Текст книги "Забытые смертью"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

С каждой получки покупал ему одежду и обувь. Про запас. Откладывал деньги. Сам не успел выучиться, пусть хоть Климу повезет. И мало думал о себе. А парнишка, уехав в Якутск сдавать экзамены, две недели молчал. У Петровича сердце изболелось. Как он там? Поступил иль нет, хватило ль ему денег? Он ждал телеграмму либо самого Клима. Но шли дни, и одиночество прочно поселилось в доме.

В эти дни, не отдавая отчета за все, ругал себя Петрович за дурь, толкнувшую пригреть мальчишку. Он боялся завести женщину, чтобы та не обидела ненароком Клима. А тот, уехав, забыл о Петровиче. Вырос. «К чему теперь опека? Чтобы потом заботиться о старике? Вот и решил исчезнуть заблаговременно», – думал Ованес, глядя на проливной дождь за окном. И вдруг увидел, как кто-то пробежал мимо окна к крыльцу.

«Может, почтальон?» – заторопился к двери. Но на пороге стояла Валентина.

Промокшая до нитки, она улыбалась так светло и счастливо, что Петрович понял – с радостью пришла баба.

– Поступил Климушка! Экзамены на одни пятаки сдал! Принят в техникум! – выдернула телеграмму из-за пазухи.

Ованес и сам не понял, с чего это он Валентину на руки подхватил? Целовал за весточку долгожданную. Женщина не оттолкнула, не убежала. Радовалась за Клима, словно он ее сыном был.

Ованес вчитался в телеграмму. Она была адресована Маше. Конечно, не без умысла. Знал парнишка, передадут, не смолчат, сообщат Петровичу. Хотя вон и просьба – обрадуйте отца.

– Ну и хитрец. Мне не поверил, что передам новость. Им прислал. Враз на всех, – улыбался Петрович сообразительности парня.

– Моя тоже собирается в Якутске поступать. На врача. После школы. Они меж собой все решили. Обговорили давно. Он закончит, а она – поступит. Чтобы кто-то работал уже. Так и решили. Дети… им проще, – вздохнула Валентина.

– Им проще? А нам кто мешает? – насмелился Петрович.

– Нам? Знаешь, Овик, с меня по горло хватит одного. Я не хочу быть вечной второй женой или любовницей. Лучше остаться вдовой, чем жить посмешищем. Ведь и у тебя была жена.

– Она давно стала женой другому. И я с нею не переписываюсь. Нет связи, не было детей. Да и забыл ее. Постарался понять. Простил. И выкинул из памяти. С тех пор, уж сколько лет, я на виду у тебя.

– Это как теперь понять? – растерялась баба.

– Меня Клим за тебя все годы сватал. Да я не насмеливался, не решался. Вот только теперь. Останься со мной…

– Как?

– Навсегда. Насовсем. Если сама решишься. Если поверишь. Но ведь и я не виноват в подлости других. Может, больше бы повезло, поменяй нас судьба фронтами на войне. И встретил бы я тебя в Ленинграде. Но…

– Да Ладно, Петрович! Зачем так далеко. Я здесь от тебя столько лет этих слов ждала. А ты молчал, – призналась женщина.

Вернувшийся на каникулы Клим радовался решению Петровича. И когда на берегу Алдана начал расти просторный дом, никто из жителей не удивился новой постройке. Другое изумило.

– Оказывается, они даже не полюбовничали, не были вблизях! И это столько лет жить по соседству и ни разу не согрешить? Вот это да! А мы думали, что они с самого начала тягаются, – судачили бабы, услышав новость о том, что Петрович сделал Валентине предложение. И они расписались совсем недавно.

Ованес строил дом для молодых. Просторный, светлый, теплый. Не торопился. Делал все основательно. Веря, что, закончив учебу, вернутся дети домой. Сюда, откуда началась дорога в жизнь. Ведь и в селе нужны врачи и механики. Иначе как жить дальше? И каждую свободную минуту пропадал на доме.

Его он подгонял под сказку, добрую и красивую. Ждал, когда согреют его своим теплом, пусть чужие, но все ж свои, дети. Он ждал терпеливо. Годы. Старел.

Не ехали молодые. Даже писали редко, скупо. Не звали к себе. Лишь в гости приглашали. На время.

Ованес, читая такие письма, подолгу сидел на берегу Алдана. Обдумывал, вспоминал.

