355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эльмира Нетесова » Забытые смертью » Текст книги (страница 17)
Забытые смертью
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 04:11

Текст книги "Забытые смертью"


Автор книги: Эльмира Нетесова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Данила не верил. Он думал, что Наташка решила по-злому подшутить над ним. «Наверное, вышла замуж или не хочет вспоминать его», – подумал Шик. И, пересиливая себя, написал письмо Катерине, умоляя ее сообщить о Наташке.

«Будь другом, Катька! Я все прощу тебе. Черкни, как Наташа? Здорова? Счастлива? Ни о чем ее не спрашивай. Не напоминай обо мне. Пусть забудет. Не омрачай ее жизнь. Я буду рад, если у нее все хорошо…»

Ответа от Катьки он так и не дождался. В числе других условников его отправили через полгода в Якутию. Отсюда он и послал письмо-телеграмму в село, всей семье. Сообщил, что воля не за горами. Что он всех помнит. И, если его ждут, пусть черкнут пару слов…

И получил письмо от Анатолия.

«Я верил, что ты строил дом. Думал, сумеешь создать семью. А ты – могильщик. Наташа была при смерти, когда твоя Катерина пришла похвалиться письмом. Показала. Конечно, похвасталась, что ты обещаешь вернуться к ней. А сестра была ошибкой молодости. Жаль, что не было тебя на тот момент рядом. Уж я бы сумел вправить мозги! За всех нас! Наташка умирала от бруцеллеза! Не мог ты подождать? Ты своим письмом убил ее в тот же день. А теперь шлешь телеграммы! Кому? Отец тоже умер. Через месяц. Не пережил. И проклинал тебя перед смертью.

Что мне сказать? Ты погубил мою семью. А пишешь, что помнишь? Я тоже помню. Долгой черной памятью вспоминать буду тебя до конца жизни. Твое счастье, если не встретимся. Но если доведется свидеться, ты эту встречу уже не вспомнишь… И, кстати, твою потаскуху позавчера увезли в психушку. Навсегда. Она на почве своих потребностей свихнулась. Тебя ей недоставало, паршивого кобеля! Ну да ничего, отольется и тебе смерть сеструхи! Пусть и тебя не обойдет лихом судьба…»

Прочитав письмо, Данила с лица почернел. Замкнулся. Долго ни с кем не разговаривал. И пристрастился к чифиру. Незаметно, понемногу опускался.

Он ни с кем не делился своей болью и бедой, считая, что сам виноват во всем. Лишь одно имя не мог слышать без трепета. А другое – без проклятья.

Он навсегда остыл к бабам. Словно забыл, что жизнь назло всему продолжается. Он часто сидел на берегу Алдана. До глубокой ночи, до самой росы. О чем думал и вспоминал, что видел?..

Другую реку, тихий шелест воды, ушедшую молодость и любовь…

Глава 9. ПРОШКА

Старого похабника Прошку за много верст вокруг зверье знало. Не только люди, даже таежная живность понимала, что к старости и дураки умнеют. Все способны остепениться. Того даже возраст требует. Но только не Прошка.

С утра, едва рассвет проклюнется, высовывается из палатки его плешатая голова. Оглядит все окрест. И, не сделав ни шагу дальше, прямо из двери вонючей струей обольет любого, кто в это время у входа окажется.

Вскрикнет испуганная ворона, не ожидавшая для себя такой напасти, обругает мужика за легкомыслие. Тот рубаху на груди раздерет. И такую наколку вороне покажет, что та до конца жизни каркать разучится. Сиплым шипеньем тайге разболтает, что на груди у мужика увидела.

Таков был Прошка! Когда слов не хватало, а матерщинный запас повторять не хотелось, в любом споре и ссоре первым и последним аргументом выпячивал свою татуировку. Единственную и неповторимую, шедевр лагерного изобразительного искусства, музейный экспонат, доставивший Прохору много неприятностей и смеха. Уж чего он только не хлебнул из-за нее.

Случалось, получал кулаком в ухо. Не глядя на возраст. Бывало, за показ до свинячьего визга поили его мужики. Иные, разглядывая придирчиво, признавали точной копией. Другие знатоки утверждали, что не без упущений и неточностей татуировка сделана.

Но кто б ни глянул, у всех глаза на лоб лезли. От удивления, а может, и от зависти.

