Текст книги "Забытые смертью"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Повезло мужику!

– А ты как думал? Будешь на баб всю жизнь коситься, так и останешься в соломенных дедах. А в старости одиночество – плохой попутчик, – говорил Петрович.

– Нет! Уж я после всего никогда с бабой не свяжусь! – вышел Килька из теплушки глянуть, не возвращается ли с работы бригада.

– Жаль Кильку. Как своего жаль. И верно, судьбу ему потрепало бабье. Не скоро заживет эта боль, не скоро успокоится память. А годы идут… Еще пяток лет, и уже поздно будет ему отцом становиться. Да и не рискнет, – вздохнул Петрович и, подойдя к печке, подкинул дров. Сказал глухо: – Одному дивлюсь, как это он тебе про себя рассказал? Да так быстро. Он ведь не из трепачей, не лопоухий. Доверять разучился давно. А может, время его пришло поделиться горем. Чтоб больше не вспоминать о нем?

– Не знаю. Килька разным бывает. Когда мы с ним в село поехали, я думала – утопит он меня в Алдане. Не понимала, за что ненавидит, почему косится, высмеивает, язвит всегда. Все мы в жизни переносим горе. Но отыгрываться на ком-то – не по-мужски.

– Ты и впрямь не знаешь Кильку. Он совсем не тот. Внешнее – нанос, пыль. Погоди, привыкнешь к нам, – успокаивал Петрович.

Килька, едва вернулись с деляны лесорубы, оставил Фелисаду на попечение и присмотр Петровича, занялся ужином. Кормил людей, мыл посуду, убирал со стола. Готовил дрова на завтрашний день.

Когда мужики зашли в теплушку навестить Фелисаду, Николай присел на корточки перед печкой. Он не слушал, о чем говорят вокруг. Он думал о своем.

По давней привычке он любил смотреть в раскаленную от огня и жара открытую топку. Смотреть и слушать, как горят в ней дрова. С шипеньем, треском, стоном. О чем это они хотели сказать человеку в последний миг жизни? Это он силился понять с самого детства. Огонь дарил тепло, жизнь. Но, согревая человека – убивал дерево. Но, умирая, рассыпаясь в пепел, дерево отдавало тепло человеку и оставалось в нем, в его крови, глазах. А значит, не исчезало бесследно.

Килька смотрел на пламя. Задумался о своем.

Мужики чай пьют, неторопливо переговариваются. Килька их не слышал.

Вот так же у огня любил он посидеть дома с отцом. Плечом к плечу. Отец, согрев душу, рассказывал сыну о былом. О минувшей молодости, о войне.

Отец был Героем Советского Союза. И Колька гордился им. Он с восторгом слушал его. Ему всегда хотелось быть достойным своего родителя.

Отец получил геройское звание на днепровской переправе. За удержание плацдарма – пятачка земли, насквозь простреливаемого немцами.

– Тебе было страшно там? – спрашивал Колька.

– Конечно. Еще как… Голову поднять не давали. Ни дохнуть, ни пошевелиться… С час меня вот так продержали, под проливным огнем. И поверили, что мертвый. Если не от пуль, то со страху. Оно и немудрено было. Жить всем хотелось. Ну а когда про меня забыли, я окопался. И пошел поливать фрицев из укрытия. Они меня всплошную накрыть вздумали. Да поздно. Я уже успел устроиться и не высовывал башку из окопчика. Троих снайперов убил, пулеметчика – тех, кто по переправе долбили, убивали наших ребят. Впятером мы на том клочке земли окопались. В живых двое остались, – понурился отец.

– Скажи, на войне вы как ладили между собой? – спросил Колька, вернувшись домой после Морфлота.

– Условия тогда иными были. Смерть ходила рядом. Оттого и берегли друг друга больше. Жизнью дорожили каждой. Вот и держались друг за друга, прикрывали, спасали, берегли. Но… Люди разные… И нынешние, твои сослуживцы, не взялись на голом месте. У нас учились жестокости. Только мы ее на немца выливали. На врага. А нынешние – на своих. Выходит, недоглядели мы. Проморгали вас. Не остановили вовремя, не пресекли. А жестокость – она хуже подлости. Стоит ей пустить корни в душе – и человек зверем стал. Такого нельзя с людьми держать. От греха подальше. Оно ведь и с врагом, на войне, меру знали. Хотя были там мародеры, садисты. Кто без крови минуты жить не мог. Над пленными издевались. А вот в бою – за наши спины прятались. Они и вырастили себе подобных, сволочи! Такие умели не только немца, а и своих предать, бросить, обокрасть, добить. Немного их было. Но ты же видел, чем ничтожней тварь, тем плодовитее, – усмехнулся отец.