«За что судьба обошла радостями, своей семьей, кровными детьми? Может, и не были б они лучше Клима и Марии, но все ж своих и пристыдить можно, и поругать. А чужому что скажешь? Вон и Валентина первый год нарадоваться не могла. Счастьем своим называла меня. Затаив дыхание, каждое слово слушала. А стоило сказать, что Машка ее без сердца живет, как улитка в раковину спряталась – молчит целыми днями. Слова из нее не вытащишь. Обиделась. А за что? Разве неправду сказал?» – хмурился Петрович.

За что судьба наказала? Ответ для себя нашел человек.

«С матерью не посчитался. Не послушался, огорчил ее. Променял на женщину. Даже не писал, не помогал ей. Ни разу не справился, как живется ей. Да и она… В минуту отчаянья сорвалось у нее невольное вслед сыну: «Не будет счастья тебе!»

Сказала она так, а может, послышалось Ованесу, только нагнало его пожелание. И, вцепившись в судьбу, не отпускало до старости.

В селе Петровича знали все. Считали удачливым, умным, счастливым человеком. Уважали за трудолюбие. Никто даже не догадывался, как одиноко и холодно живется ему.

Лишь однажды решился он положить конец обидам и поговорить с Валентиной открыто:

– Почему обиделась? За что злишься? Разве я неправду сказал? Не только ты неправильно дочь растила, но и я Клима плохо воспитал. Не только тебя, но и себя упрекнул за неуменье. Чего же обижаться? Ведь забыли они нас. Обоих. А почему? За что? Ведь ни в чем не отказывали, не обижали. И все ж впустую… Почему?!

– А что ты хочешь? Разве детей для выгоды растят, чтоб прокормиться в старости? Будь ты родным отцом, о том и не подумал бы. Вся беда от того, что чужие они, вот потому изъяны ищешь. Не о том, как им помочь, о себе думаешь. Нет тепла в тебе, потому и не имеешь родных детей, что вместо сердца у тебя счеты внутри лежат, – отвернулась баба.

– Эко занесло тебя, бабонька! Это я на Клима надеюсь иль на Машку твою? А не я им дом поставил? Или они мне хоть копейкой в том помогли? Или я просил у них помощи? Разве не я им высылаю каждый месяц по половине получки?

– Зато и выговариваешь враз на десяток зарплат.

– Да не о той помощи речь веду, глупая! О тепле и внимании. О письмишке завалящем! Хоть одно в месяц могли послать иль руки у них отвалились? Как только Машка институт закончила, враз забыла, как звать! Живут как? Есть ли дети? Вот ты о том знаешь? Я бы съездил, но не могу заявиться незваным гостем. Тебя приглашают. Меня у них нет. Скажи, почему?

– Был бы родным, понял бы…

– А что понять, скажи?

– Не до нас, значит. Своих забот хватает. Ты их в письмах поученьями задолбил. Все про бережливость им писал. Будто мотам каким. Они и сами знают, как жить. Небось родной, какой бы ни был, не стал бы так вот на мозги давить, что всякая копейка твоя поперек горла колом становилась. Кому от нее радость была? И дома твоего не хотят они, не Приедут сюда. Зачем им деревня? Для того учились, чтоб в глуши жить? Иль лучшей доли не заслужили они сиротством своим? Пусть хоть дети по-людски живут, – разговорилась Валентина.

– По-людски? Выходит, мы с тобой неверно живем?

– А мне все равно. Лишь бы Мария счастливой была, – выдохнула баба.

– Для кого же я тогда дом построил?

– А ты их спросил? Сам решил, без их согласия. На кого теперь сетуешь? Дети квартиру имеют. С удобствами. Казенную. На всем готовом живут. А ты их в глуши нашей держать хотел. Чтоб в старости скучно не было. Да только недосуг им с нами нянькаться. Их заботы – не наши…

– Я ж и виноват? Выходит, детвора не должна жить вместе с родителями? Так, по-твоему?

– Им виднее, – нахмурилась Валентина.

И тогда решился Петрович. Отпросился на работе и поехал в Якутск на несколько дней.

Клим, увидев Ованеса, удивился. Пригласил пройти в квартиру. Но радости в его лице Петрович не увидел. Мария была на дежурстве.

– Я завтра в командировку уезжаю, – предупредил Клим Петровича, едва тот присел на кухне.

– Что случилось, Клим? Почему от вас нет писем?

– Мария всегда писала. За обоих.

