Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Так и не справились? – удивился Яровой.

– Слушайте. Так вот, Бондарев решился на крайность. Вздумал разрешить этот вопрос по-мужски. Дальше так продолжаться не могло… Пришел он к «президенту» в барак и говорит: «Давай драться. Но на честную. Твой верх – я рапорт об уходе подаю. Моя победа – будешь подчиняться уставу лагеря и работать. Не будешь забирать ничего у тех, кто к твоим фартовым не принадлежит. Да и вообще, ни у кого ничего отнимать не будешь. Пользуйся всеми приемами, какие знаешь. Я тоже. Ни ты, ни я не можем прибегнуть к посторонней помощи. Голыми руками деремся. До той поры, пока кто-то из нас не признает над собою победу второго. Согласен?

«Президент» от радости чуть с ума не сошел. Сразу кинулся на Бондарева. Даже не спросил, когда состоится драка. Ведь столько времени выжидал, а здесь сам Игорь Павлович предложил. Ну и началось… Страшно вспомнить. Охрана барак оцепила на всякий случай. Бондарев приказал нам всем отойти и не приближаться, не вмешиваться. Смотреть лишь дозволил. Это не просто враги схватились. Они душили друг друга, швыряли через головы, заламывали руки и ноги, дрались не только кулаками, а и ногами, головой. Поверите, барак вздрагивал. У Бондарева все лицо черным сделалось. «Президент» оказался неплохим боксером. И кое-чем из джиу-джитсу владел. А Бондарев знал самбо, ну и… фронтовая закалка. В рукопашных бывал. Две разные школы столкнулись в этом поединке. А тогда… Захватил Бондарев «президента», да так, что нам показалось, будто позвоночник он фартовому сломал. Что-то хрустнуло. Вскрикнул он не своим голосом. И Игорь Павлович держит его и спрашивает: «Признаешь устав лагеря?» «Президент» мычит от боли. Но ни слова в ответ. Игорь Павлович его в баранку скрутил. Снова спрашивает. «Президент» губы в кровь кусает, но молчит. Понял Бондарев, что сдохнет, но не признается, что побежден. Плюнул и ушел из барака. А через неделю после драки «президент» на работу вышел. Молча победу признал. Сам, без слов. И грабить зэков перестал. Соблюдает и теперь все условия. Но вынужденно. Это мы и сами понимаем. Знаем, что ждет своего часа схватиться с Бондаревым снова. Хотя тот уже не начальник… Но он унизил, он осилил «Президента», он заставил подчиниться себе. И не просто так, а в присутствии воров. При них «президент» и отомстить захочет. До смерти не простит Игорю Павловичу. Это мы знаем…

– Интересно, а как его после такого оставили в «президентах»?

– Видите ли, здесь существует своя тонкость… Воры обвинили Бондарева в нечестности. Дескать, тот специально морил «президента» голодом в шизо. Чтобы ослабить перед дракой. Ну а еще… Бондарева вскоре уволили с должности начальника. Ну, воры и объявили на своем сходе, что победителя в драке не было…

– Не знаю, но драться с вором – это уже, последнее дело. И суть не в риске. А в потерянной собственной чести. Бондарев выиграл один раунд. А проиграл одиннадцать, – сказал Яровой.

– Почему? – раздраженно спросил майор.

– Атака физическая несомненно усилила моральное сопротивление. И не только у «президента». Бондарев схватился с ним, как животное. Тем самым доказал, что морально он слабее его. Не в пример Бондареву «президент» имеет реальную психологическую власть над заключенными. И ему не пришлось подтверждать это кулаками. А вот Бондареву мордобой потребовался. Всем заключенным продемонстрировал, что действует постыдными методами воров в законе, что подменил исправительно-трудовое право бондаревским, кулачным…

– Но «президент» принял условия! – перебил майор.

– Но у него не было иного выбора! Ведь драка была ему навязана в присутствии других воров. Отказаться – значит, в их глазах струсить. Кроме того, он оказался умнее Бондарева. Ибо понял, что тот признал его, вора, равным себе в борьбе за власть. Неважно, что за негласную… Публично бить по лицу начальника– это ли не триумф для «президента»! Бондарев поставил на карту честь своего мундира. И… проиграл все. Он выпрашивал послушание. У избитого. А тот не согласился. И по вашим же словам, в присутствии воров он согласен был скорее умереть, чем просить пощады. А Бондарев вынужден был отступить. И еще до драки у него был один личный враг– «президент». После нее– все фартовые. Не многовато ли? К тому же и «президент» имел в личных врагах лишь Бондарева, а после драки – всех работников лагеря. Он в каждом видит Бондарева. Вы все для него Бондаревы. Все на одну колодку. Конечно, победителем в этой драке остался «президент».

– Почему? – удивился майор.

– Ни у начальника лагеря, ни у его подчиненных не должно быть среди заключенных ни личных врагов, ни личных счетов. И самое страшное поражение – преступить это правило. У «президента» после случившегося неизмеримо возрос авторитет в лагере. Уверен, что и среди работяг. Ибо «президент» доказал, что не только пайки умеет отбирать, а и вести кулачный диалог с самим начальником. И вот он уже не просто паразит, а чуть ли не рыцарь зоны. Не обирала заключенных, а их защитник. Ведь те поняли. Что никто из них не застрахован от кулачного перевоспитания. Вовремя убрали Бондарева! Умное у него начальство! И вам, уважаемый, следовало бы брать с него пример. И не допускать порочного влияния Бондарева, его вмешательства в работу исправительно-трудового лагеря. Я, как человек здесь посторонний, не мог запретить Бондареву вызов Гнома. А вот вы, начальник лагеря, могли это сделать. И даже обязаны были. И не случилось бы ночного приключения.

– Видите ли, Бондарев всегда повторял нам, его ученикам, что в жизни бывают такие ситуации, когда не до пижонства. Не до красивых слов. И уж лучше нос в кровь, чем отдать на поругание каждой сволочи наши завоевания! Вот на это-де способны лишь мужчины, а не демагоги, – горько усмехнулся майор.

– Послушайте, это еще очень хорошо, что у вас, кроме разбитых в кровь носов, не случилось ничего более серьезного. Я вовсе не намерен поучать вас. Но мне кажется, что здесь, в лагере, воспитателям нужно прежде всего завоевать уважение, доверие заключенных. Именно доверие. Чтобы не врагов они в вас всех видели, а пусть строгих, но учителей. Или, если хотите, врачевателей душ их и судеб: трудная, по-мужски тяжелая эта работа, в которой ученики должны становиться лучше своих учителей… Ведь это и есть – прогресс, а не словеса о нем… Поверьте, заключенные сами не потерпят никаких «президентов» и «бугров», выбросят их не только из своей жизни, но даже из лексики, когда увидят, что принуждение– лишь крайнее средство в арсенале убеждений…. А уважение к закону и человеческому достоинству – обязательная норма поведения для всех, включая администрацию…

– Ну а что вы предложили бы не на будущее, а на сей момент? На свежий взгляд. Но чтобы не получилось по пословице: хрен редьки не слаще…

– Что ж, есть кое-какие соображения, – оживился Яровой. – Как мне стало здесь известно, «бугры» назначаются «президентом» по просьбе барака. И поскольку «бугор» является главой барака, то зачастую, вольно или невольно, администрация подпадает под влияние элиты зэков и назначает бригадирами все тех же «бугров», которые с этого дня становятся ответчиками за зэков перед «президентом», как «бугры», и в то же время за работу и за людей перед вами. Как бригадиры. Так, майор?

– Так, – кивнул тот.

– Следовательно, за что вы можете хвалить бригадира, за это же самое его может взгреть, как «бугра», «президент». Так?

– Правильно.

— У этого «бугра»-бригадира нет выбора. Не у кого искать защиты! Заключенные боятся и вас и «президента», а потому не поддержат «бугра»-бригадира, если он кому-либо из двух сторон явно не угодит.

– Это не ново. Гордиев узел. В этом вся трудность, – вздохнул майор и добавил: – Только «президента» они боятся и слушаются куда больше, чем нас. И выхода из этой ситуации никто не нашел.

– Все зависит только от вас. Узлы не рубить, развязывать надо… Что может перевесить авторитет «президента»? Спокойное будущее и хороший заработок. Полная независимость от воровской касты. Возьмите моральный верх над «президентом». Противопоставьте его влиянию свой авторитет. Грубостям – достойное отношение. Ругани – справедливость. Побоям – человечность. И стоит появиться маленькой трещинке, для воров это – уже пропасть. Займите их свободное время. Ну, учебой, что ли… Постигните внутренний мир хотя бы десятка зэков – они его прячут даже друг от друга. И вы будете сильнее «президента» уже тем, что знаете о людях больше, чем он. Мне известен случай, когда один из воров, – Яровой вспомнил Седого, – сразу откололся от кентов, находясь в то же время в одном бараке с ними. И от «малины» ушел. Как только узнал, что у него есть сын. Сколько раз его убить хотели, сколько грозили – отцовское одержало верх в душе вора.

– У многих наших не только детей, никого нет. Нечем им дорожить. Не за что держаться. Не за что и ухватиться. Руки слабые. Только одно умеют…

– Не может быть, чтобы у всех у них ничего дорогого в жизни не осталось. Не родились же они ворами. У них до «малин» была другая жизнь…

– Была, да сплыла, – безнадежно вздохнул начальник лагеря. – О ней только воры-изгои еще помнят, такие, как «суки»…

– А вы не делайте ставку на «сук». Ибо они прежде всего – ваши враги. Они гораздо опаснее, чем остальные.

– Почему? – удивился майор.

– Меченые заключенными, они знают, какой лагерь для них опаснее и всегда будут придерживаться более сильной стороны, чтобы сохранить жизнь. Не думайте, на вас они работать не будут. В лучшем случае – «липу» подкинут. В худшем – вас и продадут. Знают, с вами по выходе из лагеря навсегда прощаются, а вот с кентами – нет. Это я о тех, кому повезет до этого дня дожить. Вот и подсовывают не то, что вам нужно знать, а то, что прикажут кенты? Это их единственный шанс на спасение. Уверен, что и личные счеты со своими врагами те же «суки» не раз вашими руками сводили. С какими врагами? Да с теми же работягами, не отдавшими свою пайку хлеба.

– Логично, – поежился майор.

– У вас их много? – спросил Яровой.

— Есть. А как же. Но не меченые. Вот только один уж очень загадочный. Он в одном бараке с «президентом». С час назад приходил. Что– то сказать хотел. Но я отправил его. После случая с Гномом. Да и не очень верю я ему…

– Сами к «президенту» подселили его? – спросил Яровой.

– Нет. Он из его касты. Тоже затея Бондарева…

Не спалось, и Бондареву. Он долго ворочался на скрипучей ветхой раскладушке. Только начнет дремать, Трофимыч ляжет навзничь и давай храпеть в самое ухо. Дано просто, а с присвистом, с утробным повизгиванием, с гудением, и раскладушка под ним трясется мелким бесом.

– Трофимыч, Трофимыч, перестань же наконец, дай поспать! – взмолился Бондарев.

Но на пятый раз старик не выдержал. Вскочил с койки взбешенный и, обложив Бондарева черным матом, сел у окна.

– На фронте не придуривался. Под обстрелом умел спать. А тут… Разнежился. Нервы у него завелись.

– Да не злись. Сколько времени терпел, больше не смог, – оправдывался Бондарев.

– Давай перекурим, – предложил Трофимыч.

– Давай.

– Слушай, я все не могу понять, зачем этого Ярового сюда привез?

– Ему в Певек надо. Да аэродром пурга перемела. Пока расчистят… Сам знаешь, как туда попасть, – ответил Игорь Павлович.

– А видать с головой мужик. Вишь, как в точку с Гномом попал! Как будто заранее знал.

– Что тут особого? Случайное совпадение. До этого, сам знаешь, сходило. Гном, наверное, с Шило заелся. Тот и встал на дыбы. А ну их всех на хрен. Голова кругом идет.

– Пойдет, еще бы! О Яровом, поди, и в Москве знают. А кто мы с тобою против него? Говнюки! Тебя под зад выперли с начальников лагеря. А у меня – десять классов неполных, сам знаешь… Вот вернешься в Магадан и, как знать… Вытащат тебя на партбюро и дадут… Хорошо, если выговором отделаешься. Но может случиться и серьезнее. Яровому ты многое рассказал. Он слушал, запоминал. И ему кое-что не понравилось. Сделает он тебе «заячью морду» и Магадане. И не только тебе. Всем нам, – крутил головою Трофимыч. – А и прав будет.

– Ну а что мне теперь? Партбюро свое слово сказало. Им, видишь ли, тоже мои методы работы с зэками не понравились. Будто иначе можно. Попробовали бы сами…

— Ты партбюро не трожь! – вскипел Трофимыч. – Там с тобой еще мягко обошлись. Биографию твою во внимание взяли… А то бы… Нет, Игорь, там с тобой верно решили. И ты обиженного из себя не корчи. А то я тебе такое напомню, что если бы в Магадане о том знали, не сидел бы ты сейчас тут.

— Ну, напомни! – озлился Бондарев.

– Помнишь, машины в пургу замело? С продуктами. А в лагере один только хлеб был. Фартовые бузу подняли. Из-за этого. Так ты не их, а работяг послал. Я тогда начальником отряда был. Мы и пошли. Семь километров. Всю жизнь я их буду помнить. Машин было три. А нас ты послал тридцать человек. Пурга была страшная. Пришли мы туда, а машины с бортами занесло. Лопату снега откинешь, а за эта время две нанесет. Снег – хоть зубами грызи. Жесткий, спрессованный. Несколько часов провозились, а толку никакого. Одежда коробом, от мороза стоит… Сколько людей тогда без толку пообморозилось! А двоих так и не спасли. Замерзли. Из-за тебя. Ты ж приказал нам не возвращаться без машин. Помнишь? – глянул Трофимыч.

Бондарев опустил голову. Руки его подрагивали.

– Но ведь даже горсти крупы не оставалось. Сам знаешь. Вынужден я был что-то предпринять.

– Да, но через день пурга закончилась.

– Кто ж знал, что так получится, – оправдывался Игорь Павлович.

– Дорого стоили твои приказы. Ох, и дорого, – вздохнул Трофимыч.

– А ты бы на моем месте не так поступил? Сидел бы ждал? Так, что ли? У меня с небом телефонной связи нет!

– У кого она была? Да разве о том я говорю? На хлебе можно было пересидеть. Работяги не роптали. Шоферы, какие с тех машин пришли, когда пурга началась, говорили, что не откопать груза, пока непогодь не уляжется. Тогда ты никого слушать не хотел. А все потому, что ты был начальником лагеря! А мы – подчиненными. И тебя тешило, что твой приказ– для всех закон. Вся беда в том, что до того, как стать начальником лагеря, ты не побывал даже в заместителях. Сразу дорвался до власти и обалдел. Это мы все понимали. Ты не созрел для этой должности. А потому и зарывался!

– В чем? Конкретно!

– Если тебе мало сказанного, еще напомню. Со сколькими ты здесь дрался? Со счета можно сбиться!

– Ты вспомни о причинах прежде всего! – не выдержал Бондарев.

– Причин не было!

– Брешешь!

– Назови!

– За чифир колотил! – загнул палец Игорь Павлович.

– А еще!

– За карты! – загнул Бондарев еще три пальца.

– Дальше!

– «Президента» сам знаешь за что!

— Ты перечислил пятерых. А избил четырнадцать. Всех давай вспомни! Всех!

– А тебе что?

– Как так? Мы в одной парторганизации!

– Ну и что!

– Не чтокай. Объясни! Это раньше та мне всегда рот затыкал. Мол, мое дело не вопросы задавать, а исполнять приказы. А теперь я с тобой не как подчиненный, как коммунист хочу говорить!

– Понятно!

– Что понятно?

– Яровой, значит, повлиял? – вскипел Бондарев.

– Глаза он мне на кое-что открыл!

– А еще что?

– И совесть задел заодно! Это ты завалил работу с зэками в лагере. По твоей вине многое здесь кувырком шло. Как приходили к нам преступники, так и уходили преступниками. Один раз ты проэкспериментировал, а дальше духу не хватило. Кишка оказалась тонка. Помнишь, работяг вместе с ворами в одни бригады объединил?

– Помню, в полжизни мне эта затея обошлась. Что ни день – драка!

– Верно! Легко ничего не дается.

– Правильно. Но фартовые полгода бузили.

– Ладно. Было. Зато все они людьми от нас вышли. Все до единого.

– Дорого давалось. У меня и без того забот хватало по самое горло.

– Не прикидывайся несчастным. Кому-то об этом скажешь, но не мне. Яровому мозги пудрил, вроде всегда воров к работягам селил, убийц – к интеллигентам. Брехун! Одного, двоих всунешь и все. Больше боялся. Шума, бузы. Я думаю, что с начальников лагерей тебя надо было выкинуть лет десять назад. Больше бы здоровья люди сохранили.

Бондарев подскочил. Глаза его остекленели от ярости.

– Сядь, Игорь! Бежать тебе уже некуда! А насчет того, что говорю, могу и доказать. Ты не только сам хреново работал, но еще и дурной пример показал. Мальчишка-стажер не хуже нас поверил в тебя, перенял твои методы, а зэки чуть не загробили его. То-то. И в этом опять же не кто другой, а ты, ты виноват. В том, что из этого парня теперь трудно будет сделать хорошего юриста. Ты его на корню погубил. Не зэка!

– Я всегда знал, что самый ярый враг – это бывший друг. Он все знает и помнит. Ничего не забывает. Я чувствовал, что ты следишь за мною. Все в черную книжку памяти пишешь.

– Первый раз ты меня назвал другом. Но тут же и врагом. Что ж! Считай меня кем хочешь! Но ты для меня ни то и ни другое. Я считался с тобою, как с однополчанином. И когда ты позвал, только потому я работать к тебе пошел, что никого на всем свете у меня не осталось. Сам знаешь, всех моих война покосила… Думал, душой излечусь. А вместо этого вместе с тобой в вину впал.

– Перед кем?

– Перед партией. Перед государством! Перед людьми! Ну да моя вина невелика. Лишь в том, что тебя сразу на чистую воду не вывел. За то готов ответ держать. Как коммунист. А уж про тебя теперь не смолчу. Не имею права. И не позволю тебе судьбы и жизни покалеченные на времена тяжелые списать.

– Что ты имеешь в виду?

– Многое. Это ты запрещал условно-досрочное освобождение применять. Дескать, пусть каждый свое от звонка до звонка отбудет. Вот и махнули рукой на себя такие, как Гном. Ведь все равно, мол, до глубокой старости в лагере сидеть. Это ты спровоцировал массовые беспорядки, когда стукачам своим поблажки устроил, какие и самым сознательным работягам не снились. Это ты заигрывал с фартовыми, боясь, что они тебе показатели испортят. Считанных в шизо сажал, а большинство бригадирами поставил. Это ты закрывал глаза на то, что они работяг обирают: мол, работают воры, и ладно. А что в бараках творят – наплевать.

– Кто тебе поверит? Прошло столько лет! Себя же опозоришь! Одумайся!

– Я одумался! – повернул к двери Трофимыч.

– Ты что, всерьез?

-Да!

– Иди! Иди! Сегодня я впервые пожалел, что берег тебя там, на фронте!

– Но много раз подставлял меня под смерть здесь!

Кто-то громко постучал, Трофимыч распахнул дверь. Вошел побледневший майор. Он медленно подошел к окну. Постоял молча. Потом повернулся к Бондареву:

– Я больше не верю вам. И прошу впредь не вмешиваться в мою работу!..

Бондарев глянул на Трофимыча, на майора. Пошел к двери. В голове все спуталось. Мысли, слова, все перемешалось…

«Что случилось, что? Ведь всегда хотел сделать как лучше. Ни" дня не жил для себя. Все отдавал работе. В ней что получалось, что нет. Всегда хотел все сделать правильно. По справедливости. А она кривизну дала, и не просто в работе. В судьбе. Исправить бы… Но как? Столько лет прошло. Неужели все было не так? Но почему не так? Но они говорят… Все. А значит, в чем-то правы. Но тогда к чему жить? Если неправдой оказалась эта жизнь его, такая трудная! Ведь не прожить ее сызнова. И ничего уже в прожитом не изменить. Тогда зачем все? Зачем?»

Бондарев идет по начавшему таять снегу. Он пахнет весною, талой водой, близким теплом. Скоро весна. Кто-то очень ждет ее. Ему от нее ждать нечего…

Но отчего так тяжело внутри, все дыхание сдавило? Может, отдохнуть? Сесть на снег. Сейчас только он не враждебен. Руки завязнут, как в глине. А вытащи – и ладонь мокрая. Вся в каплях. Будто кто-то большой и добрый долго плакал в его ладонь.

«…Замерзли из-за тебя…» – вспоминает Игорь Павлович слова Трофимыча и выдергивает ладонь из снега. С пальцев капли падают. «Значит, верно сказал. В слезах мои руки. В их слезах! Это я виноват! И Евдокимова не уберег… Стыдно. Даже опознать его не посмел… Но не хотел я их смерти! Не хотел!» – то ли кричит, то ли хочет крикнуть Бондарев. Будто пытаясь удержать гаснущее сознание, царапает пальцами снег. Он налипает на лицо, руки. Тает. Стекает тонкими, теплыми струйками…

Его никто не искал. Долго. Случайно натолкнулся охранник. Бондарев лежал на спине, раскинув руки. Словно хотел оторваться от этой холодной, так и не согретой им земли. Но слабые руки – не крылья. Не подняли. В открытых глазах– застывший испуг, смятение. Он как пришел, так и ушел из жизни ничего не понявшим, растерявшимся, усталым.

– Эх, жизнь, жизнь, была ты или не была? Только измучила, – вздохнул старый охранник. И взяв Бондарева за окоченелые руки, сказал молодому конвоиру: – Бери, дружок! Не бойся. Мертвого его бояться нечего!

Узнав о смерти Бондарева, начальник лагеря брови сдвинул. Потом пришел в красный уголок. Глянул на Игоря Павловича. Зачем-то головой к его рукам прижался. И вдруг, содрогнувшись плечами, всхлипнул всухую, без слез. Ни слова не сказав, медленно вышел в коридор.

Около Бондарева на шатком облезлом стуле сидел шофер его машины. Курил. Молчал. Яровой заметил, как изгрызан, истерзан мундштук папиросы. Он выдал состояние человека.

– Ты Трофимычу сказал? – обратился Яровой к охраннику. Тот отрицательно покачал головой:

– Спит он.

– Пойди, разбуди.

Охранник, тяжело придавливая скрипучие половицы, вышел в коридор…

Растрепанный со сна Трофимыч не поверил старому охраннику:

– Игорь умер? Брось чепуху пороть. Он еще и нас с тобой переживет.

– Просили позвать вас. Бондарев, в красном уголке лежит.

Трофимыча будто стукнули:

— В красном уголке? Но ведь там Яровой! Они поругались!

– Отлаялся. Навовсе. Нынче уж спокоен, – заморгал глазами охранник.

Трофимыч, подскочив с койки, как есть кинулся в красный уголок. Встал онемело около Бондарева. Смотрел на него, будто видел впервые. Зачем-то застегнул пуговицу на его рубашке. Руки Трофимыча неудержимо дрожали:

– Что ж ты так? Я разве меньше тебя перенес? А живу. Хотя и незачем. Тебе ж за все наше – единый раз сказал. Чтоб опомнился. Не зла тебе хотели! Мы-то вон сколько пережили! И от тебя немало. И ничего. От слов не умирали. А ты зачем? Эх, Игорь! Совсем один я без тебя остался. Прости ты меня, дурака! Прости, если сможешь, – шептал Трофимыч побелевшими сухими губами. И быстро, чтоб никто не заметил его состояния, отошел к окну.

Уже наступило утро. Свежее, чистое, тихое. Так и не дожил до него Бондарев. Не довелось. Ушел ночью, как будто не захотел, чтоб чьи-то глаза видели его в последние минуты, а руки попытались бы вернуть его к жизни. Ставшей совсем не нужной штукой. К чему жизнь, если душа умерла? Она жила, покуда верилось, что он нужен! А оказалось– нет… И он не выдержал. Упал, как дерево, лишившееся вдруг корней…

В красный уголок кто-то царапнулся неуверенно.

– Войдите, – нахмурился Яровой.

В дверь, как привидение, вошел Гном. Старик обалдело уставился на Бондарева, на окружающих. Что-то лихорадочно соображал. Но так ничего и не придумав, выдавился в коридор, столкнулся с вернувшимся майором и бегом бросился к бараку «президента».

– Бондарь окочурился! – влетел он туда лохматым комком.

– Что?! – подняли головы воры.

– Бондарь сдох! – повторил старик.

– Симулируешь, падла! – встал «президент».

– Нет! Своими глазами видел. Лежит в красном уголке. Неловко мне стало. Не знал, как быть, вот и пришел к тебе за новым советом. Что теперь делать станем? – дрожал Гном.

– Не мог, паскуда, еще с месяц помучиться! – повеселел «президент». И, повернувшись к Гному, сказал: – А тебе к следователю с тем же разговором идти.

– Так нет Бондаря!

– Что с того! Имя его осталось! Есть у нас новый начальник. Пусть знает, что мы и жмура не щадим!

– Как мне с приезжим? Один на один не удастся.

– Ты с кем артачишься? Лепи при всех. Меньше подозрений. У них такое объективностью зовут. Вот и врежь по ней. Как говорил. Ни слова из «тыквы» не вытряхни. Понял?

– Понял.

— Беги! – хохотнул «президент» вдогонку Гному.

– Послушай, «президент», ай верно, на что нам теперь Бондарь? Ведь нет его. Околел. Зачем Гнома послал? Кто ж жмуру мстит?

– Покойника хулить грех…

– Грязно это…

– Все с одной миски едим, а решаешь все сам! – раздались голоса с нар.

– С вами только говно с одной миски жрать! – рявкнул «президент».

– Почему?

– Завидовать нечему. Попрекать не станете!

– Нет! Но ты объясни!

– И так понятно! Распутает следователь дело это и в органах поймут кое-что. Запретят начальству лагерей «сук» выкармливать да работать с ними, подсылать к ним. Надо, чтоб дело громким стало. Чтобы до сведения Москвы дошло.

– Ну и что?

– Что! Оттуда или комиссия или приказ будет.

– А нам какое дело?

– Вам какое! Мне здесь еще долго сидеть. Бондаревские дела раскроют. В них, сами знаете, все сведения от кого? От «сук». Новый начальник живо смекнет. И чтоб на него не капали, своих «сук» заводить не станет. И с нами отношения изменит… Считаться будет. Как с силой. А мы ему, коль надо, сексотов из своих кентов подсунем. Надежных… Чтоб темнили… И еще. А ну как фартовый этого фрайера пришил? И тут надо на Бондаря следствие выводить. Мол, он послал кого-то из своих… Скальпа загробить. А какой с мертвяка спрос? Закроют дело и наших трясти не будут. Всем хорошо. Одним «сукой» меньше стало. Нам спокойнее. И следователю работы убавилось.

Гном тем временем говорил с Яровым. Как учил «президент». «Лепил» при всех. Без оглядки. Лишь в сторону покойного косил трусовато:

– Певекский этот жмур. С ним наши там отбывали. Сказывали, в карьере поначалу работал. В бригаде интеллигентов. А потом его к ворам перевели.

– В барак?

– В барак и в бригаду.

– А почему? – удивился Яровой.

– Начальство так решило. Ему видней. Может, и виноват был в чем. Проворовался или еще чего…

– Когда он сел?

– Говорят, до войны…

– А за что? – Яровой достала блокнот.

— По службе неприятность вышла. А какая – не знаю. А потом он собачьим «бугром» заделался.

– Это что за должность? – рассмеялся Яровой.

– Ну, на собачатнике. Наверное, там и «сукой» стал.

– В каком году он с общих работ был переведен в зону?

– В сорок шестом.

– Кто был в это время начальником лагеря? – спросил Яровой у Трофимыча.

– Игорь, – кивнул тот головой в сторону Бондарева.

– А до войны?

– Тоже он, – отвернулся Трофимыч.

– Здесь он отбывал наказание, в этом лагере? – повернулся Яровой к Гному.

– Нет. Его певекские только знают.

– А когда он освободился?

– В прошлом году.

– Кто его знает лучше всех? Гном усмехнулся. И показал пальцем на Бондарева:

– Он! «Сука» этот только на него работал. На одного.

– Так, так, – глянул Яровой на Гнома, на окружающих и спросил старика: – А как это стало известно ворам?

– Да очень просто. Проверили «суку». Хотя подозревали давно. Ну и убедились.

– А как?

– Сказали при нем навроде нашим удалось достать коньяк «Три листика», тройной одеколон. Ну, мол, сегодня будем тепленькими. А через полчаса Бондарь ворвался в тот барак и давай шмонать [12]12
  шмон – обыск (жаргон), шмонать – обыскивать


[Закрыть] всех и вся. А потом «бугра» вызвал и спрашивает: где, мол, одеколон спрятал? Тот и говорит– «суку» твою нашли. Мол, хреново работаешь. Мы разыграли тебя. Избил он тогда нашего «бугра».

– А доносчика?

– За что сексота бить ему? – ухмыльнулся Гном.

– Я не об этом. Что с ним сделали?

– Враз на собачатник.

– А жил он где?

– Там же, – рассмеялся Г ном.

– В том же бараке?

– Да нет, в собачатнике.

– И сколько?

– Никто не считал…

– А «мушку» кто ставил?

– Не знаю.

– Бондарев его на собачатник отправил?

— Нет. Сам ушел. Его бы прикончили после «шмона». Но он с охраной улизнул. Хотел начальник к работягам его, а те забузили.

– Они ведь тоже кайфуют. Потом – к интеллигентам. Те тоже крик подняли. Ну а к «душегубам» отправлять не рискнул. Там бы его враз укокошили.

– А почему не «пришили»? – прищурился, словно прицелился, молчавший доселе Трофимыч.

– Чем? Стрелять нечем было, сами знаете. С ножом не подойти. Он даже до ветру с собаками ходил. А спал тоже под их охраной.

– В столовую он тоже с собаками ходил? – усмехнулся Трофимыч.

– Не ходил он вместе со всеми. Ему с кухни отпускали.

– Так на кухне тоже ведь зэки! – допытывался Трофимыч.

– Ну и что? Ему собачьи обеды давали. Так он сам попросил. Сдохнет он – сдохли бы и собаки. За него, может, и ничего бы не было, а за собак век свободы не увидишь. Вот и боялись повара сделать что-нибудь.

– Не темни, кино для всех привозят. Скажешь, он в кино не ходил?

– В Певеке кино первый раз когда показали? Лишь нынче. Его там уже не было, – отпарировал Трофимычев выпад повеселевший Гном.

– Брешешь ты, что никто на него управу не мог найти, – взбеленился Трофимыч.

– Бондарев его охранял хорошо. Ведь, что ни говорите, много лет этот «сука» на него работал. Скольких заложил! – вздохнул Гном.

– Если это так, то почему он не отправил его в другой лагерь с таким же режимом? Какой был смысл держать человека у себя, ежедневно подвергая опасностям его жизнь и озлобляя его присутствием всех заключенных Певекского лагеря? Что-то тут напутано, – сказал Яровой Гному.

– Нет, я не путаю. Спросите кого хотите. Застукали «суку» в сентябре. Там уже в это время зима стоит вовсю. Снег по горло. Пароходы не ходят. Самолеты лагеря не обслуживают. Железную дорогу там только по картинкам знают. Машины? Но они едва успевали привозить продукты. Дорога туда на десять месяцев умирает. А гнать из-за «суки» машину специально – кто захочет? Вот и куковал. Ничего не поделаешь. Пешком оттуда никто не ходит, – съязвил Г ном.

– Но ведь освобождался он не один, – не сдавался Трофимыч.

– Ну и что?

– Как что? Да если он «сука» Бондарева, как ты говоришь, то его в пароходе зэки могли пришибить. Там ни Игоря, ни собак не было, – злился Трофимыч.

– И здесь не так. Вы, как и мы, думаете, что у Бондарева одна «сука» была. Мы тоже ошиблись. Мы их не знали. А они друг друга прекрасно понимали. Двенадцать набрал их Бондарев вместе с этим. И первым же пароходом на следующий год отправил. Как только навигация открылась. Мы и не знали. Их ночью отправили. Как секретный груз.

– А куда?

– На свободу.

– Кто еще в тот раз уехал? – не отставал Трофимыч.

– А те же «суки», – ухмылялся Г ном.

– Да, ну и дела… – вздохнул майор.

Трофимыч, заметно побледневший, тихо барабанил пальцами по оконному стеклу.

А Бондарев лежал на столе бледный, холодный, безразличный ко всему.

– А как его звали? – опросил вдруг Яровой Г нома.

– Кого?

– Как это кого? Покойного!

– Сами знаете, имен и фамилий меж собой у нас нет. Одни клички.

– Ну, кличка какая у него была?

– Говорят, что прозывали его Скальп.

– Скальп? А почему? – подался от окна удивленный Трофимыч.

– Да говорят, что он себе делал ножи из гвоздей похожие на скальпель.

Яровой вглядывался в лицо старика. На воле, если приодеть, он походил бы на обычного, ничем не отличающегося от других сторожа или дворника. А здесь… Нет. Что-то не то. Чем он так неприятен? Вон и ухмылка у него неестественная, деланная. Нет у него искренности. Врет он! Врет! Хотя к словам не придерешься. Говорит убедительно. Но и себе не прикажешь. Яровой не хотел, не мог больше видеть этого человека. И, подойдя к Гному вплотную, сказал резко: