Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"
Автор книги: Эльмира Нетесова
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Нетесова Эльмира
Утро без рассвета. Камчатка
Это слово Аркадию Яровому приходилось встречать довольно часто. И слышать. И видеть. И чувствовать. Аршинными буквами на груди у зэков вписана она, как первое и последнее слово в биографии.
Колыма… Смеются буквы на штурвале, выброшенном на берег. Колыма… Стонут обмороженные руки и дрожат незаживающей болью слабые человеческие пальцы. Колыма… Мертвеют глаза людей. Уж лучше б не жить. Но ведь видели ее. Знали. Холодом, смертью дышит это слово. Да и умеет ли она дышать – Колыма? В это слабо верил всякий, кто хоть однажды, на короткий миг прикоснулся к ней.
Колыма… Плачет русалка на груди. Обнимает выкинутый на берег штурвал. Синие слезы по щекам текут. Не настоящие, не живые. Татуировка. Настоящей была лишь Колыма. Да и была ли?
Деньги на месте. На руке золотые часы не тронуты. Но ни документов, ни единой бумажки с записями. Только Колыма.
Его нашли в подъезде жилого дома в шесть утра. Кто он? Как здесь оказался?
Умер. Но почему так неказисто? В такое время? Хотя… разве смерть спрашивает, где и когда жизнь уступит ей место! Смерть не задает вопросов и не отвечает, ей всегда некогда. Но все же, кто он? Когда вернулся с Колымы? Работал там или отбывал наказание?
Вопросы… Их так много! Будут ли верными ответы? Как просто отвечать, когда спрашивают тебя самого о собственной жизни, в какой нечего скрывать. Легко сказать «да», если знаешь, что нельзя произнести «нет». Так было и после вручения ему, Яровому, диплома юриста: решением государственной комиссии направлен в распоряжение прокуратуры Армянской ССР.
Ереван встретил молодого специалиста вопросами: из России? Поедете в Красносельск? В том районе много русских. И никакой преступности. Будете спокойно жить и работать. Не желаете? Хотите трудный участок? Похвально. А как с армянским? Овладеете языком? И опять было легко ответить «да», хоть сдержать слово оказалось куда труднее.
Теперь он – советник юстиции, следователь по особо важным делам, так называется его должность. Но по-прежнему, как и в первые годы работы, на заданные чужими жизнями и судьбами вопросы ответить настолько же трудно, насколько легко они возникают. Вот и сейчас. Почему оказался незнакомец в подъезде чужого дома, на чужой улице– это уже установил уголовный розыск– и, возможно, в чужом городе? Яровой осматривает труп. На нем – ни одного «чистого» места, сплошь татуировки. Внимание задержалось на пальцах рук: кожа на них почерневшая, в мелких черных точках. Ногти тонкие, просвечивающиеся, все сбитые, лопнувшие. Вены на кистях узловатые, вздувшиеся. Ладони – в мозолях. Жестких, непроходящих.
Кто же он? Кто? Яровой ждал, что в милицию поступят запросы об исчезнувшем. Но их не было. В спецкартотеке не значилось ни одного преступника с внешностью или приметами умершего.
Во всей этой истории успокаивающим было только заключение комплексной судебно-медицинской экспертизы: «…смерть ненасильственная, наступила от приступа сердечной недостаточности в два-три часа утра. Возраст умершего – сорок-пятьдесят лет.
Телесных повреждений, следов воздействия на организм алкоголя или яда – не обнаружено».
Что ж, можно прекращать дело по тривиальной формулировке: «…из-за отсутствия события преступления». Но незнакомец так и не опознан! И не выяснено, почему он умер у чужого порога от того, что называют разрывом сердца. Ведь не был человек предрасположен к сердечным заболеваниям и при жизни не страдал ими! Эксперты и это отметили. «Ну да что там. Не им, а мне, – думает Яровой, – искать дополнительные объяснения. Многому. Вот хотя бы и этой странной татуировке на щеке: точка величиной со спичечную головку!»
Яровой вспомнил специалиста по блатным малинам капитана милиции из уголовного розыска Грачия Симоняна. Тот сразу после войны обезвредил немало банд. С оперативными заданиями не раз выезжал на Крайний Север.
Грачия Симонян только что вернулся из командировки и еще не успел выйти на службу. Писал отчет о поездке.