– Нет от вас вестей уже несколько месяцев. Переживали мы с Валей.

– Между прочим, она Маше написала, что ты нами недоволен. Попрекаешь помощью, ругаешь, будто Мария плохо воспитана. Неблагодарными называешь обоих. А за что? Да после такого о чем писать тебе? Я не ищу поводов к разрыву, но ведь Мария – моя жена. Когда она училась, я работал. Нам хватало. И все, что ты посылал, хоть сегодня тебе верну. Они на счету, твои деньги. Не пропали. Сегодня отдам.

– Не в них дело, Клим! Я о письмах. Почему, за что забыли нас? В чем моя вина?

– Не ссорь меня с женой. Не попрекай. Не изводи Валентину неумелым воспитанием. Она – мать.

– А я кто? – вырвалось невольное. Клим отвернулся, промолчал.

– Ты знаешь, Мария росла с матерью. И каждое обидное слово, брошенное в дочь, для матери – боль. Но тебе этого не понять, – махнул он рукой.

– Мне не понять? А кто тебя растил? Кто поднял тебя над помойкой, где ты ел годами? Кто выучил?

– Я сам себя воспитывал! Тебе всегда не хватало времени для меня! Я был игрушкой от скуки. Ты никогда не пожалел, не защитил меня. Одни морали, нравоученья. Так не растят детей. Ты говоришь о внимании к себе. А сам давал тепло? Я того не припомню.

– Что ж, Бог тебе судья, – встал Петрович и пошел к двери. Он вышел на лестничную площадку. Его никто не вернул, не позвал обратно.

Ованес сел в скверике на скамейку. Захотелось перевести дух. И вспомнил. Именно здесь, много лет назад, нашел его Клим. Тогда он был мальчишкой. «Возьми меня с собой!» – просил Петровича. Как давно это было! Какое счастливое было то время. Как быстро оно прошло…

В Усть-Миль Ованес вернулся на следующий день, под вечер. Калитка дома распахнута ветром настежь. В доме никого. Тревожное предчувствие закралось в душу.

«Где Валентина? – ни одной ее вещи в доме не нашел. Словно и не было никогда. – Ушла. Наверное, к себе», – выглянул в окно. Но и в соседнем доме не приметил жизни.

Ованес не понял, что заставило бабу уйти из дома вот так – втихаря, молча. Ничего не сказав, не предупредив, исчезла, будто умерла.

Петрович решил сходить в магазин за хлебом. Может, там что-нибудь услышит о бабе от сельских сплетниц.

Но нет, о Валентине никто не обронил ни слова. Она сама пришла, когда Петрович ложился спать.

– Как съездил? – присела у окна.

Ованес отмахнулся, сморщившись. И сказал:

– Одного в тебе не пойму я, зачем Марии писала о наших разговорах? Ведь семьей жили. К чему тебе понадобилось ссорить меня с Климом?

– Слушай, Петрович, да ты что, с завязанными глазами живешь среди людей? Оглядись! Проснись, в конце концов, и погляди на себя со стороны. Ведь и первая жена, и я, и дети отвернулись по одной причине. Всем ты хорош. Но жаден и занудлив до невыносимого, – вздохнула Валя. – За все годы, сколько живем, ни мне, ни Марии никогда копеечного подарка не сделал. Ни к празднику, ни ко дням рождения. Климу за все годы велосипед купил. Хоть бы кулек конфет когда-нибудь принес в знак внимания. Ни разу не разорился. А все потому, что не родной. К себе вниманья хочешь. А сам? Мне все годы перед детьми стыдно было. Покупала и говорила – ты принес. Маленькими были – верили. Выросли – все поняли. Да и я до сих пор донашиваю то, в чем к тебе пришла. Надоело насмешки от людей слушать, что без мужика и одевалась, и выглядела лучше. Живи ты сам по себе…

– А дом детям – не подарок? Да и деньги я не прятал. На виду лежали. Чего не брала? Я не запрещал их тратить. Не пересчитывал. Сама должна была распоряжаться!

– Детей помощью попрекнул. А уж мне и подавно высказал бы!

– Ты ругаться пришла?

– Сказать, чтобы не ждал. Ушла я от тебя навсегда! Не в каждой правильности тепло сыщешь, не каждый мужик в мужья годится. Поздно я это поняла. Но не вовсе опоздала. Ты рожден для одиночества и не знаешь, не сможешь никому принести тепло. Живи по-своему. А мы – как знаем. Где-то ошибемся – поплачем, а чуть отляжет – посмеемся. Ты ни того, ни другого не умеешь. Живи сам. И нас не поминай лихом. – Она тихо толкнула дверь и вышла во двор.

