горничная, что-то подозревает. Да похоже, и ее дворецкий Фаул – тоже.

Унизительно искать внимания собственного мужа. Млеть от его взглядов и прикосновений, а потом переживать, когда он внезапно отворачивается от нее.

Возможно, у Элайджи опять свидание с любовницей, сказала себе Джемма. Сказала лишь для того, чтобы проверить, какую боль причиняют ей эти слова. Однако сейчас она верила в существование у него любовницы не больше, чем в ту пору, когда она еще не сбежала в Париж. Она бы никогда и ни за что не подумала, что у Элайджи может быть любовница. Джемма даже представить себе не могла, что, встав с ее постели, он отправляется на встречу с другой женщиной в свой кабинет.

Даже теперь…

Даже теперь она не могла в это поверить.

Джемма безучастно смотрелась в зеркало. Может, как ей кажется, она слишком красива для того, чтобы быть обманутой? Единственным человеком, который, так сказать, водил ее вокруг пальца, был ее собственный муж. Возможно, причина этого кроется в том, что и единственным человеком, который оставался к ней равнодушен, тоже был Элайджа.

На мгновение перед ее внутренним взором мелькнуло лицо Вильерса. Месть совсем рядом, вот она, под рукой. Она может пойти к Вильерсу. И спустя несколько часов всему Лондону станет известно об их первом появлении на публике.

Элайджа будет унижен, но так ему и надо!

Но, даже представляя это, Джемма понимала, что не в состоянии сделать этого. И не сделает! Вильерс не пешка, он – мужчина. Опасный мужчина: красивый, остроумный. И его так легко полюбить! Вот в чем опасность – в том факте, что она может влюбиться в него.

И тогда их браку с Элайджей действительно придет конец.

Каким-то образом Джемма внутри себя никогда не считала его законченным – ни тогда, когда она уехала во Францию, а Элайджа не последовал за ней, ни тогда, когда она впервые оказалась в постели с другим мужчиной. Даже тогда, когда она мучила себя, вспоминая, как Элайджа объяснялся в любви своей любовнице.

Он никогда не говорил о любви ей, Джемме, его жене. Да одного этого достаточно для того, чтобы считать, что их браку конец, разве не так?

Невидимые связующие их нити ослабли, пока она жила во Франции без него.

Однако эти нити так и не оборвались.

И вот теперь все воспоминания ожили. Она вспомнила их свадьбу, первую брачную ночь, когда она была неуклюжей, а он – задумчивым. Хотя, возможно (так стало ей казаться уже сейчас, когда Джемма вспоминала об этом), он ждал. Элайджа ведь был влюблен в другую женщину. И все же…

Есть что-то особое в том, как супруги мыслят, говорят. Эта интимность, связывающая их, сохраняется даже тогда, когда брак оказывается под угрозой – примерно как их брак.

Наверное, это можно назвать любовью. Только странно скрытной, незаслуженной. Элайджа не сделал ничего, чтобы заслужить ее любовь, но, по ее мнению, и он тоже не давал ей любви. Правда, в последнее время Джемме казалось, что она увидела какую-то нежность в его взгляде, к которой примешивалась тоска, но…

Каким-то образом она отдала ему всю любовь до своего бегства в Париж, и ее нельзя было забрать назад, как Джемма ни старалась.

Как бы Элайджа ни противился этой любви.

Возможно… возможно, она делает из мухи слона. Элайджа так много работает. Он всегда очень много работал, а потому и потерял в прошлом году сознание в палате лордов.

Может, стоит напомнить ему, что жизнь – это не только работа. Она могла бы…

Но при мысли о том, что она пойдет в его кабинет в «Судебных иннах», Джемме становилось не по себе. Она до сих пор помнила волосы его любовницы, рассыпавшиеся по поверхности стола. Без сомнения, этот письменный стол стоит на прежнем месте. Это был большой дубовый стол, достаточно устойчивый для того, чтобы выдержать вес крупной женщины.

Стол даже не поскрипывал, хотя Элайджа наверняка старался вовсю.

Все это было так давно, но память Джеммы сохранила каждую деталь.

Она не может пойти туда. Что, если она придет и увидит там следы пребывания его нынешней любовницы, если, конечно, она у Элайджи есть?

Разве он сказал ей, что сейчас у него нет любовницы?

Джемма была не в состоянии припомнить этой важной детали.

Джемма встала, и письмо упало на ковер. Она не из тех женщин, сказала себе Джемма, которые ноют и заламывают руки. Она – женщина, которая…

Которая идет и берет мужчину, если ей хочется.

Она больше не глупая девчонка. И если ей хочется увидеть своего мужа, она это сделает. Разумеется, сначала она велит клеркам объявить о ее приходе, так что если он будет в это время развлекаться с любовницей, то у него появится шанс выпроводить ее через заднюю дверь.

Ей нужно придумать причину для визита.

Джемма безуспешно пыталась сочинить что-нибудь важное. Что заставило ее прийти к нему на службу? Зачем любая жена могла бы заглянуть к мужу? Лишь для того, чтобы сообщить о внезапном изменении планов. Например, если она вздумала неожиданно уехать на несколько дней из Лондона за город. Например, она может поехать в их загородный дом, чтобы проверить, как идет ремонт в северном крыле.

Тут ей на глаза попалось упавшее на пол письмо, и Джемму осенило: она знает, куда поехать. Ее невестка Роберта прислала ей чудесное письмо, в котором очень забавно описала, как ее отец готовится вступить в брак с женщиной, с которой он познакомился на ярмарке Бартоломью. Должно быть, это нехорошо, но, кажется, эта особа зарабатывает деньги тем, что, нацепив на себя рыбий хвост, читает стихи, а ведь отец Роберты маркиз.

Само собой, она просто обязана поехать к мужу на службу и рассказать ему, что маркиз Уортон и Малмесбери отдал сердце русалке, а потому ей необходимо как можно скорее нанести Роберте визит и своими глазами увидеть эту русалку. Возможно, ей удастся заставить Элайджу пригласить ее на обед или на прогулку в парк.

Выглянув в окно, Джемма увидела, что идет дождь.

Поездка под дождем.

Нет. Она не может уехать из Лондона, не поцеловав мужа еще раз.

Печально, но это правда.

За последние девять лет муж лишь дважды поцеловал ее, а она целовала его всего раз. Глупо молить мужа о поцелуях, однако она так ценила воспоминания о них.

Ну вот. Все решено. Она прикажет Бриджит подготовиться к короткому путешествию, а сама тем временем поедет к Элайдже на службу. Если его там нет, она подождет. А когда он наконец приедет, она поцелует его на прощание.

Улыбка на ее губах была приправлена радостью, однако Джемма занервничала, взглянув на свое отражение в зеркале.

Когда все это произошло?

Когда…

Она отвернулась. Человеческое сердце непостижимо – так часто говорила ее мать.