Текст книги "Фартовые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Зови Дамочку!

– Вали за ним! Пусть сюда мигом летит! Мол, Привидение на сход кличет, Кляпа судить!

Беспределыцик задергался. Хотел сесть, но старый кент сунул ему ногой в лицо:

– Не трепыхайся, тварь!

Кляп проводил взглядом кента, кинувшегося в дверь за Дамочкой. Глаза его застыли в ужасе ожидания.

Главари «малин» готовились к сходке. Разборка должна быть короткой. Благо, что ее есть чем спрыснуть.

Кенты отволокли Кляпа к стене в большую комнату. Там соберутся все. Дядя, лежа на диване, думал о своем:

«Вот и опоздал, Аркаша. Прошил бы беспределыцик меня «маслиной» сквозь спину, едва ступили бы за порог. Едва бы дверь распахнулась. Нет брат, далеко тебе до Яшки. Хотя чему удивляться, тот магаданскую жилку имел. Знал нас, фартовых. Ты против него жидковат. И этого не смог пристопорить сам. А хвастался, что и на стреме, и начеку…»

– Берендей! Обмоем фарт! – предложил Привидение.

– После разборки, – отказался тот.

Привидение, молча согласившись, отодвинул бутылку. Вслушался в шаги за окном. Это вернулся кент, посланный за Дамочкой.

– Почему один? – удивился Привидение. И только теперь заметил перекошенное, бледное лицо кента.

– Что стряслось? – подошел Берендей,

Кент оглядывался по сторонам звериным взглядом.

– Где Кляп? – едва сдерживая крик, спросил срывающимся голосом.

– Здесь, – указал Привидение. Кент ринулся в комнату.

– Стой! – едва удержал его Привидение. – Сход решит! Куда торопишься?

– Дамочка не придет. Он жмур. Повесил его этот падла. Всего пером изрезал и повесил. И Фею… Как фартового. Она не вынесла. Назвала адрес. Теперь уж все. Одна Тонька жива. Не заметил ее в чулане этот выблядок. Она и сказала все.

– Чего ее не привел? – спросил Берендей.

– Свихнулась она. Рассказывает, а сама смеется. И волосы рвет с башки живьем. Кенты в комнате бухие спали. Закрылись. На них он время не стал тратить. Потому они ничего не видели и не знают.

Фея… До Привидения услышанное не сразу дошло. К ней он, едва увидел, не разрешал приближаться никому. Она была для него дороже всех «малин», фартовых и общаков, дороже свободы. Она одна удерживала его в этой жизни. Она одна знала его имя. Человечье, без кликух. Она была его первым и последним кушем, который ему подарила жизнь…

Привидение обвел глазами стены, кентов. Неужели он жив? Шагнул в соседнюю комнату. Как пусто и холодно в доме… Взгляд остановился на Кляпе. Дикий, блуждающий.

Это его обдало ее последнее дыхание. Это он последний держал в лапах ее, еще живую. Ее тело было теплым в его пальцах. Они отняли у нее жизнь. У пес? Нет, у него…

Привидение взял со стола финку. Спокойно подошел к Кляпу.

– Стой кент! Мои счеты не-меньше, подошел Берендей.

Привидение словно не узнавал кента. Не расслышал сказанного. Таким своего главаря еще никогда не видели фартовые.

– Руки вверх! – нараспашку отворилась дверь. На пороге, будто из-под земли, выросли оперативники. Впереди, забыв об осторожности и благоразумии, оказался Яровой.

Привидение узнал его. И словно спохватившись, рывком бросился на Кляпа. Из перерезанного горла беспредельщнка фонтаном брызнула кровь.

Аркадий одним прыжком оказался рядом. Но поздно… Привидение хорошо ощутил в последние минуты, что и его не обошла сердцем мать. Он ощутил его и не промахнулся… Он уходил из жизни с радостью, с облегчением. Он выиграл свою смерть на свободе. А жизнь? Она ушла. Да и была ль? Она лишь тень, которую украл сам. У себя.

Часть 2. БЕЛОЕ ЭХО

Глава первая САМОСУД

Берендей мотался головой над парашей… Его, фартового, хозяина малины, отправил «нюхать ландыши» бугор барака мужиков. Так называли воры всех, кто не принадлежал к их» касте.