Он мечтал о внуках. Все хотел, чтобы было у Кольки не менее троих сыновей и столько же дочерей. Ждал, когда в доме зазвенит детский, самый чистый, смех. Но шли годы… Детей не было, седела голова отца. Он ждал молча, надеясь на чудо. Но оно не спешило радовать, согреть старость. И отец, не упрекая, не жалуясь, понемногу терял надежду стать дедом. Он все чаще одиноко сидел у окна. Ссутулившись, думал о чем-то своем.

Колька после целины заметил, как начала дрожать голова отца.

– Что с тобою? Успокойся, все наладится. Ведь не пропащий я! Не переживай, – просил старика.

Тот улыбался, кивал. А как-то вечером сказал задумчиво:

– Знаешь, сынок, пока я молод был, относился ко всему беспечно, весело. По-настоящему о жизни война заставила задуматься. Но и тогда – без выводов. Был страх и желанье выжить. Ради этого шли на все. Без колебаний и раздумий. Как по пьянке. А вот теперь и расплата пришла. Ох и больная, ох и горькая! А ведь это за грехи мои наказан тем, что нет продолженья у семьи нашей. Згинет род. Никто не продлит фамилии. А все за то, что на войне чужие жизни загубил. Не просто врагов. А и тех, кого в окруженье брали. Кто бросал оружие. Мы им не верили. И косили… Потом, через годы, вернулось нам наше. Сначала с тобой – на флоте. Теперь и того хлеще. Грехи мои – петлей захлестнули. Вернуть бы то время. Да как? Поздно понял. Дошло под занавес. И ничего уже не исправить, никого не поднять. Одни могилы. В них и моя вина, и мечта моя. И нечего больше ждать. А значит, жить ни к чему, – горестно вздохнул отец.

– Ты говоришь так, как будто я умер.

– Ты жив, сынок. Судьба пощадила. Успел я вовремя. И мать дождалась тебя. Ты знаешь, как трудно ждать сына? Не знаешь… А было… Из-за меня иные не дождались. С войны. И уж не дождутся. Верно, и теперь оплакивают своих ребят. А их слезы на моей судьбе пеплом легли. Целыми сугробами. И уж не растают никогда.

– Тебя Героем назвали, а ты сетуешь? Разве мы войну начали? Они! За что себя коришь? Если у меня что-то не сложилось, кто же виноват? Сам дурак слепой!

– Ничего случайным не бывает, Коля. Нет понятья невезучести, есть грехи. Не все замолить можно, не все прощается. Оно в памяти живет и через годы. Война, говоришь, не нами начата? Но и она не должна вестись вслепую. Нельзя сеять смерть всполошняк. Ведь даже звери знают предел ярости. Потому они живучей нас.

– Если б ты не убивал, убили бы тебя. Не немцы, так свои. За жалость к врагу. И как тогда? Ты не один, все воевали одинаково, – утешал отца Николай.

– Такого не бывает. А если и случается, не всяк задумается, что и за войну в дне завтрашнем ответить придется. Особо за тех… кто шел к нам с поднятыми руками. Без оружия. А мы – выполняли вслепую команду командира. Не задумываясь. Именно потому, что не мы начали войну. Зато теперь не спим. И видятся глаза тех солдат. Убитых в пяти шагах… Они тоже не верили – в жестокость…

Старик никак не мог согреться у огня. Его знобило. Нет, раньше он никогда не заводил подобных разговоров. Он отмечал каждый День Победы, много лет носил ордена и медали на выгоревшей фронтовой гимнастерке, любил свой планшет. Вспоминая Сталинград, Орел, Белоруссию, с гордостью рассказывал, как гнал он немца взашей с земли русской.

Он всегда ходил на парады, переписывался с однополчанами. Иные из них даже в гостях побывали. Может, это и продолжалось бы всю жизнь, не случись столько неприятностей в Колькиной судьбе. И старик понемногу изменился до неузнаваемости.

