Текст книги "Забытые смертью"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Нетесова Эльмира
Забытые смертью

Глава 1. ГОРЕ ЛУКОВОЕ

Сюда, в эти забытые Богом завалы и чащобины, никто не решался ступить по доброй воле. Черная глухоманная тайга стояла стеной. Ни пролезть, ни продохнуть негде. Глянув на это, даже черти отступили бы, не согласившись поселиться в месте, которое люди называли Бабий омут.

Ни одного озера или болота тут никогда не водилось. Омутов – и подавно. О женщинах здесь знали понаслышке. Если не считать одну…

Она была радостью и горем, смехом и слезами, сестрою и матерью – одна на всех.

От бабы у нее осталось лишь имя. Сколько ей лет, о том давно забыла. Ее возрастом никто не интересовался. А самой такое вспоминать и вовсе ни к чему.

Худая морщинистая баба, одетая в полосатую матросскую майку, куцые выгоревшие брюки, всегда на босу ногу, вставала раньше всех и ложилась, когда засыпал даже Алдан – широкая буйная река, протекавшая под крутым спуском урочища, где валила лес известная всему Усть-Милю бригада Никитина.

Черные от солнца и пыли, пропотевшие от макушки до пяток мужики с утра уходили в тайгу, оставив Фелисаду один на один с убогим хозяйством. Никто из них никогда не сочувствовал ей.

Так было заведено с самого начала, с того дождливого холодного дня, когда она впервые появилась в бригаде.

Не нашлось ей На земле другого места – с теплой печкой, надежной крышей над головой, с детьми и внуками.

Никто никуда не взял бабу. Не рискнул. И, едва глянув в документы, спешно возвращали их ей, торопясь избавиться поскорее. Да и кому охота принимать на работу ту, которая совсем недавно вышла из психушки, проведя в ней больше десятка лет.

– А кто ее знает, что выкинет в следующий миг? Кой с нее, с дуры, спрос? Иди потом, докажи, что сам не дурак, приняв на работу сумасшедшую! Столько лет зря не держат, – считали многие и плотно закрывали двери перед носом бабы.

Та плакала лишь поначалу. А потом устала. И, подумав, решилась уйти подальше от всех, исчезнуть; чтоб никогда уже не видеть косых, удивленных, осуждающих взглядов. И вздумала наложить на себя руки этой же ночью. Да и что оставалось, когда в кармане ни копейки, ни угла, ни куска, ни единственного человека, кто бы поддержал в эту лихую, черную минуту.

Фелисада шла по набережной Владивостока, опустив голову, не оглядывалась, не прислушивалась к голосам. Она уже простилась и простила всем – осужденье и насмешки, какие градом сыпались ей вслед.

Баба брела, сама не зная, куда ее ведут ноги. Только бы подальше от голосов и смеха. В тишину… Где никто не осмеет и не помешает.

Фелисада не ела уже много дней. Спала на скамейках скверов. Она надеялась, что ей повезет и жизнь изменится к лучшему. Но нет… И новый день не приносил радостей.

В психушке у нее была кровать. Была крыша над головой и хоть какая-то еда. Там все были одинаковы. Никто не высмеивал, не прогонял другого. От всех их отделяли крепкие ворота и колючая проволока. За нее она не выходила много лет. Тяжело было поначалу. Но теперь, когда оказалась на улице, стало совсем невмоготу…

– Эй, мать твою! Куда, дура, прешься? Иль ослепла? Набухалась под завязку, стерва! – рванул Фелисаду от колес грузовика вспотевший со страха мужик.

Фелисада не ответила. Она молча свернула в сторону.

– Эй, баба! Ты куда? Тебя ж пристрелят, там склады! – нагнал человек, остановил женщину и, глянув в лицо, спросил: – Ты чья будешь? Где живешь? Куда плетешься?

– Сама не знаю, – ответила устало.

– Иди сюда, – подозвал водитель к кабине грузовика. Фелисада подошла. – Никитин! Глянь на нее! Может, эту возьмем с собой? Кажись, ничейная! – крикнул водитель в кабину, из которой тут же высунулась взъерошенная голова. И небритое лицо, уставившись на Фелисаду, насмешливо спросило:

– Поедешь с нами?

Женщина, подумав мгновенье, согласно кивнула головой. Ни о чем не спросив, не поинтересовавшись.

– Давай лапу! Влезай живее! Села? Поехали! – рассмеялся шофер.

Через десяток минут баба узнала, что ее повезут работать поваром у лесорубов.

– Только знай! Никто из нормальных к нам не соглашается идти работать. Условий никаких. Тайга! И мы в ней! Работы и забот тебе хватит по горлянку! Пожрать приготовить, постирать – на двенадцать рыл. Сама тринадцатая будешь! Зарплатой не обделим! Но и тебе крутиться придется на одной ноге. На помощь не рассчитывай. Кругом сама, – предупредил Никитин.

Фелисада ничего не ответила. Молча подала ему документы.

Никитин прочел. Фелисада следила за каждым его движением, думая со страхом, что вот и этот скажет водителю остановить машину. Высадит ее. Вернет документы, сказав, что им с нею не по пути…

– Так, значит, неделю назад выпустили? А где остановилась? Вещи есть?

– Ничего нет. Ни угла, ни вещей, – призналась тихо.

– Тормозни, Серега! – услышала баба. И, покорившись судьбе, молча вылезла из машины. Она знала: умолять, уговаривать смысла нет. И протянула руку за документами, сама не зная, к чему они ей теперь.

– Чего ты? – удивился Федор. И только тут Фелисада заметила, что ее документы он положил к себе в карман. – Пошли поедим, – кивнул на столовую, возле которой затормозила машина.

– Нет у меня денег, – остановилась баба.

– А я у тебя их не прошу. Пошли! Времени мало. Нас ребята ждут. Путь не близкий. Без жратвы не добраться.

Федор Никитин ел за троих. Глядя на него, осмелела и Фелисада. Он сам набрал для нее еду и теперь не уговаривал – требовал:

– У меня закон такой: все купленное – в дело пускать надо. Вот и здесь! Заплатили – все! Хоть пузо тресни, а добру не пропадать! Лопай!

И баба ела. Жадно, быстро, много.

Выходя из столовой, мужики набрали с собой в дорогу котлет и ватрушек. Всучив громадные пакеты Фелисаде, Никитин велел ей уничтожать содержимое по мере желания.

Снова оказавшись в кабине, Фелисада поверила, что случившееся не сон, что ее и впрямь взяли с собой эти люди. Везут работать. А уж где и кем, какая разница…

– Места у нас – вторых не сыщешь! Загляденье! Там и кино, и театры, и цирки! Все разом! Далеко ходить не надо! Зверушник под боком! Так и станем жить – двенадцать чертей с одной Бабой Ягой! Оно и места наши, и жилье только для нечисти пригодные. Нормальные люди под угрозой расстрела не согласились бы так жить. Ну, а нам не до выбора. – Шофер глянул на Фелисаду грустно.

Та едва приметно головой кивнула.

– Нелюдимые места наши. Чертоломы да зверье. Зато и гостей к себе не ждем. Никто не решается приблудиться. Даже лешаки обходят. Боятся, чтоб мы их не сожрали с сухарями по голодухе. Иль не пропили вместо сувенира в ближайшем селе! – хохотал Федор, стараясь хоть как-то расшевелить, рассмешить Фелисаду. – А ты жрать готовить умеешь?

– Попробую…

– Смотри, чтоб от пуза кормила! Не то сожрут тебя мужики вместо таранки. С костями. Пикнуть не успеешь. А и сбежать некуда! Запомни! – предупреждал Федор в шутку, а может, всерьез.

Через три дня грузовик въехал в тайгу. Дорога петляла между посадок, вырубок. Потом нырнула в темную, сырую глухомань, где и днем было сумрачно.

– Гляньте, грибы какие! Собрать бы их, – вздохнула Фелисада.

– Некогда. Скоро дождь. Успеть бы. Да и у нас хватает этого добра! Не станем время впустую тратить! – осек Федор. И, оглядев, хорошо ли укрыт брезентом груз в кузове машины, поторопил водителя.

И все же дождь догнал. Он забарабанил по кабине, лобовому стеклу грузовика, потек серыми длинными слезами, с которыми едва справлялись щетки «дворников».

– Последние дожди. Недели через две холода грянут, – вздохнул Никитин и спросил: – Где раньше жила?

Фелисада отвернулась, сделав вид, что не расслышала. Ей не хотелось отвечать. И Федор понял.

– Прости. Обидеть не хотел. Неуклюжие мы стали в тайге. Не обижайся…

Машина, разбрызгивая лужи, уходила все дальше в тайгу.

Давно остались позади города и поселки. Даже деревушки перестали попадаться на пути. Ни одной избенки. Лишь длинноногий дождь бежал впереди машины, обгоняя, торопя людей.

Несколько раз наперерез грузовику выскакивали из тайги зайцы. Серыми комками прижимались к дороге. Завидев машину, прыгали в тайгу без оглядки.

Табунок диких оленей застыл на крошечной полянке. Проводив удивленными взглядами машину, олени неторопливо ушли в глубь леса, обмахиваясь хвостами-коротышками.

К Бабьему омуту грузовик подъехал в сумерках. Зарулил водитель к палатке, промокшей насквозь, и крикнул:

– Эй! Мужики! Кто живой? Чего не дрожите? Бугор приехал!

Но никто не вышел встретить. Тихо и пусто было вокруг. Лишь залитый дождем костер выдавал, что где-то здесь живут люди.

Фелисада стояла под дождем, пока Федор с Сергеем разгружали машину. Мешки и ящики с продуктами, инструментом, запчастями носили в балок, едва приметный из-за ели.

– Чего стоишь? Беги в палатку! Жрать готовь. Мужики с работы скоро придут. Пусть увидят хозяйку, не гостью, – посуровел Никитин. И, подставив спину под огромный чувал, побежал враскорячку к балку, разбрызгивая грязные лужи.

Баба вошла в палатку. Огляделась. Пыль, грязь, окурки на столе и земляном полу. На раскладушках скомканные одеяла. Подушки без наволочек. Пара грязных полотенец на скамейке. На стылой железной печке груда грязных мисок и кастрюль. Где продукты? Из чего готовить? Где взять дрова и воду? Фелисада растерялась.

Никитин, заглянув в палатку, рассмеялся:

– Мужской уют! Чего струхнула? Иль не видела никогда? – И, позвав Фелисаду из палатки, указал на Алдан: – Вот вода! Сколько хочешь бери! Носить самой придется. Дровами обеспечим.

Давай живее!

Фелисаде второй раз повторять не потребовалось. Через час в громадной кастрюле закипела гречневая каша. В другой томился, доходил соус. А Фелисада уже пекла пресные лепешки. Узнала, что лесорубы целый месяц живут без хлеба. Не подвозят его в Бабий омут. Слишком удален он от жилья. Нет смельчаков возить сюда хлеб. А самим мужикам – недосуг. Времени и сил не хватает.

Едва сняла со сковороды последнюю лепешку, за палаткой голоса послышались:

– Федь! Ты склянку привез? Бухнем сегодня?

– Никитин! Как там в городах? Блядво приветы передает иль нет? Зацепил какую-нибудь? Хоть бы на выходные пару чувырл приволок!

– Бригадир! Что нового в свете?

Никитин отмалчивался. И мужики подошли к двери, понимая, что все разговоры Федор отложил на вечер, когда в потемках, покуривая на раскладушках, лягут отдохнуть после изнурительной работы.

Вот кто-то взялся за ручку двери, дернул на себя. На пороге показался полуголый мужик. Он держал в руках отжатую, скрученную в жгут рубаху. С волос на грудь и плечи стекала вода. Он сделал шаг. Увидел Фелисаду. Рот от удивленья открылся неприлично. Он выскочил из палатки, оттолкнув входивших мужиков.

– Ты чего? – дошло до слуха Фелисады.

– Там кто-то есть. Эй, Федька, гад, это ты сюда привез эту?

– Поварихой взял! А что? Сколько можно мучиться? Баба какая ни на есть. Ей сподручней у нас управляться!

– Это баба? Если она баба, я – мамонт!

– Ну, вот что, Леха, ты полегче тут! Я привез ее работать, а не ублажать всякое говно. Чего ж ты не смог ни одну уломать к нам? Не клюнули? Ну и захлопнись! Слава Богу, что эта согласилась! Хоть жрать станете по-человечьи. И на том спасибо. А будешь хлебальник открывать, я его тебе захлопну, – пообещал коротко.

Фелисада уже успела подмести пол. Отмыла клеенку на столе. Ждала, когда войдут хозяева. А чтобы не терять время, заварила чай.

– Ну и пугало привез! Мать твою… На нее глянешь, враз проссышь, на кой хрен бабы на земле водятся! Уж если я страшило, то она – сущая яга!

Метлу в руки и гаси свет, – шептал мужик, не зная, что Фелисада слышала его «дифирамбы».

– А тебе что, с ее рожи жрать? Мне так один хрен! Лишь бы не самому у печки возиться. Коль сытно кормить будет, так чего ее бояться? А ну, пошли, мужики! Коль она яга, должна успеть ужин приготовить, – позвал кто-то мужиков, и в распахнувшуюся дверь ввалилась вся бригада.

– О! Да тут комфорт! С немытым рылом уже не запрешься! – послышалось из-за спин.

– Наша хозяйка! Фелисада! Отныне она будет кормить вас, козлов вонючих. И иногда стирать ваши паршивые тряпки в Алдане! Дровами мы ее будем обеспечивать с вечера на весь предстоящий день. Со всем остальным она сама станет управляться, – сказал Никитин, предоставив бабе самой познакомиться с людьми.

Фелисада оглядела мужиков и спросила:

– Так когда ужинать сядете? Все готово.

И словно не впервой, а уже давным-давно знакомым передавала миски с кашей, лепешки и чай.

Сама села с краю стола. И вдруг увидела, как нужна она была этим людям, одиноким, усталым, видно, не с добра заброшенным судьбой в глухомань тайги.

– Спасибо тебе, хозяюшка, – подошел к бабе седой Петрович. И спросил: – Надолго ль к нам приехала?

– Коль не прогоните, насовсем… Другого места у меня в жизни нет. Разве только в могилу. Но ее не миновать. Когда-никогда слягу. Ну а покуда – с вами. – Она собирала со стола миски и кружки.

Пока помыла их, убрала со стола, за палаткой совсем темно стало. Она никак не могла насмелиться спросить у бригадира, где станет жить. И, словно подслушав ее, Федор сказал:

– Сегодня, уж извини нас, Фелисада, ночевать тебе придется вместе с нами. Не ждали, не знали и не готовились мы к твоему приезду. Но это завтра образуется. Обдумаем. Сделаем путем. А теперь ложись поближе к печке, к теплу. Чтоб не замерзнуть и завтрак не проспать. Постарайся уснуть скорее, дорога нелегкой была. Выспись. Отдохни. А завтра мы тебе соорудим жилье – уютней и теплее нашего, – пообещал Федор и поставил у печки свободную раскладушку. Дал матрац, подушку и одеяло. Извинился, что нет чистых простыней, наволочек, полотенец. Сознался, что давно о них здесь забыли.

Фелисада легла лицом к печке. И вскоре задремала.

Проснулась она от тяжести и никак не могла понять, что сковало все тело, придавило к раскладушке. И, лишь ощупав себя, поняла, что лежит под множеством одеял и телогреек. А мужики, собравшись за столом, говорят вполголоса, чтобы не разбудить ее, не помешать.

– А с чего это она в дурдоме оказалась? Какая беда стряслась? Может, и впрямь болезнь была серьезной! Ведь ни с хрена столько лет держать не станут, – говорил Леха.

– Если была бы больна, после стольких лет ее ни за что не выпустили б. Видно, обследование назначили. Убедились – здорова. И выперли из психушки…

– Да нет! У нее даже вещей нет. Ничего. С пустыми руками мы ее встретили. Но и не сбежала. Справка имеется. С печатью. Паспорт. Но сама о себе ни слова не сказала, – вспомнил Серега. И добавил: – Но вернуться было некуда. Так и ответила нам, когда я ее почти из-под колеса вырвал.

– Придет время – сама расскажет. А теперь кончайте трепаться, давайте спать, пока не разбудили бабу, – предложил Никитин и, оглянувшись, заметил, что Фелисада не спит.

Мелко дрожали плечи женщины. Она не хотела вспоминать. Все годы в психушке гнала от себя прошлое. Уговаривала забыть. Может, это и помогло выжить. Ведь там, в дурдоме, никто ни о чем не спрашивал. Так было проще и легче. А здесь заставляют ворошить больное… И Фелисада, сумевшая сдерживать себя в психушке, плакала здесь – в палатке, среди людей, которых совсем не знала.

– Вот черт! – досадливо поморщился Никитин, крутнув кудлатой башкой. И виновато сказал: – Растрепались мы тут, спать помешали. Кончай травить, мужики! На работу завтра. Не выспитесь, будете как дохлые мухи. Живо спать! – пошел к своей раскладушке. Лег.

Разговор мигом оборвался. Но Фелисада не могла уснуть. Она пыталась успокоиться, но не удалось. И в глухой ночи, словно наяву, вспомнилось прошлое. Оно то стучало по брезенту палатки упругими струями проливного дождя, то хлестало ветром и свистело в тайге.

Баба и сама не заметила, как от тихих всхлипываний вдруг разрыдалась во весь голос, словно прорвало, впервые за все годы. Она пыталась задушить крик, рвавшийся наружу, но это не удалось.

– Господи! Помоги мне не сойти с ума, не свихнуться, пока жива! Не отними, не лиши подаренного спасенья, дай силы стерпеть и успокоиться. Помоги! – просила баба.

Она не услышала, как встали со своих раскладушек мужики, сели к столу, зажгли керосинку, молча курили, ожидая, пока Фелисада успокоится.

– Да выговорись ты! Выплесни один раз. Не молчи. Тебе же легче станет. Зачем на сердце груз держишь? Ведь он убивает. Не из любопытства советую. Тебя жаль! Чего мучаешься? Сбрось прошлое. Увидишь, насколько легче жить станет, – присел Петрович на краешек раскладушки.

– Верно говорит. Плохая ты или хорошая, не нам судить. С нами тебе годы жить придется. А значит, верить. И понимать. Как саму себя. Мы тоже тут неспроста. Поживешь – узнаешь. У всякого болячка на судьбе имеется. И не заживает. Средь нас счастливых нет. От радости в тайгу не убегают. В нее уходят не с добра. Душу спасать. От людей, от горя. Ты не одна такая, – грустно заметил Никитин.

И Фелисаде от этого участия легче стало. Она отпила глоток чая, вытерла лицо. И, оглядев всех виновато, сказала тихо:

– Простите меня, дуру окаянную. Сама я во всем виновата. Сама свою судьбу изувечила. Мне некого ругать. Не на что жаловаться…

Фелисаду бил озноб. Заметив это, Петрович затопил печь, накинул на плечи бабы телогрейку посуше. И та, отвернувшись к полыхающему в топке пламени, заговорила внезапно для самой себя:

– В деревне я жила. Под Липецком. Там и теперь, наверное, родня моя жива. Сестры и братья. Все старшие. Семейные. Все для меня старались. Выучить хотели. Чтоб не мучилась в деревне, как они. Грамотному в городе прожить легче. Вот и мои хотели, чтоб и в нашей семье хоть я образование получила. А легко ли это? Каждая копейка мозолями давалась. Ведь все в колхозе лямку тянули. С утра до ночи, не разгибаясь. Я по дому управлялась. Да на огороде возле дома. С меня ничего не требовали, лишь образование. И я училась. Легко мне все давалось. Шутя. Школу закончила с медалью. Всем деревенским на зависть. Мои уже мечтали, как я стану учительницей или врачом. На меньшее не соглашались. И я поступила в пединститут. Сразу после школы, – выдохнула Фелисада, вспомнив тот выпускной бал, себя в белом нарядном платье. Веселые лица одноклассников, первый вальс, в котором совсем по-взрослому закружилась она с молодым практикантом, не сводившим с нее весь вечер откровенно влюбленного взгляда.

Девчонки, недавние одноклассницы, жгуче завидовали Фелисаде, мол, не успела еще из школы выпорхнуть, а уже и кавалер завелся. Да не какой-нибудь зеленый мальчишка, а взрослый парень, который уже осенью станет работать учителем.

Фелисада сама не верила в свое счастье. Андрей, так он просил его называть теперь, не отходил от нее ни на шаг.

Он помогал ей готовиться к вступительным экзаменам. Их она сдавала всего два. И если бы получила не серебряную, а золотую медаль, прошла бы в институт вне конкурса.

Андрей ждал ее с экзаменов, тревожился за результаты, Фелисада видела его волнение. И радовалась, что любима.

Но дома никто не радовался такому повороту. Об Андрее никто и слушать не хотел.

– Рано тебе голову забивать любовями. Выучись. Человеком стань. Самостоятельным. А уж потом о семье думай! – серчал отец.

– Два года встречалась я с ним, втайне от родни. А на третий – забеременела. Андрей уже в горкоме комсомола работал. Взяли его туда. Когда узнал, что ребенок ожидается, – к моим пришел, чтоб пожениться разрешили. Родня, как узнала правду, – в слезы. На Андрея чуть не с кулаками кинулись. Отказались от меня навсегда. И видеть не захотели. Одна маманя втихаря навещала. Помогала продуктами, да все молилась за меня, чтоб забыли родные обиду, простили грех.

– Что ж тут плохого, если девочку замуж берут? Это в радость, что не засиделась в девках, что оказалась способной дитя зачать, продолжить род. Такому радоваться надо, – удивился Петрович.

– Андрей больше не пошел к моим. Обиделся. Не захотел уговаривать. Но и ко мне переменился. Уже не звал расписаться. Избегать начал. Стыдиться. И вот тогда я вздумала избавиться от ребенка, аборт сделать. Сказала мамане. Та в крик. Мол, не дам грешить, не смей убивать душу. Бог накажет. Рожай. А как, если отец от неродившегося отвернулся, сама на ноги не встала, ни куска, ни угла? Как жить? Плодить нищету? А мать за свое – не губи, вырастим и без него. Андрей и вовсе-ко мне приходить перестал. Девочки в общежитии надо мной смеются. Мол, доигралась, доучилась. Видят, что живот растет. Куда его спрячешь? Не только однокурсники – преподаватели коситься стали, вроде я позорю студенческий коллектив.

– А что, студенты яиц не имеют иль бесполыми они у вас в Липецке были? Уж кто-кто, а мы помним, как в студенчестве жили! Ни одной девке проходу не давали. На уборке урожая в деревне все стоги сена наши были! – хохотал Килька.

– Теперь не о тебе речь. Ты свое откатал в сене, как и мы. Оттого нынче не катаемся, а кантуемся, – оборвал Никитин и глянул на бабу выжидательно.

– Забрала меня мать домой. В деревню. Чтоб я с ребенком чего не утворила. Я академический отпуск оформила. И решила Андрею на работу позвонить, предупредить, что в деревню уезжаю. Он в отъезде, в командировке оказался. Как ответила секретарша – не скоро вернется. А через месяц я родила Наташку, – выдохнула Фелисада.

– Так ты счастливая! Дочь имеешь!

– Все ждала, когда за мною и дочкой Андрей придет, домой забрать. А он даже не навестил, не позвонил ни разу. Будто околел! – сорвалось ненароком злое, и слезы снова полились по щекам. – Забрала меня из роддома мать. Вместе с Наткой. И через две недели окрестили мы ее. Записали Натальей Андреевной. А еще через месяц отправили меня старики в город доучиваться. Да все наказывали не встречаться с Андреем. Я бы и рада. Да только успела войти в институт, узнала, что отчислили меня. И причину назвали – аморальное поведение и крещенье ребенка в церкви. Второе было основным. Я к Андрею кинулась за помощью. Он уже в горкоме партии вторым секретарем был. Увидел меня, весь красными пятнами покрылся и говорит: «Уходи отсюда и не позорь меня – деревенщина! Помогать материально буду, но жить с тобой – ни за что! Опозорилась сама и меня за собой в грязи утопить хочешь? Не буду я тебе помогать. Зачем крестила в церкви девчонку? Или с ума сошла?» Тут и я не сдержалась. – Вспомнила баба, как запустила мраморной тяжеленной чернильницей в холеное лицо. Как разбила на голове мужика массивную пепельницу и поливала отборной бранью за все пережитое. – Всю рожу я ему исцарапала. Все ребра истолкала гаду. За все разом. За свои слезы и позор, за Наткину безотцовщину. И сказала, что подам на алименты. Он враз как ошалел. Вскинулся весь. И говорит: только попробуй опозорить меня, жизни не обрадуешься. Я тогда ничего не знала и не поняла. Пообещала, что завтра же отдам заявленье в суд. Он меня, дуру, уговаривал жить спокойно: «Сам, без суда помогать буду. Не ходи, не трепи мое имя». Да только обманутый однажды в другой раз уже не поверит. Так и я… Как обещала, отдала заявленье в суд на следующий день. А едва домой вернулась, даже переодеться не успела, за мной приехала машина из психушки. Никто не понял, что случилось, как на меня натянули смирительную рубашку, затолкали в машину и увезли в дурдом, даже не предупредив родных, куда меня денут.

– Вот паскуда! Башку такому снести мало! Кобель вонючий! За что жизнь изломал? – посочувствовал Колька, матюгнувшись в кулак.

– Я тогда еще не поняла, что судья и Андрей – как воры одной шайки – меж собой связаны круговой порукой. И, улучив момент, сбежала из дурдома и сразу в суд. Мол, недоразуменье разрешите. Я не сумасшедшая. Андрюху избила не от буйства, а за то, что он – кобель, бросил меня с ребенком. Но так и не успела досказать. Не увидела, не приметила ничего. Только-то и опомнилась, когда опять в смирительной рубашке оказалась. И по новой кинули меня в дурдом, но уже не в общую, в закрытую под замок, зарешеченную палату Где санитары из меня память выколачивали сапогами. А когда увидели, что молоко на рубахе проступило, щипать стали. Водой холодной поливать из брандспойта. Три дня мне спать не давали. Ни куска хлеба, ни глотка воды. Пока молоко с кровью не перемешали – не успокоились. Всю любовь они из меня вышибли. Заодно и веру в людей. В закон, каким кобели как яйцами крутят. Прикинулась я тихоней, смирившейся. А саму зло точит. Ведь вот зачем именно мне на пути говно попалось? Зачем я его полюбила, зачем поверила? За что он мне всю жизнь испоганил? И сколько себя ни уговаривала, не могла забыть. Ну а меня уколами замучили. На день по два десятка. От них и нормальному свихнуться недолго. Я столько хлеба не съела, сколько в меня насильно гадости всякой влили. Собьют кулаком санитары, завалят на пол. Руки на затылок вывернут так, что свету не рад. И всобачат сразу несколько уколов. От них все нутро наизнанку выворачивало от рвоты, отшибало намять, бросало в сон на несколько дней. А когда через два месяца родные пришли навестить, ни мать, ни отец меня не узнали и поверили, что свихнулась я, что забирать меня домой не просто не стоит, а и опасно. Они увидели меня через окно. Поговорить не дали. Ушли старики, поверив врачам, – всхлипнула Фелисада.

– Что ж, больше не повезло сбежать? – спросил Никитин.

– Трижды я убегала из психушек. И каждый раз меня ловили и увозили все дальше, пока не у казалась во Владивостоке. Оттуда выбраться не было никакой возможности. Правда, коль самой не выскочить, придумала другое. И, как только к больным приходили родственники, передавала с ними письма для своих, чтобы отправили. И жалобы… Какие ночами писала, пока санитары спали, – горестно вздохнула баба и продолжила: – За три таких жалобы я едва выжила. Кинули меня в подвал. В клетку закрыли. Без жратвы неделю держали. Не одну меня, конечно, поначалу крепилась. А потом, когда почуяла, что жизнь покидает, из-под себя жрать стала. Уже в полубреду. Вот в этом состоянии меня и показали комиссии, которая по жалобе приехала. Глянула она, нюхнула и ходу… Я их и не увидела. Сознанье на тот момент отказало. Да и где ему было сохраниться, если уже из-под себя взять было нечего. Ох и мордовали меня санитары за каждую жалобу, за всякое заявление. И все по голове колотили. Она у меня стала хроническим кипящим горшком, в каком едва просыпалась память, ее тут же вышибали и вытряхивали.

– И за что такая корявая судьба выпала? Так хоть дочка жива? – спросил Фелисаду водитель Серега.

– О ней я спрашивала в каждом письме, переданном с чужими родственниками. Но ответа не получала. Не приезжали мои навестить, не интересовались. Видно, испугались насмерть, увидев в окне. И поверив, что вконец свихнулась, решили, мол, ни к чему малахольной письма писать. Но я не могла думать иначе о своих, если за годы не получила ни одного письма. Я никого к себе не ждала. Устала. И вдруг, уже во Владивостоке, передали мне посылку. Вечером почта пришла. А врачей не оказалось. Ушли уже. Медсестра, на мое счастье, сердечней всех в смене той дежурила. Проверила бегло, нет ли чего колющего, режущего, и отдала целиком, вот там я и нашла весточку из дома. Узнала все, – стиснула баба зубы и глухо простонала.

– Попей чайку, – предложил Петрович, налив в стакан побольше кипятка.

– Письмо то было от сестры. Она написала, что отец мой умер три года назад. Он все не верил врачам и требовал, чтобы меня вернули в семью, к родным, какие, мол, уход обеспечат лучше, чем в любой больнице. Доказывал, что не по болезни меня упрятали в психушку, а чтобы скрыть партейному кобелю свой засратый хвост. И добивался правды для меня. А когда возвращался домой из города, его по дороге машина сбила. Сразу насмерть. Но водителя так и не нашли. Мать после похорон вскоре чахнуть стала. Заболела. Сдали нервы. Трудно было одной с Наташкой. За ребенком глаз да глаз нужен… И не углядела, когда она на речку с детворой пошла кататься на санках. Там с берега она съезжала, на лед. Попала в прорубь. Достать не смогли. Так и не нашли мою девочку, – зазвенел голос натянутой струной и, словно оборвавшись, вырвался рыданьем.

Мужики сидели, опустив головы. Курили молча. Да и что добавишь к услышанному?

– Мать в тот же день от сердечного приступа умерла. Как написала сестра, хорошо, что не мучилась. Да и что за жизнь у нее была бы, сплошной укор и наказанье.

– Ну, а этот гад цветет и пахнет до сих пор? – спросил горбатый Митенька.

– Андрей женился вскоре после того, как меня в психушку забрали. На дочери секретаря обкома. Тот его не медля к себе в аппарат забрал. На хорошую должность. Квартиру дал. Всем обеспечил. Кроме главного. Новая жена, по слухам, бесплодной оказалась. Поначалу лечилась на всех курортах. Да не помогло. Она надежду потеряла. Пить стала. Сначала дома, понемногу. А потом и вовсе опустилась. Где пьянство, там и все остальное. Терпел он пять лет. Приводил, привозил, поднимал ее из-под заборов и канав. Потом бить начал. Не помогло. Жена борзеть стала, поволокла из дома вещи на пропой. Он ее к отцу приволок. А тот вроде бы и сказал, что никому свою дочь силой не навязывал. Отдал в жены чистой девушкой. А раз Андрей сумел испортить, распустить, пусть теперь мучается…

– Так ему и надо! – вырвалось у Федора.

А Фелисада, глянув на него, ответила:

– Сама я во всем виновата. Отца с матерью не послушалась. В любовь поверила, как в судьбу. А она что? Короткая сказка. О жизни не подумала. Когда спохватилась – поздно. Все потеряно. И ничего, никого уже не вернуть… Я давно его простила. Зачем свой грех и дурь на чужие плечи взваливать? Да и Андрей не ушел от судьбы. Все сполна получил, как и полагалось, – выдохнула колючий

комок, застрявший в горле, и, уставившись на догорающие в топке угли, умолкла.

За палаткой лил бесконечный, промозглый дождь. Он хлестал по брезенту тугими струями, шелестел по стеклу тусклых окошек, сквозь которые начал пробиваться рассвет.

– Заговорились мы. Так и не отдохнули, не выспались из-за меня. А ведь ночь кончается. Как работать будете? – виновато оглядела мужиков Фелисада.

– Да уж какая работа? Ты глянь, что в тайге творится. Туда не только нынче, еще дня три нос не высунешь. Все развезло. Да и то, сказать надо правду, почти полгода без выходных работаем. Надо и дух перевести когда-то. Пусть вынужденным, отдыхом воспользоваться. Попытаться и выспаться. Не то завшивеем мы здесь, – успокоил Никитин женщину.

– Тогда я завтрак начну готовить, – встала Фелисада.

– Там у нас за палаткой десяток осетров лежит. В ящиках. Подсолены. Их на сковородку – и все в порядке. Готовая жратва. А хлеба от ужина осталось много. Не одолели. Так что не переживай. Все без мороки, успеется. Отдохни еще, – предложил бригадир.

– С Андреем-то что стряслось? – подсел поближе к Фелисаде Митенька.

– Руки на себя наложил. Благоверная заразила венерической болезнью. А ее отец в этом обвинил не дочь, а зятя. И выкинул отовсюду. Да с таким позором и оглаской, что оставаться в живых, видимо, не смог. Силенок не хватило пережить. А начинать заново – поздновато было. Но перед тем написал письмо в психушку, где меня Держали. Сознался во всех своих грехах. И попросил отпустить меня на все четыре стороны. Врачи так и сделали. Вызвали меня поутру, потолковали немного. Посмеялись над прошлым, поругали Андрея, отдали его письмо и выпустили за ворота. Дальше вы все уже знаете…