Подвешенный за ноги к перекладине между нар, Берендей видел, как его, вора в законе, проигрывают в очко одуревшие от злобы зеки.

В Поронайскую зону строгого режима Берендей угодил за участие в самосуде над бандой Кляпа. Здесь он отбывал срок впервые.

Не раз в прежние ходки доводилось попадать ему в бараки работяг, но через неделю, а то и меньше, бугор зоны забирал его к фартовым, и Берендей жил в лагере так, как и подобало вору в законе. Он никогда не работал, держал за собой пару шнырей, достававших ему жратву любым путем.

Здесь, на пустом острове в устье реки Поронай лагерное начальство не шло ни на какие уступки ворам: их расселяли по бригадам работяг.

– Я его, падлу, заставлю вшей зубами бить! Ишь, паскуда, вздумал на чужом хрену в рай ездить! Работать он не хочет! А жрать за целую бригаду горазд. Здесь тебе не малина! Будешь вкалывать, как все. А нет – найдем, как тебя расписать, – донеслось до Берендея.

Говорили о нем. Фартовый задыхался от вони параши. Такого жестокого издевательства он не видывал в прежние отсидки. Даже закоренелых стукачей так не мучили – могли убить ссучившегося, но враз, по-мужски.

Берендея отчаянно тошнило. Перед глазами вспыхивали и лопались красные пузыри. А зэки будто нарочно все разом к

параше выстроились. Облепили ее, словно мухи. Один за другим нужду справляют. С грохотом и брызгами, с несносной вонью.

Толстый, как мешок с украденным барахлом, мужик и вовсе озверел, через минуту подскакивал к параше и выпускал под нос Берендею зловоние.

Фартовый сдерживался сколько мог. Но потом его словно прорвало, – заматерился грязно, по-черному.

Слышавших всякое зэков трудно было удивить. Но ругань Берендея даже их ошарашила. Раскрыли рты, а потом взорвались таким хохотом, от которого зарешеченные стекла звенькнули.

Берендея рвало с болью и криком. Он не мог перебороть отвращения к этим зэкам, с которыми ему пришлось пробыть под одной крышей совсем немного. Он понимал, что его повесили «нюхать ландыши» неспроста. Отсюда его снимут только жмуром. Когда задохнувшееся от вони нутро выплеснется в парашу вместе с кровью. Вступиться за фартового было некому. Да чего стоит жизнь зэка?!

Бугор барака, волосатый черный мужик по кличке Медведь, уже при первой встрече сказал, как отрезал:

– Два медведя в одной берлоге не живут. – И добавил – Я не фартовый, не кент тебе. Но я хозяин этого барака. И коль ты, а не я к тебе попал, то и дышать станешь, как я велю. Мне плевать на твои законы, будешь жить по моим. Усек? У нас все работают. И я – тоже. Не будешь работать-пеняй на себя.

Берендеи обозвал бугра прыщом на лягашьей заднице и на работу не пошел.

А на следующий день, договорившись заранее, зэки всем бараком подступили к нему.

– Чего выдрыгиваешься, урка? Сколько будешь сачковать? И мы должны за тебя твою норму делать? Конечно, с бревнами чертоломить – это не на парах бока отлеживать, а потому выбирай: либо отправим тебя «нюхать ландыши», либо выходишь на работу.

Берендей не поверил в услышанное, рассмеялся. И ответил уверенно:

– Хотел бы я глянуть на ту сявку, которая рискнет подойти ко мне. Иль дышать кто приморился?

Вот тут-то на него зэки и налетели сворой. Самого агрессивного Берендей на «калган натянул». Схватил за уши и ударом головы превратил орущее лицо в кровавую лепешку. Тощего жилистого верзилу пригнул за шею и – коленом в посыпавшиеся зубы. Фартовый пробивался к Медведю, отшвыривая и круша всех, кто оказался на пути.

Клацали челюсти и ломались переносицы: брань, стоны, грохот – все перемешалось в ком животной ярости.

– Ты у меня, лярва, не на одно, на оба яйца захромаешь, – схватил фартовый назойливого хромого зэка, тыкавшего его под ребро оторванной от нар скобой.

