Текст книги "Фартовые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

о котором лучше не вспоминать.

«Ведь могло же сложиться иначе, так нет, не смог остановиться. Все мало было. К большому малое прибавлял. Мол, на хрен бородавка и то прибавка. Вот и прибавили, до самой старости в дураках остался. А все дурость… Хотя, уж если по совести, фартовым тоже не всяк может стать. Да еще паханом. Рисковать собой, все перенести и стерпеть, попробуй… А к чему? Ведь жрал не больше, чем любой другой, кто не рисковал. Зато у фартовых – жизнь! Какая жизнь? Сплошная игра.

С хреновым концом. Что ж, он закономерен. Проиграны годы, целая жизнь. Как плохо, что прозревают фартовые, лишь умирая».

Видно от того, что признать это раньше – означало не жить.

Берендей вздрогнул от неожиданности: чья-то рука коснулась плеча. Оглянулся.

Харя тихо стоял рядом.

– Чего не спишь?

– Не могу, – признался Федька.

– Отчего?

– Ты в бега собрался?

– Ты съехал с катушек? – обиделся Берендей.

– А чего не ложишься?

– Горящую печку как оставлю? – а брось топить, мужики к утру позамерзают. Сам знаешь. Вот и караулю.

– Иди спать. Я посижу, – предложил Федька.

– Слаб ты еще. Окрепни. Тогда поботаем.

– Не смогу уснуть, – признался Харя.

– Да не бойся. Не чеканулся я в такую непогодь глупое затевать. Уж если по хорошей погоде не сбежал, сегодня тебе бояться нечего. Не слиняю. Иди спать.

– Я здесь с тобой посижу. У огня. Так теплее.

– Валенки надень, – потребовал Берендей и неохотно подвинулся, давая Харе место на лавке.

– Ты не думай, что я вовсе блажной. Не стану больше чифирить. Все. Завязал с этим. Иначе окочурюсь когда-нибудь. Не зря ж ты со мной мучился столько, чтоб я себя после всего загубил. И не держи обиду за прошлое, Дурак я был круглый, – каялся Федька,

– Сорвешься все равно, – не поверил Берендей.

– Увидишь. Лишь бы мне одному тут не остаться. Один я – слаб. Жить тошно. Тебе не понять. У тебя хоть кенты водились, а меня ни одна баба на болоте не окликнет. Никому не нужен я, – у Хари дрожали пальцы,

– В детстве все мечтал хоть собаку в друзьях заиметь, чтоб было с кем поговорить, чтоб хоть кто-то понимал и любил, да только и с этим не повезло. Самому жрать зачастую было нечего, не то что псину прокормить, – продолжил Харя.

– Бедолага, – выдохнул Берендей.

Он смотрел на бледного похудевшего после болезни Федьку.

«Сколько ж лет ему? Не так уж много, наверно. На шее морщин нет, мочки ушей не обвисли. Значит, и сорок не стукнуло, А за что он на строгом режиме оказался? Может, что-то крупное спер? Хотя с воровской статьей в бараке все наперечет были известны. А может, насильник? Ну нет, что это я? Будь он таким, сразу бы опетушили и ходил бы в обиженниках. Такие с буграми в очко не играют. За что, на чем он засыпался?»– пытался угадать Берендей – «Может, на работе что утворил, по службе? Нет, видно, грамотешки маловато у него, разговор корявый, деревенский. Но откуда он? Вот ведь смех, сколько уж бедуем бок о бок, а ничего о нем не знаю. Помри он тогда, не знал бы, как и помянуть.»

И не раздумывая долго, спросил в лоб, как выстрелил:

– Как ты в зэка загремел? За что?

– Я, едрена вошь, в тюрягу из-за родителя подзалетел. Чтоб ему век не просираться, – сплюнул Харя. И, передернув плечами, словно от озноба, придвинулся ближе к огню.

– Отца замокрил? – не поверил в услышанное Берендей.

– До того не дошло. Кулаки об него почесал. За то и влип.

– А он тебя упек?

– А вот сам посуди. Короче, случилось так, что на войну он пошел вместе со всеми деревенскими мужиками. Нас, пятерых, мать сама растила. Всю войну. Орловщина моя земелька. Она и в мирное время впроголодь крестьян держала. Весь век портки на подпоясках носили, чтоб не потерять. А в войну у нас и вовсе все перевелось. Еле дышали. Ну, а к концу войны получили весть, что отец, кормилец наш, без вести пропал на фронте. Деревенские мужики тоже не все вернулись. Иные погибли. Другие калеками пришли. Об отце никто не знал, в разных местах, видать, воевали. Ну, а матери пособие стали платить на нас, сирот, – криво усмехнулся Харя. И, помолчав, продолжил – Я в семье самый старший. Остальные четверо – Девки. Да мать. Вот и пошел я в колхоз работать, на конюшню. Бывало, чтоб хомут на коня надеть иль подпругу застегнуть, просил людей помочь, ростом я не вышел, не доставал. Ну так– то три года. Потом на трактор взяли.

– А родитель где взялся? – перебил Берендей.

– Так вот когда я дом на ноги поставил, отстроил новый, большой, корову и свиней завел, кур полон двор, двоих сестер замуж отдал, вызывают нас с матерью в сельсовет. И говорят, что к нам из-за границы гость приехал. У меня, да и у матери, языки поотнимались. Ну, маманя и говорит, что никого туда в замуж не отдавали. А нам бумажку в глаза. И… Мать чуть не умерла. После войны десять лет прошло…

Глава третья НЕДОУМОК

Федька помешал угли в печке. Долго смотрел на красные огни. И вдруг, словно спохватившись, подкинул в топку березовых поленьев. Те задымились, схватились огнем, затрещали, запели.

– А через неделю, рано утром, это было в воскресенье, подъехала к дому легковая машина. Я на нее и внимания не обратил. Да только услышал, как мать охнула. Глянул, мужик какой-то к нам идет, чемоданами задавленный. Скинул около крыльца, за другими пошел. А мать говорит: «Отец ваш приехал. Нашлась пропажа, та что без вести. Где же он, кобель, целых десять лет по свету рыскал, душа его сучья…» Родитель, справившись с грузом, портки отряхнул и кличет: «Пашка, че, дура, глаза выкатила? Иль не видишь, живой я! Иди на руки слей». А мать с места сдвинуться не может, слезы рекой по лицу. Легко ль ей было нас в одиночку поднять? Видать, горькое и вспомнилось. А еще стыд перед людьми, что получала пособие за мужа-фронтовика, а он где-то по свету блудно шлялся. «Признала?» – спросил он мать. Та молчит. А он, лярва, даже не устыдившись, говорит ей: «Слей на руки, иль не слышишь?» А матери слушать неохота, в хату ушла. Я за сестрами смотался. Позвал, привел всех четверых, усадил рядом с матерью и спрашиваю блудягу: «Где ж бродил, прохвост, столько лет?»

– Поди, он тебе в ухо вмазал? – рассмеялся Берендей.

– Хрена с два. Я наготове был. Голову кобелюка опустил и говорит: мол, во время войны попал в окружение, потом – плен, концлагерь, откуда его немка выкупила, как работника. Он уже вовсе с голоду подыхал. А баба выходила его, поставила на ноги, он и старался. Отрабатывал. А потом и женился на ней. Когда война окончилась, решил у ней остаться, не возвращаться. Хотя и вспоминал. А писем не писал потому, чтобы не бередить. Но тоска одолела. Вот и отпросился в гости. Навестить. Чтоб не по письмам, глазами убедились, что он живой и здоровый. И порадовались тому. «Я на десяток дней», – говорил он и доставал подарки. Да только к дарам его никто не притронулся. Увидел это, переоделся в габардиновый костюм и уселся на лавке перед домом, чтоб перед людьми похвалиться одёжей иностранной. А она у него и впрямь была что надо. Я ж, Дурак, хватил стакан самогона для смелости, подошел к родителю, сорвал его с лавки и так отмудохал! За каждую слезу нашу, за ожидание и стыд. Одно не знал, что бить мне его, заграничного, нельзя было. Хоть и отец навроде, а не русский подданный. Вот и все. Его тут же обратно в Германию выдворили, чтоб людей тряпками не смущал, а меня за жопу и в каталажку, за родителя, лучше б его век не видеть, падлу.

– А он требовал, чтоб тебя судили?