– Какой труп? – удивился он телефонному звонку Ярового. – Еще не похоронили? Хорошо. Приеду, посмотрю. А чем убит, ножом или пулей?
– Сердечной недостаточностью, – ответил Яровой в трубку. Та умолкла недоуменно и вдруг хохотнула недоверчиво:
– Так и скажи, что просто повидаться хочешь. Шутник…
…В морге было темно и холодно. Тусклая лампочка едва освещала лица покойников.
– Вот этот, – показал Яровой.
Симонян сдернул простынь с мертвого, вгляделся в лицо. Отрицательно покачал головой. Потом татуировки стал рассматривать. Сначала на груди, на руках. Затем внимательно осмотрел наколки на ногах: «они устали», «они хотят отдохнуть».
– Ишь ты, а у кого они не устали? – хмыкнул Грачия. Перевернул покойника кверху спиной, расхохотался, увидев татуировки. Потом снова перевернул. И вдруг ткнул мертвого в щеку:
– Глянь, в «суках» ходил. Во «мушка» какая на щеке! Цыганской иглой сделана. Но он не вор. Штампа нету.
– Штампа? – Яровой изумился, об этом он слышал впервые.
– Ну да, штампа! Воры его, извини за выражение, на заднице до смерти носят.
– Зачем?
– Ну вот у Дяди, к примеру, у бывшего вора, на одной ягодице четвертная выколота, на другой – рука. Когда идет – все эта рука деньгу ловит. А вот у Шила, в Магадане он теперь срок отбывает, на одной – золотая десятка, на другой – русалка постыдная. У иных на одной – пачка денег, на другой – мешок. А у этого, глянь. Псих какой – то. Тоже мне калымщик. Верно, мышь– это зэк, а кошка – он – «сука».
– Ну и метки!
– А что? Для блатного они– как фамилия. У многих есть, а все разные.
– Скажи, ты не знаешь, когда его могли так отделать? – Яровой указал на татуировки.
– Он еще до войны сидел. Тогда вот так писали «Колыма». С закорючками. С форсом. Позже уже иначе. Мастера сменились.
– Скажи, а как ему могли разрыв сердца сделать?
– Этих «сук» блатные всяко изводят. Ты слышал про полый шприц? Так вот, такое просто делается: берут шприц и вводят в вену пару-тройку кубиков воздуха. Через полчаса – крышка.
– А как узнать?
– Внешним осмотром почти невозможно. Отверстие в коже и в вене закрывается через пять часов. Но сердце… Стоило погрузить сердце этого типа в банку с водой, как из него пузыри воздуха пошли бы. Но кто знает? Может, я и неправ.
– Это эксперты уже делали, погружали. Никаких признаков. Ну а трезвый человек проснулся бы от такого? Почувствовал бы?
– Еще бы! Прежде чем вставить «соломку», так называют эту хитрость, человека до визга свинячьего накачать надо спиртным. По трезвой кто же позволит такое над собой утворить!
– А что еще о разрыве знаешь?
– Многое. Да только все это следы оставляет… Разрыв сердца… А может этот тип в своей смерти сам виноват?
– Уточни, – попросил Яровой.
– Все просто. Нередко зэк по освобождении ударяется во все тяжкие. Тот же чай – пей чифир сколько хочешь. А от него разрыв сердца или белая горячка бывают.
– Но при вскрытии было бы обнаружено?
– Конечно. От чифира кишки чернеют.
– Послушай, Грачия, а почему не к водке тянутся?
– Иной за годы заключения напрочь забывает что это такое – водка. Привыкает к своему кайфу. И потом, на свободе, только его признает. Один чифирем балуется, другой – коньяк «три косточки» уважает, третий – мухоморчик предпочитает. А все это не только сердце – желудок разорвет со временем…
– Мухомор пили? Ведь отрава!
– Кому как. А сахалинским и магаданским зэкам – он лучший кайф. Мухомор можно высушить и носить в кармане. Захотел – съел. Но нечетное количество почему-то. И кроме кайфа– никакой другой беды. До поры, конечно…
– ?
– Сколько поколений зэков осваивали мухомор! Иные жизни положили, чтоб другие умели им пользоваться. Знали бы в какое время и какой именно мухомор собирать надо. Где и как сушить. Сколько дней. Из какого можно делать отвар, из какого – настой. Иной и сухим годится. Какой гриб на кого подействует. Как и на какое время. Вот так-то оно…
– А в каком случае от мухомора можно умереть?
