Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Пусть он приобщается к духовной культуре общества. Тогда, может, никогда не противопоставит ей свой дремучий интеллект рыцаря удачи. Простите, Виктор, не мог говорить о твоем лагере, не зацепив этих ставших уже больными и для меня проблем. Кстати, этого твоего заместителя, как я догадываюсь, здесь на прежней должности уже не оставят?

– Я уверен, что Васильева вообще уберут из нашей системы. А над твоими словами мне придется крепко задуматься. Ты прав, если даже не во всем, то во многом. Я это понимаю… И завтра же попрошу парторга собрать коммунистов. Жаль, что тебя не будет на этом собрании. Мы обсудим, как восстановить демократию среди зеков и какими средствами вести дальше воспитательную работу. И уж в любом случае это будут не васильевские методы перевоспитания. А насчет зама своего… Так я бы и рад криминолога шполучить. Да кто из них пойдет сюда? Разве какой-нибудь старый мухомор позарится на северную пенсию. Так он ведь живого зэка и глаза не видел, хоть и доктор какой – нибудь или профессор. Пошлет его наш зэк «по фене», а его инфаркт хватит! Нет, такие вопросы надо в верхах решать.

– А ты, Виктор, молодого, молодого аспиранта там какого-нибудь найди или младшего научного сотрудника. И пусть он здесь не только диссертацию напишет, а и защитит ее своей практической работой. И чтобы первым его ученым советом, который эту диссертацию одобрит, были твои сотрудники. А оппонентами зэки, – рассмеялся Яровой.

– Уж эти прокомментировали бы! Выдали бы рецензии, – хохотал Виктор Федорович. – Смотри-ка, уже утро, – удивился он, глянув на часы.

В это время зазвонил телефон. Мембрана донесла чей-то простуженный голос: «Докладываю: нарта прибыла из Певека».

– Ну, Аркадий, в добрый путь! Жаль, очень жаль расставаться. Пиши. Адрес знаешь. Я буду ждать.

Яровой собрался быстро, тепло простился с начальником лагеря V самой нарты. Каюр-чукча тут же закрепил чемодан. Указав Яровому место на нарте– позади себя, вытащил остол, прикрикнул на собак. Те поняли, рванули нарту. Яровой едва удержался на ней. Оглянувшись, он увидел, что они уже выехали за зону.

Там, за колючей проволокой все махал рукой вслед начальник лагеря. Аркадию все еще виделось его лицо. Слышался голос: "Пиши!»

Пиши-и-и! Несло это в тундру то ли смех, то ли плач живой души, гася в снегах человеческий голос.

А собаки мчатся по снегу. Мелькают лапы. Спины напряжены. Дыхание у отдохнувших псов ровное. Поет в ушах ветер. Смешной весельчак-гуляка! Упруго по щекам бьет. Старик каюр сосет трубку, неразлучную спутницу свою. Что-то мурлычет. Хорошее у него настроение. Что это за песню он поет? О чем она?

Аркадий не рискует спросить. Но вот старик, сам повернула к Яровому избитое пургой и морозом задубелое лицо свое:

– Однако, паря, шибко хорошо жить, как чайка, а? Земля большая, ходи, бегай, где хочешь теперь. Шибко хорошо отсюда уезжать! – показал каюр в сторону лагеря и продолжала: – Плохой люди там. – Злой, как волк. Теперь ты птица. Не надо обижать, паря, никого. Живи, как я. Не попадешь туда. Там – капкан. Там худо. Жить надо. Хорошо! Работать надо!

– Я не заключенный, я в командировку приезжал, по работе. Я следователь, – рассмеялся Аркадий.

– А-а! Однако твоя работай! Это совсем хорошо. Вольный человек – счастливый человек. Тюрьма– шибко плохо. Как моя собачка – к нарте, так те люди – к тюрьме. Дети далеко, баба далеко. А как без них? Сердце, как костер без огня. Пепел. Совсем плохо, совсем умирай. Зачем человеку зло, однако? Земля – много! Целая тундра. Смотри сколько ее! Собачкам много бежать надо. Всем хватит. Зверя много! Мишка есть, лиса есть, песец есть. Куропатки табунами ходят. Оленей в тундре – солнце не успевает каждого! согреть. Живи! Человек мало живет. Мало ему надо! У плохих людей глаза больше живота едят. Волчьи это глаза. Такой человек жадный. Он беду делает. Много! А когда всевышнему больно от этих бед станет, он человека в капкан садит. А хороший человек – всегда как птица. Его не живот, сердце греет. Потому что там добро живет. Такого пурга не заносит, зверь обойдет, – засопел трубкой каюр.