Петрович не окликнул ее. Не подумал вернуть в дом бабу. Он сел у стола, курил, думал.

Всю неделю ходил он на работу в тяжелом настроении. Он ни с кем не общался, никого не ждал. И стал угрюмым, раздражительным. Он уже подумывал о возвращении в Армению, как вдруг вечером в окно к нему постучал Федор Никитин. Его Петрович знал уже несколько лет.

– Послушай, Петрович, за помощью я к тебе пришел. Набрал мужиков в бригаду. Все люди как люди. А ладу меж ними нет. Грызутся, как собаки, меж собой.

– А я при чем? – удивился Ованес.

– Поехали к нам. В мою бригаду. Вместо отца иль старшего брата станешь нам. Давно к тебе присматриваемся. Не откажи…

И согласился Петрович. Не раздумывал. Через день переехал в Бабий омут. Повесив замок на свой дом, поставил последнюю точку на семейной жизни.

«Подарков не дарил, дочку ругал, да разве это повод для ухода из дома? Нет, баба, не в том суть. Я – плох, а ты почему не подсказала вовремя? Ведь и мне никто в жизни подарков не дарил. И с днем рождения не поздравляли. Но я не обижался да и не думал о том. Эх-х, жизнь! Годы, как вода меж пальцев, прошли. Не удержать ни дня. Имел сына – не стал отцом. Был мужем – не знал любви. Имел дом – без тепла. Может, и впрямь хватит потерь», – убеждал себя Петрович, когда ехал на моторке по Алдану.

Здесь его ни о чем не спрашивали. Не лезли в душу с вопросами. У всякого своих бед хватало. Забыться бы успеть, иначе не пережить.

Ованес работал чокеровщиком, потом и бульдозериста подменял. Случалось, за вальщика потел. На лесовозе и трелевщике – всюду получалось, ничего не падало из рук. С полгода бередила его по ночам память. А когда, поддавшись уговорам, продал новый дом, что строил Климу, под детский сад, будто что-то успокоилось на душе. Прошлое все реже вспоминалось. А через пару лет он и вовсе не болел селом. Не ездил. Но однажды под вечер Фелисада, заглянув в палатку, позвала:

– Петрович, к вам приехали. Ждут на берегу. Выйти просят.

Ованес выглянул. Не узнал. Спустился на берег. В лодке его ждала Валентина и старый сельский кузнец.

– Чего звала? – спросил коротко, не здороваясь.

– Петрович, Клим от Марии ушел. Насовсем. Помоги! Помири детей! – плача, просила баба.

– Я не родной. Приказывать не могу. А и по себе знаю, развод – не конец жизни. Устроится и Клим. Не пропадет. Взрослый уже. Мужчина! Я рад, что он умней, – усмехнулся и вернулся в палатку.

А через неделю получил письмо от Клима, сдержанное, короткое по-мужски.

«Здравствуй, отец! Ты удивлен? Не обижайся за прошлое. Как сам говорил когда-то, не страшна ошибка, которую исправить можно. Я думаю – не опоздал. Прости меня. Уж больше, чем я сам себя ругаю за прошлое, никто не сумеет. Виноват. Но я исправлюсь. А теперь по порядку.

От Марии я ушел. На то было несколько причин. И главная – мы слишком разные. Сам знаешь, каким было мое детство. А тут? Готовить дома – не хочу. Стирку – сдай в прачку. Убирать квартиру – самому. Ей, врачу, видишь ли, не к лицу домашними делами заниматься. И даже детей не захотела иметь. Говорила – рано еще. Хочу пожить без обузы. Успеется. Я ждал, сколько мог. Пойми, я любил ее. Но не знаю, что произошло с Марией. Она изменилась, когда стала учиться в институте. Я постарался образумить, сохранить семью. Но не получилось. Я ушел по-мужски и официально развелся с ней. Мы разменяли двухкомнатную квартиру на две однокомнатные, и я теперь живу в самом центре Якутска. Когда найдешь время – приезжай! Я буду очень рад тебе, отец! А может, простишь? Приедешь насовсем? Было бы здорово! Ведь жили мы без баб в нашем доме, в селе! Как я хотел бы вернуть то время. Чтобы ты и я! И никого, кроме нас с тобой, родной мой, несчастный отец. Поверь мне, как в детстве. И прости…»

Глава 5. ЛЕХА

Одноглазый Леха, единственный из всей бригады, яро восстал против появления на деляне женщины.