– Такое без его просьбы сделали бы. Но и он орал, чтоб по всей строгости, не щадя…

– Гонористый хрен. Ну да не гни шею, ему нынче каждый день дерьмом пахнет. В дому не признали, выперли, сын мурло разрисовал. Жив, а в радость ли та жизнь? Ею хоть жопу вытри, такой судьбой. С чужой бабой, на чужбине – это как на проигранном стуле сидеть. Каждая секунда – смертельный страх и ожидание крышки. А у него еще и старость на хвосте репьем висит. Окочурится – закопать будет некому. Это как в малине – чужим кентам чести нет, – вздохнул Берендей.

– Так-то оно так, но и моя судьба как у кобеля под хвостом крутится. Ни жизни, ни радости не видел, – с горечью признался Федор.

– И сколько ж тянул за импортного фрайера? – поинтересовался Берендей.

– Червонец дали.

– Не поскупились. Я за жмуров, случалось, меньше получал, – признался Берендей.

– У тебя жмуры свои были. Без габардиновых костюмов. А я его, как доктора сказали, до шока довел. Не знаю, что это, но за этот шок в Вахрушеве молотил. В угольном карьере рогами упирался. Тачки с углем на-гора таскал так, что пупок из задницы завязкой выскакивал, на версту за мной волочился. Хорошо, что помогли зачеты… Иначе…

– А что ж тебя на материке не оставили? Поближе к дому, ведь судимость-то первая?

– Я на следствии себя не признал виновным. А судью обложил по-своему, по-деревенски. При всем народе говном назвал. Жополизом. Сказал, что хоть на муди родителю повесите импортную этикетку и станете ее целовать, я его иначе чем кобелем звать не стану. А раз вы его защищаете, то и сами такие, как он.

– Вот они тебе в отместку и влупили по самую задницу, – вздохнул Берендей.

– Мне и мать так сказала, назвала недоумком. Мол, уж лучше бы молчал. Глядишь, не мучился бы теперь. Ну да хрен с ней, моей судьбой! Не очень я и сетую. Жаль только, что маманя не дождалась меня. Померла в прошлом году с простуды. А сестренки все замуж повыходили, ребятней обросли, заботами. Не до меня им нынче. Да и то, посылки присылали. Письма слали душевные. Видать, не вовсе меня забыли. Вот и я им отписал недавно. Всем четверым. Да только как отправить– не знаю.

– Давай мне, я в Ново-Тамбовке на почту сдам, как только

пурга кончится. В эти выходные в баню надо сходить все равно, – предложил давно проснувшийся Подифор.

Федька даже растерялся от того, что кто-то третий нежданно подслушал его откровения; покраснел, опустил голову.

– Не тушуйся, сынок. Я не хотел встревать. Да вишь, сои стариковский не длинней куриного. А и совеститься тебе нечего. Оно и я, доведись на твоем месте, тоже б харю начистил такому отцу.

– По-вашему, выходит, лучше было бы ему сдохнуть в концлагере? Чтоб пусть мертвый, но герой? Ишь какие все умные! Л вот его судьба уберегла. Другой бабе подарила. Так за это человека бить надо? Он же не забыл. Навестить приехал. С подарками, как человек. Не только в своей деревне, а и заграничной бабе глянулся. В мужья взяла. Какая разница что немка? У баб наций нет. Они друг от дружки, язви их в душу, ничем не отличаются, особо под одеялом. Но вот отца колотить– дело последнее. Отец после Бога – первый, – встрял еще один охотник.

– Если он отец, должен был после воины вернуться к детям. А не сидеть под юбкой немки. Покуда он, долбаный, там отъедался, детва могла с голоду перемереть. Кобель, он, и верно сделал, что морду ему поковырял, – не сдавался старик.

– Ладно, чего завелись на чужой квашне? Прав, неправ – Федька за свое отбарабанил. Не хрен ему теперь порох на пятки сыпать. Не к чему. Пусть память заживет. Она одна до самой смерти будет ему и судьей, и защитником, – отозвался Берендей и спросил Харю – Сестрам он писал? Иль как уехал, так и пропал?

– Им писал. Даже к себе звал. Насовсем. Жена его тоже, померла. Вот и понадобились помощницы. Да только ни одна не согласилась к нему. Хоть и скудно живут, и в нужде, а на своей земельке, в своей деревне. За своих ребят повыходили замуж. Там и маманина могилка. От нее – никак. Пуповиной держит за самое сердце. И пусть корявые мы, с виду неказистые, как и деревня наша, а любим ее больше судьбины своей. Вот и отказались девчонки мои на чужбину ехать. Не зря ж у нас говорят, что в чужих краях сердце тепла не чует, хлеб– не кормит.

