Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Яровой улыбнулся и спросил:

– Значит, вы осуждаете убийст во, как таковое?

– Любое: хоть зэка, хоть вольного, – выдавил «президент». – Наше оружие – отмычка, а совесть – честь воровская.

– Ну так дай те правдивые показания, Степан! Вы этим только лишний раз докажете всей зоне и администрации лагеря, что ваши убеждения не расходятся с поступками. Ведь нужно быть последовательным до конца. А иначе вам не только администрация, а и вся юна верить перестанет. Верно, Виктор Федорович?

Гот кивнул утвердительно и сказал:

— Нельзя, Степан, между двух стульев сидеть. И нынешнее – это испытание тебе. Либо наши отношения прежними останутся, либо… мозги ты мне пудрил. Обвел вокруг пальца, что называется. И в нашем тихом болоте все еще черти водятся. Если так, я сам рапорт об уходе подам. Не хочу тебя подозревать в организации убийст ва, либо и укрывательстве. Верил я тебе так, что разочарования не перенесу…

— Ладно, – трудно вздохнул Степан, – так и объявлю зоне: настоящий вор не поставит интересы всех наших зэков ниже жизни какого-то «суки». А потому от имени фартовых зоны вывожу того чмыря-мокрушника за глаза из закона, если он в нем был. И мы на нее хрен положили. И век ему свободы не видать, ежели лягаши его понят. Пишите ксиву, гражданин следователь.

— Молодец, Степа, и не мучайся. Ведь не грех на душу берешь, совесть очистишь, – повеселел Виктор Федорович.

Яровой как бы машинально повернул фото Скальпа так, что "президент» увидел надпись, сделанную «коллегой» из Магаданского лагеря.

– Так это же для меня написано! – не смог скрыть удивления Степан.

– Да. Хотя я и не просил об этом магаданского «президента», – подтвердил Яровой, пой мав на себе одобрительный взгляд начальника.

– Ну, этот зря не присоветует, – повеселел и Степан. – Ну хорошо, что мы тут сами все обговорили. – Пиши! – и, облокотившись на стол, так что он затрещал всеми своими ребрами, «президент» заговорил вдруг медленно, тяжело, веско, как человек, знающий цену себе и каждому слову своему: – Скальп до меня уже отсидел здесь червонец! Падла он был редкая.

— Постойте, давайте по порядку, – попросил Яровой.

— Можно и так.

– Имя Скальпа?

– Имя! Какое это, прости меня, господи, имя! Оно у него хуже клички! Авангард его звали! Туды его мать! Люди путевых собак и то лучше называли. Отец его так нарек. Видать, по пьянке. А фамилия этого Авангарда была Евдокимов. Сукин выкидыш, а не мужик! Не знаю, как он до меня тут был. А я его, что ни день, учил разуму…

– С кем он тут был близок? – спросил Яровой.

– Нет, педерастом навроде не был, – отрицательно покачал головой Степан.

– Я не о том.

– А что? Друзья у него были? Кенты?

– Так он же не фартовый! – удивился вопросу «президент». И добавил. – А у интеллигентов кентов не бывает. Они же все сплошь крохоборы.

– А у работяг? Он и у них жил! Неужели и там ни с кем не был дружен? – спросил начальник лагеря.

– Так они всплошную дерьмо. Не то чтоб пайкой с кем поделиться – друг у друга изо рта вырвать норовили.

– Продолжайте о Евдокимове, – взглядом попросил Яровой начальника лагеря не вмешиваться в допрос, – где совершил преступления?