– Не то двумя, одним бы глазом не смотрел на сук, чтоб их маму черти в аду рвали! Не хватало нам говна? Клянусь своей башкой, любой лярве ноги выдеру, какая насмелится появиться тут! Все мы здесь из-за них, проклятых, маемся. Будь все падлы трижды прокляты!

На него не действовали доводы, что бригаде нужна одна баба – повар, прачка и уборщица – в одном лице.

– Сами себя обслужим! По очереди давайте дежурить! Либо мужика сыщем хозяйственного. Какой все умеет. Платить будем наравне с собой. Только не надо потаскух!

– Не все готовить умеют. А и стирка – дело не мужичье. Опять же с продуктами не все могут обращаться. Бабам это сподручнее, – убеждал Никитин. Но Леха и слушать не хотел. Блажил на всю тайгу:

– У тебя яйцы зачесались, смотайся в село на ночь, отведи душу. Но сюда не тащи хвост! Хватит с нас кикимор!

Другие мужики молчали. Знали, Леха один за всех управится, переспорит, перекричит. Иным же было все равно, баба иль мужик, лишь бы самому у плиты не возиться, готовя жратву на всю ораву. Да оно и неплохо было бы носить чистые майки и рубахи. Самим, случалось, недосуг, а чаще сил не хватало этим заниматься. Хорошо, если б нашли человека, кто согласился б заботиться о бригаде, но где его сыскать?

Все хозяйственные и умелые – в семьях живут. Их оттуда никакими заработками не сманишь. Не отдадут, не отпустят, вернут домой.

– Может, бабку одинокую уломаем, – предполагал Никитин.

– На что она тут, хвороба гнилая? Начнет здесь свои болячки трясти. На всю тайгу охать да кряхтеть. Грязи и вони от старух не оберешься. А толку – как с козла молока. Не ищи! Зато ходи за ней, как за парашей. Подбирай ее срань! У них же головы дырявее моих кальсонов. Где что положит иль поставит – через минуту забудет. А скажи ей – обид полная пазуха. От такой не помощь, сплошной убыток. Уж лучше самим управляться, – противился Леха.

Этот мужик, единственный изо всех на деляне, за все годы ни разу не оглянулся ни на одну из баб. Он ненавидел и презирал даже само слово. Он готов был голыми руками разорвать любую, которая насмелилась бы заявиться в бригаду. Даже разговоров о женщинах не переносил. Именно потому, как только мужики начинали вспоминать прошлое, крыл баб последними словами. Всех до единой. До пота орал, до глухоты, до хрипоты.

Спорить с ним было бесполезно. Доказательств слушать не хотел. Он готов был изломать всю тайгу в мелкие щепочки и засыпать ими все бабье отродье и поджечь. Чтобы ни одной на земле не осталось.

Когда Леха слышал о них, у него невольно сжимались кулаки, бледнели скулы, а единственный глаз вертелся колесом и горел огнем лютой злобы.

Леха был неумолим. И если бы не Петрович, взявшийся за нелегкое дело – уговорить мужика, не решился бы Никитин привезти на деляну повариху.

– Мужик силен не злобой. Это участь баб. А если ты себя уважаешь, сумей не замечать, не видеть ее. И не бранью доказываем мы званье свое. Это удел слабых, беспомощных. Да и чем тебе сможет повредить повариха? Тарелкой супа иль каши, выстиранными портками и полотенцем? Ну кто она, чтобы тратить на нее свои нервы? Или их у тебя девать некуда? Уж если вовсе тошно, смотри в ее сторону слепым глазом. А зрячим – на нас. Ну не обойтись нам без хозяйки. Невмоготу стало. Стерпись. Не будь капризной истеричкой. Считайся с нами. Ведь не один живешь. Никому невмоготу без нормальной жратвы работать. С желудками измаялись все. О том вспомни. Хотя бы из мужичьего эгоизма, – уговаривал Ованес Леху.

Тот брыкался, психовал, кричал.

– Из-за тебя вся бригада мучается. Завшивеем скоро. Зарастем в грязи.