– А про тебя спрашивал?

– Интересовался. Даже в суд письмо написал, что прощает, просит выпустить на волю. Да только судьи мне, видать, своей обиды не простили. Не приняли во внимание письмо родителя.

– Не собирается он больше в гости приехать? – поинтересовался Берендей.

– Нет. Покуда не хочет. Он так и отписал сестрам, мол, этого недоумка, значит, меня, видеть не желает.

Берендей подкинул в топку несколько поленьев. Они вмиг схватились рыжим пламенем.

Фартовый смотрел на крученый огонь в печи. Тот жадно, с треском, воем, пожирал дрова.

Вот так и жизнь… Появится на свет человек и не успевает глаза открыть, как обступают его со всех сторон нужда, печали, горе. Точат человека заживо. Изнутри и снаружи. Глядишь, пожить не успел, а в середке один пепел. Вот и скажи такому, что жизнь – подарок. Он и морду за то начистит. Разве муки – дар? Да он с радостью этот дар на кончину обменяет. Еще и бутылку впридачу даст. Хотя… не всякий.

Плачет пурга за зимовьем покинутым подкидышем, голосом старой матери, одинокой, как горе. Рвется в зимовье сворой пьяных кентов. Кто недоумок в пурге жизни? Человек или фортуна? Вон, кенты говорили, что они ее за хвост держат, как хозяин коня. Да только все это темнуха. В этой жизни даже своей заднице не всяк хозяин. А уж фортуне и подавно.

Берендей не говорил Харе, что еще осенью отправил он кентам письма в Южно-Сахалинск. Обсказал все. Ждал поддержки. А письма – будто пурга унесла. Ни ответа, ни привета на них. Будто не получили. Но ведь тогда бы вернулись они к Берендею.

Но кому нужен засыпавшийся кент? Это раньше фартовые не бросали друг друга. Держали в общаке долю хозяина, покуда он в ходке. Нынче измельчали… Одни фрайера.

Берендей вспоминал пережитое. Ведь вот Федька, ну что он такое? А случилась минута – выручал. Хотя ничем не задолжал Берендею. А эти… «С ними делая жизнь была», – вздыхал фартовый.

Берендей вспоминал, как бросил он письмо в почтовый вагон, как на его глазах уехал поезд, втянув длинный вагонный хвост в узкий распадок. Лишь хриплый гудок, успевший убежать за сопку, аукнулся голосом слабой надежды. Чего просил, чего ждал он от прошлого? Оно ушло. А если и вернется, будет ли в радость?

– Подкинь дров, – попросил Харя.

Берендей не сразу понял, он заблудился в своей пурге прошлого. И хотя давно уже выбрался из нее, сердцем и памятью еще не оторвался. И, словно замерзающий, увидев костер, получил надежду на жизнь, но до тепла нужно сделать самые трудные, пусть и последние шаги.

Федька подошел к окну. За ним серая муть пурги. Скоро рассвет. Может, утром пурга ослабнет. И тогда уйдут из зимовья охотники, а Берендей, забывшись, как случалось нередко, снова начнет метаться по зимовью, будто кого-то ожидая.

Федька видел, как, просыпаясь, фартовый первым делом подходил к окну, подолгу всматривался в пустынный морской берег, вслушивался в каждый звук.

«Неспроста это», – решил для себя Харя. Но ни разу ни еловом, ни взглядом не спросил, не насторожил Берендея. А тот день ото дня мрачнел.

– Давай чаю попьем и мужиков побалуем. Иначе примерзнут к доскам, – предложил Федька.

Берендей не услышал.

Харе стало совсем тоскливо. Таким задумчивым фартовый был и тогда, перед побегом…

Федька опустил голову.

Что ж, и на том спасибо, что не бросил его Берендей в лихую минуту. Дождался, пока он, Федька, научился ходить по зимовью. Спасибо, что заботой не обходил. А дальше – как судьба… Федька оглянулся. Охотники спали, лишь Берендей словно прирос к окну.

Нет, он уже никого не ждал. Устал верить и надеяться на несбыточное. Лишь душевная боль и память нет-нет да и толкали к окну. Чтобы еще раз убедиться, что он там, на воле, никому не нужен.

Осушив пару литровых кружек чаю, Берендей посадил перед собой Харю, заставил выволочь ноги из валенок и перед жаром открытой топки стал их растирать.

«Коль надо скоротать время, так хоть с пользой, пусть и не для себя. Самому уж много ль надо…»

Берендей растирал каждый сустав, мышцы, пальцы. Отхаживал Федькины «ходули», как сам говорил, в запаренной морской капусте. Обмотав ее листьями Федьку почти до горла, укутал его в одеяло, уложил у печки на лавку.

Эту процедуру Харя любил больше других. Не только ноги, но и все тело начинала окутывать теплая дремота. Боль отступала, легкое покалывание поднималось от пяток к плечам. И тогда Федька чувствовал, как ожившая кровь заставляет его жить, дышать, осязать, чувствовать.

Берендей все два часа не отходил от него. Спеленутый Федька не мог пошевелиться. Свободным оставался только язык.

Именно после трех таких процедур Харя научился ходить по зимовью. И только теперь решился спросить, откуда Берендей узнал о чудодейственной силе ламинарии.

Фартовый усмехнулся. Оглядел спящих охотников и заговорил вполголоса:

– Заезжего одного за пакость вздумала наказать «малина». Он медвежатником был. Но с хозяином, паханом, свой навар не делил. А ведь в наших владениях пасся. За наш счет жир нагуливал. За его дела нас следователи трясли. Ловили мы его долго. Все ж накрыли. В Невельске. Разборка была долгой, да понту – ни хрена. Пером и кулаками отделали так, что мама родная не признала б. А он молчит. Не говорит, где кубышку держит. И допытаться не у кого. В одиночку работал, гад. Ну и предложил один, карманщик, замотать его в ламинарию. Мол, в ней йода много, на порезы и ушибы попадет – вмиг пасть раскроет и расколется. Так и сделали. Обмотали его До ушей. А сверху морской водой поливали. Он же, медвежатник, лежит что фрайер. И не ботает. Мурло отвернул от нас и дрыхнет. Хоть ты ему кол на голове теши – не почует. Ну, думаем, сознание его от боли улетело. Оставили этого падлу в капусте, чтоб вместо чучела чаек пугал. А на другой день сидим у барухи, пьем за помин души. Вдруг дверь разлетается и вваливается тот медвежатник с двумя мордоворотами. Где он их надыбал – одному ему ведомо. Ну и вкинули они нам. Так что я после тех поминок с месяц кровью ссал. Лишь потом вспомнил, что когда он на хазу нарисовался, на нем, козле, не было ни фингала, ни царапины. Будто и не хайдокали его всей «малиной». Допер я вмиг, что заместо пытки мы выходили его морской капустой. С тех пор она средь фартовых в уваженьи, – рассмеялся Берендей и продолжил – Случалось, из сырой – жгуты делали, секли напрокудивших пацанов. А на другой день те – ровно на свет народились. Кто спиной мучился, сами ламинарию стали использовать, всякую хворь надолго забывал. Вот такая она, эта капуста. С виду темная, длинная, вонючая. Па зуб возьмешь – гадкая. А человека лечит. Не случись той минуты, ничего бы я о ней не знал.

Федька смеялся приглушенно.

Когда Берендей снял длинные, скользкие листья, Харя оглядел не без удивления посвежевшее зарумянившееся тело.

– Если ты с чифиром завяжешь, может вернет тебе ламинария прежний твой вид. И поживешь на свете человеком.

– Куда уж чифирить мне. Вон в какую беду влетел. Без тебя окочурился бы, – признался Федька.

…Через два дня пурга улеглась. Словно устав, спряталась в сугробе на отдых, оставила в покое небо, землю, море, людей.

Промысловики тут же покинули зимовье, заспешили домой, в Ново-Тамбовку. Берендей и Харя прибрали в избе, помылись в бочках. И принялись готовить еду сразу на несколько дней вперед.

Внезапно в дверь зимовья постучали. Берендей от удивления

даже на лавку присел. Небритый подбородок отвалился. У Хари в коленях заскулило тонко.

– Какую лярву к нам принесло? Не иначе, мусора фрайерами прикидываются, мать их… – озверело прищурился фартовый.

– Нахрен мы им нужны. Они к нам один раз наведывались и то по хорошей погоде. А зимой их сюда ни за какие башли не затянешь, – вякнул Харя.

Стук повторился. Четкий, но не нахальный.

– Не-е, лягавые не так просятся, – повеселел Берендей и крикнул – Входи кто там! Смелей!

В клубах холодного пара в зимовье ввалился заиндевевший, весь в сосульках мужик. Остановился у порога, вгляделся в лица поселенцев, снял лохматую шапку, расстегнул ватник.

– Дядя! В лоб меня ногой! – бросился к нему Берендей.

– Да погоди, едрена мать, с копыт чуть не свалил, – смеялся вошедший.

– Ты как тут? Сам или подконвойно? – спросил Берендей.

– Сам. Письмо твое получил.

– Ты?! – Берендей не поверил в услышанное. Ведь не Дяде его отправлял, не его ждал к себе…

– Чего вытаращился? Кентов ждал. Своих? Ну да я и нарисовался, как говно н проруб». Некому, кроме меня, возникнуть. Усек? Так что принимай.

– А что с кентами?

– Имеем время. Обскажу. А теперь продрог, как фрайер, так что обогрей сперва, – гость сдирал с бороды сосульки, по– хозяйски присел к столу.

Федька без лишних объяснений понял все. И теперь лежал на своей койке, свернувшись тощим калачиком. В середке у него, будто старая собачонка, скулила досада на пришедшего. Черт его принес! Уж лучше бы он не дошел, замерз где-нибудь. Ведь так не раз случалось с другими. На черта этого принесло? Теперь подобьет Берендея в бега. А его, Харю, бросят пропадать в Заброшенках.

«Сейчас, небось, выкурят в будку меня, чтоб помехой не стал трепу. Берендей вон голову на радостях потерял, что вспомнили его. Про мясо забыл. А ведь на котлеты крутили. Теперь не до них. Чуть не сел в таз с фаршем. А давно ли зарекался от побегов? Теперь, чуть навеяло прежним, опять за старое. Эх-х, как ненадежны эти кенты…»

Но чтобы не быть изгнанным из зимовья, Харя решил прикинуться спящим. Если и это не пройдет, притвориться вконец расхворавшимся.

«Но ведь они и сами могут в будку слинять. И тогда я уже ни хрена не услышу», – подумал Федька.

Берендей налил гостю чаю. Тот от еды отказался. И теперь, расстегнув ворот рубахи, пил, потел, рассказывал неторопливо:

– Анютка моя на материк махнула. К своим. В отпуск. Я ее до самолета проводил. И на обратном пути ее убили. В Южно-Сахалинске. Она там никого не знала. Ни родни, ни знакомых не было. Кто, за что пришил – не мог я усечь. Кому могла помешать моя баба…

– С чего решил, что пришили? – спросил Берендей.

– Я ж хоронил. Как было не увидеть мне, когда в мертвушке ее голую показали. Финачем угробили. Отменный мокрушник на нее вышел. Знал, что делал… А значит, из-за меня, – сглотнул гость жесткий комок, срывавший голос.

Федька выставил нос из-под одеяла. Разговор показался ему интересным.

– Руку признал? – спросил Берендей.

– Если б признал, давно бы тыкву тому скрутил своими руками. Их, мокрушников, у тебя было, как шерсти на звере. Потому – не мне его искать. Тебе!

Берендей насторожился:

– В бега фалуешь?

– Покуда нет. Обмозгуем давай. Ведь я в твоей «малине» теперь за пахана. Нутром чую, что мокрушник рядом.

– Ты что-то темнишь. Моим кентам ты вовсе ни к чему. Баба твоя – тем более.

– За откол мой мстили! Иль не допер? Вот и пришлось вернуться к кентам, чтоб душегуба того, пусть из-под земли, но Достать! Потому и к тебе нарисовался. Все выложил. Суди сам. Никого не закладывал, в ходку из-за меня никто не пошел, а беду мне принесли твои кенты. Уж я всех перетрясу, а сыщу гада! Иль я – не фартовый! – громыхал гость гневно на все зимовье.

Берендей стал расспрашивать его: кто остался в «малине» из прежних, кого из новых взяли, кто чем занят, кто на чем засыпался, кто вернулся из тюрем.

Дядя, отвечая, понемногу остывал. Разговор пошел ровнее, спокойней.

Харя сжался в комок от удивления, что фартовые, не таясь, обговаривают при нем свои дела.

«То ли с горя тот мужик рехнулся, то ли ему уже терять стало нечего», – думал Харя.

А Дядя, словно подслушав его мысли, спросил, кивнув через плечо:

– Подружка?

– Съехал ты, кент, с чего б я лидером заделался? Ведь на поселении. И бабу мог бы… А этот – кент мой. Его ни на какой общак не променяю. В зоне мы были вместе и тут тоже. Он не фартовый. Но ботай при нем на всю. Не заложит. Это заметано.

Дядя оглянулся на Харю. Глаза – вприщур. Изучающие.

«Что ж ты за хмырь, если тебе сам Берендей доверяет вконец?»– молча рассматривал гость Федьку.

«А вот такой! Не хрен собачий, не обиженник, кент пахана!»– вызывающе глянул Харя на медвежатника.

«Тощий, мурло – как у запойного кобеля, весь в горсть вместишься, чего гоношишься, кусок сушеного дерьма?» – еще более сузились глаза Дяди.

«Я и такой в чести у пахана! А ты, старый хрыч, зачем сюда заявился?» – сверкнул обидой взгляд Федьки.

«Посмотрим, на что гож», – остановились зрачки Дяди, как две маслины, в Федькиных глазах.

«Я уж проверен много раз. И с Берендеем не из навару дышу рядом. Это ты, старый козел, за помощью приплелся. Не тебе меня на воду выводить», – насмешливо ответили глаза Хари.

«Ишь, падла! Я нынче пахан!» – округлились в злобе глаза Дяди.

«Видали мы таких», – сплюнул Харя.

Он молча встал с койки, подживил огонь в печи, взялся за котлеты. Делал вид, что его вовсе не интересует разговор фартовых.

Что темнить, Дядя не понравился Харе. Да и кому придется по душе человек, принявший нормального поселенца за педераста? И Федька всячески выказывал ему свое презрение.

Став спиной к гостю, он усиленно гремел сковородкой и мисками. Выдавливал его подальше от тепла. А когда котлеты пожарились, полную миску поставил перед Берендеем, Дяде даже вилку не подал.

– Ты что ж это фартового обходишь? Чего ему хавать не даешь? – удивился Берендей.

– Я ему не шестерка и не шнырь. Мне он не хозяин. Нехай сам себе возьмет. А я – устал, – отправился Харя к постели.

Берендей сам накормил Дядю, не сказав Федьке и слова упрека. А Харя тем временем торжествовал. Он знал, впереди – ночь. И спать гостю придется у печки, на лавке. Там не просто жестко и неудобно, но и холодно…

– После Кляпа не видел такого почерка. Один удар. И сразу насмерть, – рассказывал Дядя.

– Откуда сработал? Сзади? Иль сбоку? – выяснял Берендей.

– Сзади бил.

– Может, опять гастролеры? – не верилось Берендею.

– Нет. Смылся старым ходом, через пожарные гаражи. Так свои линяют. Заезжие в самолеты, в толпу кидаются, чтоб скорее с глаз. Этот действовал наверняка. Не впервой в порту, хорошо знал блатные ходы и выходы. Примелькался там, потому не задержали.

– Твой прокол! Кенты мои, признав тебя паханом, хотя бы и на время, давно бы сами накололи на перо мокрушника, либо тебе его с потрохами на сходку притащили, там учинили бы разборку и делу крышка. Так-то! Они не хуже тебя соображают, что ты им ни хрена не веришь. А можно ль вот так в дело ходить, хавать из одного общака? Век свободы не видать, если они того душегуба сами не ловят. И накроют его. Мои кенты – не падлы! Да и не заказывал я им ни твою, ни бабью шкуры. У меня из «малины» многие в откол ушли. Все дышат. Никого не замокрили. Да и нахрен под «пером» держать? Это ж себе в наклад. Либо за принуд перо воткнет, либо лягашам заложит. К тому ж в «малину» нынче силом не вяжем. Сами лезут. Я перед ходкой новые три «малины» сколотил. Они сразу навар стали давать жирный. А старые кенты, кто в делах увечным или больным стал, снабжали ксивами, башлями, отправлялись сами на материк, чтоб смерть свою на печке пьяным пердежом встретили. Они «малинам» обуза, – говорил Берендей.

– Я в подсосе не нуждался, своп башли имел. И все ж ко мне не раз фартовые клеились, чтоб за откол счеты свести. Но со мной не удалось.

– Чьи фартовые? – в упор спросил Берендей.

– Разные. С одними по тюрягам и зонам сроки тянул, с другими – в делах бывал—.припоминал Дядя.

– Мои средь них были?

– Тех, кто сегодня со мной кентуются, тогда не было.

– А что тебе сами кенты ботают про того мокрушника? – интересовался Берендей.

– Вначале признали руку Угря. Этот с одного маху таких лбов валил, каких всей «малиной» не замокрить. Я его знал. Но в том-то и дело, что Угорь уже года три – в жмурах. От спирта сгорел.

– А я и не знал, – покачал головой Берендей.

– Потом Змея вспомнили. Тот в зоне уже пятый год. Были и другие, но все мимо. Не то и не те… И стал я сам каждого кента на чистую воду втихаря выводить. Узнал, кто где был в тот день и в то время. Интересно получилось, – как-то страшно раз улыбался Дядя.

Берендей незаметно для себя собрался в пружинистый комок, спросил чужим голосом:

– И что надыбал?

– Все сводится к твоему Цыгану. Он – как испарился. Весь Сахалин перевернули, его нигде нет.

– Так, допер я. Выходит, ты ко мне за Цыганом нарисовался? У меня его накрыть хотел и пришить обоих враз? – побелел Берендей.

– А ты бы как в моей шкуре крутился? – вскипел Дядя.

– Тебе не ровня! Я за бабьими жопами от кентов не отсиживался! И нынче ни с кого навар не снимаю. Свое хаваю! Не накрываю кентов за собственные шкоды!

– Мы с тобой в одном деле были! Не я тебя в зону упек! Чего базлаешь теперь? – осел голосом Дядя.

– Допер я, дошло, зачем ты тут возник! Старый кент! Шел бы ты к хренам! Я нынче сам в отколе. «Малина» забыла. Пришлось, чтоб не сдохнуть, вкалывать вровень с работягами.

– Не ты один. Все законники чертоломят теперь. По всем зонам-и тюрягам. В бугры пацанов выводят, фрайеров. Те нас, законных, на «перо» берут. Разборки устраивают. Беспредел по зонам – как зараза. Дюймовочка из отсидки вернулся, порассказал, старый хрен. Хотел я его из «малины» в откол отпустить – не хочет.

– Хоть и плесень, а не тронь! Он со мной с самого начала. Удачлив был фартовый, – похвалил Берендей старого вора.

– Зато теперь фартового от лягавого не отличит. В дело его посылать нельзя. Слепой и слабый. Целыми днями водяру жрет и блатные песни скулит.

– А чего ты от него еще хочешь? Он свое отработал. Имеет фарт еще сто лет дармовую водку жрать. И не моги его шпынять! Он один не меньше двух «малин» путних взрастил. До моего прихода чтоб ни в чем отказа не знал, – зло приказал Берендей.

– Пускай дышит, мне-то что?

– Где след Цыгана потерялся? – словно мимоходом вернул Дядю к главной теме Берендей.

– В последний раз его видели кенты на железке. Это за день до смерти Анны. С тех пор Цыгана нет нигде. Все обшмонали. Глухо.

– Я сам его сыщу. Только не он загробил твою бабу. Это, как мама родная, понятно. Цыган мог пришить. Но не бабу. Он кобель отменный. Ему бабы дороже головы. Был один случай. Баруху надо было убрать. Так Цыган, падла, не так понял. Две ночи с нее не слезал. А уж пришить и не подумал. Спрятал ее надежно. Так что никто бы не допер. Та, дура сракатая, и теперь дышит. А все от того, что на Цыгана нарвалась. У него, гада, хер раньше мозгов соображать умеет. Он и колганом паханит, – рассмеялся Берендей.

Дядя сидел, задумавшись, опустив голову на руку. Что-то взвешивал.

Харя лежал на койке, наблюдал за фартовыми и делал выводы.

Берендей грелся у печки, глядя в огонь топки. О чем он думал теперь? Вспоминал «малину», кентов, а может решал для себя сложное – кто убил сожительницу фартового?

– Тебе когда-нибудь грозили за откол разборкой? – внезапно спросил Берендей.

– Фартовые Привидения. И не только грозили. Но их нет. Все в жмурах.

– В последней ходке с кем-нибудь залупался по большой?

– Было. Как всегда. Ну так за это бабу мокрить не стали бы, – подумав, ответил Дядя.

– Я всех перебрал в памяти. Каждого шныря и майданщика, не только фартовых. Никто из них не мог. И главного нет – причины, чтоб бабу твою убрать. Это дело мог утворить кто-то из охинских кентов, – продолжил Берендей.