– Что тебе, Аркадий, нужно знать? О преднамеренном отравлении или о случайном?
– О том и о другом.
– Ну так слушай. Если это заранее обдумано, то в горячую воду кладут сырой мухомор. Свежий. И настаивают три недели. Или просто собирают мухомор, режут, плотно набивают в банку, закрывают ее и закапывают в землю дней на двадцать, покуда мухомор сок даст. Потом этот сок можно и подмешать куда хочешь. Вот это – умышленно. А случай но проще: съел полусырой недосушенный гриб или собранный в неурочное время и все.
– А узнать при вскрытии можно?
– Даже очень просто: мухомор, убив человека, сам не умирает– пять дней в желудке живет. Да и то… врачи за версту чуют в чем дело. Грибные отравления по запаху узнают.
– А что без следов и запаха может дать разрыв сердца, не знаешь?
– Сложный вопрос. Мне с таким не приходилось сталкиваться. Короче, не знаю, возможно ли такое вообще. Дай-ка я этого типа как следует осмотрю…
Грачия будто читал сложную биографию мертвого: «Сидел двенадцать лет. Вот первая наколка– «Колыма». Ее сделали сразу. Я уже объяснял. А вот эта– последняя. Двенадцать наколок – двенадцать лет. Каждый год отсидки один раз метили. Больше двенадцати не успели. Вышел. Вот так-то».
– А где отбывал?
– Сидел он в Певеке. Бухта на Чукотке.
– Объясни.
– Там такой уголек. Как попал в кожу – зубами не выдерешь. И оттенок от него красноватый, меди много. Вот смотри. Хоть три жизни живи потом – уголек Певека, как татуировка. Не смывается. Итак, он не вор. Но и не работяга. До Колымы физически не работал.
– Как узнал?
– По ногтям. До Колымы ишь как холил! Даже светились. А в лагере, да еще в Певеке, они лопнули, болели. Такое только с непривычки бывает. Кожа на локтях и ягодицах грубая. Привычная к сидячей работе. Но и не растратчик он. Среди них «сук» не было. Те с ворами дружили. И им такого клей ма на зады не ставили. Растратчики это кто? Продавцы, кассиры, бухгалтеры, кладовщики, короче, мелкая, но интеллигенция. А вот ногти так обрабатывают врачи в основном. И этот мог из них быть. Из тех немногих, кто хреновыми специалистами оказались.
– А еще что-нибудь можешь предположить?
– Предположить? – обиделся Симонян. И продолжил, вздохнув – Конечно, мои слова – не доказательства. Ну да всегда проверить сможешь. Слушай. – Симонян снова нагнулся над покойным. Перевернул его на живот. – Наколки ему делали новички, молодые. Вон сколько раз рука срывалась! У мыши глаз получился собачий. Но коловшая рука была сильной. Наверное, вор. Хоть и не из солидных. Матерый вор скорее «пришьет» «суку», чем запачкает руки о его шкуру. Этот же, видимо, карманник. Убивать не умел. Только штампы ставил. Ну да и кто из отбывших срок не умеет делать татуировок? Таких мало. Правда, есть и художники в этом деле. Они человека так отделать могут – медведь заикой останется со страху. А блатному любо будет глянуть на эту колымскую «третьяковку».
– Ну и пошляк же ты, Грачия!
– Да я не о шкуре этой разрисованной. А о жизни искалеченной. Увы, музеем их судеб часто морг становится. Кстати, «мушка» на щеке не только доносчикам ставилась.
– Принудительно, конечно?
– Да. Уголовниками. Так вот, делали такую татуировку и так называемым отколовшимся, «завязавшим» с прошлым своим. В отместку. Ведь носитель такой метки – мишень для ножа любого профессионального вора, убийцы.
– Ну, таких единицы остались, – отмахнулся Яровой.
– От того они не менее опасны. У кого нет будущего, тот живет прошлым. А этот, – Симонян укрыл простыней неопознанного, – явно пришелец из прошлого. Такой мог столкнуться по теории невероятности с себе подобным, последним из могикан организованной преступности, с профессионалом. Мог, – сдвинул брови Грачия Симонян. – К слову, он побывал и на особом режиме.