От его кипучей энергии, деловитости, уверенного голоса ничего не осталось. Он разучился настаивать и требовать. Старался меньше бывать на людях, избегал общения даже с соседями. И все чаще предпочитал одиночество.

Когда в дом, по старой памяти, просились журналисты или тимуровцы, старик отказывался говорить с ними, ссылаясь на нездоровье, недомогания.

– Женился б ты, сынок, завел бы дитенка, глядишь, ожил бы отец. Увидел бы смысл в жизни, свою нужность. Может, и пожил бы. Не то зачахнет с тоски. Пощади старого, – просила мать.

Колька отмалчивался. А когда попал в милицию, решил и вовсе никогда не связываться с бабами.

Он ничего не рассказал старику, как жестоко избили его в милиции в день задержания. Трезвым был. В протоколе записали, что доставлен в отделение в состоянии алкогольного опьянения. Когда он возмутился и назвал брехней – протокол отказался подписать, ему вломил кулаком в ухо здоровенный сержант. Попытался отмахнуться, получил по печени от дежурного лейтенанта.

Колька от злости потерял контроль над собой и накинулся вихрем на обоих. Но… Подоспевшие из коридора милиционеры быстро угомонили его. Навалились кучей. С дубинками, кулаками, сапогами. Они вбивали мужика в бетонные стены, втаптывали в пол, вымещая на нем злобу за то, что посмел он поднять руку на блюстителей порядка.

– Ишь, сучий выблевок – геройский сынок! Ряху откормил с бабью жопу! На свои кровные такое рыло не нажрешь! Знамо, как раскормился! Воровал, падлюка, прикрываясь своим старым тараканом! У! Блядское отродье! Всех бы вас к стенке, героев долбаных, с нашей шеи! – визжал сержант, влипая кулаками в лицо, виски, печень.

Через час Колька потерял сознание.

Вечером, когда в отделение милиции пришел отец, его не пустили к сыну. Сказали, что при задержании он оказал сопротивление милиции, оскорбил сотрудников нецензурной бранью, грозил расправиться с каждым. А потому отпустить Николая домой они не могут, а возбудят против него уголовное дело за хулиганство. И отделаться легким испугом ему не удастся.

Отец увидел багровый синяк под глазом лейтенанта, рассеченную бровь и опухшую щеку сержанта.

Вся оперчасть милиции подтвердила хамское, недостойное поведение Кольки в отделении милиции. И отец был вынужден поверить. Пошел к своему другу-военкому с просьбой о сыне. Тот, приехав в милицию, потребовал открыть Колькину камеру.

Милиционеры долго отказывались подчиниться, пока военком не позвонил от дежурного начальнику милиции. Тот сам пришел вниз. Взял ключи. Когда открыл камеру – глазам не поверил. Кольку он не узнал.

– Кто его измесил? – кинулся к дежурному. Тот стал навытяжку, бледный, дрожащий.

– Пиши рапорт! И врача! Срочно врача!

Кольку переместили в другую камеру, около него неотлучно дежурили врачи. Через неделю он встал на ноги и рассказал начальнику милиции все, как было. Но…

Никто не ожидал, что лейтенант милиции был осведомителем госбезопасности. Он и поспешил сообщить в комитет о своем начальнике такое, что его тут же ночью забрали на допрос.

Кольку через три дня выгнали из милиции, предупредив, что если его еще раз заметут, то выйдет он на волю лишь через годы. Начальник милиции вернулся к своим обязанностям лишь через месяц. Но уже не хотел узнавать Кольку. Перестал здороваться с его отцом.

О случившемся не хотел ни говорить, ни вспоминать. Никого из своих сотрудников он не наказал и не уволил.

– И этого сломали! Что ж удивительного? Маховик крутится! Кто станет следующей жертвой? Того не угадать, – сказал отец Кольке.

Когда узнал, что сына уволили из ресторана, не удивился. Понял: маховик крутится. И кому-то очень хочется принести семье горе.

Отец не отговаривал. Он лишь низко опустил голову, узнав о решении сына уехать в Якутию.

– Прости, что не сумел защитить тебя от толпы. Не обогрел, не помог, не смог успокоить. Ведь не с добра покидаешь нас и дом свой. Родной угол оставляют, когда он не стал мил. Но тебя будет тянуть сюда. И ты вернешься, сынок! К пустому дому. Не сердись. Я не смогу тебя дождаться. Не вечен я! Прости, Миколка. И прощай, – прильнул морщинистой прохладной щекой и как-то по-особому, будто и впрямь напоследок, оглядел сына.