– Как же, тоже знаю. Он в Минске жил. Там и засыпался. Связался он с молодчиками. Не фартовыми, нет. Это другая «мали на» была. Вабная. Хмыри эти вдовушек с кубышками накалывали. Какие без родственников и близких пооставались. Сначала свадьба– честь честью. А потом чуть прихворает баба, муж новоявленный «скорую помощь» вызывает. Ночью. Когда на дежурстве «Скальп». Ну, машин тогда не хватало. Врачей тоже. А тут Скальп. Я, мол, и пешочком пройдусь. Чем больному ждать несколько часов, я наведаю. А там, «на скорой» и рады. Дуй, мол. Тот приедет– хлоп бабе укол, та дуба врежет. Хмырю наследство, дом там и прочее. А Скальпу – гонорар. И все шито-крыто. На «скорой» не интересуются. Оказал помощь, нет жалоб и ладно. Вскрытия никто не требует. Соседи – не петрят. Мол, приходил же врач с радикюльчиком! Чего же еще? Скальп трех баб-бедолаг прикнокал. То ли дрянью какой, то ли кубиком воздуха в вену, не знаю. А на четвертой вдове сгорел. Мужик при той бабе слабонервный оказался. Вышел с дому, покуда Скальп свой шприц готовил. А этот фрайер-Скальп на кулончик золотой глаз поставил и на перстень. Сдернул с мертвячки и ходу. Расчет с хмырями у него опосля делался. Ну, вдовец вернулся – дело сделано. А кулончик и перстень уплыли. Он за Скальпом. Догнал, ну и, ясное дело, ведь не фартовый – хипеж поднял. Скальп озверел, вынул скальпель и к горлу поимщика кинулся. А тут мусора на них напоролись. Загребли. Все и всплыло. Кроме перстня того. С камушком. Проглотил его Скальп. Упрятал в кишке. Да так потом и заглатывал, покуда в зо ну не пронес. Он и тут с ним не расставался.

– Семья у него была?

– Нет. Только мать в Ереване жила. Письма ему, посылки присылала. А потом перестала. Скальп говорил, что померла. Перед самым своим освобождением говорил.

– Адрес знаете!

– Нет. И никто в зоне не знает. Она обратного адреса не ставила. Так ее, думаю, Скальп научил.

– А не говорил, почему в Минске, а не в Ереване работал?

– Сказывал, мол, там фельдшеру легче устроиться было. Он и Ереване только родился…

– А не говорил, куда после лагеря поедет? – спросил Яровой.

– Нет, все думал…

– А «мушку» кто ему ставил?

– Работяги.

– За что?

– Засекли. Бондарь выдал. Сам того не знал. Они и пометили. А потом выперли из барака.

– А где он жил?

– А тут, неподалеку от собачатника. В старой бане. Мыться в ней нельзя было. Так Бондарев в ней «сук» поселил. Всех. Там их двенадцать штук было. Грызлись каждый божий день. Друг другу рожи квасили. И всякая считала себя выше другой. Никто дневалить не хотел, «параша» через край переливала. Бывало, приду, отметелю всех – с неделю порядок держат, а потом снова все как было, – вздохнул «президент».

– Скажите, а он отсюда без долгов вышел? – спросил Яровой.

— Игры на деньги я запретил сразу, как только сюда пришел. За ослушание вешал на перекладине. За задницу. На целый час. Весь тот час игравшего секли все, кому не лень. С год так продолжалось. Потом щучил. Сейчас лишь новички иногда рискуют. Действую, как и прежде.

— А на чифире не мог задолжать?

— Упаси бог! Этих я своими руками, самолично наказываю! – ответил «президент».

– Виктор Федорович рассмеялся и, обратившись к Яровому, сказал:

– Извините, это не по допросу. Я в такие дела, говоря честно, н вмешиваюсь. Пусть сами разбираются и наказывают. Здесь он справедливы. И знают, что перенесли от картежников и чифиристовбольше, чем мы и предположить сможем.

– Скальп поначалу было тоже артачиться начал, – продолжал «президент». – Как же! Наколки более старые имел. И срок. Ну и кайфовал. Где и что перепадет. Припутал я его и на чифире. Сидит он над банкой, вылупив глаза. И хихикает. Как педераст. И мне, как «президенту», никакого уважения! С ним еще двое. Такие же. Схватил я их, выставил сверхурочно на морозе четыре часа работать. Быстро всех отучил. А то они мне из-за этого чифиря что ни ночь резню начинали. Скольких кентов покалечили! Да каких! Кулаки не помогали. Голодом их тоже не отучили. Это была последняя мера. На мороз! Вкалывать. И помогло. Не только их– своих фартовых, так же отучил. Все на первом моем году кайфовать бросили. Не мог и этот продолжать. Даже втихаря. Выдали бы. У меня за «суками» свои досмотрщики имелись. Чуть что – сказали бы!

– Значит, среди доносчиков у него тоже не могло быть друзей? – спросил Яровой.

— Да ну! Они друг друга даже без «понта» сыпали. Какие уж там кенты. Бывало, спарятся две «суки», остальные от зависти, что эти общий язык нашли, с кулаками на них лезут. Шум, крик поднимут. Словно не задницу, а мешок с деньгами не поделили. Противно вспомнить.