– Откуда это известно? – удивился Яровой.
– Некоторые наколки сделаны чернилами. Только «особым» не продавалась в лагерном ларьке тушь. Ну да это я говорю так, для полноты информации. Ведь с этим делом осложнений не предвидится? Неопознанный умер своей смертью, не так ли? – прищурился Грачия Симонян.
– Так утверждают эксперты.
– А ты, следователь Яровой, как думаешь?
– С ними не поспоришь о причине смерти. А вот первопричины придется, чувствую, мне доискиваться. После твоей лекции от версии об убийстве никак не отмахнешься, – невесело улыбнулся Яровой.
– Убийство без следов насилия? – Симонян усмехнулся в усы. – Ну что ж, дерзай. Если это «мокрое» дело, то самое необычное. Раскроешь – прославишься. А нет – выговор схлопочешь. За пустую затею. И я прослыву потерявшим чутье перестраховщиком. – И, посерьезнев, добавил: – Ты меня давно знаешь, хоть и редко видимся. А вот почему я с тобой, старшим по должности и званию, фамильярничаю? А ты не обижаешься. Не одергиваешь. Да оттого, что редко ошибаюсь я. И этот самый криминал нутром чую. Вот только доказать толком не могу. Грамотешки юридической маловато. Ну да на это вы, следователи, имеетесь. Зато фартовых и жизнь их я во как знаю! – Грачия Симонян полоснул ребром ладони по воздуху, возле своего худого кадыка. – И давно понял: не надо преступника ишаком считать. Каким его иногда в кино показывают. А то как бы он нас, таких умных, не провел ненароком. Я вот тебе расскажу…
Яровой и Симонян вышли на улицу, свернули в первый попавшийся скверик. Запах кофе! Он привел их к уютному столику под уже зелеными деревьями. Чьи-то заботливые руки тут же поставили перед обоими только что снятые с углей дымящиеся чашки. Грачия Симонян вспоминал вслух:
– Вот Шило был такой. Я тебе говорил о его наколках. Так он, сукин сын, после суда, когда в «воронке» его везли, пел: «Начальник лагеря мне, как отец родной…» Или Дубина. Этот тоже в Магадане. Подвела силушка, что не впрок пошла. Вот если бы к ней разум! Да где его взять…
– Помню такого, – отозвался Яровой.
– Так эти оба– «мокрушники» не только по действиям, а и по психологии своей. Для них жизнь человека– лишь ставка в игре за барыш. А вот, к примеру. Седой не таков, хоть и тоже известным вором был. Как из лагеря пришел, да узнал, что у него кровный сын имеется, сразу на завод подался. Угрюмым стал, молчаливым. С головой в работу влез. Начал хорошо зарабатывать, пить бросил. Из каждой зарплаты откладывает сыну на сберкнижку. На будущее. Как-то встретился я с Седым на улице. Обрадовался тот. Хвалился сыном: «Голова у него светлая. Сам удивляюсь. Пятизначные цифры в уме множит. Да так быстро! Шустрый – весь в меня. Только летчиком я его хочу сделать. Сам-то я тоже об этом мечтал в детстве. Чтоб летчиком… А стал налетчиком. Эх-х-х… жизнь пропащая. И мальчонка помнит, что я вор бывший. Люди это забыли: соседи запамятовали, на работе прошлое мое похоронили. А сын – никак. Он теперь мой единственный и самый строгий судья. Он – моя радость и наказание мое. Язык его молчит. А глаза… До смерти своей виноват я перед ним. За все, что знает и чего не ведает. За каждый день без него, за каждую его слезу. За страх… За то, что не примером – укором стал я ему. Это пострашнее наказания. Любого. Но слишком поздно я это понял. Слишком припоздал. Нет большего стыда, чем непрощенным посмотреть в глаза сыну, родному сыну…» – «Тут я бессилен, – отвечаю я ему, – одна только надежда есть. На время». Он улыбнулся и говорит: «Да я не сетую на судьбу свою. Я говорю, что она мне улыбнулась: подарила сына лучшего, чем я сам. Разве на это можно обижаться? И из праха хорошее дерево растет. Так всегда было и будет в жизни…»
Грачия Симонян, перемежая глотки кофе затяжками сигаретой, продолжал:
– Гниду – был такой вор – тоже недавно повстречал. Тот на базаре мед продавал. В белом колпаке, в халате… Я едва его узнал. А он меня сразу. Расплылся в улыбке. Располневший, краснощекий – он сам стал походить на пузатую медовую бочку.
– Изменился. К лучшему, – говорю я ему.
Соглашается:
– Это точно. Нынче бывшие кенты и те не узнают. Жизнь-то не все под гору катит.
– Доволен? – спрашиваю.
Отвечает:
– Как же? Само собой. Крестьянствую. И чего раньше этим не занялся? Колхоз мне дом выделил. И участок приусадебный. Пасеку я там завел. Трудодень и мед – дело прибыльное. Выгодней воровства.
– Сахарок-то добавляешь? – смеюсь.
Гнида вильнул глазами в сторону. Но не соврал.
– Без того нельзя, – говорит, – все так делают. Но ничего. От этого беды не бывает. Я свой продукт силой не навязываю. Сами берут. Еще и спасибо говорят. И разрешение на продажу у меня имеется…
Я допытываюсь:
– Мать, мол, жива?
– Слава богу, – отвечает, – теперь ей совсем ни к чему умирать. Только свет увидела.
– Семья есть? – спрашиваю.
– Это вы о бабе? – он мне в ответ.
– О жене, о детях, – говорю.
Так Гнида даже руками замахал:
– Нет, не до того. Сам хочу жить. Без забот. Их с меня хватило. Через край. Досыта. Все еще не нарадуюсь каждому дню. Колыма всю душу выстудила. Только и оставила тепла на себя, да на мать– старушку. На других нет его. – И тут достает этот Гнида из-за бидонов банку меда: – Вот. Возьмите– говорит. – Занести все хотел. Да боязно мне в ваш кабинет заходить. Прошлое мешает. Как хвост.
Мне неловко стало. Сказал ему, что не ем мед. А он настаивает:
– У вас семья, – говорит, – имеется. А и самому не вредно. Мед – крови прибавляет. Силу дает. Сколько мы у таких как вы отняли всего этого! Да и не разбавленный он. Чистый. Без сахара. Больше месяца с собой вожу… Для вас, гражданин Симонян.
– За что бы это? – спрашиваю.
А он мне и говорит:
– За день мой нынешний, что сплю без дрожи. А чем благодарить… Возьмите вот. Уважьте. Может, и вам еще доведется спать спокойно. Симонян невесело усмехнулся.
– Спокойно… Спал ли я так хоть одну ночь за эти годы? Нет, не припоминается. Такая ночь была бы подарком. И все потому, что не все из «бывших» вот такими бесхитростными стали. Как Гнида. Вон Мегера, к примеру. Первейшая на весь Ереван фарцовщица была. Притон для банды держала. Так она и сейчас тряпками приторговывает. Эту только старость может угомонить. Но и тогда сама у себя волосы с головы воровать начнет. Привычка – большое дело. А у нее руки… Все к ним прилипает. Как к смоле. Эта и в гробу от соседа-покойника землю по горсти таскать будет…
Яровой улыбнулся. Грачия Симонян прищурился и, подавшись вперед, еле слышно продолжил:
– Я для чего тебе это говорю. Чтобы настроился ты на то, что дело это трудным будет. Ох и тяжелым! Нутром чую. И не хочу, чтоб уподобился ты охотнику, который мелкой дробью ружье зарядил, а ему – медведь-шатун повстречался. Крупный зверь тоже следы маскировать умеет. Так что картечью запасайся впрок.
Целесообразность командировки Ярового в Магадан долго обсуждалась на совещании в прокуратуре республики. Мнения разделились. Одни предлагали ограничиться запросом в спецотдел, установить личность умершего и – дело с концом. Другие поддержали Ярового: тот напомнил, что история криминалистики знавала казусы, когда убийства совершались без следов физического воздействия. К примеру, купальщицу внезапно с головой погружали в воду: шок останавливал сердце, а в легких – ни капли воды…
Всех удивил прокурор республики. Он сказал:
– Спорить не о чем. Версия убийства без следов насилия – не исключена. Мотив мести вполне реален. Но… Предположения– не есть факты. Любое заключение экспертов, не подтвержденное следствием, не имеет обязательной силы. Умерший, как типаж, несколько необычен. Необычной может оказаться и его кончина. Я был уверен, что Аркадий Федорович сам будет искать истину, не удовлетворившись ее моделью. И уже заказал билет на самолет…
Улыбчивое солнце щедро грело землю. Молодые парни не торопятся на посадку в самолет. Сгрудились вокруг магнитофона. Тот поет на разные голоса. На любой вкус и спрос. Тенорок вместе с гитарой тренькает: «Беги от людей, мой маленький гном. Беги поскорей в свой старенький дом…»
Яровому вспомнился рассказ Симоняна о Седом. Тот тоже прятался от жизни в свой старенький дом. Выходил лишь ночами. И если б не люди, умеющие прощать, что было бы с ним?
А вот эти, наверное, геологи. В штормовках, в кедах. Рюкзаки – шире плеч. Лица веселые, загорелые. Вон уже люди по трапу в самолет поднимаются, а парни пляшут весело, лихо. Прощаются со своим городом. Пусть на время. Но хочется оставить здесь не слезы разлуки, а радость за них, вот таких бедовых ребят. Ну и песню они поют! Все пассажиры со смеху надрываются. Яровой тоже приостановился. Стюардесса и та рот открыла.
Ходит грустный медведь,
Бродит грустный медведь,
отчего грустит медведь?
Рано начал он седеть!
Эх, рано.
Никто его травинкой не щекочет, Никто не хочет так, как он захочет, И вот идет один домой
Без шарфа, с непокрытой головой…
Яровой, улыбнувшись, прошел в салон самолета, а вдогонку ему еще неслись обрывки песни.
Веселятся. А завтра захватит их тай га в колючие лапы свои. Стиснет накрепко. И вот тогда не до смеха будет. Но эти выстоят. Выдержат все. Умеющий смеяться, не смеет плакать…
Яровой смотрел в иллюминатор. Как осторожно идет самолет к взлетной полосе, к старту. Каждую песчинку ощупывает. Не торопится. Но вот приостановился, словно задумавшись. И вот загудел. Будто набрав полные легкие воздуха, сделал рывок, помчался по прямой. И взмыл вверх. У людей не всегда так получается. Бывают срывы. Случаются и падения. Не все выдерживают высоту…
Шли часы. Под крылом самолета проплывали горы, реки. Синие, чистые, как глаза ребятишек. Их сменяли поля с еще не везде запаханными траншеями; темные в эту пору, будто обугленные, леса. И опять леса. Но уже строительные. Яркими заплатками по всей россыпи городов и поселков прикрыли они заживающие раны-руины.
…Москва встретила особой подтянутостью, сохранившейся после сравнительно недавней военной выправки. Чашка обжигающего чая и бутерброд на ходу, пересадка из Домодедово во Внуково – на бегу и… Самолет берет курс на Магадан.
Рядом с Яровым сидел старик. Лицо у него в красных прожилках, губы в ленточку, нос сизый, будто обмороженный. Подбородок кирпичом вперед выпирает. Глаза – как оловянные шарики. Старик потирал жесткие руки. Ожидающе поглядывал на стюардессу. Та поняла:
– Сейчас будем обедать. Приготовьте столики.
Сосед засуетился. Снял шапку. Расстегнул меховое пальто, достал из внутреннего кармана «мерзавчик» – стограммовую бутылочку с водкой, сковырнул картонную пробку, булькнув, опустошил. Немигающе уставился на дверь, за которую ушла стюардесса.
Поев, старик подобрел. Заговаривать с Яровым начал.
– Ты откуда к нам летишь, этак налегке?
– С юга.
– А зачем?
– По делам.
– Надолго?
– Пока не знаю.
– Если на заработки, то давай ко мне. На прииск. Золотишка у нас хватает. Три куска чистыми будешь иметь. А там – северные надбавки к зарплате. Тоже приварок. Соглашайся. Робу получишь. Теплую. А то в твоей одеже недолго и дуба врезать. Так и просись: в бригаду, мол, к Сан Санычу. Ко мне, значит.
– На вашем участке много бывших заключенных работает?
– Есть, а то как же! Но фартовых – ни одного. Воров на прииск не пускают. Нельзя. Вот сейчас мы прилетим и поедем в гостиницу. Отдохнуть надо. Выспаться. Поесть. Потом и в город можно выйти. Он у нас особый. Не всем приезжим, правда, нравится. А мы его своими руками строили. Каждый дом, что дитя родное, дорог. У Магадана две истории. Одна довоенная, другая нынешняя. Но они, как два рукава одной рубашки.
