Текст книги "Фартовые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

– Я, когда Федя умер, один остался. Промысловики в Но– со-Тамбовку уехали после сезона. А я захворал. Да здорово меня прихватило. Два дня чуркой лежал. Да и кто я людям, чтоб обо мне заботились? Сколько горя им причинил! Лежу я тогда, что дерьмо средь полыньи. От фартовых отшился, к людям не пристал. Ну, думаю, сдохну, как собака. А тут Никифор вместе с женой навестить приехал. Харчей привез полную лодку. Ну и выходили меня. Как над своим бились целую неделю. Они, а не вы к жизни вернули, когда я сам уже на ней крест поставил.

– Нам, кент, тоже хреново приходилось, – оправдывался Дядя.

– Ты знаешь, помню один день. Наверное, кризис наступил. Между бредом и явью побывал. И виделось мне, вроде Кабан меня замокрить вздумал, а Яровой на него белую простынь накинул. И стал он совсем маленьким до смешного, как детская игрушка.

– Нет Кабана, – прервал Дядя, подняв глаза к небу.

– Я так и понял, – вздохнул Берендей и продолжил – Мне и теперь еще иногда «малины» снятся. Бухие законники, кир до упаду. Видно, до смерти в памяти своей носить вас буду, как беду, как потерянные годы. За них я теперь вознагражден. Сыном! Разве может с этим мальчуганом что-то сравниться? Никакой общак его не перевесит…

Дядя сидел, задумавшись. Наблюдал, как тщательно шпаклюет лодку Берендей.

Новая посудина рассохлась, дала течи по бортам. Берендей замазывал каждую старательно.

Ему было для кого беречь свою жизнь, для кого стараться. Его лодка уже выдержала штормы и не потонула. Нашла и в море свой курс. Теперь уж удержится. А вот Дядя…

Его крутило в мутной воде не раз. Тонул, погибал и все же выживал. А зачем? У его судьбы потерян якорь. Его уже не найти, не подвесить. Цепь поржавела. Не удержит…

Была Анна. Все бы наладилось. Но случись ожить ей теперь, ничего уже не изменила бы.

Дядя смотрел на море серое, похожее на долю фартовую, на жизнь – без радости, на сердце – без тепла.

– Ты часто в море выходишь? – спросил Берендея.

– Я – рыбак. На ставном неводе все лето работаю.

– Значит, определился здесь насовсем?

– А как ты думал? Стал бы я иначе этот дом строить, семью заводить, – рассмеялся Берендей.

– Да, все о своей доле заботятся. И только я не задумывался, – вздохнул Дядя.

– А вообще, как ты думаешь жить дальше? Куда подашься, что делать станешь? – поинтересовался Берендей.

– В Южный мне нельзя. Яровой на хвосте повис. Пасет на каждом бздёхе. Ему в лапы, значит, «вышка» обеспечена. Если и не накроет, все равно, без кентов и башлей дышать нечем. Одному фартовать трудно. Удачу потерял. А начинать заново – опоздал.

– Так куда подашься? – уточнил вопрос Берендей.

– В Оху. Сколочу из кентов «малину» и начну фартовать. А там свои из ходок придут. Без дела не останусь. Я ведь фартовый. С рождения. Иным мне не стать.

– Тогда вот что! Я-то с тобой тут балаганил, как своему – мозги вправлял. Жаль было по-человечески. За кентов не попрекнул. Хоть всякий из них и нынче памятен. Ты их мокрил за то, что они жить хотели. Жить, а не фартовать. Ты им даже этого не спустил. А ведь они моими, а не твоими кентами были. Не тебе их гасить. Не тебе они жизнями обязаны. Одному Богу! Ты и его решил заменить? А кто ты такой? Ведь я тебя за каждого из них пришить могу. Я отпускал в откол! А ты их убрал. Так и сам убирайся прочь! И счастье твое, если не сведет нас судьба на одной дороге. За всякую искалеченную жизнь спрошу! За каждого кента своей головой ответишь! Но так, что жизни собственной не обрадуешься!

– Так ты вернешься? – зажегся огонек надежды в глазах Дяди.

– Нет, Дядя! К фартовым не вернусь. Но если услышу, если дойдет до меня, что ты звереешь, что из медвежатника заделался душегубом и снова паханишь, головы тебе не сносить! Я из-под земли достану, ты меня знаешь! И тогда спрошу разом– за все! Усек? – побагровел Берендей, вскочив с лодки. И Дядя в мгновение ока узнал в нем прежнего пахана, который лишь па миг задремал здесь в Заброшенная.

– Вали отсюда, падла! Слышь, чтоб духу твоего тут не было! Никогда не возникай больше мне на глаза, если окочуриться не хочешь! Я тебе один за всех кентов устрою разборку! Шмаляй сам, чтоб я тебе не помогал! – подступал Берендей, бледнея лицом.

– Рюкзак мой у тебя, – напомнил Дядя глухо.

– Лена! Аленка! Кинь сюда рюкзак гостя!

Дядя подхватил рюкзак. Закинул за плечо и не прощаясь, не оглядываясь, покинул Заброшенки, затаив горькую обиду на Берендея.

Никто не видел – только море, серое, сварливое, седое – как Дядя уходил из Заброшенок.

«Как к кенту шел. Как к последней надежде. Ведь из одной

миски, бывало, баланду хавали. А нынче, гад, хвост поднял на своего. Честнягой заделался. Хотя… А может, так-то оно и верней? Не откинет копыта где-нибудь на шконке в промозглой зоне. Не станет лебезить перед «президентом», отдавать ему положняк. Шаньки? А сколько их надо? Ведь у всякого человека, фрайер он или фартовый, брюхо одно. И задница – тоже. Парой рук можно прокормиться и одеться. Так и моя Анна считала… Она не пахан, а как удерживала от фарта! И боялась за меня. Может, и завязал бы, да жизнь дала трещину. Вот только с чего, хуже ментов, села на хвост непруха? Как проклятье, от какого не отвяжешься, не слиняешь. Даже Кубышка и тот со своей кодлой от меня отмазался. А ведь я для них все устроил. И все ж не потрафил. А может, и впрямь?… Послать их всех подальше, забуриться лесником в тайгу, в самую глушь. И жить одиночкой, сам себе пахан и кент. Да только кто возьмет? А Яровой? Этот из-под земли сыщет. Но ведь теперь-то я оторвался от него. Здесь не найдет. Может, не стоит возвращаться в Южный? Кому я там нужен? А и мне все без надобности», – думал Дядя.

Глубокие следы на мокром песке идут вспотычку, неровная их цепь тянется за спиной кривыми узлами, как и жизнь фартового.

Говорят, по таким следам определяют, как жил и чем занимался человек. По ним и характер, и натура – как на ладони.

Следы Дяди вгрызаются носками в песок. Настырен, упрям, это верно. От своего не отступал.

Стопа, проваливаясь в песок, оставляла глубокий след от каблуков. Стар человек. И это не ошибка. За каждым следом хвост по песку. Устал человек. А потому не торопился. Но срез песка каблуком был так глубок, особо за левой ногой, что и неопытный глаз определил бы, что у человека больное сердце.

Дядя никогда не оглядывался назад на пройденное и пережитое. Считал это уделом глупцов и бездельников. Но вот теперь, может, и следовало бы… Тогда бы он увидел, что потерял тень. Не цеплялась она больше за его ноги, не бежала следом по песку. Хотя солнце светило в лицо довольно щедро.

Фартовые, где б они ни были, известны своей сентиментальностью и суеверием.

Попадись законнику на пути похоронная процессия – никогда не перейдет ей дорогу и любое дело отложит на другой день. Бабу в черном платке увидит – неделю из хазы не вылезет. А мертвую птицу на пути – и вовсе беда, знай, милиция на хвосте, линять надо. А коль не стало тени за плечами – смерть рядом стоит.

Многие законники считали тень душою своей. И коль она

исчезла, на свете всякая минута уже сочтена. От жизни одни ботинки останутся.

Дядя развел костерок у скалы. Холодно стало что-то. Ветер с моря прохватывал насквозь. Теперь бы чайку горячего. Да где его взять? Вон бутылка водки в рюкзаке. Но и от нее одни осколки, когда с сопки вниз рюкзак падал…

– Эх-х, мать твою, Берендей… И согреться нечем, – ругнулся фартовый, поджаривая на ветке кусок колбасы.

Тяжелые думы ворочались в голове пчелиным роем.

«Куда податься? Где приклонить голову? Как дальше жить? Куда ехать и зачем?»

Законник лег на согретый костром камень, задремал. Море, словно успокоившись, убаюкивало его.

Сколько времени прошло, он не знал. Солнце узкой полоской гасло в море. Дядя проснулся не от холода. Ему привиделся страшный сон. Он вскочил в холодном поту. И сдернув рюкзак с камня, не пошел, побежал от жуткого видения. Он хотел отдохнуть вдали от людей. Но нигде ему не было покоя. Прошлое, вцепившись в память, не отпускало душу на покой.

Уже вскочив в вагон, понял, что помимо собственной воли и желания едет в Южно-Сахалинск. Что толкало его туда? Видимо, сама судьба.

Дядя смотрел в окно, на мелькающие за окном станции. Увидит ли он их еще?

Под перестук колес Дядя забылся. Что будет – того не миновать. А пока он возвращается. К себе. На круги своя…

Откуда он мог знать, что произошло, что случилось в городе за время его отсутствия? А ведь и там жизнь не стояла на месте. И протрезвевшая после пьянки и драки кодла Кубышки вздумала фартовать отдельно от других, без паханов и городских «малин».

– Нам без понту стопорить фрайеров и старух. Не станем фарцевать и домушничать, чтоб не попасть на разборку к местным фартовым. Не станем сшибать их навар, чтоб не платить долг. Мы начнем со жмуров, – предложил Кубышка.

Яровой о работе новой «малины» узнал рано утром. Кладбищенский сторож пришел в прокуратуру до начала рабочего дня.

Следователь слушал его возмущенный рассказ, делал выводы, обдумывая план предстоящих действий.

– Слыхал я, сынок, про воров. Про всяких. Какие банки грабили, другие – белье е веревок сдергивали. Потом все они, так иль иначе, оставались на погосте. Под крестами. Но чтоб на кладбище разбойничали – такого и слышать не доводилось. Тут же не одна, три могилы наизнанку вывернули. Покойных

догола раздели. Стыд и срам! Не то живым, мертвым покою от ворюг не стало. Как жить будем дальше? А попадись им я? Что мог сделать против бандитов? Убили бы, да и только.

Сторож добавил, что дверь его дома в эту ночь оказалась закрытой на замок снаружи. А значит, кто-то знал, что дед живет один и открыть, помочь ему некому. Знали воры и то, что старик находится дома. Хотя последнее было делом не хитрым.

Окна в доме не занавешивались и комнаты просматривались со всех сторон. Старик обходил кладбище лишь под утро. Ночью спал. Вот и воспользовались этим воры. Не зная, что сторож, толкнувшись в закрытую дверь, вылезет через окно.

– Неужели Дядя до такого дошел? – качал головой Яровой.

Попросив сторожа никому не говорить о случившемся и обходить подальше выпотрошенные могилы, связался с похоронным бюро, с исполкомом и моргом, узнал, сколько похорон намечено на нынешний день. Кого и где будут хоронить. И лишь в последнюю очередь позвонил в милицию.

Четверо оперативников, обсудив накануне все детали предстоящей операции, слушали Ярового молча.

– Думалось мне, поначалу, что главой этой банды стал известный мне по прежним делам медвежатник по кличке Дядя. За ним в последнее время много убийств накопилось. И все ж самого никак взять не могли. Хитер, изворотлив Дядя. Пора и кончить с ним. Но в этом случае, что называется, вор у вора дубинку украл, – усмехнулся следователь.

Оперативники переглянулись:

– А разве такое бывает?

– Позвонил я в похоронное бюро, в исполком. Узнал, кто захоронен в ограбленных могилах. Оказалось, что в одной из них – жена того самого Дяди… Он об этом либо уже знает, либо вот-вот ему свои доложат. И прежде чем свести счеты с гробокопателями, он обязательно придет на кладбище. Захочет проверить, убедиться. А уж потом решится трясти мародеров.

– Выходит, в этот раз он наш помощник, – удивился один из оперативников.

– Такому помощничку нельзя позволить войти в контакт с ворами. Из рук Дяди они не уйдут своими ногами. Его сведение счетов мне хорошо знакомо. Но… и самого Дядю надо взять. Обязательно. Он придет на кладбище. В этом я уверен. Не упустить его, – напутствовал Яровой.

Оперативники решили осмотреть кладбище, пока не стемнело. Они не поехали туда на автобусе. Не взяли машину. Повинуясь старому обычаю, отправились пешком.

Дядя в это время допивал свой бокал пива, выставленный

в качестве угощения одноглазым Вороном. Рассказал ему о Берендее.

Фартовый только хохотнул. И сказал язвительно:

– Вы с ним – одно дерьмо. Тебя тоже баба под каблук загнала. А, кстати, ты слыхал, что Кубышка в мародеры заделался? Жмуров трясет, падла. Сегодня ляскал, что с погоста жирный навар взял. Троих с земли вынул. Вроде как на гоп– стоп взял. Кольца, часы, зубы – все, что из рыжухи… Ну и барахло. Уже толкнул барухе за кусок. Особо одна баба навар дала. Перстень с изумрудом на одной руке, а на другой – браслет в виде змеи, с бриллиантами…

У Дяди пиво в горле застряло. Бриллианты на золотом браслете и перстень с изумрудом были на руках Анны, его жены. Может, это совпадение? Но нет, фрайера не оставляют на мертвых дорогих вещей. Это способны сделать лишь фартовые.

Дядя закашлялся гулко. Браслет-змея… Его он украл в Охе у нумизмата. Когда ходил в дело с Кляпом. Анна при жизни даже смотреть на него боялась. Этот браслет и перстень он скрыл от Ярового для нее.

Медвежатник вспомнил, как уговаривала жена отдать их следователю. Не отдал. Надел ей мертвой на руку. В память. Да не впрок, видно.

Дядя потемнел лицом. В горле пересохло. Кубышка? Встретить бы его теперь…

– Он, паскуда, вякал, что сыщет себе кайф, без налога. И надыбал. Наши фартовые жмуров не шмонают. Вот и приклеился к погосту Кубышка. Видать, навсегда, – говорил Ворон.

– Фартовые не мародеры. Это для нас западло, – согласился Дядя. И, наскоро попрощавшись с законниками, пошел на кладбище, решив проверить, его ли жену обобрали.

На кладбище было безлюдно. В темных аллеях, обсаженных деревьями, было тихо, сумрачно и сыро. Здесь даже птицы пели по-особому печально.

Дядя, сняв кепку, вытирал вспотевшее лицо. Поределые волосы трепал легкий ветер.

Законник, стараясь не шуметь, шел к единственной могиле, где он не был со дня похорон. Сначала горькая память не пускала. Потом дал слово себе прийти сюда, лишь отплатив за смерть. Теперь его сюда пригнало новое горе.

Нет, не безделушек было жаль. Память осквернили. Убили. «А теперь и мертвую обобрали до нитки, – скрипел зубами Дядя: – Но нет-нет, быть может, Аннушка ни при чем. Спит спокойно и никто ее не потревожил.»

Свернув на боковую аллею, вспомнил, как хоронил жену. Вот тут гроб за дерево зацепили. Едва из рук не выпустили.

А здесь, на лавке, отдыхал, приходил в себя после похорон. Но что это? Крест – в стороне. Вместо холмика – куча земли, набросанная кое-как. На скамье куски мокрой земли прилипли.

«Значит, верно. Не трепался Ворон. Анну обобрали. И мертвую не пощадили. А ведь я их сфаловал остаться здесь. Я и виноват», – опустился Дядя на скамью.

Бережно поправив могилу, укрепив крест, вытер грязь со скамьи.

Счастливыми были без малого два года его жизни с Анной. Вернуть бы их теперь, хоть неделю, хоть день…

– Прости меня. Если сможешь. Если слышишь. Прости. Немного мне уже осталось мучиться одному. Убийца твой мертв. А мародера своими руками придушу. После того и сдохнуть можно. Благо, этого падлу мне узнавать и искать не надо. Сам нарисуется. Ты уж не осуди, что сон твой нарушу, голубка моя, – поднялся Дядя со скамьи.

Только теперь он заметил, как увеличилось, выросло кладбище. Сколько здесь прибавилось новых могил. «А ведь и не без моей помощи», – вздохнул фартовый и медленно вышел за ограду.

Едва огляделся на аллее, приметил знакомую круглую тень, скользнувшую туда, где горожане продлили кладбище.

Дядя решил не окликать. Напрягшись, тихо, почти не дыша, пошел боковыми дорожками.

«Накрою падлу на горячем. Не отмажешься», – кипело у него в груди злое, мстительное чувство.

Фортуна словно помогала фартовому. Дядя неслышно шел за Кубышкой, тот и не заметил пахана.

Дядя приостановился, увидев как новый главарь прижался к дереву, кого-то выглядывая или вслушиваясь в тишину кладбища.

Вот он юркой мышью метнулся к памятнику, вдавился в ограду. Оттуда из-за нее выскочил еще один кент.

«Опять на дело. Успели пропиться. Что ж, тем лучше. Обоих распишу», – сжал Дядя кулаки и до его слуха донесся тонкий свист.

Дядя замер. От кладбищенской ограды отделились еще двое, поспешили к Кубышке через могилы – прямиком, чертыхаясь на ходу.

«Подваливайте, козлы. Всей кодлой возникли. Тем более – жалеть и мстить будет некому. Разве только Яровой на хвост мне сядет и станет до смерти пасти», – всматривался Дядя в тех, с кем решил свести счеты не медля.

Он подошел к кубышкиной шайке уже вплотную. Те уже разворотили венки на свежей могиле.

– Жмур этот – пархатый. Я сам видел его перед крышкой. На пальцах перстни, кольцо. Барахло импортное. С него одного не меньше куска снимем, – тараторил Кубышка, вгрызаясь лопатой в могилу.

Дядя ждал. В лицо ему летели комья земли. Он ждал, пока кодла, докопавшись до гроба, окажется глубоко в могиле.

– Шевелись шустрей. Нам еще с крали, вон той, что в углу нынче закопали, цепь с кулоном взять надо, – подзадоривал Кубышка кентов. Те, не разгибаясь, выбрасывали землю из могилы.

Дядя видел, что двое уже по пояс стояли в могиле. Третий – на стреме, Кубышка – главарил.

Вот лопата одного ударилась о крышку гроба.

– Открывай шустрее, – тихо командовал Кубышка.

И едва послышался треск дерева, Дядя перешагнул через ограду, схватил Кубышку за глотку, сдавив, швырнул на тех двоих, кто ковырялись в могиле.

– Тут вы и накроетесь, падлы, – ухватил лопату Кубышки и занес над головой главаря.

– Ты что, съехал? – выпучил глаза фартовый.

– Мою Анну вы ободрали. Вчера. Я за фартовых вас принял. А вы – мелкая шпана. Так нечего свет коптить! – замахнулся Дядя. Но чья-то сильная рука сдавила запястье и вырвала лопату.

Дядя оглянулся. Рядом стоял милиционер. По аллее, грохоча сапогами, мчались к могиле еще трос.

– Мусора! – выдохнул один из кодлы Кубышки и в один прыжок выскочил из могилы. За ним – и сам Кубышка, подпрыгнув мячом.

Оперативник, забыв о Дяде, кинулся в погоню. Дядя, перемахнув могилу, бежал скачками. Вот он поравнялся с оперативником. Теперь от него не отвертеться. «Ну и черт с ним. Зато Кубышку размажу», – думал медвежатник.

– Ссучился, падла! – внезапно кинулся Кубышка под ноги погони и только Дядя приметил лезвие пера, сверкнувшее из рукава. Главарь махнул рукой у шеи милиционера, но Дядя придавил эту руку собой. На раздумье не было времени… Вот ведь как бывает: никогда раньше Кубышка не брал в руки оружие. Дядя и не ожидал от него сопротивления. Видно, заматерел Кубышка, преодолел в себе боязнь крови.

Оперативник, не оглянувшись, бежал за двумя ворами. Он был уверен: Дядя не выпустит из рук Кубышку.

Дядя сомкнул пальцы на горле вожака. Насмерть. Как и обещал Анне. За ее и за свою смерть. Разом.

– Вставай, Дядя, нечего прикидываться жмуром. Кончилась твоя игра. Перебор получился, – оперативник нацепил на руки, вцепившиеся в горло Кубышки, наручники. И, повернув Дядю на спину, увидел нож в груди, мертвую улыбку, застывшую на лице.

Оперативник расстегнул наручники. Машинально снял фуражку.

Вспомнилась недавняя секунда-погоня, дыхание бегущего рядом Дяди. Он не хотел уступать милиции свое право на месть. И опередил… Хотя нож был так близко к горлу оперативника.

Как же я решился оставить их? Но те двое могли сбежать. Ребята не успели бы нагнать их. Такой оплошки Яровой не простит. А ведь предупредил, что воры нужны живыми. Не думал, что Дядя так скор на расправу. В этой ситуации он вполне мог сбежать. Хотя ребята не промахнулись бы… Но почему меня от верной смерти спас? – не понимал оперативник, растерянно разглядывая холодеющего Дядю.

Ответа на этот вопрос он так и не нашел. Лишь Дядя, будь живым, сказал бы, что и фартовые, уходя из жизни, случается, возвращаются в обычное человеческое состояние. Это – как покаяние на смертном одре. Живя изгоями, уходят в небытие равными с другими людьми…

Оперативники в машине бурно обсуждали случившееся. Что ни говори, банду поймали. И Дядю не упустили.

– Жаль только, что не живым доставим его к Яровому, – сказал один из них. И, отвернувшись к окну, добавил – Собаке– собачья смерть.

Да будет тебе злобствовать. Мертв он. Нет его. А у жизни этой, у нынешней ночи, он свое выиграл – смерть на свободе, – сказал спасенный оперативник, до самого морга ехавший с непокрытой головой.

* Штрафной изолятор.