– Да что уламываем? Ведь не женить его собрались! Какого черта он выкручивается? – не выдержал Колька. И если бы не Петрович, побили бы мужики Леху за несговорчивость.

Ованес вовремя охладил спор, вставив свое:

– Коль дерьмо попадется, – выгоним. А если путевая баба, никому помехой не станет. И Лешка свыкнется, оттает.

Когда, вернувшись с деляны, Леха увидел Фелисаду, его затрясло, как в лихорадке. Он отказался есть приготовленный поварихой ужин и, матерясь, ушел с банкой тушенки. В палатку вернулся лишь глубокой ночью.

В тот вечер, когда Фелисада в палатке рассказала о себе, Леха лежал на раскладушке в полудреме.

И как только услышал голос поварихи, решил и головы не поднимать, и не подавать признаков жизни. Он повернулся ко всем спиной, выставив фигой костистый зад.

Он и впрямь уже засыпать начал. Но вдруг услышал вопрос, интересовавший всех:

– С чего чуть не влетела под машину? Почему так опаскудела, осточертела жизнь тебе?

Леха вытянул себя за уши из сна. Любопытство было и ему не чуждо. Авось скажет такое, за что с деляны мужики сами ее выпрут.

«Хотя эти лярвы хитрей любой змеюки. Какая сознается, что хуже ее – стервы – во всем свете нет? Разве по бухой расколется иная? По трезвой – все страдалицы, каждая – несчастна и обманута. Только развесь уши, такого наговорят, самого черта разжалобят! В слезах и соплях кого хочешь утопят», – думал Леха. И тут до его слуха поневоле начала доноситься история бабы.

Она рассказывала скупо, без жутких подробностей. Не хлюпая, не плача, без вздохов. Как об отболевшем.

Леха вначале слушал вполуха. Потом совсем проснулся. А дальше и сам не заметил, как сел к столу, к мужикам. И слушал рассказ бабы, не перебивая, не матерясь, не высмеивая.

А Фелисада говорила тихо, без надрыва. Не проклиная никого. Без ненависти и зла.

«И откуда в ней столько силы взялось, в этой кощейке, пугале таежном? Все перенесла, пережила. Неужели сильней меня, что в горе – виновных не клянет! Ведь баба! А может, брешет все?» – изумлялся Леха.

Но, глянув на Фелисаду, поверил в каждое слово. Сам не знал почему.

Жалкая, худая, серая бабенка, вовсе не похожая на женщин, живущих в городах, она и говорила, и оживала с трудом, словно приглядывалась и решала для себя – а стоит ли жить?

Она не жаловалась, не давила на сочувствие. Она просто поделилась, ответила на вопрос.

Леха после услышанного уже ничего не говорил о поварихе. Он не замечал Фелисаду. Это было большим сдвигом, который сразу заметила вся бригада.

Он молча ел за общим столом, дольше всех не говоря поварихе спасибо. Он ни о чем не просил, не заходил к ней в теплушку и не помогал бабе, как другие, принести воды или наколоть дров.

Но однажды увидел на раскладушке, сложенные аккуратной стопкой, все свои рубахи, майки и брюки – выстиранные и тщательно отглаженные. Рядом – постельное белье. Давно он на таком не спал.

Леха удивленно вытаращился. Ведь не просил, не намекал, не платил…

И впервые за последние годы сказал спасибо – бабе. Ох и нелегко это было сделать ему. Полдня себя уговаривал. Но самое обидное, что Фелисада его благодарность даже не услышала.

Леха покраснел до пяток, когда через неделю увидел у себя на раскладушке выстиранные трусы и носки, а на подушке – отмытую расческу.

Фелисада не выделяла никого, ни одного не обделила вниманием. Никогда не ждала помощи.

Леха понемногу привык к тому, что его одежда и обувь всегда чистые, высушенные, крепкие. А от еды не сводит желудок в железную спираль жестокая боль.

Леха теперь даже мыться стал каждый день, прежде чем лечь в чистую постель.

Он все еще ругал баб. Но уже не поголовно. Не говорил, что все до единой – отпетая сучня и давить их надо без разбора.

Когда же в палатку заходила повариха, одноглазый предпочитал отмалчиваться. И все ждал, когда она уйдет.

В теплушку к Фелисаде он долго не заходил. Даже на чай, когда у поварихи сумерничала вся бригада. Он оставался в палатке в гордом одиночестве и слушал смех, доносившийся из теплушки.