– Интересно…
– А ты посмотри в иллюминатор. Вниз. Видишь, это уже Колыма. Наша, сторонка. Вся в снегу. По горло. Мороз такой, что кровь леденеет в жилах. Зимой на охоту ходить нельзя. Ружье не выдерживает. Нажмешь на спусковой крючок, а курок так медленно идет. По бойку не ударит, как положено, а только тюкнет. И выстрела не получается. Смазка замерзает. Заяц сидит и будто смеется, гад. Звери и те знают, что зимой им хорошо. Никто не убьет. Но зато и красива наша Колыма. Уж зима – так зима? Снегу – по крыши. Пурга – так такая, что идти можно лишь по канату. Реки – так реки: рыбу шапкой можно ловить. Зверь– непуганный. Куропатки пешком ходят. Лисы, зайцы – только успевай ставить капканы. А сколько ягод! Усыпано…
– А это что? – Яровой указал на узкую ленточку, тонувшую в глубоких снегах.
– О! Это трасса! Колымская трасса. Дорога жизни. Трасса… Яровой сколько слышал о ней! А она всего-то узенькая змейка в снегу. Карабкается на сугробы, сползает вниз, зарывается в снег. Безлюдная? Нет. Внимательно всмотревшись, Яровой увидел маленькие точки – машины, что торопятся куда-то.
– Вы, Сан Саныч, в Магадане работаете?
– Да что ты! В Сеймчане. А до того в Сусумане вкалывал. Слышал про этот город? Он на Колыме построен. Это по трассе ехать надо. Не так далеко…
– Товарищи пассажиры, наш самолет идет на посадку в аэропорту города Магадана, – прозвенел в динамике голос бортпроводницы.
– Вот и приехали. Ну, так ты со мной? – спросил сосед.
– Нет, Сан Саныч, у меня забот много здесь. Вряд ли получится…
– Адресок возьми на всякий случай, – торопливо царапал на бумажке сосед.
Самолет уже бежал по бетонному покрытию. За иллюминатором мелькали горбуньи-березки, увязшие в снегу, белые-белые сугробы.
– Добро пожаловать на магаданскую землю, – попрощалась стюардесса. В открытую дверь самолета рванулся холодный ветер. Присвистнув, загулял по салону.
– Сколько километров до города? – спросил Яровой у попутчика.
– Тридцать шесть.
Аркадий, спустился по трапу. Ветер подхватил полу плаща, затрепал ее. Холод подкрался тут же. Яровой заспешил к аэропорту. Ботинки проваливались в снег. Ветер дул в лицо, мешал смотреть. В продрогшем зале люди разных возрастов сидели на скамьях, стульях, подоконниках.
Колыма… Она научила ждать долгими часами, а порою и сутками. Прихода самолета. Поездов здесь нет. О них тут не знают. Колымская трасса да самолет. Да и те доступны лишь по хорошей погоде. А сейчас начиналась пурга. Она лизала аэродром, сугробы. Словно хотела убаюкать целый свет. Небо серело, хмурилось. Но вот подошел автобус, и Яровой вместе с другими пассажирами кое-как протиснулся в дверь. Автобус, покашливая на выбоинах, не торопился, но вот, свернув, выехал на широкую ровную, как стрела, дорогу.
Первая пригоршня снега рассыпалась на лобовом стекле. За ней вторая, третья. Шофер включил «дворники». Руки неистово вцепились в «баранку». А пурга уже вовсю заплясала вокруг автобуса. Завизжала, засмеялась, заплакала. Трасса еле проглядывалась в лобовое стекло. По бокам автобуса крутилось сплошное снежное месиво. Казалось, что в этой кутерьме машина перевернулась кверху колесами и едет на спине пурги. Где земля, где небо? Ничего нельзя понять. Как не разобрать слов в чертыханьях шофера. В зеркало видно: нависли на его бровях крупные капли пота. Глаза смотрят в одну точку. Как важно не сбиться с трассы и не заблудиться в пурге! Земля и небо встали на дыбы. Словно повздорили меж собой и схватились, как два исполина. Вокруг потемнело. Все гудит. Зажженные фары выхватывают из темноты взбесившийся снег. Дорогу не видно. Приходится ехать наугад, ощупью. Но это значит самому себя отдать в лапы пурги. Одному бы ладно, не велик урон. Но вот они, шофер оглядывается назад, смотрит на пассажиров, – их надо довезти…
– Сели! Тудыт твою мать, – выругался шофер. И включил заднюю передачу. Автобус чуть подался, но тут же снова, еще глубже зарылся в снег. Шофер оглянулся на пассажиров: – Эгей, братва! Давай тыкнем корыто!
Мужчины, натянув поглубже на глаза шапки, молча выходили в ревущую круговерть. С ними вышел и Яровой. По лицу стегануло колючим снегом. Будто кнутом. Глазам стало больно.
– А ну взялись! Живо!
– Раз, два – взяли! Еще раз – взяли!
Люди облепили автобус. Яровой едва отыскал место для своего плеча.
– Еще раз – взяли! – толчок, мышцы напряглись, стали пружиной.
– Раз, два!
– Давай с этой стороны толкнем!
– Еще раз! – Пот заливает глаза. Комья снега из-под колес – в лицо. – Перемешались дыхания. Ладони вспотели. Плечи горят. В ушах звенит от напряжения.
– Еще раз! – И, вздохнув, автобус выскочил из сугроба, а пассажиры, гогоча, побежали за ним, отряхивая на ходу пальто, шапки.
– Поехали-и-и!..
Все в автобусе улыбались. Разгладились морщины на лице у шофера: до города уже рукой подать. От пурги ушли. Шутейное ли дело!
Магадан… Уместилась горсть современных домов на шести улицах. Остальные постройки старого типа. Деревянные. Одноэтажные. Почернелые. Хмурые. Но освещенные окна приветливо подмаргивали, будто спрашивали: ну, как тебе Магадан пятидесятых? И у Ярового вдруг потеплело на душе. На минуту показалось, что попал он в сибирский городок, где все так знакомо. Таксист, давно выключивший счетчик, – ведь сам вызвался прокатить по главным улицам, не спрашивая, остановил машину у входа в гостиницу «Полярная звезда». И высадив приезжего, подрулил к стоянке неподалеку, – ждать пассажиров. Яровой оставил вещи в забронированном номере и спустился на первый этаж в ресторан: столовая, как ему сказали, была уже закрыта.
– Что будете заказывать? Икру, балык? Есть ромштекс из
оленины, – официант не заставил себя ждать, благо, как успел заметить Яровой, посетителей было не густо.
– Хорошо. И кофе черный.
– Водочки тоже? Есть «столичная».
Яровой, с трудом пошевелив в ботинках озябшими пальцами, кивнул утвердительно.
Кто не бывал в дальних продолжительных поездках, тот не пережил то внезапное состояние полней шей гармонии сердца и разума, когда ощущение оторванности от родного дома уступает место уверенности в том… что ты и не покидал его. А просто задержался на время в этой светелке, а не в иной. Тогда и улыбка соотечественника – будто отблеск большого общего очага, а голос… Яровой часто и далеко ездил, многое повидал, а потому ничуть не удивился, а лишь обрадовался затаенно, услышав знакомое: Укрыта льдом зеленая вода, Летят на юг, перекликаясь, птицы. А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят как половицы…
Бородач из оркестра пел простуженным баритоном так задушевно, будто песня была сложена не давным-давно, не о сибирских, городах, а только что. И непременно о Магадане. Внезапно в зале погас свет и по стенам загуляли сполохи, иммитирующие северное сияние.
…И кажутся докучливым и странным:
Моих товарищей нездешних голоса,
Их городов асфальтовые страны…
Утонули в аплодисментах голос и аккорды. Лишь «северное сияние» не торопилось погаснуть. Как это здорово! Даже здесь, в миниатюре. Интересно, а каково оно в природе? Настоящее…
Утром Яровой поторопился в спецотдел областного управления милиции. Пожилой сухопарый сотрудник взял у следователя фотографии трупа и дактилоскопические отпечатки, передал их в архив на опознание. Потом Яровой разговорился с сотрудником. Игорь Павлович Бондарев много лет проработал в магаданских исправительно-трудовых учреждениях. В Управлении – недавно. Весь архив на нем. Ведь он – большой знаток прошлого Магадана и Колымы.