Когда впервые ее увидел Никитин, глазам не поверил. Подошел поближе. А Прохор не промах:

– За погляд – бутылка! А пощупать вздумаешь, гони ящик водяры!

Федор враз отскочил, как ошпаренный. Со стыда покраснел. И спросил:

– Неужели татуировка?

– Если б живая, давно миллионером бы стал! – задирал острую бороденку Прохор.

– Какая же шмара натурой послужила? – спрашивали мужика.

Тот щурил гноящиеся глаза и обрубал любопытных одинаково:

– Может, еще и адрес дать? Так хоть для начала про возраст испроси!

И кто б ни увидел, все удивлялись, как согласился человек на такую татуировку

Увидев, уже никто не интересовался, имеется ли у Прохора семья. Женатый не дал бы себя испоганить. Да и какая баба сумела б смириться? Но Прошка не стыдился своей татуировки. И однажды, поспорив с мужиками, приехал в сельский магазин. И, пообещав продавщице показать ее портрет, рванул рубаху на своей груди. Баба будто собственным языком подавилась, забыла о расчете. Так и осталась онемелой, не заметив, что Прохор спокойно сунул в карманы две бутылки водки. Такого за нею раньше не водилось. За Прохором – не раз…

Мужик, не сморгнув глазом, высадил полбутылки водки прямо на пороге магазина. И, похлопав себя по груди, занюхал хмельное коркой хлеба, оглядел бригаду лесорубов и спросил:

– Ну? Проспорили? То-то! А теперь идите, платите ей за водку, но за погляд с нее вдвойне слупите! Не продешевите на мне! – Прошка хохотал деревянным икающим смехом.

Лесорубы хватались за животы. Когда они гурьбой пришли в баню и молодая кассирша, торопясь на свидание, хотела повесить замок на двери, не желала слушать бригаду, Прохор деранул рубаху на груди.

– Ей подмыться надо! – указал на татуировку. Девушка покраснела до ушей. И, оставив дверь бани открытой, убежала, боясь оглянуться.

Прохор был на особом счету. Если у кого-то из мужиков портилось настроение, он умел тут же рассмешить до колик в животе, рассказав какую-нибудь историю из своей корявой жизни.

Вот и теперь уселся рядом с Шиком. В одиночку всегда сложнее одолеть беду А у Данилы даже лицо почернело. Запали глаза. Отчетливее проступила седина.

– Чего пригорюнился, какой червяк тебя точит и грызет? Покажь его сюда. – Прошка подсел рядом. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ты слухай сюда! У меня ведь тоже любови случались, едрить их в корень. Мужику без баб – что коту без блох, не прожить. Ну, а я пригожей всех в своем местечке был. Это уж потом вянуть стал. Опосля умные волосы дурную башку покинули. В то времечко на меня даже собаки брехнуть боялись, чтобы красу не спугнуть.

Данила глянул на нос-шило, на глаза, похожие на булавочные головки, а уши – на громадные лопухи, на редкий кустарник на голове и усмехнулся недоверчиво.

– Сумлеваешься? Ну и зряшно! Я тебе, как на духу, всю правду в матку выложу! Красивше меня не сыскать было даже под землей. Бывало, что там днем, – ночью домой иду с гулянья, а черти по стойке смирно стоят. Дышать пужаются. Бабки, глядя в хвост, крестились, чтоб ненароком меня не сглазить.

У Данилы плечи со смеху дрогнули. А Прохор, приметив это, соловьем залился:

– И долго я приглядывал девку в любови себе. Оно и понятно, при моей личности они, случалось, завидев сдалеку, в обморок падали, мокрой от радости оставалась та, к какой подходить я соизволял. А я ухаживать мог. Не просто подваливал, как теперешние. С кандибобером.

– Это как же так? – спросил Шик.