Кольке холодно и жутковато стало.

– Ты уже взрослый совсем. А я все помню тебя ребенком. Конфеты ты любил. Помнишь? Вот я и на дорогу тебе взял. Держи. Авось сгодятся, – подал отец кулек.

Эти конфеты, стыдясь белого дня и прохожих, грыз мужик на скамейке перед складом, когда уже совсем нечего было есть. Он берег каждую копейку, собирал на билет домой. А судьба повернула по-своему.

Через месяц послал Килька домой свой первый заработок. Написал письмо домой. Короткое, торопливое. Через месяц из дома посылка пришла. С теплыми вещами для него. Кулек любимых конфет. И письмо. Рукой отца написано. Радовался человек. И, кажется, успокоился. Не обижается на сына за отъезд. Просит писать почаще. А вот от денег сыновьих отказался. Написал, что завел ему сберкнижку. Куда все деньги положил. Мол, когда-нибудь сгодятся… И все просил сына писать побольше о себе.

Мужик и впрямь, едва свободная минута выдавалась, скорее за письмо садился. Каждую неделю отправлял домой весточки. Да и правду сказать, успокоился он здесь душой. Пришел в себя от баб и скандалов, от милиции и скитаний.

Трудно жилось лесорубам в тайге. Зато спокойно. Все знали, что будет завтра и через год. Тут не было романтиков и мечтателей. Здесь не жаловались друг другу на беды, пережитые в прошлом. Знали, что все они не зря и неспроста оказались в глухомани, ушли, уехали, бросили и забыли все, что связывало их с прошлым. Если и говорили о нем, то коротко, без дрожи и крика в голосе. Остыла обида, и память не хотела держать зло. Случалось, смеялись над прошлыми неудачами, невезеньем. А способный посмеяться над собой – похоронил свое прошлое. Так и Килька. Единственное, о ком не мог говорить по-доброму, так это о бабах. Их он ненавидел люто, всей сутью и душой. А потому, едва лесорубы заговаривали о женщинах, Килька подскакивал, словно кто-то злою рукой попытался погасить о его родную задницу горящий окурок.

– Килька! Завтра в село придется наведаться. Почту взять. Ты же, едрена мать, мозги растерял! Ни газет, ни писем не привез. А ведь нам и конвертов подкупить надо. И переводы отправить. Да и твою Дарью навестить. Пора уже. Небось заждалась? Нельзя так мучить! – сказал Никитин. Колька вспыхнул. Выплеснул все разом:

– Иди ты знаешь куда? Вместе с этой телкой – в транду вонючую! Мне она как зайцу триппер! До сраки! Видал я их всех! Меня ни одна мандавошка не проведет и не схомутает! Сыт я этим блядвом! Все они хорошие, покуда в девках! Откуда хреновые бабы берутся? Так что не подначивай! Я лучше свои яйцы полку даром отдам, чем повешу себе на шею новый хомут! – побелел Килька и вмиг схватился за папиросу.

– Ну это ты зря! Дарья – иная! Она сама тайга. Ее сокровище! Украшенье Якутии! Глянь, какая она юная и чистая! Как ручеек, – зашелся Никитин не без умысла.

– Вот и бери ее!

– Староват я для Дарьи. Да и не меня она приглядела. Тебя ждет.

– Кончай трепаться! Ни на одну кикимору не гляну, покуда жив! Провались они все в вонючую жопу. Чтоб им волки все на свете вырвали.

– А зачем спасал?

– Ты что? Сам знаешь! Я же думал – мужик это! Вот и бросился! Их же хрен отличишь! Знал бы, что баба, даже не плюнул бы в ее сторону. Хотя тоже… Медведь бы, бедолага, отравиться мог. Уж если б знал зверюга, каковы человечьи бабы, за десять верст обходил бы каждую. А тут, дурак, попер.

– Так небось еще не знает, что такое платить алименты на чужого? – хихикнул Митенька и добавил: – Эх, Килька, я б на твоем месте ни в жизнь не упустил.

– Валяй! Уступаю! – обрадовался Килька.

– Рад бы к девчонке, да горб не дает, – хмыкнул Митя.

