Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– А чем он до этого занимался?

– Эти три года? Трассу строил, как и все.

– А в чем не повезло?

– Да хотел он семью создать. Квартиру ведь имеет. Обстановку. Пригласил и женщину. У нее сын имелся. Муж бросил ее. Давно. Она сама сына растила. Выучила. Он теперь журналист. И хотя без отца рос – дурного за ним никто не видел. Мать из кожи для него лезла. Ну, привела она сына к своему «медвежатнику» – сама того не знала. А он, как на грех, в доме уборкой занимался. И вышел открыть им дверь без рубашки. А сын и увидел эту наколку. Видать, наслышан был о них. Ну и сразу назад. И мать за собою. Даже слова не дал сказать. Как в лицо плюнул. А когда шагов на десять отошел, закричал на «медвежатника». Всякую гадость понес. И матери запретил даже вспоминать о нем. Мужик этот от расстройства выпил. Ну и ко мне пришел. Он в доме напротив живет. Рассказал, что у него стряслось. Я его отправил отдыхать, а сам тому сопляку позвонил. Он со мною и говорить не стал.

– Ну а «медвежатник»?

– А что ему оставалось? Отказался он от этой бабы. Пусть живет умом сына, коль своего нет.

– Так и живет один?

– К несчастью, да.

– Зато морячку нашему не татуировку, а прямо картину Ай вазовского накололи. Девятый вал. Глаз не отвести. Самая большая знаменитость, прохвост высшего класса работу делал, – рассмеялся Трофимыч.

– За что осчастливил?

– Да морячок в смешанный барак попал. Там и воры, и буфетчики, и конокрады. А «бугром» – Сова, сволочь, каких мало земля рожает. Ну и хотели они флотского к картам приучить. Не поддался. «Сявкой» решили сделать. Тоже не вышло. И уж подумали пришить его за неповиновение «бугру». Но в этот вечер Сова у того художничка пайку отнял. Тот уж третий день не жравши был. А морячок не стерпел. Пайку у Совы изо рта выдрал. Сцепились. Как пауки. Зэки онемели. Новичок – и вдруг так сорвался. А он из Совы мышь сделал. Да такую жалкую. Ну, зэки по закону барака назначили его новым «бугром». Так морячок самолично бил каждого, кто на пайку ближнего зарился.

– А за что он сел? – пытался вспомнить Бондарев.

– За драку. Тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть.

– Где его взяли?

– В увольнении перестарался.

– Ну и дурак, – так и не смог вспомнить этого случая Бондарев.

– Ну что, давайте, наверное, спать, – предложил Трофимыч.

– Да, хватит. Все о них, а о себе забыли, – поддержал майор.

Яровой усмехнулся:

– О себе забыли… А я смотрю, не переработались вы тут. Пока слушал – диву давался. Как легко вы говорите – одного «пришили», второго. Одни «сук» изводят, вторые за пайку. То покушение, то самоубийство. В других местах тоже есть лагеря, но там бы такое с рук не сошло.

Трофимыч привстал с раскладушки:

– Что? Что вы сказали? Значит, все мы здесь бездельники? Так? Где-то бы такое не сошло? А вы сами-то работали с зэками? Вы пробовали это? Так знай те, что если хоть один из двух с половиной тысяч станет на правильные рельсы, и то не зря мы хлеб едим. Я ведь только документацией, архивом, картотекой занимаюсь. Вся работа с зэками на его плечах лежала, – указал Трофимыч на Бондарева. – Только из одной вашей республики, к тому же самой маленькой, к нам такие типы попадали! Да и то большинство из них стали нормальными людьми. А вы смеете такое!

Бондарев подошел. Положил руку на плечо Трофимыча:

– Успокойся. Не надо горячиться. Конечно, хлеб наш солон, но следователю в этой работе многое непонятно, незнакомо… А тебе, Трофимыч, стыдно так, сдерживаться надо.

А когда потушили свет, Игорь Павлович еще долго высвечивал темноту огоньком папиросы. – Но потом не выдержал:

– Ты спишь, Яровой?

– Нет.

– Так вот, послушай. Конечно, в нашей работе не бывает без срывов. Не все идет гладко, как хотелось бы, но не будь удач, не будь у нас тех результатов, каких мы добиваемся, и без тебя нашлось бы кому нас упрекать и… разогнать. А результаты имеются. Трудные они, в моральном плане. Но вот по сводкам – за последние три года ни один наш зэк, вышедший на свободу, не попал в заключение снова. Работают хорошо. Многие имеют семьи. А это нам большой плюс. Конечно, есть и плохое. Имеются случаи попыток к побегу, даже побеги, и убийства, игра на деньги, драки, воровство на кухне, в столовой. Это не так просто искоренить, как тебе кажется. Все гораздо сложнее. Да и не у нас одних. Всюду в лагерях такое творится. Но зато не одному такому, как ты, мы сберегли покой, поставив на правильный путь многих преступников. Но ни ты, ни другие даже сами себе в этом не признаетесь. Кто мы для вас? Юристы низшего класса. Ведь так думаешь? А без нас вам не только работать, но и жить было бы куда труднее. Вы даете нам в руки закоренелых преступников, а от нас требуете ремонта их душ, да еще с гарантией. А что я их – перережу? И так делаем все возможное. Ты будешь спокойно спать в Ереване, всю «малину» на скамью подсудимых усадил, зато мне они еще десять лет будут жизнь отравлять. И не только мне… Ты-то через год забудешь, как их звали. Ты, но не мы! Нам легко… А ты пробовал?

– Я знаю, что из вашего лагеря половина преступников возвращаются на свободу прежними. Перед тем как сюда прилететь, посмотрел кое-какие документы. А что если бы и я, расследуя дело, половину банды изобличил, арестовал, а другую половину оставил бы на свободе, прикрывшись тем, что в шайке полета человек, да к тому же каждый вооружен. Что тогда? Ты говоришь – вам трудно. Но они все на одной территории. А нашей милиции каждого найти надо. А и случись побег– в тундре беглецов легко пой мать. Магадан пока настолько мал, что там не укроешься. А у нас не только установить, но и задержать преступников надо. А они в городе, в республике – как иголка в стоге сена. В горы, в села уйти могут. Ищи их! За каждым камнем убежище! На любом поезде могут скрыться. К тому же у вас, кроме начальника, в штате администрации лагеря еще много офицеров работают. На случай побега те же оперативники имеются. Сами не ловите. Расследований не ведете. Только дознание. Преступления, совершенные иными заключенными здесь, раскроет приезжий следователь. Вы даже восторгаетесь многими из них. Дескать, несчастные уголовники! Вы сами стали под них подделываться. И говорить на их языке. Да не вы их, они вас переделывают на свой манер. И это им удается куда как лучше, чем вам.

– Послушай, Яровой, нас уже никто не переделает. Была война– мы воевали. Была разруха– мы строили. И теперь строим. И город, и трассу. Не словами – примером, работой людей перековываем. А это разве легко? Говоришь, и кроме меня были офицеры. Что я не один? Да, по расписанию и по штату. Но ответчик – я! И перед зэками и перед начальством, – говорил Бондарев.

– Какой ты ответчик, я уже слышал. Имея в лагере врача, допустил, чтобы Рыба в лагере людей губил. Кого содой, кого чифирем. Да человек в вашем лагере жизнь оставляет! Всю! А не десять лет. И вы на это сквозь пальцы смотрите. Вы поете дифирамбы «медвежатникам» и позволяете, чтобы тот же вор отнимал пайку хлеба у слабого… Куда вы смотрите, когда убийцы проигрывают в карты чью-то жизнь?

– За всеми не усмотришь. Их не десяток, – огрызнулся Бондарев.

– Вы не смогли внушить заключенным самое главное, что лагерь предназначен не только для наказания, а и исправления человека. А они у вас даже ножи изготавливают. Да так, что и отбирать не успеваете. И они оказались настолько живучими как преступники, что держали в страхе не только слабых, а и начальство лагеря, которое, чтобы не вызвать беспорядков со стороны «воров в законе», отдает им на откуп установление внутреннего режима в бараках. Режима не перевоспитания, а подавления ворами тех же работяг. Вы живете во вчерашнем дне…

– Значит, по-твоему, мы работаем порочными методами? Легализировали здесь, в лагере, воровские законы, закрыв на них глаза, и идем на поводу у преступников? – взорвался Бондарев.

– Да, так, именно на поводу! А как иначе расценивать все услышанное? Вы сколько бездействовали с «президентом»? Не день, годы! И не вы, а сами заключенные здесь хозяева. Так и с «президентом». Не вы его переломили. Вы оказались бессильны. А вот Папаша – нет. Но он совершил убийство! А вы и рады! Вы в стороне. На вас зэкам обижаться не за что. Вы лебезите перед опасными преступниками. И помогаете им выжить за счет слабых. Ради видимости внешнего благополучия. Ради бодрых рапортов начальству. Вы считаете своим успехом воспитателей то, что вместо одного «президента» лагерь получил второго. Менее наглого. Ведь он работает! И реже нарушает атмосферу благодушия. Вот так успех! Два «медвежатника», порвавшие с прошлым, да и то сами, только потому, что не боялись «воров в законе», облагородили в вашем представлении всех уголовников лагеря! Зная, кто кому татуировки делал, вы не положили конец этому опасному для жизни, как сами признаете, «творчеству». Самое страшное в том, что наколки эти большинству воры делали принудительно! То есть попросту клеймили людей! А вы пускаете пузыри умиления, радуясь, что научились распознавать эти татуировки. Определять по ним прошлое этого человека. Но мы же не в средневековье живем! Вместо того, чтобы перестроить свою работу, как того уже сегодня требуете современная криминология, вы кичитесь своими прошлыми заслугами, действительными или мнимыми…

– А какого черта вы здесь! Ведь не мы к вам – вы к нам пожаловали! За помощью! – вспылил вдруг Трофимыч. Он так и не уснул.

– Я за помощью?! – удивился Яровой. – Плохо же вы знаете специфику работы следователя. Конечно, за лекции о татуировках – спасибо. По это не такого рода помощь, чтобы говорить о ней столь громко, как вы, Трофимыч. Конечно, в широком смысле в раскрытии преступления помощь оказывают и государственные организации, учреждения, общественность. Но расследование невозможно без скрупулезного собирания доказательств объективного характера. Так что я приехал и за информацией такого рода. Убеждаюсь, не зря приехал. Мне теперь хорошо будет известно, в каких условиях был потерпевший накануне своего освобождения и смерти. Установив его личность и окружение, мне, возможно, удастся определить мотивы убийства, а через них, пусть проверив десятки версий, и самого убийцу. Если, конечно, я не на ложном пути и это не убийство, а естественная смерть. Но и в последнем меня могут убедить опять же только веские доказательства. Но разговор не об том. Я постепенно прихожу к убеждению, что ваша гордость, ваш лагерь – это ни что иное, как анахронизм. В смысле методов и средств воспитательной работы.

– Ну-ка, объяснитесь! – подскочил Бондарев.

– Пожалуйста! Ссылаясь на вашу же информацию. Пока вы в свое время руками Папаши оспаривали власть «президента», «воры в законе» держали в полном повиновении «шестерок», «сявок», и даже некоторых работяг. Не так ли? И постепенно подтягивали их до своего уровня, уровня организованной преступности, с которою со временем, уверен, будет покончено окончательно. Но она процветает здесь, в вашем лагере, может быть единственном. Не знаю, как в остальных. Вы признаете, что Гном попал сюда воришкой. А здесь то ли сам убийцей стал, то ли убийцу укрыл. Тот же Дамочка вас в страхе держал. И все-таки сумел бежать отсюда. А вот как – вы не знаете! Хотя в аэропорт достаточно звонка. В морской порт – тоже! До железной дороги – две тысячи километров. Пешком не дойти. Опять же любая машина, проехавшая по трассе, известна. Вам только стоило подняться в воздух и тут же настигли бы. Но этого не случилось! Значит, поздно узнали, опоздали с поисками. Когда обнаружили побег, искать было бесполезно. А он знал, знал ваши слабые места. Потому действовал уверенно! Годы потребовались, чтобы его остановить. Навсегда… А сколько он за это время натворил? Вы не знаете? Так я знаю. А за это и ты, Игорь Павлович, должен был нести ответственность, как ротозей. Как беспомощный начальник!

– Выходит, меня с твоим Дамочкой на одну скамью нужно был посадить перед судом?

– Не на одну скамью, но неподалеку. Чтобы и ты боялся услышать слова приговора: «За халатность – уволить с должности начальника».

– А ты знаешь, как трудно у нас с кадрами? Как не хотят сюда идти работать люди. Им не прикажешь. Это не армия. Все знают, с кем и с чем им придется здесь столкнуться. С кем работать. Попробуй, заставь! Многие отказываются под любыми предлогами. Их никак не уговоришь. Не соблазнишь ни тройными окладами, ни пенсионными льготами, ни большими отпусками. Люди предпочитают жить спокойно и ничем не рисковать. А мы, кроме всего, отвечаем еще за производственные показатели. Мы строим трассу. Строили Магадан. А ты имеешь представление о том, как это делается? Люди не просто работают. Они получают специальность, чтобы завтра не стать вором. А ты, что ты в этом плане сделал? Ты устраивал на работу тех, кто вернулся из лагерей? Ты обеспечил им кров и заработок? Ты подумал об их окружении? Проникся их интересами? Ты не помогал преступнику. Ты не делал ему добра. А все потому, что уличив однажды, разоблачив преступника, ты не просто отправлял его под суд, ты навсегда ставил на нем крест, как на человеке. Ты отказывался от него на всю его жизнь. Ты относился к таким только как к уголовникам. Ты никогда не снизошел до заботы о них. Считая, что это не входит в твои служебные обязанности. Единичные случаи не в счет. Сколько повторно судимых из Армении прошло через наши руки! И это не наши – твои просчеты и ошибки. Исправляем их мы. Мало уметь назвать человека обвиняемы м и доказать это, куда как важнее помочь ему. Поддержать его в нужную минуту. На это ты пока не способен. Ибо привык к крайностям. И не веришь в полное исправление.

– Ты лучше скажи мне, Игорь Павлович, поделись, как это у вас, таких гуманных, люди по двадцать лет сидят? Жизни доживают? Это тоже плод вашего воспитания? Вы за десятки лет не можете их переломить. К тому ж не просто сидят, а продолжают убивать. Кто их этому обучает в свободное время? «Суки», «кенты», «бугры», – вот как вы их называете. Ни одного имени – одни клички. Вроде говорил я не с вами, а с закоренелыми зэками. Вы их понимаете и говорите на одном с ними языке, вы заботитесь о них, но лишь единицы, их по пальцам сосчитать можно, людьми стали. А сколькие остались прежними? Сколько умерло, не дожив до освобождения? Кто – по старости, досиживая четвертый срок, кого – убили в бараке, на работе. Даже вы будто смирились с тем, что жизнь «суки» – ничего не стоит, попадись он на глаза приличному вору. Куда уж работягам думать иначе!

— Есть и издержки, – сказал Бондарев, усевшись напротив Ярового.

– Но… В стране были голод, разруха. Когда людей держали в страхе банды, мы приехали сюда добровольно. Без особых просьб. Мы знали, как важно было покончить с преступностью. Считали это делом своей жизни, которую чудом сберегли в боях. Дороже хлеба, сна, здоровья, стала для нас наша работа. Да, порою нервы не выдерживали, мы не железные. Порою и мы хотели плюнуть, отказаться от всего! Но кто тогда? Кто заменит? Да, мы знали, на что шли. Зато теперь настоящего «медвежатника» на свободе не увидишь. Нет их, не грабят они банки. Да и многие другие перековались. Мы их научили работать. Сделали максимальное. Они теперь приносят пользу людям. Работают, как все. Ты думаешь это только ваша заслуга? Ошибаешься! И наша! Не только вы, но и мы за это кровь проливали. Здесь. В лагере! Тебе такое неизвестно? А нам потерь не счесть. Ты приехал к нам в хорошие времена. Когда мы и сами многое забыли. Но прежде! Это была не работа – ад! Вот видишь, портреты, – Игорь Павлович указал на те, о каких не успел рассказать начальник лагеря. И продолжил уже чуть спокойнее: – Среди них двое погибли здесь. Не от болезни. Нет. Во время беспорядков, поимок. Все фронтовики! Коммунисты! Все по призыву сюда приехали. Добровольно. На войне живы остались. Уцелели. А здесь– не смогли. Так ты считаешь их глупее себя? Кстати, они до лагеря следователями работали. Может, даже лучше тебя во многих вопросах разбирались.

– Хватит прятаться за авторитеты. Они жизнями поплатились, так вы всегда перед наглядными примерами их судеб. Вам и козыри! Вы должны ради памяти, ради погибших перестроить свое отношение к службе, чтобы впредь смертей ни среди администрации, ни среди заключенных не было! Потрудитесь искать и находить иные методы работы, действенные. А то нашли оправдание– мы гибли, кровь проливали, беспорядки прекращали! А чем были вызваны эти беспорядки? И почему вы считаете, что жизнь настолько обесценилась? Вы здесь сидите, а их нет! Есть трасса, но какой ценой! Вам не хвастать, краснеть перед этими портретами надо.

– Прошу вас, остановитесь, знайте меру! – попросил майор. Он так и не ушел в свой кабинет, где за ширмой стояла койка.

– Почему? В чем я неправ?

Игорь Павлович встал. Включил свет. Бледнея, сжал кулаки. Но вот выдохнул. Стал собирать раскладушку. Молча сложил одеяло.

– Ты что, Игорь? – встал Трофимыч.

– У дежурного переночую, – взвалил тот на плечи пожитки.

Майор укоризненно покачал головой. Загородил Бондареву

дорогу.

– Останьтесь, прошу.

– Так лучше. Для всех. – Он двинул плечом дверь. Вышел.

Майор повернулся к Яровому:

– Да, Бондарев не раз едва выживал. Он вправе говорить возле этих портретов – «мы».

– Ранен заключенным? Тем хуже. Дважды опозорился. Не смог справиться с работой, не оправдал надежды не только прямого начальства, но и подчиненных. Еще и под нож попал. Этим не гордиться, стыдиться надо хуже самой поганой наколки.

– Вы неправы, – возразил Трофимыч.

– Почему же? Ведь даже преступник не поставил вашего Бондарева ступенью выше себя. Раз посмел поднять на него руку. Когда человека уважают, на него не кинутся с ножом.

– Много вы в этом понимаете, – скривился Трофимыч. – Зэки меж собой схватились. Кинулись на работяг. Конвой? Но их немного. А зэка, когда рассвирепеют, – к ним лучше не подходить. Кто-то скажет: переждать, мол, надо было.

– Но воры могли перерезать работяг, – перебил майор.

– В том-то и дело! Вот и кинулся Игорь в это пекло. В самую середину. Его по нечаянности задел один. Зэки как увидели, про разногласия забыли. Зло им глаза затуманило. В нем – голову потеряли. Но не специально Бондарева ранили. Вам в жизни не иметь такого авторитета, как у Игоря Палыча, – вздохнул Трофимыч.

– Цену уважения Бондарева и его авторитета я уже увидел, – отпарировал Яровой.

– Что вы видели? Что вы знаете об Игоре Павловиче? Я сколько лет с ним вместе, а каждый день в нем что-то новое для себя открываю. О вас во всяком случае такого не скажешь. Вы – как следственный чемодан, заранее знаешь, что в нем есть и где находится, – вспылил Трофимыч.

– Да, я свой авторитет не покупаю за пачку сигарет. Как ваш Бондарев у Гнома.

– Так это он для вас сделал! – взорвался Трофимыч.

– Благодарю за такую помощь. Но она обоюдно унизительна. Вы оскорбили этим не только заключенного, но и себя, и меня заодно. Вы говорите – для меня? Но этим методом он пользуется не впервые. Сам о том сказал.

– Я не понимаю, а что тут обидного? – удивился Трофимыч.

– Это не просто обидное, это хуже!

– Да в чем дело? – недоумевал Трофимыч.

– Бондарев своими руками, вот этой пачкой папирос сделал Гнома «сукой». И вынужден был дать ему фото, чтоб он на старости лет не получил на щеке «мушку». Чтоб сохранить ему жизнь. Иначе, по вашим же рассказам, кто поверит старику, что Бондарев, проработавший начальником лагеря столько лет, прекрасно знающий зэков от макушки до задницы, и вдруг нуждается в консультации Г нома, с которым в бараке никто не считается! Кто этому поверит, я спрашиваю?

– А что делать? Почему свой вариант не предложил? – опешил Трофимыч.

– Я вам целиком доверял и не думал, что ваш арсенал методов работы с заключенными столь беден и примитивен. Да и в одном ли случае дело? Вы не раз пользовались этим методом, может, потому и гибнут в лагере люди; среди них есть, конечно, и те, кто помогал вам за эти подачки. А потом их не стало. Но что вам до того? Ведь в остальном все благополучно: «президент» или «бугор» – в шизо [5]5
  Штрафной изолятор


[Закрыть] , остальные заключенные – на работе…

– Ничего ему не сделают, он сам хорош. А за папиросы никто и пальцем не тронет, – вмешался майор.

– Какая уверенность завидная! Вот вы спокойно рассуждаете

о Гноме, выкрутится он или нет? А лучше бы проанализировали, кого из так называемых «сук» убили заключенные за помощь, вам оказанную, и как об этом узнали? Не нашли ли они в карманах наших подачек? Ведь таковые могли послужить поводом к расправе.

– Папиросы – мелочь. Я их и называю подачкой. Заключенный, если он курит, давно привык к махорке. Как таковая, папироска в красивой упаковке для него и для вас действительно мелочь. Но ведь она еще и аналог компромисса! Крупного компромисса! И это плохо не только для Гнома. А и для вашего Игоря Павловича. В глазах заключенных он опустился еще ступенью ниже. Они уже требуют с него пусть символическую, но компенсацию за свои консультации. Они не говорят просто так, как человеку, как начальнику. Они поставили его на уровень «кента». Дескать, тебе что-то сделали – плати. А нет – ничего вдобавок не будет. Кстати, от пачки папирос до пачки чая – путь короткий. А вор и убийца получает моральный дивиденд благодаря своему прошлому и… Бондареву. На что же рассчитывать работяге, не имеющему воровских познаний? Он таких поблажек не получит. Нет, Трофимыч, демократия ваша здесь лишь новые преступления порождает. А сильные личности не действуют такими методами. Вот вы говорили, что ранен Бондарев случайно. А я уверен, что нет, не случайно.

– Ну уж, знаете, Игорь тут столько работал!

– Бросьте вы мне! Такие доводы хороши для старых дев. Среди нас они, как плохой анекдот. Дескать, хоть и дурак, однако долго жил. Так что-ли? Мы о воспитателе судим не по годам работы, а по ее эффективности. Вот вы говорите, что Бондарев чудом выжил. А каким же чудом тогда выжить работягам, если они «бугру» или «президенту» не покорятся? Я уже не говорю о тех из воров, кто решил «завязать» здесь, в лагере! А их сюда водворило общество не для того, чтобы они чудом выживали. Не для этого и Бондареву офицерские погоны даны. И солдаты здесь службу несут, на условия не жалуясь, не только потому, чтобы побегов не было. А и для охраны заключенных от… самих себя. От агрессивности их прошлого, чтобы оно не стало настоящим и не пролезло в будущее. И общество никому не позволит вносить волюнтаристские коррективы в свои приговоры. Не даст подменить четкое: «направить на перевоспитание через лишение свободы»– бондаревским: «чудом выжить, если «президент» будет лояльным». А государство всегда строго спрашивало и спросит со всех нас, если мы, злоупотребив его доверием, будем не перевоспитывать социальных врагов общества, а заигрывать с ними. Я имею в виду профессиональных воров. И убийц. Они и здесь, в лагере, норовят посягнуть на то, что каждому «сявке» и работяге гарантировано законом. А именно– жизнь. И еще– человеческое достоинство, то, что человека делает таковым.

– Товарищ майор, скорее, – вошел побледневший дежурный.

– Что случилось?

– Живее в шестой барак! – появился на пороге Игорь Павлович. Трофимыч наспех натягивал носки, сунул ноги в сапоги.

– Мне можно с вами? – спросил майора Яровой.

— Нет. Сами, – ответил тот на ходу.

– А что произошло?

– Ничего не знаю, – выскочил в дверь Трофимыч.

…В бараке бузили зэки. Все началось с того, что Гном кинул на стол перед «бугром» коробку папирос.

– Где взял? Опять Бондареву кого продал?

– Я честный вор и никого не закладываю, – оправдывался Гном.

– Зенки выбью, стукач! Тоже мне, вор! Ишь, коробку открыл! В прошлый раз, когда ты у него был, троих кентов в шизо кинули. Из-за тебя, падла! Ты их засыпал!

– Не я! Мы о другом говорили.

– Откуда он узнал про «три листика»? [6]6
  т. е. тройной одеколон.


[Закрыть] Ты стукнул!

– Да нет же!

К ругающимся подошли другие зэки.

– Вот посмотрите, кенты, на старого хорька. Он опять Бондарю трепался про нас. Папироски принес. Куш сорвал на нас.

– Да никто из вас ему не нужен!

– Уж не ты ли ему нужен, плюгавая падла!?

– Вот кто! – достал Гном фотокарточку. Кто-то из зэков вырвал ее.

– Значит, не нас? Другого? Но он тоже вор?

– Он не наш, – съежился старик.

– Воры, где бы они ни были, все родные меж собой.

– Этот уже «жмурик» [7]7
  жмур, жмурик – мертвый (жаргон).


[Закрыть] , ищут кто прикнокал.

– А, вот оно что! Значит, среди нас! – закричал визгливый карманник.

– На кого указал? – орал над самым ухом «щипач».

– А ну, отойдите! – отодвинул зэков «бугор».

– Если б я заложил, разве принес бы тебе папиросы. Нашел бы, куда спрятать. Со мною говорили, как с самым старым зэком. Советовались… Приезжий там был. Я так смекнул, что следователь он. В форме прокуратуры.

– Это с тобой советовались? Ха-ха-ха! Да кто ты такой?! Вон они со мной как посоветовались, так и влепили мне червонец. А насчет папирос не темни. Некуда тебе их прятать. Всюду бы нашли. А за скрытое; какое не бывает без причин, без разговоров грабанули бы. Ну а теперь колись, что из тебя Бондарь выдавил?

– Да ничего…

— Бондарь за зря ничего не дает. А ну! Раскалывайся, лярва! – рванул «бугор» старика за грудки. Тот упал. – Кличь сход! – приказал «бугор» «шестерке». Тот выскользнул за дверь. А вскоре в шестой барак потянулись воры.

– Кого судить будем? – спрашивали они.

– Гнома.

Когда все собрались, встал «бугор»:

– Давайте назначать. Кто нынче будет за судью?

– Ты, Шило!

– Согласен! – рявкнул «бугор». – Кто прокурор?

– Коршун пусть будет.

– Кто защитник?

Все молчали.

– Поскольку судить будем не на жизнь, а на смерть, без адвоката нельзя, – добавил Шило.

– Ну, тогда пусть «сявки» решат, кого они назначат защитником от себя, – буркнул кто-то из угла.

«Сявки» на нарах зашушукались. Заспорили.

– Ну, долго вы там? – не выдержал «бугор».

– Пусть Штопор будет, – визгнуло с нар.

– Кому ксиву [8]8
  Документ. Здесь – протокол (жаргон).


[Закрыть] вести? – продолжил Шило.

– Крест, пусть он!

– Кто заседатели?

– Дубина и Мавр.

– Все, кенты, занимайте места! – рявкнул Шило. И, оглядев всех воров, сказал Гному. – А ты, падла, куда спрятался? А ну, вылазь сюда! Коль клетки нет, садись на «парашу».

Гном молча повиновался.

– Итак, кенты, начинаем судебное заседание по делу Гнома, обвиняемого в «стукачестве» на всю компанию. Как это было: пришел этот… и положил мне на стол папиросы. Когда я спросил, где он взял, сказал – у Бондаря. Все вы знаете, что неделю назад сели в шизо трое наших кентов. Это Бондарь кинул их туда. А стукнул на них вот этот! – ткнул Шило пальцем в сторону Гнома, дрожащего на «параше».

– Не продавал я их, – заверещал старик. Но кто-то ткнул его в затылок.

– Не мешай суду. Дадут и тебе слово!

– Так вот, когда я спросил его, кого он в этот раз заложил Бондарю, Гном ответил, что его советчиком позвали. К приезжему. К следователю.

В бараке поднялся смех.

– Где – следователь? Где – Гном?

— Вот так, кенты, и никак эта лярва не хочет сознаться ни в чем. Но если он говорил со следователем, откуда папиросы? Вы знаете, чем угощает прокуратура нас? – воры рассмеялись.

– Я по-хорошему предложил ему сознаться во всем. Но он, гад, ни в какую. И еще мозги пудрит, будто бы прокуратуре помощь нашего Гнома понадобилась. Вроде мы не знаем, кому и какая помощь от него нужна. Валяет тут ваньку. К тому хочу добавить, что по вине его мы не раз сыпались. Вначале он нас закладывал бесплатно. Теперь уже откровенно, за плату. Да еще, паскуда, говорит, что мог бы спрятать папиросы, так хрен бы я догадался, что он у Бондаря был.

– А откуда про это знаешь? – невпопад выкрикнул «адвокат».

– Пора знать, что вопросов суду не задают. Эй, там… вмажьте Штопору за неуважение, – услышав звук затрещины, Шило удовлетворенно кивнул и хотел сесть. Но, вспомнив о своих обязанностях, обратился к Гному: – Говори. Все, как перед родной мамой!

Гном встал. Обвел воров грустным взглядом:

– Кенты мои, ни в чем не виноват я перед вами. Ни сегодня, ни неделю назад. В тот раз Бондарь спрашивал меня не про «три листика». А про то, кто убил «суку», за какую я сижу. Но я не раскололся и опять сказал, что «суку» того сам грабанул. И вины барака в том не было. А на кайфе кенты сами засыпались. По запаху. Их конвой унюхал. В этот раз меня спрашивали про хмыря, какого никто из вас не знает. Его пришили. Потому как на фотографии, которую мне дали, тот мужик уже жмур. Но они не знают, кто он? И… кто его ухлопал…

– Зато ты будешь знать, кто тебя угробит, – прервал «заседатель» Дубина. В бараке зашумели.

– Тихо, падлы! Суд это или не суд!

– Всем заткнуться! А ты, Крест, веди ксиву! – рявкнул Шило.

– Я не сказал ничего. Стемнил, что надо кое-что вспомнить и посоветоваться в бараке с кентами. Они дали мне фото того фрайера, а Бондарь папиросы – в аванс. Вот и все. Когда я вернулся, хотел поговорить с «бугром», как вор с вором. Но он сразу на меня бочку покатил. Обещал мурло на спину закрутить. А слушать ни о чем не захотел. Вот так все и получилось, – развел руками Гном.

– Ты все? Оттрепался? – спросил Шило.

– Да, – дрогнул голосом Гном.

– А теперь начнем допрос свидетелей, – нахмурился Шило и, указав на старика в углу барака, повысил голос: – Тебе слово, Белая лошадь. – Старик встал.

– Ты давно знаешь Гнома?

– В одном году попали.

– Способен он продать своих?

– Нет, Шило. Не верю я тому. Гном хоть и не «в законе», но честный вор. Своих не закладывает. Сам за «суку» срок тянет. Разве может такой заложить! Не пофартил он тебе чем-то. Вот ты и лезешь и бутылку. А при чем тут все мы? Зачем вора позоришь ни за что? Скажи лучше ему прямо, чего хочешь ты от него? И все тут.

– Я запретил ему с Бондарем говорить о чем бы то ни было. А он снова за свое, – кипятился Шило.

– Мы знаем тебя. Гном никому зла не делал. Кентов всегда выручал. Кенты вышли, а он здесь. Их вину на себя взял. Это ему они посылки шлют. А ты их у него отбираешь. Ничего Гному не даешь. Нечестно так. Гном тоже молодым был. И пусть «бугром» его не сделали, в «сявках» он тоже не ходил. А почему ты его здесь, на суде, на «парашу» посадил?

– Садись, Белая лошадь, говорить надо по существу. Сейчас не меня. Гнома судим.

– Лярва ты, а не «бугор», – сел на место старый зэк.

– Ну а ты, Сатана, что скажешь? Как думаешь про Гнома? – спросил Шило патлатого худого мужикам

– Я? Коль ты думаешь, что Гном – «сука», значит, есть основания. И нехрен тут сопли распускать, что было прежде. Мы не за прежнее его судим. А за сегодня. Облажался– отвечай. Сами жить не умеют – другим не дают. Жалей их всех. Ишь, посылки отнимают у них! Верно, на это Бондарю капали? Сексоты [9]9
  от сек. сот. – секретрыи сотрудник


[Закрыть] проклятые. Бей их на месте и все тут. Совсем обнаглели.

– Молодец, Сатана! Пиши, Крест, пиши!

– Так их!.. – неслось с нар.

– Что скажет сам Саквояж? – ухмыльнулся Шило плосколицему беззубому старику.