Мужики бригады не звали его с собой. Зачем? Захочет, сам придет. Вход в теплушку не заказан никому. Зайди, отдохни со всеми. Но Леха не спешил. Дичился, сторонился общенья с бабой. И хотя иной раз тоскливо было ему одному в палатке, терпел, крепился.

Шли месяцы. И, стерпевшись с Фелисадой, по-привыкнув к ней, мужик перестал воспринимать ее за бабу. Он считал, что она жила на земле особо, специально для бригады сохраненная самой судьбой.

Когда о поварихе заходил разговор на деляне или в палатке, Леха не реагировал. Но стоило однажды леснику урочища прийти на деляну и пожаловаться Никитину на Фелисаду за то, что она, транда ведьмы, куропаточьи гнезда разоряет, вытаскивает из них все яйца в обеды, Леха не выдержал первым:

– А тебе что от того? В другой раз подскажем ей, чтоб твои кровные вырвала и в суп бросила на заправку. Авось вякать меньше будешь! Чего стонешь, будто куропатки от тебя эти яйца несут! Небось не поубавилось у них под хвостом! С чего у тебя разболелась голова? Иль ты родил тех куропаток? Будешь ныть, всех до единой выловим и ощиплем. И тебя! – вступился за повариху внезапно.

Леха понял, что удивил мужиков. И сказал, будто оправдываясь, когда лесник ушел:

– Какая ни есть, наша! А коль так, не позволю хвост на нее поднимать никакому козлу. Да и яйцы не сама она лопает. Нам готовит. Значит, и защищать ее мы должны.

В другой раз, глянув в ведомость, подметил, что поварихе не начислено за переработки, и поднял хай. Потребовал, чтобы не обжимали бабу. И добился – начислили, доплатили.

Леха долго не обращался к ней ни за чем. Но однажды она сама подошла. Тронула за плечо. И предложила тихо:

– Пошли постригу тебя.

Мужик растерялся. Дернул себя пятерней по голове. Пальцы в волосах застряли. Согласился молча. Да и чего кочевряжиться, все мужики пострижены аккуратно. Он один, как лёший-сирота, зарос до пояса.

Леха хотел расположиться на воздухе, но Фелисада открыла дверь в теплушку. Пригласила коротко:

– Входи.

Женщина быстро постригла, причесала Леху. Тот, глянув на себя в зеркало, доволен остался. И на следующий день – нет, не искал специально, оленьи рога, видимо, с зимы лежали – почистил их, отшлифовал наждачкой и принес Фелисаде.

Сам на стену прибил. Вместо вешалки. Красиво получилось. Да и к месту пришлись.

Вся бригада увидела. Никто не высмеял, не подначивал. К поварихе тут давно относились с уважением. Перемене в Лехе только радовались. А весною, кто думать мог, подвернул мужик ногу. Да так вывихнул, что шагу сделать не мог. Нога вмиг опухла, покраснела. От боли не пошевелить. Как в палатку дойти, если на ногу наступить невозможно?

Его привезли на бульдозере прямо к палатке. Леха стонал сквозь стиснутые зубы.

– Что с ним? – подошла повариха.

– Вывихнул ногу.

– Так зачем же здесь, ко мне отнесите, там вправим. Ведь распарить сначала надо, чтобы боль меньше была…

Мужика положили на топчан Фелисады. Леха кусал от боли губы. Но держался. Пытался шутить:

– Ставлю свой последний глаз, если сбрешу! Никогда не думал, что болячка спихнет меня в постель бабью. Ну чтоб мне не просраться! Стыдобища какая! Все при мне, а я негож ни на хрен! Во где судьбина накуролесила!

– Да будет тебе, – отмахнулась Фелисада и сказала мужикам: – Снимите с него брюки.

– Чего? Зачем? Не дам! – вцепился в ремень Леха.

– В трусах хорош будешь. Не дергайся, – наложила Фелисада горячую примочку на щиколотку. Через десяток минут предупредила: – Потерпи немного.

Фелисада ухватилась за Лехину ногу. Потянула из всех сил. Повернула в стороны, потом резко и сильно дернула на себя ступню.

Леха заматерился по-черному. Хорошо, что мужики его держали крепко. Иначе как знать…

Фелисада, выждав, несколько секунд, дала Лешке продохнуть. И уже уверенно пошевелила ступню, повернув ее в разные стороны. Убедившись, что нога вправлена, приложила холодную примочку на щиколотку. И, запретив вставать, укрыла одеялом.

– Полежи с часок. Пусть нога успокоится. Опухоль спадет. Пройдет боль, тогда вернешься в палатку. Сейчас ноге покой нужен, – уговаривала одноглазого спокойно, уверенно.

Алешка лежал, не веря себе. Боль и вправду таяла.

– Прости ты меня, дурака, вырвалось с болью лишнее, – извинился перед бабой. Та тесто замешивала. Даже не оглянулась. Лишь когда поставила в духовку формы с тестом, вымыла руки, подошла:

– Ничего. От боли все кричат. Но не эта боль страшна. Она пройдет. А что ты в боли кричал, я не слышала. Не переживай. Покажи ногу. – И, глянув довольно улыбнулась: – Все хорошо. Но завтра на работу не стоит идти. Сустав пусть укрепится.

– А откуда ты это знаешь?

– Когда в институте училась, закончила курсы медсестер. Тогда все медициной увлекались понемногу. Оно иногда годилось…

– А я, шалопай, так не хотел, чтоб к нам в тайгу бабу взяли. Знаешь, как скандалил? Боялся вашего брата, что огня, как проклятья. Да, вишь, средь баб тоже не все одинаковы. Кто бы подумать мог? Скажи мне такое с год назад, в жизни не поверил бы, – сознался Леха.

– Да не баб ты боялся. Памяти! И той, что зарубку на ней оставила. Видно, слишком глубока коль и теперь ноет.

– Это верно, – грустно согласился мужик и завздыхал так часто и обиженно, что самому неловко стало.

– Обиды, Алеша, тоже разными бывают. Одни – пустячные. Другие – горькие. Все забывать надо.

– Чего? Да разве такое можно забыть? Ну уж нет! Чтоб ей и в гробу горем подавиться, никогда не прощу курве!

– Да успокойся ты! Какая разница тебе, как она свой век доживет? Ее не достать уж. А себе – здоровье побереги. Прости. И самому легче жить станет.

– Э-э нет, Фелисада! Такое не забывается никогда! Ведь именно из-за нее, падлюки, вся жизнь моя кувырком пошла. И уж не наладить, не вернуть ничего!

– Но ты любил ее?

Леха сразу сник. Никто ни разу не спросил его об этом. И стало не по себе. Горько и досадно за прошлое.

– Знаешь, Фелисада, я ведь татарин. Из Казани. Родом оттуда. Давно уж там не был. И теперь, конечно, не вернусь. Отвык. И стал как конь без стойла. Нет у меня никого, ничего. А ведь все имел. Отца и мать, сестру. Была и эта… Она все отняла. В один день. Мигом…

– Родители хоть живы?

– Живы. И за то судьбе спасибо. Не прикончило их горе. Да только мне к ним дороги нет.

Леха вздохнул. Ему вспомнился большой, просторный дом, утопающий в цветущем саду. Синее безоблачное небо. Ему казалось, что и жизнь его будет всегда радостной, счастливой.

Алешку в семье любили все. Отец в нем души не чаял. Единственный сын! Мать пылинки с него сдувала. Берегла больше жизни. Сестра гордилась им. Красивее ее брата не было никого во всем городе.

Ничем не обделила и не обошла судьба. Все дала. И смекалку, и умелые руки. Чего еще желать? Живи и радуйся. Так нет, поехал учиться в Москву. Свою Казань назвал провинцией. В столицу его провожала и Галима. Черноглазая соседская девушка. Первая любовь. Ей он обещал многое. Но ничего не выполнил. Да и куда там…

Едва поступил в институт, вскружили голову девчонки. Их было много, его однокурсниц. Одна другой лучше, как цветы в саду. К каждой тянулись глаза и сердце. Он терял голову. Он менял подруг чаще, чем рубашки. Он жил весело и беззаботно. Пока не встретил Юльку. Она оказалась несговорчивой, неподатливой, и это притянуло к ней. Вначале самолюбие взыграло. Потом решил добиться ее во что бы то ни стало. А вскоре увлекся всерьез. Ничего в ней не было особого. Обычная. Куда как невзрачнее и бледнее бывших подруг. И слава за ней плелась дурная. Все говорили о Юльке как о потаскухе. Не верил. Ведь ему не отдалась. Значит, не такая. И сходил с ума по девчонке, которую едва знал. А она, как нарочно, не подпускала к себе, отказывалась от встреч.