Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Говорят, вчера «президент» картежников двоих накрыл. Новичков. Бить не стал. Заставил полы в бараке выдраить. Целый день они их мыли. А он их в табель не включал. Ночью с ножами на «президента» кинулись. Но тот не спал и чуял. Взял их и лбами друг в дружку. Всю ночь без мозгов спали. Ни на завтраке, ни на обеде не были. К ужину пришли. Морды – как уголь черные, глянуть страшно. Но Степан – молодец. Сумел их унять. Ведь убей они его, их бы потом сами зэки на куски порвали. Эх-х , люди, даже здесь не могут спокойно жить, – вздохнул Лопатин.

Яровой молча слушал.

– Как твой дедок справляется? Есть от него толк? – спросил повара Виктор Федорович.

– Конечно, помогает. Все вовремя успевает сделать. За место свое держится. Желающих-то много.

– И то хорошо.

– Скажите, вы Авангарда Евдокимова может помните? – спросил у повара Яровой.

– Помню. Он за собаками тут смотрел. Заходил ко мне за едой для них.

— Расскажите, что о нем знаете, – достал Яровой протокол допроса.

– Жалостливый он был. Ко всем. Сердце имел большое.

– Авангард? – уточнил удивленный Яровой, засомневавшись и услышанном.

– Так вы про кого еще? – в свою очередь удивился повар.

Яровой показал фото. Лопатин тут же узнал Скальпа.

– Продолжайте, – попросил повара Яровой.

Тот сел поудобнее:

– Добрым он был человеком. Ко всем. И к люду, несмотря что суки. И к собакам. На всех души его хватало. Только к нему ее никто не имел. Не понимали Авангарда. Никто. А я его хорошо знал. Он еще до войны тут был. Тоже на фронт просился. Санитарным инструктором. Но не доверили. Отказали. Он тут совсем тогда заболел. Бессонница одолела. Нервный тик… Он тут зэков лечил втихаря и собак. Ветврача не было.

– А кто его к собакам пустил?

– Охрана. Они ему верили. Знали – не навредит. И правильно верили. Заболела как-то Пурга. Овчарка. Простыла. А он выходил. Чума началась в овчарне. Он всех спас. До единой. А людей… Счету нет…

– А «мушку» ему за что поставили? – спросил Яровой.

– Серед зэков всякие есть. Иной за доброе ножом платит. За то, что спас. Вот я кормлю их. А тоже драться приходилось. И знаете за что? За чай, за хлеб – чтоб не воровали. Добро бы от нужды да впрок! А то чифирят. Или на хлеб в карты играли! Это ж разве по-людски? Таких и я бивал, и Авангард их недолюбливал. А разве неправ? Авангарда все вольные любили. И на то у нас свои причины были, свои основания. Он не воровал нигде и ни у кого, не чифирил, в карты не играл, педерастом не был, ни у кого ничего не отнимал. Не симулировал. Работал. В «бузе», в драке никогда не участвовал, н e любил споров, ругани.

– Так все же за что его не любили в зоне?

– Случилось так, что зэки трой ной одеколон раздобыли. Ну и нажрались. И отравились. Желудки спалили. Семь человек. А тут пурга. Врач из поселка добраться не может. Эти – с минуты на минуту сдохнут. Ну, Бондарев Авангарда вызвал. Тот мужиков осмотрел. Сказал Игорю в чем дело. Тот попросил спасти. Выходил их Авангард. Всех. Три ночи над ними не спал. А Бондарев шмон устроил, нашел одеколон. Виновных наказал. А когда те мужики из больницы вышли, подвесили Авангарда за ноги на перекладине. За предательство. Вот так-то. Он тогда чуть не умер. За свое добро. Он их спас. А они! Ведь должен он был ответить Игорю, что с ними. К тому же врать не умел. Он после того случая с неделю среди собак жил. У них. Они его куда больше зэков понимали и любили. И он их. Гоже. Овчарки ему единой отрадой были, утешением его. За себя и за людей душу его грели. Иду я как-то мимо, а он с ними, как с людями говорит. Да так сердечно! Словно и не охраняют они его. Навроде они и не собаки, а люди. Собачатниками он бараки считал. Там была жестокость. А здесь– понимание полное. Дружба. Ведьпожелай он сбежать, – овчарки первые и помогли бы ему в этом. И дорогу бы ему указали. Но только бежать он не думал. И все мы это знали. Некуда и не к кому. А и было бы – не сбежал. Не такой он человек.

– И кто был его особым недоброжелателем?

– Его же друзья, – ответил повар.

– Почему так?

– Они все, кроме него, продажные были.

– Расскажите, что вам известно.

– Да были у него эти дружки. В глаза – преданнее их нет, а за спиной, в бараках, всякое про него болтали. И дружили из выгоды. За его пайку. Он ею не дорожил. А чтоб еще одну получить – «бугру» на него капали. В этот же день.

– И кто же это?

– Дружки-то?

– Да.

– Их хватало.

– Ну, самые заметные.

– Они все такие.

– Ну, кто убить мог? – уточнил Яровой.

– И такой был один.

– Расскажите.

– Он особо выделялся.

– Как его кличка, имя? – спросил Яровой.

– Трубочист его кличка. Он налетчиком раньше был. Подлый до крайности. Присосался он и к Авангарду. Хотя общего у них ничего не было. Поначалу Трубочист называл себя опекуном Скальпа. Но потом над этим все смеяться стали. Больно опекун из него плохой. Авангарда, как появился у него Трубочист, только чаще обижать стали. А Трубочист даже ни разу не вступился. Вот так. А поскольку Авангарда нередко видели у Бондарева, Трубочист все выпытывал, о чем начальник спрашивал. И бежал докладывать зэкам. За пайку. За нее и убить мог.

– Давно он освободился?

– Не знаю.

– Архивы на него есть? – повернулся Яровой к начальнику лагеря.

– Да.

– Так я о нем и так многое знаю, – выпалил повар.

– Куда он мог вернуться после освобождения? – спросил его Яровой.

– Это на Камчатке известно. Трубочиста Игорь туда отправил.

— За что?

– На Авангарда покушался. С ножом. За деньги его купили. Вот гак. Сколько дали – не знаю. Но только он хотел убить. Денег у него не нашли. Но слово он дал. А за обман его самого убить могут. За то, что работу не сделал.

– Откуда этот Трубочист родом, не знаете?

– Нет. Понятия не имею.

– А за что с Евдокимовым тогда хотели разделаться?

– Говорили навроде одного педераста выдал. «Подружку» «бугра».

– Как именно?

– Она не работала. Сачковала. А начальству жаловалась на геморрой. Авангард и сказал Игорю, какой геморрой у него завелся. Гот «подружку» в шизо на неделю упрятал. «Бугор» и подкупил Трубочиста. Мол, убей.

– А «бугор» тот кто?

– Клещ.

– Опять Клещ?

– Тоже на Камчатке, – сказал повар.

– В одном лагере, наверное, были, – вслух подумал Яровой.

– Нет. Игорь их разлучил.

– А вы как знаете?

– От зэков. Они все говорят мне. На сытый желудок язык слабей становится.

– И что же говорили? – заинтересовался Яровой.

– Клещ в Усть-Камчатске. Писал он оттуда.

– Что писал? Кому?

– «Президенту» бывшему, Касатке. О чем – никто не знает. Л у него на Авангарда еще какие-то другие обиды были… А Трубочист – в Петропавловске-на-Камчатке. Там он отбывал свое.

– Сам разве не мог убить Авангарда?

— Клещ?

– Да.

– Пытался. Но Бондарев опередил. Всех. Выпроводил с дополнительными сроками. Наверное, ждали, когда Авангард освободится. И дождались, – вздохнул Лопатин.

– А Трубочист писал сюда? Кому-нибудь? – спросил повара Яровой.

– Не слышал.

– Евдокимов о подкупе знал?

– Игорь должен был сказать.

– А еще кого-нибудь мог Клещ подкупить?

– Да. Для надежности.

– Но Клещ уже на Камчатке был.

– Так и что? Кому из них нужна чья-то смерть – они заранее все обдумают. Со всех сторон. Жить они не умеют. Зато на пакость ушлые. Себя не щадили. И других – тем более… А Авангарда мне жаль. Очень жаль. За свое сердце умер. Если бы был он злым – боялись бы. А тут знали, что кругом он один. Вступиться за него некому. Шум поднять– на это родственники нужны, а у него никого не было, – отвернулся к огню Петруня. Глаза его смотрели на жаркие угли, но оставались холодными, словно умершими.

Многое в жизни повидал Петруня. Было и свое горе. В войну трех братьев потерял. Ни матери, ни отца не помнил. Братья его вырастили. Словно для того, чтоб хоть было кому их помнить.

От горя он стал терпеливым. Нет, его глаза никогда не знали слез. Плакало сердце. Глаза, все видевшие, оставались сухими. И с годами умерли. Но сердце еще жило. Оно умело воспринимать и сочувствовать чужому горю. О своем этот человек молчал. Никому не говорил.

– Сидел у нас после войны полицай бывший. Сколько людей погубил! А сам лишь сроком отделался. Десять лет. Ну и что! Он и теперь жив. И морда – котлом не прикроешь. Никто его здесь не тронул. Не убил. Боялись. Он ведь умел за себя постоять. И на свободе лишь пальцами на него показывают. Но что ему? Живой, сволочь. Я, грех сказать, когда миску с едой этому подавал, всегда желал ему подавиться. Но куда там! Он, гад, горло имел ведерное. Так вот, на него храбрецов не нашлось. А на Авангарда руки у всех длинные. Отпора он дать не мог.

Повар оделся и, укутав шею и рот, попрощался. Вышел в ревущую пургу.

– Вот этот человек – находка для меня, – улыбался Виктор Федорович.

– Я понял. Помогает.

– И это… Но не в том суть. О ночном происшествии я уже знал, и нужные меры принял. Я о его внутреннем стержне…

– Вам виднее, – кивнул Яровой. Он о своем размышлял. Все сводилось к тому, что Камчатки ему не миновать. Прежде, чем ехать туда, нужно собрать сведения из всех доступных источников. Но как они противоречивы! Хотя что тут странного? Наоборот. Все закономерно.

— А теперь еще двое. Бондаревцы. Его школа. Его питомцы. Один последний год работает. На будущий – с почетом на пенсию провожу. Надоел он мне, как вот эта пурга. Всюду суется, лезет. Все обо всех знает. И не только о заключенных. У него есть слабость к досье. Он его на всех имеет. Так. На всякий случай. Это от подлости. От натуры. Мы его социальным пережитком зовем меж собой. Эдакий безобидный с виду. Мордочка, как у отмытого поросенка, – розовая и голая. Без единого волоска, как задница. Не могу я на него без отвращения смотреть. Уступил просьбе Игоря. Оставил. У нас стаж работы быстрее идет, чем в Магадане…

– У каждого свои недостатки. Гораздо лучше, когда о них таешь. Как говорится, знаешь, чего ждать. Плохо, если в неведении, н они проявится в самый неподходящий момент…

– У него этих недостатков больше, чем у меня зэков в лагере. Каждого сумел бы оделить.

Яровой улыбнулся

– А знает ли он Авангарда?

– Что вы! Конечно! Этот всех помнит. На каждого по тетрадке заводил…

Вскоре в дверь снова постучали. Вошел круглый бородатый человек.

– О! Почта! Для тебя не существует пурги? Я даже зэкам велел закрываться в бараках.

– За меня не беспокойся, Виктор Федорович. Ничего со мною не случится. Говорят, всех почтальонов и почтарей сам бог бережет, – расплылось в улыбке лицо человека. Рот от уха до уха лицо разломил.

– Хорошо человеку на Севере почтой заправлять, – засмеялся начальник лагеря. – Она из-за погоды к нам не чаще как два раза в месяц попадает. Поработал эти дни, а остальные спи. Зарплата идет – выходные, праздничные, льготы. Все, как положено. А спроси его – сколько дней в году работает, на пальцах рук все пересчитать можно.

– Завидуете, Виктор Федорович? – рассмеялся Яровой.

– Что вы! Ему ведь на нартах ездить в поселок приходится. Пурговать. В снегу. Так что завидовать тут нечему. Это я так всегда подшучиваю над ним. Почта меня тем же концом по тому же месту бьет, – будто оправдывался Виктор Федорович.

— И то верно сказать, ведь у тебя весу нынче– что в медведе. Но мне и половины не най дется от того. А это – как ничто краше говорит, кто с нас дольше спит, – обнажил человек желтые с мизинец величиной зубы.

– Ладно, почта, знакомься с человеком и поговори, а то ты в конторке у себя скоро от голоса людского отвыкнешь.

Вошедший срывал сосульки с бороды. Бубня, что от языка человечьего лишь командир роты охраны отвык, да и то не с добра…

– Ну, ладно тебе сплетничать. Иди! – подтолкнул почтальона начальник лагеря.

– Как зовут вас? – спросил Яровой, представившись.

– Меня-то? Николай Терехин. Работаю тут с самого начала.

– Скажите, вам кто-либо из них знаком? – протянул Яровой фотографии.

– Отчего же! Вот – наш Авангард. Скальпом его тут звали.

– Что вы можете о нем рассказать?

– Культурный человек. Вежливый. Он один из заключенных от начала и до конца на человеческом языке говорил. Без фени. И мат терпеть не мог, – посерьезнел Терехин.

– Каковы были у него взаимоотношения с людьми?

– С зэками?

– Да.

– Всякие. Но большинство не любили его.

– За что?

– Золотишко с его помощью мы изъяли. У воров. Сделал обыск. Я понятым был. А потом все вместе с командиром роты охраны изъятое в Магадан. Сдали по описи. Как положено. И премию получили. Оба.

– А Бондарев?

– Нет, ему не дали.

– Все, что изъяли, включили в опись?

– Только Авангарду вернули его перстень. Остальное все вписали.

— Вы это точно помните? – спросил Яровой.

— Еще-бы!

– Бондарев себе ничего не оставил?

– Нет? Игорь руками не прикасался. Все делал командир охраны. На моих глазах. Игорь не брал ничего. А что? Брехнул кто? Так я сам тому в глаза плюну, – вскипел Николай.

– Скажите, вы все письма проверяете?

— Это моя работа.

— Получал ли письма Авангард.

— Приходили и ему.

— От кого?

— От матери.

— Откуда?

— Из Еревана, – ответил Терехин.

— С Камчатки не получал писем Евдокимов?

— Приходило одно, – почему-то покраснел Терехин.

— От кого? – заметил его смущение Яровой.

— От Трубочиста. Но я не передал это письмо Авангарду.

— Почему?

— Бондарев не велел.

— Как объяснил? – терял терпение Яровой.

— Сказал, что ни к чему.

– Что в письме было написано?

– Просил его заехать по освобождении в гости к нему. Мол встретит, как родного.

– Адрес, куда приглашал, сохранился?

— Нет. Игорь письмо то порвал. А я не запомнил.

— Еще-что?

— Что хочет увидеться по выходу.

– Откуда это письмо было?

– Из Петропавловска-на-Камчатке.

– Он не писал, когда вый дет?

– Писал. Он срок дополнительный получил за Авангарда. С начале этого года должен был освободиться. Просил забыть недоразумение и простить его.

– Говорил ли вам Авангард, куда он собирается поехать после освобождения?

– Поделился как-то. Что сначала на родину поедет. Навестит могилу матери. А потом обдумает, куда податься.

– Кто, кроме вас, знал об этом?

– Кому он сам рассказал.

– Скажите, кроме матери, писал ли кто ему не из зэков? Ну, женщина или еще кто?

– Ни от кого, кроме матери, когда та была жива, писем ему не приходило.

– О себе он вам ничего не говорил?

– Только то, что я уже сказал.

– Как вы думаете, кто мог его убить? – спросил Яровой Терехина.

– Кто ж его знает. Я в бараках не был. Ни с кем ни о чем не говорил. Бондарев им это запрещал. Знаю только о том, что касается переписки. Это была моя работа. В другое не вникал.

– А почему ему перстень Бондарев вернул? Не знаете? – вспомнил Яровой.

– Игорь хотел этот перстень в опись включить. Да упросил его Авангард. Разжалобил.

– Перед освобождением вы виделись с Евдокимовым? – спросил Яровой.

– Вечером. Перед отправкой на судно.

– Не заметили, перстень был у него на пальце или нет?

– Был. Он еще сказал, что камень – рубин на перстне – друзей продал, но помог выжить, перенести весь ад заключения. Он любил красиво говорить. И умел.

– Скажите, а он вам не говорил о прежних ереванских друзьях?

– Что вы, дорогой человек! Если они у него и были когда-то, когда он был свободным человеком, то разве най дутся они у певекского зэка? Нынешним друзьям подай положение, связи, деньги. Кому нужны зэки! В дружбе с таким разве кто в плохом сне сознается. Нет! Не говорил он о них. Видно, всем знал цену Авангард. И никогда не говорил даже слова такого – друг. Знал свое место, – вздохнул свидетель.

– Сколько лет было Евдокимову? – спросил Яровой.

— Когда от нас выходил, пятьдесят исполнилось. Но с виду старше смотрелся. Сами понимаете. Север сказался. Условия. Они никого не красят.

— Ну, спасибо, помогли вы мне, – улыбнулся Яровой.

– Еще, может, что нужно? Так я всегда пожалуйста, – сделал улыбку Николай.

– Если что, я зайду к вам. Коль возникнут какие вопросы, – пообещал Яровой.

– Рад буду вам, – Терехин кивнул на прощанье, и, укутав лицо, скрылся за дверью.

«Кому он понадобился, перстень? Именно он? Часы золотые не взяли. Деньги на месте, а перстня нет!» – думал Яровой, измеряя кабинет быстрыми шагами.

– Успокойтесь. Не нервничайте, – подал голос от печки Виктор Федорович.

– Да вот думаю, куда же мог перстень деваться? – остановился Яровой.

– О! Это же ясно! Тот, кто убил, забрал. В доказательство. Его убийце надо было предъявить кому-то. Кто знал этот перстень. Из всего ясно, что сам Скальп, будь он живым, никому бы его не отдал. И об этом знали. Это самое лучшее доказательство. А чтобы следы замести – деньги и часы подложили. Для «темнухи»– говорил начальник лагеря.

– Это не исключено. Но и не доказано… Есть несколько версий. И все ведут на Камчатку.

– О! Ее вам не миновать, к сожалению, – развел руками начальник лагеря.

– Как туда добраться? – спросил Яровой и уточнил: – Мне короткий маршрут нужен.

— От Певека на Петропавловск прямиком рейсов нет. Можно лишь до Магадана. Или до Анадыря. А там судном. Три дня ходу. Или из Магадана сделать пересадку на Хабаровск и оттуда самолетом на Петропавловск. Но здесь немало своих неудобств. Времени можете много потерять. Из-за непогоды. Смотрите, как складывается! От нас до Магадана – шесть летных часов. Так?

— Так.

— От Магадана до Хабаровска – четыре часа?

— Так.

– К тому же не забывайте, что сейчас уже настало время отпусков. И билет на самолет достать трудно. Но пусть даже вам повезет и за день доберетесь до Хабаровска. Но опять же потеряете два дня на оформление спецпропуска в пограничную зону. Так всегда. Когда пароходом – вам его выпишут в милиции морвокзала по удостоверению. В аэропорту этих порядков еще не заведено. Придется побегать. Потом из Хабаровска, опять же с посадкой на заправку, еще часов десять полета. Вот и считай те сами, что выгоднее. Как быстрее. Если морским путем – два месяца до Камчатки добираться будете. Навигация у нас начнется лишь через месяц. Пока ледоколы подойдут. Скорость наших судов вам известна. Пока обогнешь Чукотку – месяц потеряешь…

– Мне это не подходит, – перебил начальника лагеря Яровой; отой дя к окну, углубился в подсчеты. – Так или иначе, никак не получается меньше четырех дней.

– Не горюйте. Мы уже научились ждать. Кладите неделю на дорогу и не ошибетесь. И считай те, что вам крупно повезло. В порту из-за непогоды рей с могут отложить, в море шторм может прихватить. Да и здесь, пока на нарте до Певека доберешься, тоже всякое бывает. Так что не переживайте. Север любит терпеливых.

Яровой выглянул в окно. Ему показалось, что пурга стала заметно слабеть.

Темное небо хоть и сыпало снег, но ветер уже не трепал крышу дома, не раздирал его углы, не бил по окнам заледенелыми рукавицами. Лишь редкие порывы его взъерошивали седые гривы сугробов, словно напоминая, что здесь зима и она в любой момент может показать себя и свою силу.

Вот чья-то фигура уже отчетливо проглядывает сквозь снежную завесу. Человек идет ровно. Не шатаясь от ветра. Лишь слегка наклонив вперед упрямую голову. «Куда это он? Сюда! Наверное, к Виктору Федоровичу», – подумал Яровой и предупредил корпевшего над бумагами начальника лагеря.

– Поработать не дадут, – заворчал тот, не поднимая головы.

– Здравствуйте, – вошел в кабинет подтянутый, словно игрушечный – с витрины, человек.

– Здравствуйте! – узнал его по голосу начальник лагеря. И, не повернув лица в сторону вошедшего, сказал:

– Вы к нему, – и указал в сторону Ярового.

Вошедший быстро разделся. Подошел к столу.

– Вы меня звали? Я заместитель начальника лагеря по воспитательной работе среди заключенных. Моя фамилия – Васильев, – отрекомендовался вошедший единым духом.

Яровой, как и на предыдущих допросах, назвав себя, пригласил сесть и приступил к обычной процедуре:

– Я вас буду допрашивать в качестве свидетеля. Ваше имя и отчество? Год и место рождения, национальность? Образование?

Он заполнял первую страницу протокола. Васильев отвечал по– военному четко, как человек, который гордится своими анкетными данными.

– Простите, а по какому, собственно, делу вы меня допрашиваете? – прервал он вдруг Ярового.

– Не торопитесь, я скажу. Вот здесь распишитесь, пожалуйста, и том, что вы предупреждены мною об уголовной ответственности за заведомо ложные показания, а так же за отказ или уклонение…

– А по какому праву вы меня допрашиваете? – перебив Ярового, вскочил Васильев. – И вообще, как вы здесь оказались? С каких это п ор вы, Виктор Федорович, – повернулся Васильев к начальнику, – впускаете на территорию лагеря посторонних? Допускаете, как мне доложили, их общение с заключенными! Ведь приезжий товарищ не из нашей Певекской прокуратуры и даже не из Магаданской! Да и тех для их же безопасности мы с Бондаревым в свое время не впускали в зону! И, кстати, очень верно. Я не потерплю такой потери бдительности и доложу куда следует…

– Сядьте, Васильев! – побагровел начальник лагеря, – и не устраивайте здесь балагана! Стыдитесь! Своим железобетонным апломбом, затасканной демагогией и дремучим невежеством в элементарных познаниях уголовно-процессуального закона вы, Васильев, роняете честь и достоинство офицера. И оставьте старую манеру говорить об одном человеке во множественном числе, а на дело государственной важности – вешать ярлыки своего калужского представления о законности.

– Я не из Калуги! – сорвался на фальцет голос Васильева.

– Я имею ввиду не место, где вы осчастливили нас своим появлением на свет. Я говорю о ленинском указании о том, что не должно быть законности Калужской в отличие от законности Казанской. Закон – един для всех, в том числе и для вас, Васильев, – рассмеялся начальник лагеря. И, опять посуровев, добавил: – Ленина надо знать, Васильев, а не только устав внутренней службы. И это мой заместитель по воспитательной части… – сокрушенно развел руками Виктор Федорович. – Товарищ Яровой, я думаю, Васильев уже осознал полноту ваших полномочий следователя и готов принести вам свои извинения. Так, Васильев? – мощный торс начальника лагеря наклонился над вжавшим голову в плечи заместителем.

– Да-а… Извините, товарищ следователь прокуратуры, давайте я подпишусь, что буду говорить правду, – заторопился Васильев, кося глазом в спину возвращавшегося к своему столу начальника.

– Хорошо, свидетель. Я готов продолжить, но предупреждаю: если вы по-прежнему будете настаивать на своем мнимом праве отказываться или уклоняться от дачи показаний, я вынужден буду сделать об этом отметку в протоколе и прекратить допрос, – невозмутимо отчеканил Яровой.

– Спрашивайте, – опустил голову Васильев.

– Вначале я отвечу на ваш предыдущий вопрос – по какому делу вы будете давать показания. Итак, в Ереване недавно был обнаружен труп. По этому факту я возбудил уголовное дело и веду расследование, в процессе которого возникли веские основания считать смерть этого ереванского гостя насильственной. Проще говоря, устанавливается возможный убийца . Или убийцы Авангарда Евдокимова, – Яровой намеренно сделал паузу, внимательно наблюдая за реакцией Васильева. Тот, услышав фамилию Скальпа, заметно побледнел. Зрачки его внезапно запрыгали. «Как зверьки, пойманные в клетке», – подумал Яровой. И тут же мысленно зафиксировал проверенную долгим опытом оценку: «явный признак волнения. Волнения и… боязни, – опять же мысленно поправил себя Яровой. – Но чем вызвано это волнение и чего он боится? Ну-ка, следователь, какой короткий анализ ты сделал, пока этот воспитатель заключенных петушился? Будем честны, до этого все допросы проходили очень гладко. Информация давалась легко. Не потому ли, что зэки были в какой-то мере, кто в большей, кто в меньшей, заинтересованы разоблачить Скальпа, как «суку», как осведомителя Бондарева и его любимчика? А остальные давали показания легко, поскольку никакой личной заинтересованности в результатах расследования не имели. Этот же, Васильев, конечно, уже узнал, когда шел сюда, что я интересуюсь Скальпом. И сразу же попытался сорвать допрос, уклониться от показаний. Плюс явное волнение, которое Васильев не смог скрыть, даже зная заранее, о ком его будут допрашивать. Такое бывает у людей неуравновешенных или… у заинтересованных. Вывод: Васильев не просто не хотел давать показаний. Он, вероятно, не желает «рассекречивать» Скальпа в его сговоре с Бондаревым и самим же Васильевым; либо… Стой, следователь. Ты, конечно, можешь допускать это «либо». Но только как возможную версию. Допускать, но не увлекаться подозрениями. Остановись пока на этом. Мало информации, чтобы идти в своем анализе дальше. Надо продолжить допрос. Пауза уже затянулась. Но нет, не ты первым нарушишь ее. И ты не будешь строить этот допрос, а он посложнее предыдущих, на вопросах и ответах. Вопросами можно дать ему представление об объеме информации, которой располагаешь ты. А тебе надо иметь представление не только о его объеме информации, но и о его правдивости. О том, насколько он далеко зайдет в нежелании говорить. Твоя сдержанность, следователь, создаст у Васильева представление о том, что либо ты уже знаешь очень многое, либо почти ничего не знаешь. В любом из этих случаев он будет в неведении о чем и как много можно сказать, а о чем – промолчи. Приготовься, следователь, зрачки Васильева уже заняли нормальное, стабильное положение. Сейчас задаст вопрос типа «А причем здесь я и наш лагерь?»

Яровой провел этот внутренний диалог с самим собой, оставаясь внешне совершенно невозмутимым и даже безучастным к тому, как воспринял его слова следователь.

– Простите, а почему вы, товарищ следователь, так уверены, что это – Евдокимов? У него что, документы при себе были? И какие у нас доказательства, что он убит? Может, он своей смертью умер или несчастный случай… Но это – ваше дело. Я лично не понимаю, какое к этой истории имеет отношение наш лагерь, ваш приезд сюда и вот этот разговор, простите – допрос. У вас там, в Армении, что, командировочные средства некуда девать? Могли бы прислать? запрос. Мы бы ответили. Или у вас порядки там, н а Кавказе, другие? У нас за такую прогулку на другой край земли по головке не погладили бы, верно я говорю? – повернулся Васильев уже к начальнику лагеря. – Вы только представьте себе, Виктор Федорович, что у нас в лагере умер, допустим, зэк. А я бы поехал выяснять причину его смерти в Ереван…

Хохоток Васильева оборвался, едва он взглянул на Ярового. Ого, какой ледяной, ничего не выражающий взгляд у этого следователя! И почему он все только что сказанное им, Васильевым, дословно записал в протокол?

– Продолжайте, свидетель, – ответил Яровой на этот невысказанный Васильевым, вопрос, – продолжайте.

– А мне нечего продолжать, – растерялся Васильев, – я только высказал, так сказать, свои соображения…

– Вот и продолжайте. Расскажите все известное вам по личности Авангарда Евдокимова, об условиях его пребывания здесь, о действительных врагах его или недоброжелателях. Не было ли со стороны их реальных угроз или попыток их осуществить. Вы знаете; что-либо о жизни Евдокимова после выхода из лагеря, ведь вы по должности обязаны были интересоваться судьбой на свободе тех, кого перевоспитывали здесь. Продолжайте, – предложил Яровой.

– Евдокимов прибыл в наш лагерь еще до войны. Он былосужден за тяжкие преступления, но осознал, раскаялся и проявил склонность к исправлению. Работал добросовестно. Сначала на общих работах, потом ему был доверен уход за сторожевыми единицами.

— За кем? – не понял Яровой.

– Сторожевыми единицами у нас называют собак, охраняющих зону. Условия пребывания в лагере особого режима для всех одинаковы и для Евдокимова исключений не делалось. От остальных он отличался в этом отношении только тем, что не подвергался ограничениям и наказаниям. Потому что не заслуживал ни того, ни другого. О его врагах или недоброжелателях мне конкретно ничего неизвестно. Как и о друзьях. У нас – не детский сад, чтобы мы занимались этими вопросами. У нас– место отбытия наказания деклассировавшихся элементов, врагов общества. Об угрозах, были ли они, могу сказать только одно: была и есть самая большая угроза– ослабление бдительности при работе с преступниками, покосился в сторону начальника лагеря Васильев. – С этой угрозой я всегда боролся под руководством товарища Бондарева и вместе с ним. Была еще одна не менее опасная угроза– невыполнение заключенными планов добычи угля и руды. Мы с этими угрозами успешно справлялись методами подавления и принуждения наиболее закоренелых зэка. Смерть любого из них была бы благом для общества. Но мы были гуманны. Мы давали им возможность выполнять по две нормы, то есть давали шанс на возврат в общество через исправление трудом и дисциплиной.

– Прошу вас говорить только по существу дела, не отвлекаясь на то, что не относится к нему, – негромко сказал Яровой.

– Хорошо, так вот, кто там из зэков кому и чем грозил – меня не интересовало. Моя задача была в поддержании дисциплины и прежде всего рабочей дисциплины. Если у Евдокимова и были с кем-нибудь из зэков стычки – этих зэков наказывали. Потому что Евдокимов со временем полностью доказал, что он исправился и возможно за это его недолюбливали злостные элементы преступного окружения. Кто конкретно я не помню, да и не очень интересовался этим. Не до того было. Евдокимов освободился в прошлом году. Куда уехал – не знаю. За ним на свободе, на наш взгляд, надзор милиции не требовался. Мы ему дали хорошую характеристику. Большего от нас никто не требовал. Вот все, что я могу вам сказать, – потянулся Васильев за ручкой, чтобы подписать свои показания.

– Подумайте, может быть еще что-нибудь вспомните, – предложил Яровой.

– Нет. «Дело» Евдокимова сгорело при пожаре, а по памяти ничего больше вспомнить не могу.

Пока Васильев въедливо вчитывался в написанное. Яровой размышлял:

«Итак, свидетель начал с того, что попытался тебя, следователя, убедить в смехотворности приезда сюда. И рассуждений о личности Евдокимова… Вопросы высказал. А его вопросы похожи на те, какие мог бы задать человек, уверенный, что документов у убитого не было, что признаков насильственной смерти тоже не было… Как объяснить его внезапный переход от растерянности и боязни чего-то – к наглому тону этих вопросов, как объяснить его рассуждения о возможности естественной смерти или несчастного случая? Ведь ты, следователь, умолчал о том, что труп был найден неопознанным и без следов насилия. Ты намеренно не сказал этого Васильеву, а он рассуждал так, как будто бы знал об этих фактах. И столь скудная информация о Скальпе! Мол, больше ничего не может вспомнить… И это – любитель досье, как отозвался о нем его начальник! Стоп, следователь, не торопись. Мало информации для новых выводов. Очень мало…»

Подписав протокол, Васильев вопросительно посмотрел на Ярового.

Не торопитесь, свидетель. У меня к вам будет еще несколько вопросов.