– Мы вам с Дарьей такую берлогу соорудим, все медведи яйцы с зависти покусают! – подначивал Никитин. Килька из себя выходил.

– Слушай, Федька, кончай трепаться и подкалывать. Я с бабами завязал навсегда. И не хочу, не могу о них слышать! – вскочил Килька и выскочил из теплушки.

– Ну на хрен ты его завел? Сидел мужик у печки, грел душу. Ты ж его будто сраной метлой выгнал. Чем он помешал вам? – вступился за Кольку Петрович.

– Пора расшевелить человека, разбудить в нем мужика. Иначе и вправду импотентом станет. Раз разозлится, услышав о бабах, второй раз посмеется, а в другой – уже и присмотрится. Я этого добиваюсь. Нельзя мужику самого себя заживо хоронить, – защищался Никитин.

– А чего ты ему Дарью навязываешь? У него свои глаза и голова есть…

– Имеет. Да прошлое стопорит. Я же его от памяти оторвать хочу, – буркнул Федор.

О случае этом бригада лесорубов узнала не сразу. Произошло это летом нынешнего года, в один из жарких дней, когда Никитин послал в село Кильку за хлебом и почтой. Велел не задерживаться, вернуться побыстрее.

Колька, прихватив письмо, написанное отцу, взял деньги на хлеб, прыгнул в лодку и, заведя мотор, выскочил на середину Алдана. Будто на крыльях, помчался к селу. Он надеялся и в этот раз получить письмо из дома.

По пути обдумывал, что купит себе в магазине. Радовался своей сообразительности. Ведь вот на высылаемые домой деньги отец решил ему купить машину.

«В отпуск поеду – отведу душу! К морю смотаюсь, отдохну, как человек», – решил Килька, улыбаясь самому себе.

И, сбавив скорость, решил обогнуть бурный перекат, направил моторку ближе к берегу. Так безопаснее. И тут услышал крик – громкий, пронзительный.

Килька глянул на берег реки. Обомлел от неожиданности. Громадный бурый медведь гнался за человеком. Тот орал от страха. Он давно выронил ружье. Но зверь не обратил на него внимание.

Килька мигом направил моторку к берегу. Выскочил из лодки. Поднял охотничью тулку. Прицелился. Дал по зверю два выстрела.

Медведь, будто споткнувшись, кувыркнулся через голову, упал не шевелясь.

Колька смотрел на него с интересом. Он никогда в жизни не был на охоте. Медведей видел. Но они не причиняли ему зла. Издали, случалось, мелькнет спина косолапого, и тут же треск в кустах. Убегали, уходили, боялись людей медведи. Потому защищаться не было повода. Да и не знал Килька, как и куда нужно стрелять, чтобы убить лохматого.

Мужик не слышал, что ни один охотник не подойдет к смертельно раненному зверю до тех пор, пока уши того не опали.

Колька слыл новичком. Это была случайность, толкнувшая его защитить, помочь человеку.

Килька сделал несколько шагов и вдруг услышал пронзительное:

– Не подходи! Стой!

Мужик увидел человека, которого он уберег от зверя. Тот стоял в десятке метров и показывал на уши зверя. Они торчали. А значит, медведь был жив. Затаился. Выжидает своего противника, готовится к схватке, к последнему смертельному прыжку, самому сильному, яростному, страшному.

Ветер дул с верховий, и зверь давно уже чувствовал близость своего врага.

Николай остановился. Сам не зная зачем, выдернул нож из-за голенища сапога. Зверь вскочил внезапно. Килька в ужасе отскочил к реке. Медведь промазал.

Вложив все силы в этот прыжок, он не способен был дальше нагонять человека. Кровь лила по спине зверя. Его силы заметно таяли. Он упал. Лапы несколько раз гребанули речную гальку. Тихое рычанье вскоре затихло. Уши зверя опали. Он повалился на спину и затих.

Колька, выждав немного, подошел к зверю. Тот не шевелился.

– Готов мишка! Убил ты его! – услышал Килька голос спасенного. И впервые за это время заподозрил в нем бабу. – Мишка сдох маленько. Теперь давай шкуру снимем. Мясо надо выбрать, – говорил человек, глядя на Кольку все еще испуганными глазами.

– Не умею шкуру снимать. Да и спешу! В село мне надо. Потом в тайгу!

– Ты с Бабьего омута?

– Оттуда. А что?

– Как звать тебя?

– Колька. А тебе зачем?

– Меня Дарья звать. Ты от мишки помог выжить. Я должна тебе…

– Дарья! Значит, баба? Да иди ты в жопу! Знал бы, ни за что зверя не губил! – плюнул мужик и, резко повернув, пошел к лодке не оглядываясь.

Через десяток минут он был в селе. Купил хлеб, взял почту, отправил домой деньги и уже спускался по берегу к лодке, как вдруг услышал:

– Колька!

Он оглянулся: Дарья поднималась в село по берегу.

– Мясо забери, шкуру! Мне одной не одолеть зверя. Помоги!

Колька не стал слушать. Обматерил Дарью. И, выругав себя последними словами, заспешил к лодке. Вскочив в моторку, укрыл брезентом мешки с хлебом и, не оглянувшись, умчался от села, забыв о с лучившемся на половине пути.

О том, что ему довелось убить медведя, Килька никому не говорил. Не хвалился. Вышибло из его памяти этот случай. Вернувшись из села, он враз пошел на работу. В палатке в тот день остался Вася-чифирист. Он готовил ужин. И не сразу заметил причалившие к берегу перегруженные лодки, прибывшие из села.

В одной сидела Дарья с отцом. В другой – трое мужиков. Последние – навеселе. Говорили громко. Едва причалив к берегу, заорали во весь голос:

Эй, ханыги! Где вы там? Вываливайтесь из своей хижины! Калым привезли вместе с невестой! Встречайте, гады неумытые!

Но встретить гостей было некому. Вася, высунув из-за деревьев острую рожу, не подумал, что сказанное относится к нему, и промывал макароны, которые сварил на ужин.

Такое невнимание могло обидеть кого угодно, но не жителей села.

Выбравшись из лодок, они вытащили на берег медвежатину, шкуру зверя, ящик водки и понесли все это наверх – к палатке, подталкивая впереди смущенную, робеющую Дарью.

– Давай сюда мужиков! Всех зови! Дело к вам имеем! – заставили Васю бежать в тайгу за бригадой и привести к палатке всех лесорубов.

– Чего им надо? – не понял Никитин. И решил сходить сам, узнать, в чем дело.

Когда услышал, что произошло, немало удивился. Почему же Колька промолчал? И, только глянув на ту, чью жизнь сберег Килька, догадался.

– Почему мясо не взял? Шкуру оставил, на девку не глянул? Раз помереть не дал, жениться надо. Девка очень хорошая, молодая! Самая красивая на Алдане. Почему он от нее убежал? Зачем не взял с собой? – удивлялся отец Дарьи. И спросил: – У него дети, жена есть?

– Нет никого, – еле сдерживал смех Никитин

– Покажи его дом! Я Дарью ему оставляю! Калым не надо! Он ей жизнь спас. Пусть берет девку. Скажи ему, что я его в гости буду ждать! А теперь веди в его дом, – потребовал старик.

– Нет у него дома своего. Мы все вместе живем. В одной палатке, – рассмеялся Никитин.

– Как так? – удивился отец Дарьи, якут-охотник. И, не веря своим глазам, смотрел на пыльную, погнутую раскладушку Кольки. – Веди меня к нему! – потребовал у Никитина. И, оставив Дарью в палатке, пошел в тайгу, следом за бригадиром. Тот трясся от смеха:

– Ну и ситуевина! Как Килька из нее выкрутится? Нежданно-негаданно жена свалилась из села! Да Килька, как услышит, зубами корчи вытаскивать начнет от злобы! Кому другому – ладно бы! Но этот бабам век своих горестей не простит, – подвел к Кильке мужика и бросил через плечо короткое: – Тебя ищут. Из села! Поговори! – сам за бензопилу взялся. Не стал слушать, как сложится разговор.

Килька, узнав, кто перед ним, весь сжался пружиной. И, отведя в сторону, резко, грубо и бесповоротно отказался от девки.

– Не нужна она мне! Увози быстро! Чтоб духу вашего на деляне не было. И не вздумай ее оставить мне. Не нужна! Вези домой!

– Не нужна, и не надо! Чего кричишь? Кто тебя заставляет? Дарья хорошая девушка. Молодая. Охотница. В селе много парней хотят взять ее в жены. Зачем кричишь, как недобитый мишка? Не хочешь быть мужем, стань Дарье братом. Родным признаем тебя за то, что дочку нашу уберег. Наш дом всегда для тебя открыт будет. Входи. Своим, нашим…

Колька терял терпение. И когда старик снова принялся нахваливать Дарью, послал его в задницу и пошел от него прочь.

Когда бригада вернулась с работы, гости из села давно убрались восвояси. В память об их визите осталась натянутая меж деревьев для просушки шкура медведя, гора мяса и полная выварка котлет, нажаренных Дарьей.

– Это о тебе невеста беспокоилась. Всю медвежью задницу на котлеты извела. И все спрашивала: «Вася, Коля хороший, правда? Он добрый? Он сильный?»

– Видать, по душе ты ей пришелся. Не то бы не приехала!

– Замолкни! – обрывал Килька. А Вася рассказывал мужикам бригады то, о чем узнал от самой Дарьи.

– Девка эта не из робкого десятка. Уже пять лет вместе с отцом пушняк промышляет. Белку из мелкашки на лету снимает с первого выстрела. И. живут они в селе очень крепко. Кроме Дарьи в семье трое меньших растут. Тоже в охотники наладились. Уже петли, капканы умеют ставить, на собаках ездят. Но ружье им пока отец не доверяет. А Дарье – самое лучшее купил. Тульское, нарезное. Это самый лучший и дорогой подарок для охотника. Дашка в тот день не случайно в тайге оказалась. Вокруг села люди стали много рысей замечать. Оленей, зайцев – задранных. Хотела девка отпугнуть их подальше от села. Да увлеклась. Далеко ушла. Когда спохватилась, услышала треск в кустах. Тихий. Вздумала пальнуть. Чтоб кого-то отпугнуть и самой успокоиться. Ну и выстрелила. Вверх. Треск стих. Дарья из тайги вприпрыжку Домой заспешила. И только из тайги вываливается, навстречу медведь. За испуг, за ружье наказать решил. И вмиг – на задние. Как заревел!.. Девка стреканула из тайги к реке, берегом побежала, себя не помня. Орала, чтобы в селе услышали, спасли от догоняющего зверя. А помощь внезапно с реки подоспела, – глянул Вася на Николая, рассчитывая, что тот затаенно слушает его рассказ. Но… Килька спал.

С тех пор в селе все коренные жители невзлюбили Николая за все разом.

За то, что нагрубил старику, отверг предложенные родство и дружбу, не просто отказался, а и прогнал Дарью с отцом от себя. Ругал ни за что. Обозвал и обидел незаслуженно. И с того дня в селе к лесорубам относились холодно, высокомерно, не замечая никого. Не выручали и не помогали ни в чем.

Обида за отказ и пережитое унижение укоренилась в сердце каждого. Ведь и в этом селе, как и во многих других, половина жителей, а то и больше приходилась друг другу родственниками.

Они не понимали, за что их обидели. И не прощали лесорубам.

Так длилось бы много лет. И неизвестно, как это закончилось бы, не переросла ли бы неприязнь в открытую вражду, если бы, устав от напряженки, не приехал в село сам Никитин.

Умный и общительный, он быстро помог сельчанам отремонтировать движок, дававший свет селу, починил и трактор и, не ожидая приглашения, сам пришел в дом к отцу Дарьи.

Тот не ждал гостя из тайги и растерялся. А Федор сел по-свойски к печке и рассказал старику о Николае. Не вдаваясь во все подробности и не солгав. Попросил лишь понимания.

– Жизнь ему бабы изувечили. Судьбу изломали. Л за что? Вот и не верит ни одной. Такое враз не проходит, не забывается. До смерти болит. Чтоб отошла эта боль, он полюбить должен. Но сам. Сумеет ли теперь, не знаю. Не он один обманут. И не он последний. Но ты мудрее нас по возрасту и опыту, забудь обиду, прости нас. И Кольку… Ведь жива твоя дочь. Л это – главное. Что слова? Человек не ими живет. Дай время. Может, отболит, отступит наше горе. Если повезет. Коли такое не случится, не обессудь.