Прохор откашлялся и, напустив на лицо маску козьей нежности, проблеял дребезжаще:

– Как маемся, девоньки? Как вам дышится, мокрохвостые лохмоножки? Чтоб вас козел в задницы всех расцеловал! Небось заскучались по мне? Ну, чего сучите ногами? Туточки я! – задрал голову вверх, так что бороденка рогом в небо выставилась. – Ну, а дальше вставал я с лавки, топал одной ногой, потом другой, чтоб вниманье к себе привлечь, показать сурьезность вознамеренья. И прямиком к той, на какую глаз упал. Пока она на радостях не упала, что ее выбрал, сдергивал с лавки, вел краковяку иль в польку-бабочку танцевать. Особо я уважал кадриль. Было, как закадрю какую, она до конца посиделок отдышаться не может. Лихой я был. За вечер все девки от меня дрожали! От радостев! Ни единую не обходил своей галантностью. Они ж, в нашем местечке, все, как одна, с цветами схожие, глаз не оторвать. Но я же не бусурман какой. Одну и приглядел. Ту, что всех пригожей. Любушку-голубушку. Целый год я к ней ходил. Под окно. Песни пел сердешные. Про любовь. Уж как я старался. Всю душу на завалинку ей вылил. Меня по страданиям не то что девка, даже ее барбоска признала. Сяду я у окошка, как запою, песина подтянет. Все мои песни насквозь выучила.

– А скажи, Прохор, часто тебя девка помоями обливала? – подошел, одноглазо улыбаясь, Леха.

– Помоями никто не приваживал, брехать не стану. А вот фикус, что на окне у ней стоял, перевернула девка по нечаянности на мою голову. Полюбоваться хотела, послушать, окно отворила, а фикус и уронился. Вот оказия была! – вытирал Прохор слезящиеся глаза.

– И как же дальше ваша любовь сложилась? – уже не мог сдержать смех Данила.

– Ну, мы любились не то что нынешние – низом. Мы сердешно страдали. И вот так-то, через год после моих песен, вышла Любушка на крыльцо. Ну и сказывает, что не стало ее мочи от страданиев. Не только она, весь дом извелся. Спать не могут. Что уже и свету нет от жизни той. И даже барбоска, едва я ухожу, весь день напролет мои песни поет. От них у всей семьи головы разрываются, – говорил мужик, вытерев глаза. – Жаль себя, молодого, стало.

– И что же Любушка?

– Сказала, что свет ей не мил стал. Изболелась она всей требухой. Извелась вконец. Я и сжалился, предложил женой моей стать. Ну и, как в благородстве полагается, на коленки упал испросить ее согласья. Хотя и без того знал, что до обмороку обрадуется. Она и впрямь аж к стене избы привалилась задницей, чтоб не скатиться с ног, виду не подать, что от счастьев нежданных обомлела. Сама ничего не могла ответить, за тятькой пошла сказать про то, какую честь я им оказываю, предлагаясь в сродственники. Ну, отец ее из избы вышел. Подошел ко мне и говорит, мол, парень я – хоть куда! Но молодой покуда. Опыту недостает. А вот если оженюсь теперь, то через зиму в армию возьмут. Легко ли бабе столько лет маяться одной? Ить дите появиться может. Уж лучше опосля службы про то поговорить. Тогда и у меня возраст станет подходящий. И они приданого девке поднакопят. Я и послушался. Оно и верно, Любушке-голубушке в тот год пятнадцать зим сравнялось. Молода шибко. Тяжко станет ей без меня. Но глаз с девки не сводил. Следом ходил. Стерег ее от всех. До самой весны, когда меня вместе со всеми повезли проверять на годность в армию.

– Ты там первым солистом был? – расхохотался Килька.

– Кем? – нахмурился Прошка, посчитав, что его обозвали. Когда до него дошло, продолжил: – Да не взяли меня! Навовсе сберечь решились красу мою! Ить в армии тяжко бывает. А я – первейший парень на местечке! Вздумали меня в доме оставить. Навроде на подкорм. Сказали, что всем я вышел. А вот рост и вес малость недотянул. Я и воротился. В местечке нашем на тот момент мужичий голод был. Девок можно было заместо коней впрягать. А парней – навовсе нет! Кто в армии, кто в городе. Другие – женатые. Холостыми были только я и Антон-сторож. Ему уже за девятый десяток перевалило. Он трех жен пережил. Вдругорядь сам не стал свататься. Гробы выносить не одюжил бы. Вот мы с ним и холостяковали. Вдвоем, – улыбнулся Прошка и, закурив, затянулся дымом до пяток, рассказ продолжил: – На посиделках мы с Антоном первейшими гостями заделались. Дед в краковяку уже не одолевал. Только сучил ногами. Ну а я, стало быть, за него и за себя. Старался со всех сил. Все ж весна, кровя играли. И так-то я выманил Любушку с избы. Пряниками глазированными. Она весь кулек уплела. Тут я насмелился и говорю ей, мол, ежли поцелуешь, еще и конфетов дам. Девка глянула на меня, пряники у ней обратно вывернулись. Спугалась мою красу своими губами спортить. Но опосля свыкаться стала. Я ей показал во что горазд. У меня по молодости ухи злей, чем хвост у барбоски, крутились. Дергал ими, когда довольным был. Вот только тятька ее опять заерепенился. И лишь осенью обещался выдать за меня Любушку.