Резко рванув за ноги, хватил мужика об пол. Тот дернулся и затих. В эти минуту прыщавый плечистый коротышка двинул Берендея кулаком в висок. Фартовый покачнулся. Устояв, ударил прыщавого сцепленными кулаками по темени, подмял под себя и швырнул обмякшее тело под ноги Медведю.

– Я об такой навоз ноги не вытираю! – крикнул зло.

Удар по голове, внезапный, жестокий, зажег в глазах сполохи искр, которые тут же погасили сознание. Очнулся Берендей уже над парашей. Руки за спиной скручены тугим узлом, ноги накрепко подвязаны к перекладине. Во рту – солоноватый привкус собственной крови. Берендей сглатывал ее, чтобы подавить рвоту.

– Ставлю стольник за него! – вывалился из темноты тощий мужичонка.

– На кой хрен он тебе сдался, Харя? Свою норму покуда вытянешь, пупок сорвешь, а тут и за этого хмыря вламывать будешь. Да еще корми его. Иль деньга у тебя лишняя завелась? Нехай сдыхает. Он, паскуда, троих чуть не загробил, – отговаривали мужика игравшие в очко зэки. Ставкой была жизнь фартового.

Берендей помнил, что трое, из работяг, уже пытались отыграть его жизнь у бугра. Но не повезло. Он понимал, что эти трое не без риска для себя пожалели фартового. Вон как хмурился бугор, видя, что нашлись в его бараке сторонники вора. Обыграв, радовался. Желающих уже не было. И вдруг – Харя. Самый незаметный из зэков – конченный чифирист, и не побоялся бугра, не пожалел денег.

Трижды Харя снимал банк, но бугор вошел в азарт, не хотел уступать. Но и Харя на своем стоял. И когда за полночь на Медведе осталось лишь исподнее, срезал Харя веревки с ног Берендея, развязал ему руки. Фартовый был уже без сознания. Лишь к утру очнулся от мокроты на шее. Не открывая глаз выругался, подумав, что какая-то гнида решила испражниться на него. Но это Харя вливал в рот Берендея тепловатую, пахнувшую ржавчиной воду.

Услышав брань, Харя обрадовался:

– Слава Богу, жив!

– Сегодня ты его отыграл. А завтра? Твоя шкура его не прикроет. Рано радуешься, дурак. Я свой навар терять не стану. Мне выработка нужна. И не только мне, а каждому из нас.

Она – зачет! Раньше на свободу выйдем, по половинке! Сам про то знаешь! А он того не усек. Ему что тюрьма, что свобода. Разные мы с ним. А потому не склеилось. Я сам настырный. Но и это должно быть от ума! Не хочу, чтоб кто-то на моем горбу жир себе нагуливал. Потому зря ты старался, придурок, – свесился с верхней нары Медведь.

Но ни на следующий день, ни через неделю не вышел Берендей на работу. Зэки барака хмуро поглядывали на него. Но наброситься не решались. Молчал и Харя, вкалывающий теперь за двоих. Каждое утро и вечер он делил поровну с Берендеем тощую баланду и хлеб. Он не жаловался. Ничего не говорил

о себе, ни о чем не расспрашивал Берендея. Лишь однажды на работе поскользнулся на штабеле. Бревна из-под ног с грохотом полетели. Смяли мужика. Завалили заживо.

Узнав об этом от «шестерки», прибежавшей в барак, Берендей сорвался с ног. Вмиг примчался на погрузочную площадку, где задыхающийся старый кран пытался зацепить бревна, завалившие Харю.

Берендей стал осторожно раскатывать их по одному. Всадив два лома для торможения бревен, другие легко сдвигал кайлом.

Он не просил ничьей помощи. Машинально взял лом у Медведя, катил и притормаживал бревна.

Харю он высвободил быстро. Схватив его под мышку, Берендей потрусил в санчасть.

– Ты не злись, не серчай на меня, что так получилось. Я скоро поправлюсь, – обещал Берендею мужик, исхудавший за полмесяца почти наполовину.

Берендей только теперь заметил это. И утром без просьб и угроз вышел на работу вместе со всеми.

У Медведя от неожиданности дар речи пропал.

Берендей работал легко и красиво. Без тени усталости выполнял по две нормы, за себя и Харю. Вечером бежал в санчасть навестить больного. Он не говорил ему, что вышел на работу, нарушив тем самым воровской закон.

Казалось, все в нем предусмотрели воры, но случай с Берендеем был особым. Ведь из-за него ослабевший Харя попал в беду. И если Берендей не станет выполнять его норму, мужик не получит своей долгожданной свободы. На неработавших из– за болезни или травм зачеты не распространялись. И Берендей старался.

Зэки барака отнеслись к этому событию по-разному. Но даже угрюмый Медведь, глядя, как работает Берендей, не мог не похвалить того. Но про себя, молча, чтоб никто не услышал.

Иные говорили, что голодуха фартового допекла, согнала с него спесь и гонор.

Но большинство понимало, что не в том суть. В зоне, в других бараках, жили фартовые, рассеянные там по одному – два. Уж они порассказали работягам о Берендее. Они бы кормили его, да он не захотел делить с ними их тощий общак.

В бараке Берендей держался обособленно. Ни с кем не общался, крепко помнил стайную спаянность мужиков. И, не считая их равными, жил среди них один, как в тундре. Такое воспринималось зэками своеобразно. Некоторых тянуло к молчаливому вору и тогда, по вечерам, обсев его шконку (Берендей, единственный в бараке, раздобыл себе эту железную койку), пытались мужики завести откровенный разговор,

– За что ты загремел?

– Скольких угробил?

– Что станешь делать на свободе? – несмело сыпались вопросы.

– Канали бы вы по своим щелям! Нынче в кенты набиваетесь, а забыли, как над парашей вздернули? Зато я это помню! Отваливайте, покуда тыквы целы! – гнал зэков Берендей.

Мужики понимающе отступали. Знали по себе – годы лечат любую обиду. Пройдет время и забудет фартовый ту стычку. Обвыкнется и простит, ведь в зоне не продержаться, не выжить в одиночку.

Больше всех замкнутость Берендея бесила бугра барака. Медведь не подходил к шконке, не заговаривал. Он ждал. Хотя и видел, что его работяги нет-нет, да и подходят к фартовому. Где в работе помогут ему, иногда зовут его подсобить. Берендея, а не Медведя, чья сила была известна всей зоне.

Медведя бесило, что фартовый не признает его хозяином бригады и барака. Как и большинство непомерно физически сильных, Медведь не утруждал себя поисками контактов с людьми. Не развивал в себе и без того ограниченных задатков ума.

Берендей же, державший в своих руках громадную «малину», хорошо разбирался в людях. А потому недостатки бугра приметил сразу. Понял, что Медведь не потерпит конкурента, а значит, либо оговорит его перед администрацией, либо разделается руками зэков. Медведь не простил бы и той первой стычки, когда Берендей изрядно покалечил троих мужиков, но тогда администрации зоны стало бы известно о «ландышах». Хотя вряд ли это заинтересовало бы ее. Главное, что работяги Медведя не бузили, выполняли план. Ну, а если и объявится кто-то на поверке с побитой рожей или не поворачивающейся шеей, списывали на условия жизни. Мол, сами разберутся. Да и зэки не спешили в санчасть, боясь лишиться зачетов.

Берендея с бараком связывал лишь щуплый, низкорослый

Харя. Едва выйдя из санчасти, он, еще хромая на сломанную йогу, появился на работе. Встал в паре с Берендеем.

– Ты куда, заморыш, иль место свое запамятовал? – положил на плечо волосатую руку Медведь.

Харя и рот не успел открыть.

– Отвали от фрайера, не то с родной мамой не успеешь попрощаться, – подскочил с ломом в руках Берендей.

Медведь отошел, унося в себе злобу.

Случалось, напарники за весь день словом не обмолвятся. Молча едят рядом, молча уходят и возвращаются с работы. Молча стирал Харя свое и Берендеево белье. А фартовый так же молча вырезал себе и Харе деревянные ложки и кружки. Свои, отличающиеся от других.

А когда Берендею пришла посылка с воли от кентов, выложил все перед Харей. И лишь курево разделил пополам.

Увидевшие это зэки вначале зашептались, а потом и вслух заговорили, что, мол, Харя стал подружкой фартового. Слушок этот, как затравку, пустил Медведь.

Берендей, услышав, вскочил разъяренный. Схватил за горло первого же попавшегося под руку клеветника, тот выпученными от страха и боли глазами указал на бугра.

Берендей выпустил старика. Тяжело ступая, наливаясь яростью, как хмелем в былые времена, пошел на бугра.

Притих, будто вобрал голову в плечи, барак, в ожидании страшной грозы.

Медведь почесывал сытое после ужина волосатое брюхо. Он улыбался, в упор не замечая подходившего Берендея.

– Встань, падла! – коротко рявкнул фартовый.

– Чего?! – так к Медведю никто не рисковал обращаться. Он вмиг понял, что этот день, может статься, вычеркнет его из числа бугров. И тогда не он, а им начнут помыкать зэки, вспомнив все обиды, а их у каждого накопилось немало.

Медведь оглядел зэков. Те не спешили вступиться за бугра, выжидали. И, сорвавшись с нар черной тучей, бросился бугор на Берендея озверело. Едва успев крикнуть:

– Я те покажу, кто с нас падла!

Фартовый встретил его кулаком в челюсть. Медведь отшатнулся, но успел задеть Берендея в скулу. Фартовый будто удар током получил: удар по лицу для вора его ранга считался оскорбительным.

Поддев Медведя в солнечное сплетение, сбив дыхание, вторым ударом угодил снизу в подбородок. Кулаки фартового заработали, как будто их направляли разжавшиеся стальные пружины. Привыкший повелевать, Медведь оказался неискушенным в яростной кулачной драке.

Бугор падал, сшибленный с ног, снова вскакивал, пытаясь поддеть Берендея на кулак, но тот всякий раз опережал и Медведь с грохотом отлетал на нары, влипал в пол, в стены.

В это время из барака выскользнул молодой зэк…

– Будешь помнить, что ботаешь о фартовых. Я тебя научу, пидер, уважать закон, – въезжал фартовый Медведю кулаком в печень. Тот уже не вскакивал. Вставал трудно. Видя, что голыми руками Берендея не взять, шмыгнул рукой под матрац за кастетом. Фартовый заметил. Но в эту секунду дверь в барак распахнулась и целый наряд охранников затопал по проходу к Берендею. Тот обернулся. Медведь воспользовался. Удар в затылок свалил с ног фартового. Уже в шизо он пришел в сознание.

Никто не спросил Берендея ни о чем. Целый месяц на чурбаке, на бетонном полу, на кружке воды и куске хлеба просидел он в штрафном изоляторе. Не один, конечно. Были и другие. Среди них оказался фартовый из Холмска. Тот попал сюда за отказ от работы. Его, как и Берендея, определили в барак к работягам.

– Эх-х, раньше эту зону фартовые держали. Буграми воры в законе были. А теперь что за жизнь пошла? Пацаны верховодят. Порядочному нору дышать но дают. Норовят из нас шнырой сделать. Измельчали теперь фартовые. И как назло ни одного кента нет. Седьмая ходка эта у меня. Прежние были клевыми. Нынче западло стало нас держать в ажуре. В зоне одни фрайера…

Берендей слушал и не слышал. Прямого его участия в убийствах беспредельщиков из банды Кляпа доказано не было. Добровольной смертью своей Привидение принял все на себя. Ну, а нужно ли все это было? Теперь такие как Медведь верховодят. У него и статья-то смехотворная – вторая судимость за хулиганство. Ан на безрыбье и рак рыба, верно говорят. Сталкивая мужиков с ворами, чтобы окончательно сломить их, начальство, само того не желая, порождает насилие, никем уже не управляемое. «Духовный беспредел», – морщился Берендей от боли, ощупывая разбитый затылок. Вместо редких шмелей, которые куса ют-то либо дурно пахнущего, либо не в меру руками размахавшегося, – тучи комаров и гнуса. Уж эти никого не минуют, – жалят всех без разбору. На любую кровь падки. Вон те, кто недавно с воли, рассказывают: от хулиганья проходу мет ни в городе, ни в селе. Не из-за навара – по пьяному куражу загробить могут любого встречного. Вот и переросла по тюрьмам и лагерям жестокость по отношению к ворам – в жестокость вообще, в бессмысленную агрессивную озлобленность. Возвращаясь домой, такие люди кичатся тем, что, побывав в

заключении, уже не боятся его. Вон тот же Медведь. На воле был просто грузчиком. А здесь, имея реальную власть над зэками, возомнил себя вершителем их судеб. А сколько таких… Или взять Никифора. Жил мужик тихо, незаметно. Чтобы детей легче на ноги поднять, самогонкой приторговывал. Упекли его за это в лагерь общего режима. Ненадолго. Но и этого хватило: ожесточился человек, растеряв по нарам добро в душе своей. И, вернувшись домой, все косился на соседа, который против него на суде показания давал. А по пьянке не удержался – подпустил соседу «красного петуха». Несколько домов от того пожара в селе сгорело. Родные дети от Никифора отреклись. Прямо на суде. Теперь деваться некуда – к Медведю поближе держится. Тот, единственный в бараке, одобряет Никифора. Вот уже и два сапога – пара.

Жестокость… И судебными приговорами нередко она насаждается. Один из тех, кто неудачно пытался отыграть у Медведя жизнь Берендея, – вовсе ни за что сюда попал. С первой судимостью – на строгий режим. Монтер шел с работы. По случаю получки выпил пару кружек пива. А тут – трое пьяных мордоворотов. Увидели деньги в руках: «И нас угости!» – требуют. Да не по-людски, а матерно. Обозвал их ханыгами человек и – домой. Да не далеко ушел. Нагнали те трое – на кулаки взяли. Дескать, не уважаешь… Жестоко били. Ну, и не стерпел мужик, когда сознание уже мутиться стало. Выхватил отвертку, с которой на работе не расставался, и воткнул не глядя. Оказалось, прямо в сердце угодил. Так и стал убийцей. «А ведь это – необходимая оборона», – вспомнил Берендей полузабытую статью из Уголовного кодекса. Но вместо оправдания, которое не только по закону, а и просто по здравому смыслу полагалось, попрекнули человека в суде за то, что не убежал он, не спрятался и – упекли на восемь лет, присовокупив к обвинению и выпитое пиво, как отягчающее обстоятельство. Жена – не всякая столько лет ждать станет – тут же развод взяла. Для зэков развод в момент оформляют. Вскоре замуж вышла. Теперь, смеется Медведь, тебе, человече, на воле кислород перекрыт: без прописки на работу нигде не возьмут, а без работы – нигде не пропишут. А будешь по чердакам скитаться – как бродягу засудят.

«Вот так и меня в малину сблатовали», – вернулся памятью в Далекую молодость Берендей. – Только этим неудачникам и к фартовым путь заказан. В нашем деле особая психология и сноровка надобны. Такое и за годы обучения не всякому дается. И уж лучше оставаться мне вором, хоть знаешь за что мучаешься, чем скотом, который ведут на бойню за просто так… А Медведей все больше становится. И никакой лагерь их в человеков не переиначит. И пока есть Медведи – нужны и Берендеи, в какой бы шкуре они не обретались».

Так размышляя, Берендей незаметно задремал. Во сне ему виделись кенты его малины: они пересчитывали общак, требовали свой навар, пили, дрались и мирились.

Впрочем, наверное, так оно и было. Но за тем всем не забывали и о нем. Берендее. Частенько он получал от них весточки и посылки.

Конечно, эти письма шли в обход лагерной канцелярии. Их проносили те, кто прибывал в зону и умело, рискуя многим, уберег от обысков.

Берендей отвечал короткими записками, которые отправляли вольнонаемные. Не жаловался на тяготы. Советовал не соваться в Оху, запрещал мокрить отколовшихся кентов, если они не ссучились.

Из шизо осунувшийся Берендей вышел, еле волоча ноги. Сказались и ночи на бетонном полу: фартовый кашлял, не переставая. Зато в бараке, оглядев его преданно, Харя нырнул под шконку, выволок бутылку, переданную с воли, и, пихнув ее Берендею в руки, сам наотрез отказался от своей доли. Он не рассказывал, как жил и выстоял один против Медведя и всего барака зэков. Он ждал Берендея, как надежный кент.

Медведь наблюдал за фартовым с верхних нар. Все зэки барака понимали, что эти двое никогда не помирятся. И выяснение отношений у них еще впереди. Чей будет верх – никто не знал, не мог предугадать.

Берендей словно не замечал бугра. Но всегда держал на слуху каждое его слово и движение. Медведь это чувствовал. Но провоцировать фартового не рисковал. Целую неделю отлеживался после драки. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Если б видел Берендей, как изукрасил он Медведя, какая черно-фиолетовая была у него физиономия! Так вспухла она, что сам бугор не мог обхватить ее руками. Никто не подозревал, что десяток дней даже мочился с кровью Медведь.

Харю он, как только вышел на работу, заставлял работать до изнеможения. Мстил за Берендея.

Зато теперь лежал Харя на нарах рядом с Берендеем. И спокойно, и тепло было у него на душе. Словно не он когда-то отыграл в очко Берендея у бугра, а наоборот.

Раньше ему не позволял Медведь вот так свободно развешивать постиранное белье на нарах, теперь же молчал. Знает, есть кому рот захлопнуть, вступиться за Харю.

Да и то, сказать надо, знал бугор слабину мужика к чифирю. Делал вид, что не замечал. А иногда даже подкидывал чай Харе. Не даром, конечно. Но после стычки с Берендеем решил

перекупить у фартового мужика. И предложил пять пачек чаю. Харя даже вспотел весь. Но заставил себя отказаться. Медведь, уверившийся было в своей победе, растерялся. Швырнул чай в парашу. Харя еле удержался, чтоб не нырнуть за ним. Но сумел отступиться достойно. Потом всю ночь плакал от потери. Но не сознался никому. Медведь даже заболел от собственного куража. Ведь чай он мог продать по четвертному за пачку: деньги так понадобятся на свободе!

А теперь Харя лежал рядом с Берендеем. И попробуй его заставь снять носки, от которых несносное зловоние по всему бараку ползет.

Никто не решится, не скажет. А Харя, зная об этом, искоса наблюдал за всеми, злорадно ухмылялся.

Берендей, дождавшись пока все мужики уснут, опустошил бутылку водки и уснул накрепко.

В зоне все фартовые отсыпаются вдвойне. Ведь на воле никто из них не спит спокойно.

Впрочем, все фартовые считали, что не будь зон, законники жили б гораздо меньше. А все потому, что только под охраной можно спокойно и всласть выспаться.

Спит Колька-монтер на нарах у двери. Во сне не чует, что сквозняки прохватывают ноги. Во сне он видит деревенский луг, куда совсем мальчонкой выгонял пастись Буренку. Но почему-то средь лета луг залит водой и она, такая холодная, бьет ключами из-под ног.

Когда он был здесь в последний раз? Теперь не вспомнить. Облысела голова, а луг детства, оставшийся в памяти солнечной сказкой, зарос чертополохом. Как выбраться из него? Больно колет тело колючий кустарник. Найти бы ту тропинку на лугу, чтобы вывела к дому. Да где ее теперь сыщешь в ночи! И шарит человек вокруг себя израненной душой, изболелыми пальцами. Они натыкаются на ржавые скобы, гвозди, отскакивают от них, как от горячих углей. Вот так бы от бед и ошибок умел уходить. Да пока не избил душу в синяки, слепым был. Теперь всхлипывает беспомощно, как ребенок. Плачет во сне. Спящий не солжет.

Спит Никифор. Не скоро пришло к нему такое благо – не просыпаться от кошмарных снов. Нынче он каялся перед детьми, сельчанами. Встал в слезах на колени перед людьми и повинился, в слезах. И, диво, простили. Но это во сне. Утроим Никифор снова станет зэком, не умеющим ни виниться, ни прощать. Эх, люди, только во сне многие прислушиваются к голосу души своей.

Храпит Медведь. Волосатой рукой вцепился в жидкий матрац. Но нет, не соломенную труху: потерпевшего, им изувеченного, во сне за шиворот ухватил. Это он, зараза, не польстился на деньги, не испугался угроз, не забрал своего заявления из милиции. И в суде не сробел: требовал наказать Медведя по всей строгости.

«Не вырвешься!» – рычит Медведь, норовя скрутить потерпевшему башку.

Но тот упирается. И вдруг, повернувшись Берендеевой рожей, говорит:

«Я научу тебя, падла, уважать закон…»

Спит, свернувшись калачиком, молодой верзила. Нет, не урка какой-нибудь. Сначала мотоцикл угнал. Покататься. Нет бы бросить его на проселочной дороге. В сарае спрятал. Вот уже не угон, а кража. А после двух лет отсидки – новая беда: десять мешков комбикорма колхозного спер. Потому и строгий режим определили Ваньке. Он всегда завидовал тем, кто в любой день имеет при себе чистый носовой платок, выбрит и протерт одеколоном. Не то, что Ванька, которого работяги в бараке звали Хорьком. А все за грязь и вонь.

Ваньку тянуло к чистоте. Да где ж ее возьмешь в бараке? Потому, улучив минуту, заскакивал в оперативную часть. Там всегда пахло хорошим табаком и душистым чаем. Последний раз, когда сообщил, что Берендеи дерется, начальник пообещал в банщики перевести, угостил длинной сигаретой с фильтром. От нес пахло шикарной жизнью, ресторанами, о которых немало слышал в своем захолустье. Ох, как хотелось Хорьку увидеть гнет, жизнь! Да только боялся и во сне, что узнают в бараке мужики о его проделках, поставят сучье клеймо на морде. От него всю жизнь не отмоешься. Вот и стонет во сне от страха перед расплатой, какую сам себе нарисовал.

Эх, Ванька, не зарился бы ты на чужое добро, чистил бы и теперь коровник в колхозе, зажимал бы девок в темных углах. Так нет, попутал бес. Хоть и небольшой у тебя срок, но и его надо суметь пережить. Теперь вот сворачиваешься в клубок от прошлого и будущего страха.

«Помоги мне, Господи!»-шепчут чьи-то сонные сухие губы. Человек истово верит, что всевышний поможет ему дожить до свободы.

Посвистывает, всхрапывает во сне Харя. На свободе его звали Федькой. И никто не чурался его, не обзывал. Лопоухого, большеротого, с мордой, изъеденной оспой, его уважали люди за кроткий нрав, спокойный характер. Да вот вывернулся сучок изнутри. Сорвался.

Здесь, в зоне, Федьку, которого в селе считали завидным женихом, обозвали Харей. Вскоре он и сам отвык от родного

имени. Но во сне пнул ногой любимую собаку Жучку за то, что, выскочив из конуры, брехнула:

– Харя!

Спят зэки, ночью все они видят себя свободными, людьми, мужиками, без кликух. Они снова живут.

Не будь этих снов, никто из них не дожил бы до свободы.

Сон – самый большой подарок каждому живущему, ибо дает не просто отдых, а и очищает человека, душу его; дает силы для жизни.

Подъем был в шесть утра: и в будни и в праздники. Утренняя поверка на морозе выявляла заболевших, умерших, сбежавших. Последних, к счастью для всей зоны, давно уже не бывало. Утренний кипяток с «кирзухой», – так называли перемороженный, сушеный картофель, разваренный в подсоленной воде и, – на работу. В обед – баланда, в которой «крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой», и пайка хлеба с куском ржавой селедки. На ужин – жидкий чай с хлебом. Вечерняя поверка ничем не отличалась от утренней. Разве что наказания раздавались «щедрее».

Все было так же и в этот день.

А к ночи, когда работяги собирались ложиться спать, в барак внезапно пришел начальник отряда, объединявшего несколько бригад.

– Мужики, я ненадолго к вам. Давайте все сюда. Поговорить надо, – позвал работяг.

Берендей не двинулся с места. Вместо него, за себя и за фартового, пошел к столу Харя.

А вскоре до слуха Берендея донеслось одобрительное:

– Конечно, согласны. Поедем.

– Человек десять хватит!

– Конечно, Медведь должен здесь остаться!

– Берендей, иди, лафа-то какая! Скорей! – тянул Харя фартового со шконки.

Вскоре и Берендей понял, что начальник предложил работягам заготовку шедшей на нерест кеты.

– Рыбу наловите для всей зоны. Думаю, недели за две управитесь. Жить придется в лесу. В палатках. Но сейчас тепло. Да и народ вы закаленный, – говорит начальник. Повернувшись к Берендею спросил – А вам доводилось рыбу ловить в наших реках?

– Да он самый что ни на есть рыбак. За уловы и угодил. Они у него отменные были. Только вот с милицией их не делил, – хихикнул Ванька.