Охотник понял. И, прощаясь с Федором на пороге дома, сказал тихо:

– Дай Бог, чтобы моих мальчишек не опалила Колькина беда. Пусть оживает, пусть забудет горе. Не все в свете негодяи. Не все в жизни – бури. Пусть и ему за доброе – счастье улыбнется. Я прощаю его…

Килька, услышав о том, головой крутнул досадливо. Уж кому бы это прощенье, но он себя виноватым не считал.

Колька, приезжая в село, никогда не. оглядывался по сторонам. У него всегда были два маршрута – почта и магазин. И он не искал ни с кем новых знакомств, ни к кому не заходил.

Он никогда ни с кем не здоровался. Всегда торопился.

Вот и в этот раз едва успел в магазин. Продавщица уже закрыть его собралась, когда Килька появился и закричал, чтобы подождала замок повесить.

– Чего так поздно? Иль раньше приехать не могли? – ворчала женщина недовольно.

– Заработались. Спохватились поздно! Я так торопился, чтобы успеть.

– Ладно! Давай свой список. Да иди па почту. А то ведь и там скоро закроют, – согласилась женщина обслужить Кольку. Тот повернулся к двери и лицом к лицу столкнулся с Дарьей.

Та словно не заметила, не узнала, прошла к прилавку, заговорила с женщиной, не обращая внимания на удивленного Николая:

«Ты смотри! Эта соплячка гонор заимела. Не здоровается. Не видит! Ну и стерва растет! Впрочем, чему удивляться, все они такие, бабы», – подумал про себя молча. И поспешил из магазина.

Он бы и не вспомнил о встрече с Дарьей, случись все, как раньше. Не раз сталкивался с нею в селе. Девушка здоровалась приветливо, провожала Кольку взглядом. Долгим, выжидающим.

Мужик, обойдя, сплевывал под ноги, сказав неведомо кому:

– Еще у одной течка началась! Липнет, сикуха, сама! Хотя подраздеть ее, так от бабы ни хрена не сыщешь. А туда же, едрена мать! По сраке дать некому.

Но это было раньше. Сегодня Дарья не поздоровалась, не увидела, не оглянулась, не проводила его с берега ожидающим, зовущим взглядом.

Кильке даже не поверилось в такое. Он огляделся по сторонам. Но нет, девушки нигде не было видно. Ни на берегу, ни у дома.

Мужик, сам себе не отдавая отчета, разозлился на такое равнодушие.

«Вот, лярва, уже и хвост дудкой подняла. Давно ли чуть ли на шею не вешалась, а теперь перестал интересовать?» Он забросил мешки в лодку, укрыл их брезентом, чтобы не намок хлеб, и, вскочив в моторку, оглянулся на берег, на село.

Но нет, никто не провожает, не зовет, не смотрит вслед. И на душе тоскливо и одиноко стало. «Вот и эта отвернулась, отказалась, устала ждать. Все в жизни не бесконечно. Остыла и Дарья. А может, другого полюбила. Молодого. Кто и ее полюбит впервой. Да и зачем я ей нужен?» – вздыхал Килька, выводя лодку на середину реки.

Николай и сам не понимал, почему всегда просился у Никитина поехать в село.

За почтой любой из бригады мог смотаться. Никто его писем не потерял бы. И перевод отправили бы отцу.

Не доверял? Неправда! Дело вовсе не в том. Ему хотелось убедиться, что здесь, в селе, его ждут и любят, что нужен он и скучает по нем не баба, видавшая виды, прошедшая все огни и воды, а девушка. Юная, чистая. И для нее он первой любовью стал, самым дорогим человеком на свете.

Был… А теперь вот и эта отказалась…

Килька злился сам на себя. Мужикам нагрубить и оборвать можно. Им он никогда не скажет правду, зачем мотается в село. Зато себе не соврешь. Вон как душонка побитой сучкой скулит, плачет. Обидно. Привык в любимых ходить, ничего взамен не давая. Понравилось смеяться над вздохами. Теперь вот сам себя за задницу рад укусить.

– Да ну-ка, на хрен! Стану я еще о ней печалиться! – дал газу Килька. И лодка, обогнув мыс, подошла к скале, на которой уже много лет вили гнезда аисты.

Тут Килька всегда отдыхал десяток минут. Кормил аистов хлебом. Прямо с руки. Стройные, осторожные птицы давно привыкли к Кольке, издалека узнавали его лодку и, подойдя вплотную, терпеливо ждали, когда тот достанет буханку хлеба, начнет кормить.