– Это как же сама девка решилась? – удивился Килька.

– И то верно. Ить за мной тогда все девки уссывались. Шутейно ль? Единый с мужичьего роду. Меня даже сватать приходили!

– Тебя? – поперхнувшись, чуть не проглотил самокрутку Петрович.

– А че сумлеваешься? Девки – хрукт скоропортящийся. Перезрелый перестарок кому надо? Они без мужиков бесятся! Вот и уламывали меня сваты жениться то на одной, то на другой. Приданое предлагали хорошее. Даже с перинами. Всякие там тещи обещались меня на грудях и руках носить.

– На кулаках, наверное?

– Это тебя! Меня – в гробу любить обещались! – похвалился Прохор. Лесорубы хватались за животы и хохотали до слез.

– Так ты хоть был женатым? – допытывался Данила.

– То как же? И не раз! Меня же бабы промежду собой никак не могли поделить. Только поймают, чтоб каждой по клочку на память перепало, я у них между пальцев и шасть, опять целый! Heт! Плохо, признаюсь, быть первым красавцем середь всех!

– Так ты на Любе женился?

– Не-е! Не дошло до ней! Опередили! Соседи наши быстро сообразили. И едва я остался в одном экземпляре на местечке, спохватились. Привели как-то под вечер девку. Я ее опрежь и не рассмотрел. На посиделки не ходила. Да и куда? Она сама толще любой избы. Завели ее к нам на кухню. Маманя моя руками всплеснула. Охнула. Да и было с чего. Села та девка на лавку. На ней дед с бабкой, почитай, полвека спали. А под ее задницей эта лавка – ровно соломинка. Прогнулась и переломилась пополам. Половицы под ей аж стонали. Ну и предложил ее отец: мол, приглядись, Прошенька, может статься, западет тебе в душу наша Пелагеюшка? Я из-за печки и выглянь! Боязно стало. Ну да мужик! Подошел я к ней. Она встала, чтоб познакомиться. И… Батюшки-светы! Я ж ей до пупка макушкой не достаю! Как же при такой бабище в мужиках состоять стану? Ить ни поколотить, ни приголубить не смогу. А маманя говорит: зато она нам заместо кобылы будет…

Фелисада рот рукой зажата. А Костя, не выдержав, расхохотался на всю тайгу:

– Куда же ты ее целовал, когда на свадьбе кричали «Горько!»?

– А я у ней, почитай, всю свадьбу на коленях сидел! И, сознаюсь вам, девка была – табуну коней за нею не угнаться!

– Как же ты с нею справлялся?

– Да без мороки! Надо поколотить, залезал на сундук. Подзывал Пелагею и сек розгами. Когда ж приласкать требовалось, она меня на руки брала.

– И не пугалась красу твою испортить?

– Попривыкла.

– А по мужичьему делу как управлялся?

– Проще некуда. Она послушной была, покладистой.

– Куда же делась эта Пелагея? Иль сбежал ты от нее?

– Нет! Век бы не оставил. Да только поехала она в лес за дровами, а зима лютой выдалась. И замерзла насмерть. Я по ней цельный месяц выл. Ну да не поднимешь. А тут мне предложили Акулину. С соседней улицы. Ничего себе деваха, одна беда – бельмо на глазу водилось. А и уговорился, чтоб не свихнуться по Пелагее.

– И снова она тебя сватала?

– Не сама, конечно. Но сродственники ее. Целых две недели меня уламывали. Я все несогласный был.

– А с чего, Прохор? Бельмо ночью не видать. Днем на нее и глядеть не стоило, – вмешался горбун Митенька.

– Это самое мне маманя сказывала. Я, дурак, и послушался. А она, лярва, одним глазом лучше, чем я двумя, видела. Но про то после узнал. А поначалу понял, зачем мне ее подсунули. Не девкой была. Стал поколачивать бабу за то, что до меня суковала. Она же, едри иху в корень, сказывает, мол, в лесу с дерева упала и прямо на сук. Я и спрашиваю, как его звать-то? Акулинка поняла сумленье мое. И уже молчала про лес. Меня ж досада раздирала, что взял в бабы вконец ущербную. Стал на стороны поглядывать. Где б и мне найти на свой сучок. Чтоб не обидно было. Приглядел одну, вдовушку Полюшку. Заладил к Ней, что ни день – в гости. Потом и до вечера засиживаться приноровился. Ладная была баба! Да только моя лярва одноглазая выследила, где время коротаю. И гремит в окно. Я увидел – шасть в подвал. Акулина вломилась. И почуяла! Открыла крышку и меня за уши выдернула. Думал, голову, лярва, оторвет. Ну, вырвался. Надавали мы друг другу чертей и разбежались, как два катяха в луже. А и к Полине не воротишься, осрамленному как показаться? Стал новую себе приглядывать. Уже к бабам попривык, не мог без лиходеек. Сбаловали они красавца, спортили, сгубили, как нежный цветок. И уже не песни мои слушали, а все на гумно да на сеновалы звали. Чтоб я им любовь не словами, мужицким доказывал. Да и я огрубел. Забыл, зачем в свете любовь имеется и для кого она живет, – вздохнул Прошка.

– А как ты в зону угодил?

– Все из-за баб! Из-за их, проклятых, – отмахнулся мужик и умолк, сник, стал похож на маленького чертенка, забытого ведьмой у костра.

Прошка уже не смеялся. Ему было холодно у огня. Точно так же, как и тогда – много лет назад. Но об этом он никому не рассказывал, не раскрывал боль, застрявшую в сердце занозой. Прохор и теперь хорошо помнил ту лютую зиму с сорокаградусными морозами, заледенившими его поселок Речное. Холода сковали все живое в середине ноября. Такой зимы не помнили даже глубокие старики.

Не хватало тепла в избах. Дрова сгорали в печи, не успев согреть хозяев. А дорогу в лес перемело и занесло такими сугробами, что лошади в них проваливались по холку. Не только с нагруженными санями – без упряжи не пройти.

Прошка с Антоном остались вдвоем на все село. Поселковые мужики не выдержали без работы и заработков. Ушли в город. Чтоб на скудную получку прокормить себя и семью. Даже пожилые мужики сумели пристроиться сторожами, истопниками, дворниками. В своем поселке все давно было занято девками, бабами, старухами. Всем жить и выжить хотелось.

Мать Прошки уже много лет работала в поселковом клубе кассиром и уборщицей. Правда, открывался этот клуб раз в месяц, да и то когда какой-нибудь лектор, будто с перепугу, приезжал в Речное рассказать о светлом будущем, в которое сам давно не верил.

Поселковый люд собирался в клуб не на лекцию. А посмотреть фильм, который всегда крутили после занудливой болтовни приезжего. В награду за терпение кино демонстрировали бесплатно.

Прошка работал на почте. Его туда устроила мать. Там он был истопником, сторожем и уборщицей. Все в одном лице. Но получал при этом всего одну получку. Маленькую до смешного. Но и на это место желающих хватало, и Прохор держался за свою работу всеми силами.

Дрова для почты и дома он должен был заготавливать сам. А они в ту зиму не просто убывали – таяли на глазах. Может, еще и потому, что воровали их со двора поселковые бабы, не рискуя сунуться в лес в такой холод.

Прошка мотался за дровами каждые три дня. Уезжал ранним утром. И лишь поздним вечером, впрягшись с кобылой в одни сани, волочил дрова, матюгаясь на всю улицу так, что даже кляча краснела от стыда и отворачивалась.

Не хватало сил, лопалось терпение, сдавали нервы. А зима с каждым днем становилась все злее.

Никто из поселковых не знал и не видел, каким адским трудом давались мужику дрова. Как, проваливаясь в снег по горло, шел он от дерева к дереву, еле выкарабкиваясь из холодных тесных ловушек. Как мерзлым комком выкатывался на дорогу, прыгал, хлопая себя по бокам, чтобы не превратиться в грязный замерзший комок.

Случалось, плакал. Уставал так, что жить не хотелось. Но через три дня снова отправлялся в лес, понуро таща за собой старую кобылу.

Вот так же поехал он и под Рождество, решив запасти дров на праздники. За поселок с клячей вышли, когда еще не рассвело.

До леса надо было одолеть два километра. Они, как две жизни – без просвета, сплошь в сугробах.

Прошка к тому времени холостяковал. С бабами ему хронически не везло. И он, оставшись вдвоем с матерью в очередной раз, уже не спешил обзаводиться семьей, считая, что бабы мужикам даны в наказание. Единственное исключение из них – его мать. Но другой такой на всем свете нет…

Прошка вздумал на этот раз объехать лес с другой стороны, где еще ни разу не был. Там деревья росли погуще и потолще. Значит, управиться можно быстрее. И забрался в глухомань незнакомую, черную. Даже страшно стало. Оставил клячу на маленькой полянке, вытоптав ее; чтоб не замерзла вконец кобыла, кинул ей охапку сена. И, выхватив топор из саней, направился к приглянувшейся березе, что стояла неподалеку. Рубить начал. Звон топора раздавался песней в лесу.

Прошка свалил дерево, обрубил ветки и потащил ствол к саням, как вдруг услышал за спиной громовое:

– Стой, бандюга!

Топор мигом выскользнул из рук, упал в снег. Прошка оглянулся.

За спиной, в десятке шагов от него, стоял рослый бородатый мужик. Одетый в тулупчик, он сдвинул со лба заячью шапку, из-под которой стекал пот. И приказал Прошке:

– А ну шагай за мной! Разбойное семя! Я тебе покажу, как в заповедном лесу деревья валить! – Он подошел на лыжах легко, быстро и, вытащив из-за спины двухстволку, погнал Прохора в глубь леса.

– Дядечка, да не разбойник я! Из Речного. Меня там всякая собака знает! Кого хошь испроси, худого слова про меня никто не молвит! А и не для себя дрова рубил. Для почты! Ить бабы там работают. Вовсе померзнут без тепла! – Прошка застрял в сугробе. И, оглянувшись на клячу, попросил, чуть не плача: – Животину нельзя без догляду! Разорвут ее волки, меня в тюрьму до конца жизни упекут. Не дай пропасть скотине! Дозволь, я ее с собой поведу!

– Без тебя управятся с конягой! Ты нынче лиха не минешь. О себе печалься! Ишь, жалостливый! – подтолкнул мужик в спину и, протащив Прошку в глубь леса, вывел на поляну – к просторному зимовью, так похожему на сказочный терем в глуши.

– Дядечка, я только одну березу срубил! Больше не буду! Пусти! – испугавшись чего-то, просил Прохор.

– Иди, иди! Племянничек! Много вас таких! Каждый по дереву унесет, что от леса останется?

– Люди мерзнут. Старухи вовсе закоченели. Об них думал. Не станет люду, кому лес нужен? Дал бы Бог эту зиму пережить! – ответил Прохор.

– Ты мне ухи не говняй соплями! А ну! Живо в избу! Я там с тобой потолкую! – Он нагнулся, чтобы отстегнуть лыжи. Прошка тем временем огляделся по сторонам и понял: сбежать нет никакой возможности.

– Шмыгай! Чего раскорячился, мать твою в качель! – толкнул мужик Прохора на крыльцо и, открыв дверь в избу, дал пинка под зад, от которого Прошка вмиг у печки оказался, на мокром полу.

И услышал громкий смех:

– Тять, кого поймал? Чего задницей в дом вбил? Иль он ходить не может со страху?

Прошка, услышав женский голос, мигом на ноги вскочил, забыл про боль и страх. И тут же увидел девку, дочь лесника, похожую на отца как две капли воды.

Она уже заканчивала мыть полы и стояла простоволосая, в подоткнутой юбке, босиком. Белая, вышитая цветами кофта расстегнута на груди. На лице улыбка открыла белые, красивые зубы.

– Ты его кобылу во двор приведи. Она там осталась. Неподалеку. Он, гад, твою березу срубил. Какую посадила перед учебой в школе. Опоздал я малость, – крутнул головой лесник, зло глянув на Прошку.

– Чей будешь? – спросил хозяин, указав на табуретку у стола.

Прохор присел на краешек, ответил.

– Вона как? Знаю маманю твою. И отца! Хорошие люди! Трудяги из всего поселка! Отец твой знатным кузнецом был, покуда его конь не загробил. А говорил я ему, что не любят лошади хмельного духу. Не стоит баловать с этим, когда к коню подходишь. Не послушался. И вот беда! Насмерть убил копытом жеребец! Не то б жил да жил себе! Ну, а мать как мается? Все одна? Иль нашла себе какого мухомора? По молодости я ее сватал. Да отказала она. Не пошла за меня замуж! Все девки дуры! Теперь небось жалеет? – прищурился лесник. И, не дожидаясь ответа, предложил: – Будь ты чей другой, шкуру до пяток кнутом спустил бы. На ремни. Но коль ты знакомый, так и быть – прощу. Но в другой раз, прежде чем дерево рубить, спросись, где и какое взять можно. А нынче дам тебе хорошие дрова! Веселые, жаркие! Одной охапкой избу согреешь. Они матери твоей напомнят молодость нашу! Костры на Купалу! Когда я с ней за руку через самый высокий костер прыгал! Чего рыгочешь? Не похоже? Нынче и верно. Толстоват стал! От молодости мало чего во мне! Ну и ты! На мать не похож! Сущий лешак! Она ж красавицей была! Эй, Олеся! – повернулся старик к дочери, появившейся в дверях. – Кобылу привела? Теперь на стол накрой! Этот – гость наш! Не стану забижать. Мать его моею любовью была! Про то и нынче помню!

– А где же ваша жена? – осмелел Прохор.

– Э-э, да что бабы? Они как глиняный горшок! Чуть проглядел – разбился! Померла. Не разродилась сыном. Поздно спохватился. Покуда в село вез, она и отдала Богу душу. А у меня сына и себя отняла.

– Чего ж в другой раз не женитесь?

– Жену иль бабу найти нетрудно. А вот мать Олесе – никогда! Потому не стал сироту забижать. Ей без мамки легко ли управляться везде? И в доме, и по хозяйству, и в поле, и в огороде, да еще мне в лесу помогает. Никакого отдыха и радости не видит. А уж семнадцать годков. Глянь, какая роза! – залюбовался лесник дочкой.

Она и впрямь была похожа на королеву леса. Русая коса толщиной в руку лесника спадала до колен. Глаза зеленые, яркие. Губы – алей малины. Вот только толстые, большеватые для лица девчонки. Она, зардевшись рябиново, шмыгнула из кухни в комнату. И вышла на кухню причесанная, переодетая в темный сарафан и снежно-белую кофту.

– Че вырядилась? Ить не сватают тебя! На что торопишься? И Прохор тут не своею волей. Я его доставил. По неведенью. Ожди свой час! – отругал дочь строгим взглядом.

Но Прохор уже закусил удила. Он крутился вьюном вокруг Олеси. То ненароком плечом коснется, руку погладит. То подморгнет ей исподтишка, подарит томный взгляд, глянет в упор на грудь.

Горят глаза Прошки бесовскими огнями. Хороша девка! Вот бы такую заполучить в жены! Весь поселок от удивления и зависти своими языками подавился бы. Ох и утер бы он нос всем трем бабам, с которыми еле развелся. Уж они погрызли бы локти, если б увидели эту красу в Прошкиных женах.

Но едва пообедали, как лесник заторопился выпроводить гостя из зимовья поскорее. Помог ему нагрузить полные сани готовых дров. И, выведя кобылу на дорогу, отдал Прошке вожжи. Велел привет от него передать матери.

Прошка в этот день вернулся раньше обычного. Скинув немного дров у почты, все остальные домой отвез. Рассказал матери о встрече в лесу.

Та слушала сына, не перебивая. А потом сказала:

– Вижу, Прошка, опять засвербило у тебя. Снова на девок вылупился. Да ведь не на какую-нибудь завалящую, на дочь самого Тимофея! Одумайся, дурень! Куда тебе до ней? Она ить краля! Пава! Ты супротив нее – хорек облезлый! Но дело даже не в лице. Мужику вовсе не надо пригожим быть. Красивый мужик завсегда кобель! От того и не пошла я замуж за лесника, что бабы на него сами висли. Боялась неверности… Но дочка, молвят, вся в него. Сама я ее не видела. Но слух – не птица, в кулак не зажмешь. Хороша девка. Но ты уже не парень. Сколько баб сменил? Про то не только в поселке, все деревни окрест знают. Какая девка нынче за тебя согласится? Только та, что Крым и Рым пехом прошла, наскрозь через полки гусар. Какой ни терять, ни приобрести нечего. А ты вон на кого губищи раскатал! Смотри, чтоб тебе Тимофей яйцы вместе с башкой не оторвал. Он мужик бедовый!