— А врагов у него много было.

– Этого добра хватало. Не только у него! У всех. Таким всяк похвастаться может. А «суки» – особо. На них все злы были. И они на всех. Такая порода. Что поделаешь, – отвернулся «президент».

— А особо ярых врагов его знаете?

– У нас иных не бывает. Если враг, то до смерти. А, значит, не по мелочам.

– Кто из освободившихся был его врагом и по какой причине? – продолжал Яровой.

– Таких много. Разве всех вспомнишь?

– А вы постарайтесь, – настаивал Яровой. – Уточню: из тех, кто был бы способен, по вашему мнению, свести с ним свои счеты.

— Хватало и таких, – нагнул голову Степан.

— Я слушаю, – посуровел Яровой.

– Сидел здесь один. Оглобля его звали. Известный, уважаемый вор. Раньше Скальпа на год вышел. Так вот этот Авангард его что ни день допекал. Поначалу обкрадывал. Барахло. У того оно было. И харчи. С воли присылали. Так эта лярва клопом присосался. То теплое белье стянет, то шарф. Ну, Оглобля най дет. Поколотит его. А тот вскоре снова за свое. Оглобля его калекой пригрозил оставить. И однажды в руднике словно нечаянно задел Скальпа полной тачкой. Тот чуть богу душу не отдал. Ан оклемался и зло затаил. Стал скрытно Оглобле пакостить. Изводить. А все потому, что тот и здесь, в лагере, человеком был. И уважением пользовался у всех зэков. За характер, за силу свою. За ум и хватку цепкую. Так нот этот Скальп стал «сучить» на Оглоблю поначалу «бугру» барака. За каждый промах. И оговаривал нередко. Потом подлог ему устроил. Да так ловко, что все поверили и Оглоблю из закона вывели в «сявки». На целый год. Потом разоблачили Скальпа. Всю ночь Оглобля его валенком бил. Но тот гад живучим оказался. Через три дня словно ничего и не было. И все-таки под самое освобождение Оглобли сумел спереть все его сбережения и спрятать. Да так, что как ни искали, не нашли ничего. Так и уехал человек без гроша в кармане. Все мы знали, чьих рук это дело. А доказать не могли… – крутнул головою «президент».

– А Оглобля откуда родом? – спросил Яровой.

– Сибиряк.

– Из какого города?

– Иркутский.

– Значит, он мог? – встрял Виктор Федорович..

– Нет. Я от него письма регулярно получаю. И посылки. Он в деревне живет нынче. И никуда после освобождения не уезжал. Ни на какие «гастроли». И «на дела» не ходит. Возраст не тот. Если бы он Скальпа пришил, то уж я-то знал бы.

– Он способен был пой ти поперек вашей воли? – продолжал допрос Яровой.

– Нет! – вздохнул «президент».

– Тогда поставлю вопрос иначе: кто мог нарушить любой «президентский» запрет?

«Президент» нахмурился. Долго вспоминал. Смотрел в пол. Потом поднял тяжелую голову. Заговорил.

– И это нелегко.

– Что именно? – спросил Яровой.

– Не на одного легло мое подозрение.

– А на кого?

– На пятерых враз!

– Не многовато ли? – удивился Яровой.

– Нет! Не много! Но любой из этих мог!

– И слово твое нарушить? Твой запрет? – не сдержался Виктор Федорович.

«Президент» опустил голову. Сознался тяжело. Через силу. Словно только самому себе:

– И это могли. Эти все могли! Но я при них не был еще «президентом». Это не мои зэки…

— Кто же они?

– Один был Дракон.

– Ну и кличка! – покачал головой начальник лагеря.

– Кем он был? – спросил Яровой.

– Вор. Вор в «законе». Наш. Свой кент.

– Из-за чего не поладили они с Евдокимовым?

– Дракона Бондарев на кухню определил. Хлеборезом. На почетную должность. Все кенты с Драконом считались. А этот нет. Все бузу затевал. «Сук», интеллигентов, работяг против Дракона подбивала эта поганка. Навроде тот всех на пайках обжимает в пользу фартовых. А это грехом считалось большим. Ну и добился все-таки своего. Дракона в заварухе слепым оставили на один глаз. Пообещал при освобождении Скальпу сразу оба глаза выбить за свой один. Или вовсе голову скрутить, как цыпленку. А Дракон это мог. Отчаянный мужик. Злой. Обиды не забывает. До смерти будет помнить. Не умрет, пока не отомстит. А насчет Скальпа поклялся, что только после него в могилу ляжет. А я его слова знаю. Его ничто не остановит. Лихой мужик. С характером.

– Дракон когда освободился? – спросил Яровой.

– Его на Камчатку сослали.

– А сам откуда?

– Брянский волк, – рассмеялся «президент».

– Он вам пишет?

– Нет. Ни мне и никому.

– Архивы на него есть? – спросил Яровой начальника лагеря.

– Да, – ответил тот.

– А еще кто?

– Четверо еще есть.

– Расскажите, – попросил Яровой.

– Был еще Медуза. Тоже вор. В «законе». Его Скальп Бондареву заложил.

– За что?

– За общак. Тот налог, дань брал с интеллигентов и работяг. Для своих кентов. Те не хотели платить. Естественно, не всегда мирно обходилось. Бывали драки. Этот хлюст пронюхал, где Медуза прячет общак, и выдал Бондарю. Тот нагрянул с обыском. Забрал «банк». Весь до копейки. Тогда на Скальпа никто не подумал. А Медузу чуть не пришили за ротозейство. Лишь потом мои люди сказали, кто был в этом виноват. Медуза на ноже поклялся отомстить Скальпу. Живым или мертвым, на куски порвать за подлость.

– На него архивы есть? – обратился Яровой к Виктору Федоровичу.

– Имеются.

– Он на свободе?

— Кто его знает. Их всех пятерых Бондарев на Камчатку отправил, чтобы Скальпа от расправы уберечь.

– Третий кто? – повернулся Яровой к «президенту».

– Третий – Муха.

– А с ним какие разногласия у Скальпа были? – спросил Яровой.

– Это самые страшные враги. Здесь не стукачество причиной, здесь – хуже. Муха, как известный «душегуб», был первым претендентом на шкуру Скальпа…

«Президент» глянул на Ярового, на исписанные листы протокола допроса и, будто испугавшись, что так много наговорил, замолчал.

– Так что Муха? – напомнил Яровой. «Президент» махнул рукой. Дескать, теперь уже терять нечего, заговорил:

– Муха был «бугром» у «душегубов». Редкий специалист. Сами понимаете, много лет он отсидел здесь. А все ж мужик! Натура свое берет. Природу не обманешь. Ну и завел он себе напарника. Тот нетронутым был. И ни с кем, кроме Мухи, никаких дел не имел. А этот гнус и тут подгадил. Усек, что Муха с напарником за барак ушли, ну и нажужжал «душегубам» – навроде у мухиного дружка сифилис. Значит, «бугор» тоже заразный. Ему, паскуде, поверили, не столько как зэку, как фельдшеру в прошлом. Кинулись за барак. Пой мали напарников и обоих покалечили. Муху оставили не мужиком, а тому все порвали. Еле выжил. А все из страха, чтобы заразы в бараке промеж зэков не было. Так вот Муха тоже сказал, что из-за кого лишился он своего мужичьего достоинства, у того своими руками все на свете вырвет живьем. И этого тоже никакой запрет не мог сдержать, – опустил голову «президент».

– Архивы и на этого есть, – вставил начальник лагеря.

– Следующий кто? – поскрипывал пером Яровой.

– Четвертый был не менее зол на Скальпа, чем все остальные, – поморщился «президент», вспомнив что-то неприглядное.

– Расскажите, – глянул Яровой на «президента». Тот помолчал немного:

– Долгая эта история. И черная, – сказал он, отвернувшись к окну.

– А мы не торопимся, – сказал начальник лагеря.

Степан начал издалека:

– Я этого человека мало знаю. При мне он недолго здесь был. Но о жизни его я наслышан. От кентов. И от тех, кто знал его с самого начала. Удачливым он был в «деле». Свой. Фартовый. И кличка у пего Клещ имелась. Вором «в законе» он был. В Одессе его взяли. В «Черной кошке» работал. Узнает, что у кого-то «кубышка» имеется, все равно заберет. Смелый был мужик. И рисковый. Никого не боялся. Его боялись. Даже известные «душегубы». Умел он всех в руках держать. И своих, и чужих. Несколько лет за ним «мусора» охотились. Да все без «понту». Но была у него одна слабость. Любил, лярва, баб и девок молоденьких. На них удачу свою транжирил без меры и счета. Сколько их у него перебывало – не счесть. Наверное, волос на голове у Клеща меньше было, чем бабьего пола через его руки прошло. Но на одной засыпался. Бабы в нашем деле – одна помеха. Он-то для баловства с ними, а эта дура, как на грех, влюбилась в него. А он и имя ее позабыл, как только за дверь вышел. Она, видать, со злости, выдала Клеща. Взяли его лягавые. Осудили. Сюда под усиленным конвоем привезли. В барак к фартовым поселили. К уважаемым кентам. Равным по рангу. Ну, Клещ зажил, как рыба в воде. Среди своих плохо не будет.

«Президент» помолчал. Глянул на Ярового, на Виктора Федоровича. И снова заговорил:

– Клещ везде умел приспособиться. Живучий был мужик. Ну и стал он здесь оглядываться. Из чего можно деньгу выжать. И придумал. Стал у зэков побрякушки выменивать. Ясно, не хлам. Кое-кто сумел с собой протащить золотишко. На всяк тугой случай. Кольца; перстни. Конечно, не на свою кровную пайку выменивал. На отнятую. А случалось, попросту отнимал. И уже прилично набралось у него. Надо было бы остановиться. А тут он у Скальпа приметил. Тоже перстень. С рубином. Тот самый, какой в зону принес. Ну и прижал. Скальпу деваться некуда стало. Отдал, но запомнил. Зло затаил.

– А зачем ему это здесь нужно было? – спросил Яровой.

– Перстни?

– Ну да!

– Для себя, конечно. Такой уж человек был. Не мог без запаса жить.

– И что дальше?

– Заложил Клеща Скальп. Бондарю заложил. Тот при шмоне забрал. А самого с прибавкой срока на Камчатку отправил. Этот Скальпу не барахла, а кровной обиды не простит. И вот за что. Из всего, что нашел у него Бондарев, имелся там тонкий перстень. С маленьким черным бриллиантом. Его Клещ просил оставить ему. Потому что он не вымененный, не отнятый, не украденный. От бабки в память перешел. Но Бондарев не отдал. Потом вроде этот перстень у его жены на пальце видели зэки. Какие и теперь в Магадане живут. Так это или нет– не знаю. Только за перстень тот Клещ готов со Скальпа скальп снять. Он чуть не на коленях Бондаря умолял. А это все же вор? Вор «в законе»! А Бондарь на Камчатку его отправил. Кажется, в Усть-Камчатск. Он уже наверное освободился. – Вот только я о нем больше ничего не знаю. Но зэки его больше всех боялись.

– И на него есть архивы, – вмешался начальник лагеря, – но Степан его лучше обрисовал, чем любой документ.

— А почему его боялись? – удивился Яровой.

– Клещ по материалам дела, вплоть до этапирования на Камчатку, «раскаявшийся». А по отзывам зэков – ничего общего. Короче, легенда, а не вор. Попробую с Камчаткой связаться. Пока те руки не доходили, – оправдывался Виктор Федорович за столь противоречивые сведения о Клеще.

– А пятый кто? – спросил Яровой.

«Президент» молчал.

– Кто пятый? Степан голову поднял:

– Я так думаю, что это…

– Ну, кто? – терял терпение Яровой.

– Бондарев, – выдохнул «президент».

– Игорь? – задохнулся гневом начальник.

– Бондарев, – записал в протокол Яровой.

– Быть не может! Ложь! – побагровело лицо Виктора Федоровича.

– Я не утверждаю, но сомнение есть, – сказал «президент».

– Без эмоций, Виктор Федорович, – обронил Яровой.

Начальник лагеря сконфуженно замолк.

– Я слушаю вас, Степан! – обратился Яровой к «президенту».

– Игорь себе на уме был. Он с фартовыми не очень заедался. Если с кем залупится, тут же в другой лагерь переводил того. Чтоб меньше врагов было. Но и прижимал. Лез не в свои дела. В наши между собой отношения. Фартовые его много раз «пришить» хотели. По Скальп часто Бондаря выручал. Я думаю, что общак и золотишко, что он у фартовых отнимал, в карманах Бондаря и оседали. Как тот перстень! И, видно, из этого он какой – то процент платил Скальпу. Уж больно тот усердствовал. А поскольку он о Бондаре слишком много знал, сами понимаете. Скальп не опасен ему, пока находится в лагере. А на свободе другого хозяина мог заиметь. И тогда Бондарю крышка! А «суки» у него помимо Скальпа имелись. Знал и всех врагов Скальпа. Досконально. Не своими, но чужими руками мог убрать.

– А почему ты думаешь, что платил он Скальпу? – спросил Виктор Федорович. – Может, Скальп бескорыстно старался?

– Как почему? К нему же, к Скальпу перстень с рубином вернулся.

– Это справедливо, вернул отнятое, хоть и не по уставу это, – уже неувереннее возражал начальник лагеря.

– Но почему только ему вернули? – разозлился «президент».

– Но он сказал о бесчинствах Клеща, – повысил голос Виктор Федорович.

– Да, но и кроме перстня кое-что замечали! – горячился Степан.

– Что же именно? – строго посмотрел на начальника лагеря Яровой.

— Сигареты были у Скальпа всегда, не работал – дурака валял, а жратва всегда в избытке, – уже спокойнее объяснял «президент».

– Хорошо. Степан, если нечего больше добавить, прочитай и подпиши протокол и можешь быть свободен, – сказал Яровой, подвинув исписанные листы.

«Президент» подписывал, сопя и потея.

– Послушайте, Степан, а откуда вы «президента» из последнего бондаревского лагеря знаете? – спросил Яровой, отложив в сторону бумаги. Степан, увидев его, оживился:

– Через кентов. Их перекидывают по воле начальства. От него – ко мне. От меня – к нему.

– Так через кентов и познакомились? – улыбнулся Яровой.

– А как же еще?

– Через них и связь держите?

– Да, через них.

– Скажите, через заключенных он узнал, что вы не давали согласия на убийст во Скальпа?

– Да. Он по этим случаям меня в курсе держит. А я – его. Но об этом никаких показаний давать не стану. Хоть режьте…

– А что бывает, если он велел убить кента по своему слову, а вы запретили его трогать? – спросил Яровой.

– Над нами тоже имеются. На воле. Они решат. И без нас, – уклонился Степан.

– Не понял! Значит, на воле ваше слово ничего не значит? – деланно удивился Яровой.

– Трепаться про то, как на воле, уговору не было, – нахмурился Степан. – Одно только скажу. Если кент облажался в заключении, он на воле искупиться может. Кубышку добыть. Или пришить кого надо. Тогда с него грехи могут сняться. А «суке»– никогда. Ничем не искупит. Потому мой запрет только на моих зэков действовал. А для вольных фартовых, кто в этой зоне не был, нет. Да и мой запрет не вечный. Кончится моя отсидка, и нету его. Так что Скальпа рано или поздно все одно бы пришили…

– Ладно, спасибо за помощь, – посуровел следователь.

– Ничего, не стоит, – вздохнул с облегчением «президент» и направился к двери.

Когда он вышел, Виктор Федорович глянул на часы. Досадливо охнул, извинился и, сославшись на дела, вышел. Яровой еще больше утвердившийся в версии, что Евдокимов умер не своей смертью, решил немного отдохнуть, отвлечься. Прихватив фотоаппарат, он вышел за пределы лагеря.

…Яркое солнце щедро высветило каждый сугроб, каждую выемку. Заглянуло в норы тундровых мышей, что уже успели наследить на чистом, словно пух, снегу. Позади остались вышки, ограждения: они, как мрачные воспоминания, тают за сугробами. Вот уже далеко-далеко за спиной миражом стали. А здесь, в зимней тундре, все чисто. Скрипит, поет и плачет под ногами не тронутый теплом полярный снег. Он, как месть той, о которой рассказывала древнюю сказку маленькой внучке старая чукчанка в самолете. Девочка слушала, затаив дыхание, и все смотрела вниз, на снега. Слушал легенду и Яровой…

Старая женщина, раскачиваясь в ритм собственным словам, говорила напевно:

– Жила в стойбище, а оно было первым и единственным тогда, девочка. Маленькая, слабая. И никого у нее в целом свете не было, кроме старой бабки. Совсем старой, совсем слабой, какой бывает волчица перед смертью. Видать, пришла ей пора в горы уходить, к верхним людям. Умереть в снегах. Чтоб не быть обузой внучке своей. Но на кого оставить девочку? Кто вырастит ее? Кто выведет ее в жизнь? Выдаст замуж? Да и кому нужна такая маленькая и слабая жена! К тому же и делать еще ничего не научилась. И попросила бабка девочку позвать шамана этого стойбища. Может, он чем поможет ее беде: подскажет, надоумит, поймет сердцем печаль ее. Шаман пришел. Узнав в чем дело, сказал той старухе, что в стойбище бездетных нет, какие могут приютить девчонку. А минувший год был трудным, с едой и без лишнего рта в каждом чуме туго. Так что пусть поручит старуха свою внучку всевышнему: коль сжалится он над нею, не даст пропасть с голода. Коль не заметит ее, – знать, судьба ее такая сиротская, горькая. «У него куда больше всего, чем у меня», – сказал шаман и ушел. От этих слов больно стало старухе, собрала она все силы свои, вылезла из чума и обратилась со слезами к всевышнему, просила о помощи для единственной внучки своей. Долго она стояла у порога чума. Долго ждала Курна [16]16
  Языческий идол чукчей


[Закрыть] . Три раза солнце успело землю обой ти. Но от бабкиных просьб не потеплело в чуме. Не появилось дров у дымника, не нашла девочка и старого кусочка юколы [17]17
  несоленая вяленая рыба, корм для собак


[Закрыть] . От слез и ожидания устала старуха. Не осилив порога, так и умерла старая у чума. Успела крикнуть внучке, что уходит ее душа в горы. Долго ждала возвращения бабкиной души маленькая девочка. Все думала, что вернется она с целым табуном оленей и долгими ночами они будут варить мясо в большом котле. И есть горячую, обжигающую руки и рот, оленину. Порою, когда от голода живот кричал, как целая стая голодных волков, девочке казалось, что она слышит топот оленьего стада и голос своей бабки. Тогда она выбегала из чума и смотрела и ночь. Ждала. Но нет. Наверное, это пробежали мимо стойбища олени самого Курна. А просить у всевышнего девочка не смела. И снова возвращалась в холодный чум. Старалась уснуть. Во сне не так донимает голодный живот. Девчонка видела, как каждый день режет по оленю у своего чума жадный шаман. А потом варит мясо в громадном котле. И выбрасывает кости собакам. Однажды она хотела подобрать одну кость, чтобы хоть немного помозговать, но собаки накинулись и чуть не разорвали ее. А выскочивший на шум шаман прогнал девчонку из стойбища за воровство. И совсем ей некуда стало деваться. Решила девочка пой ти в горы. Поискать там свою бабушку. Пусть она согреет ее своими руками. Не надо мяса. Не надо дров. Лишь бы увидеть ее. И ушла девчонка в горы. А в это время пурга поднялась. У девочки даже кухлянки не было. Торбаса и те дырявые. Снег пальцы леденит. А девчонка бежит. Зовет бабку. Каждый куст, каждый сугроб о ней спрашивает. Но им не до нее. Самим бы до тепла дожить.

А у девочки той сил все меньше становится. С каждым шагом они тают. Словно сама земля отнимает у нее последнее. Зовет девчонка бабку. Кричит. А пурга голос отнимает. Заплакала малышка. От холода вся дрожит. И к ревущему небу ручонки тонкие протянула. Луну в помощь позвала. Знать, почуяла, что смерть ледяным ножом к сердцу подбирается. И услышала луна слабый голос ее. Тучи раздвинула. Оборвала пургу. Остановила ветер. И забрала девчонку к себе на небо. Яркой звездой на небе рядом с собой посадила. Самой красивой, самой заметной. Узнав имя девчонки – Поляра, назвала ее звездой Полярной. Что значит – счастливая. Потому, что тот счастлив, кто жизнью своей глаза людям радует. Нет, не мстила Поляра чукчам. Но, узнав о стойбище жестоком, луна уговорила солнце, чтобы оно уступило ей землю эту во владения. И отдалилось солнце от земли Чукотской. А луна совсем низко опустилась. Своим холодом места эти заморозила. Занесло их снегами глубокими, холодными. Обрушились на чукчей мороз и ветер. За души их злые. Решила луна, что сколько в их душе тепла будет – столько и от нее получат. И совсем не стало на Чукотке ни весны, ни лета. Пока не прогнали чукчи злого шамана. Пока не стали люди любить детей своих и чужих. И опять вернулись на Чукотку весна и лето. Но уже короткие и прохладные. Как напоминание о Поляре. И о том, что тепло добра человеческого должно быть сильнее любого холода. Потому и поныне каждого приходящего на землю эту встречают раньше луна и звезда Полярная, реже– солнце незаходящее. Всматриваются, – не возвращается ли злой шаман? Испытывают морозами: не несет ли путник в своем сердце зло? И если нет, то откроется ему краса дивной земли Чукотской. Примет его каждый чум любого стойбища. А коль живет в человеке злой шаман, не укажет ему дорогу прекрасная Поляра. Засыплет его снегами. В ледяные сугробы закует. Потому еще ночи и лето на земле нашей зовутся полярными. И тянутся так долго, как долог путь в тундре. Как долог бывает путь от зла к добру…

Яровой остановился. Ослепительное солнце брызнуло в глаза миллионами радужных сияний. Аркадий был ошеломлен невиданным зрелищем.

Перед глазами его далеко-далеко, насколько хватало взгляда, простирался Ледовитый океан. Казалось, само небо со всеми облаками легло на землю. И вот теперь отдыхает от постоянного вращения. Кружится в мертвой, застывшей тишине. Здесь умерла жизнь. Лишь смерть, надев праздничное платье свое, саму себя хоронить решила в жутком, звенящем молчании.

Здесь когда-то была жизнь. Вон как ломались могучие льдины. Вгрызались друг другу в горло, ломали ребра. Дрались, как и страшной схватке. Одна – двадцатиметровый латник – головой уперлась в другую, так похожую на ледяной замок. Кажется, еще секунда, и рухнет белое величие ледяного художника, рухнет головой» пропасть, рассыплется в мелкие брызги-слезы. Нет памятников. Нет жизни. Есть смерть. Холодная, равнодушная. Злая на всякое дыхание, на каждую жизнь, на любую, даже едва приметную каплю тепла.

Океан смерти. Океан красоты.

Яровой вслушивался. Неужели показалось? Да, конечно… Но нет! Опять этот детский плач. Откуда он? Такой жалобный, тонкий. И нем обида на весь свет. Но где этот ребенок? Откуда взялся в этой холодной пустыне? А плач все отчетливее, сильнее. Он совсем низко. Аркадий, как завороженный, осторожно ступал на лед. Шаг. Еще шаг. А плач не стихает. Он притягивает, как магнит.

Вместе с кровью, с молоком матери заложена в каждом человеке жалость к слабому. К детям. Жалость или любовь? Кто знает? Полосы встают дыбом. Океан… И вдруг этот плач. Аркадий торопился. А голос словно зовет его на помочь.

– Ну, подожди еще немного. Я иду, – говорил Яровой, спотыкнись о ледяные выступы, падая и снова вставая, он спешил на голос.

– Где же ты? – огляделся Яровой.

У дымящейся на морозе полыньи, округлив от страха большие мерные глаза, плачет совсем по-детски пушистый трехдневный белячок, маленький тюлень. Его мать нырнула в эту прорубь за рыбой. А малыш испугался. Страшно ему одному. Он все дни был с мамой. Она первый раз оставила детеныша одного. А сколько там пробудет, он не знает. Вот и кричит. Слезы совсем как у ребенка, такие же теплые, прозрачные и большие, светлыми бусинками скатываются из глаз.

Яровой берет его на руки. Белячок нюхает лицо, руки. Смотрит в глаза. Нет. Это не похоже на маму. Испугавшись, не заплакал, а закричал во всю мочь.

Яровой спустил его с рук. Белячок осторожно к проруби подошел. И только хотел в нее бултыхнуться, как оттуда, так вовремя, высунулась мокрая усатая мама. Она вылезла из полыньи и потрепала его мордочкой по бокам. Быстро повернула малыша к льдинам, которые, соединившись, образовали уютный дом. Белячок неуклюже ковылял спереди. Мать тихонько, но настойчиво подталкивала его. И так, не удостоив человека даже взглядом, тюлени скрылись из виду, оставив на снегу быстро замерзшие, ярко блестевшие на солнце следы жизни. «Тюлени, – подумалось Яровому, – никогда не видели человека, а потому не боялись его».