– Эх, отец, каждый думает о себе, что он хороший, а на самом деле не всегда так бывает. Один делает плохо, а сам того не знает. Думает, что правильно он поступает, а на самом деле всем вредит,

– вспомнился Яровому Бондарев.

Каюр оглянулся. Удрученно головой покачал.

– Совсем глупый такой человек. Как молодой олешек. Добро тепло дает. Радость. А зло холод сеет. Мороз. Его по снегу видно. Видишь сколько его на земле? У человека от горя голова белая становится. Человек должен быть сильный, как мишка, добрым, как олень, выносливым, как собачка, умным, как лиса.

– Не все так могут. Не все.

Попутчики замолчали. Нарта въезжала в распадок. Узкий, неприветливый. Длинный, как полярная ночь. Он петлял меж скал извилистой змеей. Звал и тут же ставил подножки. Дразнил. Обещал. Обманывал. Ветры гудели в головах скал и рассыпались по распадку визгами, стонами, смехом.

Собаки уже языки вывалили. Пар белыми клубочками из пастей вырывался. Нарта ковыляла, переваливаясь через острые камни. Каюр и Яровой давно слезли с нее, шли вслед за упряжкой.

«Ух-х», – сползла нарта с камня.

«Ой – ей – ей», – визжат полозья, наезжая на гранитный осколок.

Дыхание собак неровное, тяжелое. Ох, как болят их лапы, избитые, изрезанные на этих осколках. Подушечки не успевают заживать. Все время кровоточат. Сколько крови собачьей застыло вот на этих камнях! Сколько боли перенесено! Сколько слез пролито в этом распадке. Только граниту под силу видеть, слышать все это и остаться прежним.

Ноги, перешагивающие глыбы и осколки, скользят, срываются, быстро устают. Сначала боль появляется в ступнях. Они начинают гореть, ныть. Потом и щиколотки начинает ломить. Потом выше, к самым коленям боль подбирается. Жгучая, неотступная. Она сковывает нестерпимой усталостью все тело. Кажется, еще шаг и упадет человек в тяжелом свинцовом сне.

Кто открыл эту дорогу, кто первым прошел ее? Наверное, он был гигантом. Нормальному человеку тут нестерпимо. И незамеченное вначале – отчетливо бросается в глаза.

Узкий распадок так плотно стиснут скалами, что дышать становится трудно. Небо узкой полоской виднеется над распадком. Да и небо ли это? Скорее, замерзший ручей над головой замер. А по берегам его снег. Белый. Как дыхание. Но это не берег. Это усталые поседелые головы скал небо хмурое подпирают.

По обеим сторонам распадка гранит поблескивает серым равнодушием. Ему не до жалоб тех, кто, изнемогая, стоит здесь. Его холодные вены давно замерзли и не воспринимают слабых голосов жизни. Надоест их слушать – грохнет распадок увесистым обломком, ухнет он грозно, сразу все живое умолкает. Головы в плечи втянет. Страх от спины до пяток холодом пробежит. Враз слезы высохнут. Радуйся, что мимо. Распадок просто напугал немного. Пошутил. Он любил тишину. А коль попал в эти владения – не нарушай покой ни стоном, ни вздохом.

Ох, как здесь холодно и темно! Яровой, поднявшись в который раз с предательски обледенелых камней, успокаивает себя тем, что ведь не вечной же будет эта дорога, и старается не отставать от каюра. Тот, знай свое, подгоняет собак. Изредка оглядывается на Ярового. Но вот и каюр оступился. Упал. Видно, сильно зашиб колено. Лицо сморщилось, собралось в кулачок. Старик поднял лицо к небу. Крикнул ему что-то по-чукотски. Собаки, услышав это, уши и хвосты поджали, чаще заработали лапами. Нарта побежала проворнее.

Сколько километров они прошли? Да кто ж их считал? Бока собачьи вспотели, парят, морды тоже. Им бы обсохнуть сейчас у костра. Ведь простыть могут. Но где взять дров? Нет их здесь. И не было никогда. Гореть здесь может лишь жизнь.

Шаг, еще, другой. Сколько их нужно сделать, чтобы вый ти из этого замороженного ада? Яровой попытался сосчитать. Так проще переносить путь. Но сбивался. Считал снова…

Каюр опять упал. Достал из-за пазухи деревянную фигурку идола. О чем-то пошептался с бездушным божком. Спрятал его. Снова пошел.

Яровой уже перестал ждать конца распадка, когда впереди вдруг посветлело. И скалы, сжимавшие голову, плечи, вдруг раздвинулись и выпустили путников в широкую тундру.

Уставшие собаки повеселели. Заулыбались раскрытыми пастями. Ведь вот и пот за ушами бежит, а уже вспомнили про весну, уже жизни рады! Как мало им нужно…

– Молодец, паря! Однако сильный мужик. Полпути нам осталось. Теперь легче. Быстро добежим! – засмеялся старик.

– Смотри, паря, сейчас второй распадок будет. Он короткий, как олений хвост. Говорят, что его в честь влюбленных всевышний поставил. Видишь, скалы. Обе гордые, высокие. Когда зимою северное сияние загорается, кто окажется у этих скал, – счастливым будет. Знаешь, столько у него будет детей? – сколько снежинок в горсти!

– Не многовато ли? – рассмеялся Яровой.

– Однако нет. Мы со своей старухой, когда молодыми были, приезжали сюда. И много детей родили. Хорошие получились все, – вздернул каюр голову. И добавил: – Их тундра любит. И люди. А они не ошибаются.

Яровой глянул вперед. За сугробами уже виднелись дома Певека. Собаки, почуяв жилье и близкий отдых, мчались во всю мочь. Летели из-под полозьев нарт брызги снега. Яровой смотрел на голубеющий след, оставленный нартой.

– Два полоза– два следа… Они – как два человека, две судьбы. Идут рядом. Рядом. Но не вместе…

Вот так и в жизни. Как горько оставаться одному среди людей – своих коллег, под одной крышей, в одной работе, заботах. И все же одному. Что бывает страшнее одиночества? Даже смерть – не выход. Если в памяти людей ты не оставил добрый след…

А тундра хохотала вслед нарте холодно, одиноко. Она– как человек без сердца и разума – жила лишь леденящею силой своей…

Вечером следующего дня Яровой уже стоял на борту судна, готовящегося к рей су на Камчатку. Рыболовецкий сейнер из камчатского колхоза направлялся на переоснастку орудий лова, чтобы через пару недель вый ти на сельдяную путину. Но должен был он поначалу зай ти в порт Петропавловска. Показать судно регистру [22]22
  Регистр – технический контроль


[Закрыть] управления колхозного флота после ремонта, проведенного в Магаданском порту.

Погода стояла тихая. Но рыбаки, зная о предстоящем трехдневном переходе, почему-то настороженно вглядывались в темную, словно уснувшую гладь воды.

Сейнер стоял неподвижно у причала. Морские волны бесшумно терлись спинами о бока судна. Через час оно покинет порт. А пока мотористы прогревают двигатели, проверяя их на всех режимах. Пищит, свистит, ругается рация в рубке радиста. Все возбуждены – четыре месяца не видели дома. И только корабельный кок в колпаке, похожем на молочную кастрюлю, так же равнодушно чистит рыбу. Ему все равно. Кормить людей он будет и в море, и в порту.

А вон и капитан… Здесь все зовут его кэпом. Яровой с уважением смотрит на этого человека. Да и понятно – вся жизнь его прошла на море. Вот и лицо волнами отшлифовано. Подбородок выдвинут вперед. Ох, и настырен мужик! Ох, и упрям! Скулы очерчены резко. Высокий лоб говорит об уме. Взгляд у кэпа пронизывающий, изучающий. Ходит он чуть вразвалку. Но уверенно. В рубке держится хозяином.

Старпом доложил о готовности к выходу в море. И капитан, став к штурвалу, дал прощальный гудок берегу – неписанное правило благодарности за приют.

Судно, медленно развернувшись, тихо, словно ощупью обходя другие суда, направилось в море. Оно еще спало. Но о коварном его характере знали все, кто хоть однажды в жизни видел это море не в настроении.

Но сейчас кругом царила такая тишина, что даже чайки уснули на воде. Белыми льдинками дремали на широкой морской груди.

Яровой с жадностью вдыхал незнакомый и такой необычный запах этого моря. Сколько в нем было покоя, силы! Сколько красоты– суровой, захватывающей! На него можно было смотреть неотрывно, долгими часами.

А судно, развернувшись, шло по фарватеру. Капитан внимательно следил за компасом. Вот уже и скрылся из вида Магадан. Прощай, суровая Колымская земля. Большая ты, белая, холодная. Тебя, как пургу, не обнять. Как мало тебе отпущено тепла! «Ты, словно медведь с сердцем куропатки», – грустно усмехнулся Аркадий.

Рыбаки занялись своим привычным делом. Нещадно драили палубу щетками, скребками. Смывали следы ремонта. Другие возились на корме, проверяли лебедку. А те трюм промывают. Скоро снова на лов…

Лишь Яровой спокойно стоял на палубе. Холодно. Очень холодно. Но уходить в отведенную ему каюту совсем не хотелось. Море имеет особую силу притяжения. Свою власть над человеком.

Сколько времени прошло. Яровой не знал. Лишь когда стало совсем темно, покинул палубу. Поужинав вместе с рыбаками, он ушел в свою каюту. И, согревшись, уснул.

А море стало просыпаться. Для начала легонько распрямило плечи, и пошли по темным мелким волнам белые буруны. В их завитках, резвой игривости проглянуло не озорство, не безобидная шутка, а злость. Холодная злость сильного, расчетливого зверя. Которому важна не только победа, в ней он не сомневается, а и жестокая игра: как долго продержится на сей раз… именно эта добыча?

Вздохнув сильнее, море подняло с волн своих уснувших чаек, стряхнув их, как пылинки, с могучих плеч. Те поднялись в ночное небо, закричали зло. Тревожно заметались над судном. Но и его не оставило в покое море. Подогнало под днище бокастую волну и качнуло судно ощутимо.

Шел пятый час утра. Все, кроме дизелиста, радиста и капитана, спали. Что виделось им в усталом сне? Беспокойные моря или улыбки ребятишек? Холодные, хлесткие штормы или руки любимых? Пожатье дружеских рук или согретые потом ладоней топоры и кайлы, когда, считая секунды, спасали себя и судно от гибели при обледенениях? Что снится им? Цветные сны… О, как они недолги, тяжелые сны рыбаков. Их судьба, их жизнь и смерть зависят от моря. А оно изменчиво. То как в ладонях качает судно бережно, то оскалится черной, провальной пастью и… прощай берег. Нет отца! Нет мужа! Нет друга! И натянет рыбачка черный, как шторм, платок, тугим узлом на горле свяжет. Одно горе другим давит. Боль болью стянет. И клянет море. Соленые слезы в соленые волны роняет. Горе – в горе…

Сколько вдов, сколько сирот и поныне ждут рыбаков! Просят море вернуть их родных. Но у моря нет сердца, нет сочувствия…

Яровой упал с койки неожиданно. Ничего не поняв, встал и головой о стенку каюты ударился больно. Потолок заходил перед глазами. Он ухватился за стол. Что это с ним? Нет, не головная боль. В каюте явно ощутил изменившуюся погоду. Вон в иллюминатор брызги летят. И пена. Белая. Судно вздрагивает. Ревут двигатели. Яровой решил вый ти в рубку. Глянуть, какой такой шторм бывает? И только за ручку двери взялся, вдруг словно кто по ногам ударил. Еле удержался. Кое-как добрался до рубки. Там посеревший капитан в штурвал врос. В шторм все мореходы становятся неразговорчивыми. Будто силы для схваток с морем берегут. Вот и этот таков. Слова не вытянешь. Знай, папироску зубами тискает. Та сосулькой изо рта торчит. На ней кэп всю злость на море выместит.

Яровой смотрел на море через стекло. Оно вздулось, посерело. Волны огромными чудищами поднимались из глубин. И рожденные в ярости бездушной утробы неслись на судно. Такое маленькое и немощное по сравнению с ними. Волны то подкидывали судно на плечах к небу, то кидали его к самым пяткам своим, вырастая над ним громадными валами, грозя вот-вот сомкнуться.

Капитан глянул на часы. Шел девятый час утра.

– Вернуться надо было в Магадан, – буркнул старпом капитану.

– Куда? Думал, успеем. Теперь все без толку. Что вперед, что назад. Всего четыре часа как шторм начался, а уже семь баллов, – цедил кэп сквозь зубы.

Судно, то задрав нос, карабкалось на волну, то поднималось кормой к небу, а носом– в пропасть, в пучину. Волны ревели вокруг сейнера, толкали, играли им. Капитан продолжал вести судно по курсу, хотя это давалось ему совсем нелегко.

Рыбаки сидели в кают-компании. Мрачно курили. Шторм затягивал прибытие в порт. А ведь они еще недавно считали часы до встречи. Но теперь чего ждать? Кто знает, сколько идти придется…

Томительно тянулось время. Волны головами уже небо достают. Переливают рубку. На палубу не только вый ти, выглянуть нельзя. Волны тут же захлопывают дверь. А судно так качает, что на ногах не устоять…

К шести вечера шторм достиг двенадцати баллов. Сменяли друг друга мотористы. И только радист и капитан бессменно оставались на своих местах. Они потеряли способность есть, спать и говорить. В нормальные, обычные дни капитан едва замечал радиста. Но в шторм, в испытании они – как два плеча одного человека. Они в любой шторм берут на себя основное – ответственность за судьбы рыбацкие.

Гонят волны судно, летят в эфир тревожные предупреждения судам – ищите укрытие! Ищите! Но где? У кого? Уже не волны – валы воды и ветра обрушились на сейнер. Плачут от их ударов, скрипят на все голоса шпангоуты. Будто молят море о пощаде…

Прошли сутки с того часа, как судно покинуло Магаданский порт. Аркадию казалось, что прошла вечность. Томительная, бесконечная…

В каюте невозможно было ни лежать, ни стоять. Потолок смешался с полом. Все плыло, все крутилось перед глазами. Аркадий выглянул в иллюминатор. Там тоже неба от моря не отличишь. Внизу, вверху – сплошная круговерть воды и ветра.

Так прошли еще сутки. Люди устали. По лицам тоска со страхом вперемежку бродят. И только «салага» – совсем молодой рыбак – гитару за струны щиплет. Что-то заунывным голосом воет. Убедившись, что его никто не слушает, откашлялся. Откинувшись на подушку, поставил гитару на тощий живот. Запел громко. Его кто-то одернул зло:

– Да заткнись ты. Надоел уже.

Парень отвернулся к стене, передернув мальчишеской спиной, словно обозвал того, запретившего браваду. Но очередной крен свалил его с койки, выкатил на пол.

Волны совсем потеряли рассудок. Капитан, мрачнее шторма, едва держался на ногах. Вот и его откинуло к стене рубки. Потом грудью на штурвал швырнуло. От боли зубами скрипнул. Послал кому-то соленое рыбацкое проклятие. Но чем оно поможет? Море только сильнее закрутило судном. Прожекторы выхватили из темноты такое, на что лучше было бы не смотреть, от чего болели глаза. Старпом, еще пару часов назад предлагавший кэпу подмену, теперь навзничь лежал в своей каюте. Его рвало…

Рыбаки лежали молча. Лишь изредка тяжело вздыхали. Они понимали, что возвращение в Магадан могло быть не менее продолжительным, чем путь домой. Да и тоска по дому с каждым днем и часом возрастала. А теперь – когда он будет на горизонте такой желанный берег?

Но вот что это? Что? Аркадий сначала не понял. Отчего тише стало на судне? Только шторм – там за судном голос усилил. Что? Двигатель отказал? А это что?

Побледневший старпом, едва держась на ногах, идет в рубку. Из нее вспотевший капитан выскочил. Рванул дверь в рубку радиста:

– Выручай, браток! На тебя вся надежда наша последняя. Двигун отказал. Мы без груза. Но двенадцать баллов. На плаву в шторм не продержаться. Зови! Потонем иначе. У нас нет шансов!..

Аркадий оглянулся. Рыбаки стояли рядом с ним. Сжавшиеся, растерянные. Шторм или судьба? Кто виноват? Бледные, посерелые лица. Не раз бывали эти люди в штормах, но вот со смертью, лицо в лицо, впервые…

СОС! СОС! СОС! – полетели сигналы в эфир. Услышат ли их? Кругом ветер, море, тьма…