– Да чего ж, маманя, ругаешься? Я при чем, если бабы мне попадались непутевые? Первая только сама померла. Остальные – шалавы. Гулящие да пьющие. Все три – одна другой хуже и страшней!

– не родящая, та – гулящая! А где жена? Где моя вина? За что меня винить? – обиделся Прошка.

Он заладил в лес чуть ли не каждый день. И мороз ему нипочем. И дальний путь – близкий. Конягу старого готов был на плечах нести к зимовью, лишь бы скорее увидеть Олесю.

Лесник поначалу злился, а потом смеяться над Прошкой начал:

– Да ты, как погляжу, у всего поселка в истопники подрядился. Весь лес изведешь, каналья. Чего повадился к нам? За дровами? Не гнуси, гнида! То я не мужик, чтоб не видеть, по какие дрова сюда мотаешься, пес шелудивый? Пронюхал красу и присох к ней? Да только рано ей на тебя смотреть. Молода. Да и не для твоего рыла эта ягода спеет. Не крутись вокруг. Олесе мужа сам подберу. Какой ей для жизни опорой станет, а не подпоркой, как ты – замухрышка дохлая!

Прохор злился на лесника, унижавшего его при дочери. И решил во что бы то ни стало добиться ее расположения, а может, и любви.

Морозы не отпускали и после Крещенья. Поселковые улицы затихли, будто вымерли. Не слышно звонкого смеха детворы, не судачат во дворах бабы. Лишь замерзшие стекла окон едва пропускали тусклый свет керосиновых ламп и свечей. Жизнь замерла. И только Прошка, словно по весне, улыбкой зацвел.

Но однажды, едва выехав на знакомую дорогу, услышал шум двигателя. Ушам не поверил. Оглянулся. Но нет, не показалось. Старый «Натик», урча шмелем, волок за собой громадные сани, направлялся в лес.

– Эй, Прошка! Давай цепляйся за трос вместе с кобылой, подвезу в один миг! – открыл дверцу кабины молодой цыган Василий, недавно вернувшийся из армии…

Девки всего поселка сохли по нем. Василий играл на гитаре так, что никто из баб не мог усидеть дома. Стоило ему тронуть струны гитары, девки уже выскакивали на улицу. Умел цыган петь и плясать так, что дед Антон, вспомнив молодость, ковылял в круг на кривых ногах. Хоть топнуть пару раз, показать, что жив мужик в душе. И всегда благодарил Василия за подаренную радость.

Цыган до армии был кузнецом. Но в армии стал танкистом. Вернувшись со службы, всего за месяц выучился на тракториста. И теперь уж не Прохор, а Васька стал первым парнем в местечке. Трактористу всегда и везде найдется работа. И заработком он не будет обижен.

Пока Васька работал в поселке, Прошку он не тревожил. Не считал цыгана соперником и не боялси его, покуда трактор не покидал поселка. Но сегодня… У Прохора в глазах зарябило.

Зачем тебе в лес? – спросил зло.

Дровишек для бани привезу! Ох и попаримся! За все морозы! Все холода выгоним! – улыбался цыган, не понимая, что случилось с Прошкой, чего испугался мужик.

А бояться было чего. Ведь вот только стала привыкать к нему Олеся. Не прогоняла от себя. Позволяла гладить плечи, спину, целовать зардевшиеся щеки. Она уже прислушивалась к нежным словам, которые говорил он ей, далеко не первой.

Олеся запала ему в душу, как ни одна другая. От нее пахло молоком и березовым веником, лесной глухоманью и медом. Он готовился сделать ей предложение. Ведь вот даже Тимофей уже не прогонял из избы Прошку, привыкнув к нему, как к коту сидевшему или лежавшему где-то рядом, всегда на глазах. А своего, пусть и паршивенького, никто не ругает. Вдобавок и выбора не было.

Да и Тимофей говорил, что в Речном, кроме Прошки, мужиков не осталось. И Олеся ждала предложения…

Прошка уже решился. Он знал, что самой большой сложностью для него будет уговорить Тимофея, и подготовился к этому разговору основательно, все обдумал. Ему так хотелось говорить веско, убедительно, чтобы замуж за него Олеся пошла не из жалости, не вынужденно, а уважая жениха, трепеща от любви.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache